Текст книги "Источник судеб"

Автор книги: Клайв Леннард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Впустить, – приказал, наконец, киммериец. – Одного. Дружина пусть ждет за стенами.

Глава 10

БОЖИЙ СУД

Трапезный зал занимал почти весь первый этаж королевского дворца. Не слишком широкий, в длину он тянулся чуть ли не на лигу, разделенный через равные промежутки стрельчатыми арками, замкнутыми сверху черными резными камнями с изображением оскаленных львиных зевов. Придворный живописец и камнерез, знаменитый маэстро Пиццоли да Мессано, приглашенный Афемидом специально для украшения главной резиденции Турна, был наслышан, что когда-то нынешний повелитель Аквилонии бороздил южные моря под грозным именем Амра, что значит лев. Поэтому маэстро старался, чтобы изображение царя зверей встречалось во дворце как можно чаще. Лестницу, ведущую к главному порталу, стерегли три пары прекрасно выполненных скульптур: внизу львы дремлющие, в середине львы пробуждающиеся, у самого входа львы рыкающие… Такая композиция долженствовала олицетворять мощь королевской власти и напоминать всякому входящему: не стоит будить зверя.

В простенках между забранными цветными витражами окнами висело на стенах разнообразное оружие, собранное со всех концов света. Потолок трапезной украшали фрески, запечатлевшие подвиги древних богов и героев. Легионы демонических существ повергались в прах, а силами света на каждой картине предводительствовал темноволосый смуглокожий гигант, то обнаженный, то в пернатом шлеме и крылатых сандалиях, то в блистающем панцире и с огненным копьем в руке. Маэстро утверждал, что изобразил самого Митру в его земном воплощении, однако многие находили поразительное сходство победителя демонов с человеком, сидевшим обычно во главе длинного пиршественного стола.

Этот стол тянулся во всю длину зала, и за ним легко могли разместиться пятьсот человек. Вельможи рассаживались согласно чину и заслугам: чем ближе к королю, тем почетнее. Дамы же занимали места согласно результатам последнего омовения в королевской купели: ближайшим фавориткам дозволялось брать куски с блюда самого государя.

Однако сейчас обитое бархатом сидение на «верхнем» конце пустовало. Король восседал в черном кресле с высокой спинкой, стоявшем на устроенном посреди двух центральных арок трапезной помосте, напротив средней части пиршественного стола. Конан был облачен в парадный, расшитый золотом камзол, плечи укрывала черная накидка с шерстяными кистями. Над его головой, поблескивая агатовыми глазами, распростер крылья огромный орел, искусно вырезанный из того же черного дерева, что и сидение короля.

По правую руку сидел Пресветлый. Его кресло было из красного дерева, а спинку венчал светлый лик в короне из солнечных лучей. Шафрановый хитон прикрывала синяя накидка, расшитая золотыми звездами. В правой руке Верховный Жрец держал хрустальный жезл. Слева от короля, с обнаженным мечом в руках, застыл молодой оруженосец. Сквозь пудру, которую он щедро положил на свои юные щеки, проступал предательский румянец. Десяток гвардейцев в до блеска начищенных кирасах, широко расставив ноги и по уставу наклонив в сторону копья, застыли вокруг помоста, бесстрастные, словно статуи.

Вдоль противоположной стены, над дверями, ведущими в смежные помещения, тянулась деревянная галерея. На ней стояли столы и лавки, предназначенные для народа попроще: там собрались главы гильдий, старейшины Городского Совета, богатые торговцы, старшие мастера, зажиточные граждане, словом, те, кто обладал тугими кошельками, властью и авторитетом в Нижнем Городе.

Вельможи в зале и люди на галерее тихо переговаривались, ожидая начала действа. И хотя столы уже ломились от яств и напитков, разносимых молодыми подавальщиками в темных костюмах, а тонкие ароматы изысканных блюд щекотали ноздри, заставляя желудки сжиматься в сладостном предвкушении, никто не осмеливался даже украдкой бросить в рот хоть крошку. Лицо короля было сурово, он окидывал подданных не слишком добрым взглядом, как бы размышляя, стоит ли вообще начинать пир.

Наконец Конан поднял руку и заговорил.

– Жители Турна! Вельможные мужи, прекрасные дамы, почтенные горожане! Вчера мы одержали славную победу, отправив на Серые Равнины сотни вероломных ублюдков, очистив Храм Митры от ванирской скверны… Что ж, есть повод выпить, закусить, помянуть павших, а потом и повеселиться. Но тяжело на сердце. Не радует победа, слишком много оказалось среди нас предателей. Я спрашиваю: разве не довольны вы законами, установленными в городе?

На галерее раздался возмущенный шум, послышались выкрики:

– Справедливый король! Да здравствует наш повелитель! Смерть возмутителям!

– Разве ущемлял я права знати?

На этот раз настала очередь аристократов выразить бурный протест: каждый старался перекричать соседа, заверяя короля в преданности и восхваляя его мудрое правление.

– Ладно, – махнул рукой Конан. – С теми, кто бесчинствовал в Нижнем Городе, расправился народ. Я же буду судить выродков, не гнушавшихся пить со мной из одной чаши в этом зале, замышляя, тем временем, удар в спину.

Он сделал знак, и стражники вывели на помост закованного в цепи Монконтора. Граф шел, гордо подняв голову, на его длинном костистом лице застыла презрительная гримаса.

– Говори, – приказал король, – кто надоумил тебя злоумышлять против своего повелителя?

Граф отвернулся и уставился на витражные стекла окна.

– Не хочешь… А ведь ты присягал мне.

– Ты узурпатор, – процедил Монконтор, не глядя на короля, – эта клятва не стоит плевка!

И, словно в подтверждение своих слов, плюнул на ковер, покрывавший помост.

Возмущенный гул присутствующих сопроводил эту неслыханную дерзость. Послышались призывы немедленно казнить предателя, причем в качестве самого легкого умерщвления предлагалось четвертование и сожжение на медленном огне. Однако на короля поступок Монконтора произвел неожиданное воздействие: казалось, Конан даже повеселел, во всяком случае его голубые глаза прояснились, а с лица исчезло мрачное выражение.

– Мне нравятся храбрецы, – сказал киммериец, – немного найдется здесь людишек, кто смел бы так говорить, стоя одной ногой в могиле. Жаль, что ты не на моей стороне. Скажи, кому ты служишь? Ничтожный Фингаст, сам игрушка в чьих-то руках, не мог подбить тебя на выступление…

– За меня все сказал мой меч, – гордо бросил Монконтор. – И сказал бы еще, если бы…

Он прикусил губу и замолчал.

– Быть может, ты разомкнешь уста пред взглядом Всемилостивого Митры? – заговорил Обиус. – Покайся, и душа твоя войдет в лоно Его с миром…

– Плевал я на Митру, – сказал упрямый граф, – и на лоно его плевал.

Чудовищное богохульство вызвало яростные крики, кое-кто вскочил, опрокидывая лавки, самые ретивые обнажили оружие. И хотя многим в запале ссоры или бессилии досады случалось не слишком почтительно поминать богов, включая самого Вечного, негодование, вызванное публичным святотатством, да еще на королевском суде, было вполне искренним.

Верховный Жрец поднялся, воздел руки и произнес Канон Отречения, обрекая душу нечестивца на вечные скитания во мраке.

Среди всей этой суматохи лишь Конан сохранял полное спокойствие. Жестом приказав своим подданным угомониться, он вновь обратился к мятежнику.

– Знаешь-ка что, а ведь я тебя отпущу. За твою храбрость. Что скажете, люди?

Неуверенный ропот был ему ответом. Подданные, привыкшие к неожиданным выходкам своего короля, все же были ошарашены столь неожиданным поворотом дела.

Потом кто-то из вельмож посмышленей крикнул:

– Правильно! Изгнать его из города! Голым пустить за ворота, на позор и поругание!

– Слышал? – спросил король графа. – Скидывай одежду и пошел вон.

Монконтор побледнел. Потом повернулся к сидевшим за пиршественным столом и закричал, брызгая слюной:

– Трусы! Кто выйдет с мечом против старого воина? Я отрежу вам носы и заставлю съесть собственные уши! Лизоблюды! Да здравствует свободный Гандерланд!

Свист и улюлюканье заглушили его слова. Кто-то запустил в графа перезревшим помидором, который лопнул, оставив на измятом нагруднике красное пятно.

– Ах вот оно что, – пробормотал Конан, – свободный Гандерланд… Так ты не хочешь, чтобы я даровал тебе жизнь?

– От тебя, киммерийский пес, мне не надо даже птичьего помета! – костистое лицо Монконтора пошло красными пятнами.

– Хорошо, – устало бросил король, – тогда тебе отрубят голову.

Лука ударил острием меча в помост, возвещая, что приговор окончательный, а значит быть посему. Стражники натянули цепь и увели графа, успевшего по пути плюнуть в лицо вельможе, предлагавшего пустить его голым за ворота.

– Следовало бы подвергнуть мятежника испытаниям, – прошептал Пресветлый, склонившись к уху короля. – Быть может, назовет какие имена…

– Этот будет молчать, даже если ему станут вырезать печень, – оборвал жреца киммериец. Он храбр, хоть и глуп…

Конан поймал себя на мысли, что в еще не столь давние времена, доведись ему самому попасть в подобную передрягу, он пошел бы на все, чтобы обмануть врагов, вырваться из их лап, а впоследствии отомстить. Если доведется, конечно. И все же, отчаянная смелость старого рубаки вызвала в душе варвара невольное уважение.

Следующим на суд явился барон Агизан. Барон был толст, более того, он был жирен, как разъевшийся боров. Широкий камзол с многочисленными разрезами не мог скрыть отвисшего живота, а замшевые штаны трещали на внушительных ляжках. Маленькие глазки заплыли, пухлые губы влажно лоснились. И все же, как поговаривали, несмотря на внешность, барон не был обойден вниманием женского пола: он обладал даром сладчайшего красноречия и даже посвящал дамам стишки, бессовестно заимствуя их у малоизвестных поэтов, которым платил гроши за молчание.

Оказавшись на помосте, Агизан пал ниц и пополз к ногам Пресветлого, волоча за собой цепь и живот.

– Покаяние! – выкрикивал он жалобно, но достаточно громко. – Дозволь ничтожному покаяться пред ликом Вечного!

Достигнув цели, барон принялся лобызать сандалию Обиуса.

– Всеблагой Митра прощает согрешившего, – возгласил жрец, не делая попытки отнять ногу. – Душа твоя не будет отринута во мрак кромешный…

– А попрощаться с ней можешь прямо сейчас, – добавил Конан.

Барон оставил в покое ступню Пребывающего в Мире и обратил к королю оплывшее лицо. Из глаз его обильно текли светлые слезы.

– Достоин казни, достоин, – запричитал он бабьим голосом, – подчиняюсь воле твоей, мой повелитель, справедливому суду…

– И ничего не хочешь сказать в свое оправдание?

– Хочу, – живо откликнулся Агизан. – Две тысячи тарамов золотом, пятьдесят бочек столетнего вина и табун хауранцев в полсотни голов повергаю к стопам твоим…

– Можешь сунуть все это себе в задницу! – рявкнул король, треснув кулаком по подлокотнику так, что крепчайшее черное дерево затрещало. В зале подобострастно засмеялись, дамы потупили глаза, прикрываясь веерами в притворном смущении.

– Ты глупей Монконтора, если думаешь, что все это и так не отойдет в казну, когда я сошлю тебя на рудники, крошить камень в Немидийских горах!

– В каменоломнях от меня будет мало проку, повелитель, – барон вовсе не пал духом после грозного окрика короля. – А вот руднички и у меня имеются, знатные руднички, в Коринфии, в горах Карпашских… И добывают там камешки не простые, а самоцветные. Хоть сейчас готов подписать отступную.

– Разве владыка Коринфии не властен над всеми своими землями? – удивился киммериец, который все еще не мог толком уразуметь все эти купчие, закладные и прочие бумажные права.

– Да ведь я ему родственник по материнской линии, – отвечал ободренный барон. – Рудники мое пожизненное владение. С правом купли-продажи.

– И ты тщишь себя надеждой выкупить таким образом свою ничтожную жизнь?

– Тщу, – честно признался барон, – надеясь на вашу мудрость, повелитель, и зная радения ваши о государственных интересах.

Конан задумался. Он кое-что слышал от Афемида о богатейших россыпях самоцветов в Карпашских горах. Предложение барона казалось соблазнительным. С другой стороны, не лукавил ли толстый Агизан, загнанный в угол? Чего стоит какая-то отступная, которой коринфский владыка при желании подотрет себе задницу? Да и страна эта отделена исконно недружественной Немедией…

– Я обдумаю твое предложение, – сказал киммериец. – Но при одном условии…

– Что угодно, ваше величество, что угодно…

– Ты назовешь истинных зачинщиков мятежа и всех скрытых заговорщиков!

Тягостное молчание воцарилось за пиршественным столом, а с галереи раздались одобрительные возгласы: народ требовал новых жертв. Тем более, что жертвы намечались среди кичливых аристократов, к которым жители Нижнего Города не питали особой любви.

Барон, все еще стоявший на коленях перед королем, молитвенно сложил на груди жирные ладони.

– Повинуясь вашей воле, государь, и искренне раскаиваясь, замечу только в свое оправдание, что вино, подаваемое на той сходке, было не слишком высокого качества и быстро затуманило мой разум, заставив внимать подстрекательским речам…

– Короче! Чьим речам?

Барон судорожно сглотнул и жалобно молвил:

– Я огорчу повелителя, назвав имя…

– Да говори же, ты, плевок Нергала!

– Гийлом Гандерландский! – возопил Агизан, вскакивая на ноги с неожиданной резвостью. – Да, это был он, подлая змея, пригретая на могучей груди благороднейшего из королей! Предатель, замысливший отделить Гандерланд от великой Аквилонии! Он соблазнял нас своими речами, и немало нашлось польстившихся на его посулы…

Негодующие крики, треск опрокидываемой мебели, звон обнажаемых клинков наполнили трапезную, словно под кров королевского дворца ворвалась дикая орда кочевников. Народ на галерее неистовствовал, на головы вельмож полетели нетронутые окорока, глиняные кувшины и деревянные тарелки.

– Что, предатели, думали укрыться от справедливого возмездия? – Барон приплясывал на краю помоста, удерживаемый натянувшейся цепью. – Всех, всех постигнет кара! Кайтесь, ничтожные, просите милости владыки!

– Кончай балаган! – гаркнул Конан, поднимаясь из своего кресла. – Назови имена!

– Это… это… – Агизан тыкал в толпу коротким пальцем, выискивая только ему известные лица. Потом вдруг смолк и недоуменно уставился на свое огромное брюхо.

Почти утонув в складках жира, посреди обширного баронского живота торчала рукоять метательного ножа.

Конан сразу признал офирский хассак: лезвие его было тяжелее рукояти и, даже брошенное не слишком умелой рукой, чаще всего поражало жертву насмерть.

– Убили, – сказал барон изумленно и мягко упал на ковер. В горле у него забулькало, глаза закатились. В зале началась свалка; грозно вопя и потрясая мечами, придворные накинулись на убийцу.

– Не трогать! – ревел король. – Взять живым!

Куда там. Когда толпа расступилась, взгляду Конана предстал лежащий на полу молодой человек в темной одежде. В его груди зияло с десяток колотых ран, а лицо было разрублено безжалостным ударом стали. Стоя на краю помоста, киммериец мрачно взирал на убитого.

– Кто это?

– Подавальщик, – отвечали снизу, – всего лишь подавальщик, ваше величество. Очевидно, его подкупили…

– Да, он сделал свое дело, и сделал вовремя. Как говорят, концы в воду… Впрочем, главного подстрекателя Агизан успел назвать перед всеми…

– Мне кажется, кто-то здесь хочет опорочить мое честное имя, – раздался надменный уверенный голос.

Перекинув через руку дорожный плащ, небрежно положив тонкие пальцы на золоченый эфес меча и презрительно улыбаясь, в дверях трапезной стоял герцог Гийлом Гандерландский.

* * *

Отлично сложенный, лет тридцати, красивый и ясноглазый, Гийлом был рожден бритункой, и история его матери даже легла в основу народной баллады. Когда-то отец его, Пипин Большеголовый, отправился в гости к своему другу, какому-то мелкому князьку Пограничного Королевства. Изрядно выпив, они решили поохотиться, погнали оленя и вскоре заблудились в чащобе. Пограничное Королевство место дикое, дорог там вообще никто не прокладывает, а усадьбы местных князей разделены почти непроходимыми лесами.

Долго ли, коротко ли скитались друзья, потеряв среди болот и буреломов своих коней, только не заметили, как оказались уже в Бритунии. В изодранных платьях, голодные, искусанные комарами и лесными клопами, словно двое нищих, постучали они в ворота некой усадьбы. Хозяин, бритунский барон, приютил скитальцев, а узнав их род и звание, снабдил всем необходимым, включая резвых скакунов и суммой на дорожные расходы.

Пипин сполна отблагодарил за гостеприимство: пленившись дочерью хозяина, он похитил златовласую Аэлису и по утренней росе галопом погнал дареного коня на юг, в сторону немедийской границы. Благополучно уйдя от погони, герцог вскоре прибыл в Нумалию, где у него были какие-то родственники.

Вернувшись в Гандерланд, он сделал пленницу законной хозяйкой замка. Прекрасная Аэлиса полюбила своего похитителя: Пипин был мужчина статный, храбрый воин и страстный любовник. После весело отпразднованной свадьбы они зажили счастливо, и вскоре, пелось в балладе: «понесла Аэлиса плод любви под сердцем, веселясь душою».

Но тут настали для нее черные дни. У Пипина появилась любовница. Обольстительная и коварная, она с помощью волшебного снадобья приворожила сердце герцога и внушила ему яростную ненависть к жене. Кончилось тем, что бедную молодую женщину изгнали из замка. В глухом лесу ее чуть было не убили подосланные Идерной (так звали любовницу герцога) злодеи, Аэлиса чудом спаслась и нашла приют у некоего доброго человека, где и произвела на свет Гийлома. Легенда гласила, что будто бы к его скромной колыбели приходила лесная фея и предсказала младенцу славное будущее.

Аэлиса вскоре умерла, не вынеся разлуки с любимым, а Гийлом вырос, явился в замок под видом торговца медом и заколол ведьму ножом, отравленным ядом болотного демона. Чары спали с глаз несчастного Пипина, он облобызал сына, долго горевал по умершей жене, и за все годы, еще ему остававшиеся, ни разу не прикоснулся ни к одной женщине.

Так ли все было на самом деле, никто не знает. Недоброжелатели поговаривали, что Гийлом сам сочинил балладу, дабы поднять свою популярность среди гандерландцев, что было нелишним: в отличие от своего отца-однолюба (коварная Идерна, конечно, не в счет), нынешний герцог был весьма охоч до женского пола и вовсю пользовался правом первой ночи, навсегда поселяя ревность в сердцах новоиспеченных мужей. В постели герцога под огромным балдахином перебывали почти все смазливые дочери мелкопоместных вассалов, помещиков и многие хорошенькие крестьянки. Впрочем, Гийлом был щедр, богато одаривая невест драгоценностями и заморскими тканями, так что дурнушки, вынужденные проводить брачную ночь с законными супругами, кусали себе локти, шепотом понося отцов, зачавших их, очевидно, либо с перепою, либо по недоразумению.

Они были, как говорят в народе, «два сапога пара» король и герцог. Оба ценили женскую красоту, хорошее оружие, добрых коней, охоту и веселую беседу за винной чаркой. Когда киммериец уставал от высокопарных речей Пресветлого, вечных забот главного архитектора и бестолковой лести придворных, он слал гонца к Гнилому и закатывал пир дня на три-четыре. Гийлом веселил короля байками о своих любовных похождениях: выходило, что если всех мужей, чьи головы его стараниями украсили ветвистые рога, выстроить в ряд, шеренга протянется от Турна до Мессантии. Врал он складно и с массой уморительных подробностей. Потом они седлали коней и отправлялись куда-нибудь в поля за Спокойным озером, где герцог обучал Конана премудростям соколиной охоты.

Дважды услышав о предательстве Гийлома, киммериец в глубине души так и не смог окончательно поверить, что тот способен на столь низкое вероломство, хотя и был подозрителен, как все варвары. Кто обвинял герцога? Лесной разбойник и трус-барон и тот, и другой старались во что бы то ни стало спасти свои жалкие жизни. Правда, был еще карлик, который, судя по всему, желал как раз обратного. А безумный юноша, плененный на ванирской ладье и знавший о яде, какую роль играл он в этом странном действе? Или тот, кто стоял во главе заговора, двигал ими, словно фигурами из слоновой кости в вендийской игре, надеясь заранее обдуманными ходами стравить короля Аквилонии с герцогом Гандерланда и извлечь выгоду из этой распри?

То, что герцог явился во дворец даже без оруженосцев, лишь в сопровождении генерала Ольвейна, как будто говорило в его пользу.

– Ты осмелился прийти один? – спросил Конан, пристально глядя в лицо Гийлома.

– Моих людей не пустили в город, – отвечал тот, не отводя взгляда. – Я удивлен, государь. Вы посылаете гонцов с просьбой о помощи, а когда я привожу своих рыцарей, они вынуждены томиться под стенами, словно какие-нибудь купцы в ожидании таможенного досмотра. Какая кошка пробежала между нами? Чей наговор ты принял к сердцу?

– Обвинения против тебя серьезны, – сурово молвил король, снова усаживаясь в черное кресло. – Поднимись на помост.

– Я под судом?

– Да.

Все ждали возмущения герцога, а, возможно, и вызова. Многие расценивали наследного вождя гандерландцев скорее как союзника аквилонского короля, нежели его вассала. Однако Гийлом лишь надменно поклонился и взошел на подмостки. Подбоченясь он встал в полоборота к залу, чтобы все могли видеть его гордый профиль.

– Так кто же осмелился порочить герцога Гандерландского? – заговорил он первым.

– Знаешь ли ты некоего разбойника Анимара? – спросил король.

– Знаю. Мои люди давно охотятся за этим выродком.

– Вчера я положил конец этой охоте. Прежде, чем отправиться к Нергалу, Анимар сообщил мне, что ты нанял его, чтобы убить короля.

Крики и шум вновь раздались в зале, но герцог и бровью не повел.

– Король внял наветам ничтожного разбойника? – развел он руками. – Анимар нагло лгал.

– Барон Агизан также обвинил тебя в заговоре, он сделал это при всех, в этом зале, и утверждал, что ты устраивал тайные сборища, на которых сулил будущим мятежникам свое покровительство.

Гийлом, глянув на тело барона, лежащее на краю помоста, словно пестрый тюк восточных тканей, оброненный незадачливым купцом, рассмеялся.

– Агизан! Да всем известно, что этот ублюдок заставлял собственную жену спать с выгодными клиентами накануне заключения торговых сделок. Он обвинил бы и родную мать…

– Но почему он обвинил тебя?

– Думаю, по указке того, кому выгодно нас поссорить.

– Быть может, ты назовешь имя этого человека?

– Назову.

Стало тихо, только напряженное дыхание людей, сопение и покашливание раздавались в зале и на галерее.

– Мой отец, Пипин Большеголовый, говаривал: если ты обнаружил в своем супе муху, не думай, что она попала туда случайно, значит, у повара есть враги. Помысли, король, кто завладеет властью в городе, а может быть и во всей стране, если не станет ни повелителя Аквилонии, ни герцога Гандерландского? Тот, кого ты сделал вторым человеком в государстве, кому доверяешь правление, пока сам охотишься в окрестных лесах, кто купил тебя заумными речами, лелея лишь собственную корысть! Я говорю о тебе, жрец Обиус!

И герцог указал на Пресветлого тонким холеным пальцем.

Обвинение было столь чудовищным, что никто из присутствующих не посмел проронить ни звука. Люди замерли на своих местах, ожидая, что ответит служитель Митры. Но тот молчал.

– Ты все тонко рассчитал, премудрый, – продолжал герцог, – ты мог подослать убийц, так как лишь четверым было известно, что король иногда тайно покидает город: мне, Афемиду, оруженосцу и тебе. Ты сговорился с ванирами и впустил их в город, прикинувшись обманутым. Ты велел Анимару оболгать меня, заранее зная, что разбойнику не одолеть Конана в стычке. Ты подкупил Агизана с той же гнусной целью, надеясь, что король впадет в ярость и либо убьет меня здесь, либо атакует мою дружину, что вызовет смуту среди гандерландцев…

– Довольно, – перебил киммериец, в глазах которого действительно разгорался огонь ярости. – У тебя есть доказательства?

– Мои люди схватили переодетого миста. Под пыткой тот сознался, что послан Пресветлым в Тарантию, к жрецу Онасиусу, сообщнику Обиуса, дабы сообщить, что план начал осуществляться. В столице тоже зреет заговор, ваше величество. Цель его – установить в Аквилонии теократическую власть жрецов.

– Кром! – взревел Конан. – Если это так… Но ты молчишь, жрец?

Пресветлый неподвижно восседал в своем красном кресле: глаза полуприкрыты, лицо осунулось, пальцы, сжимающие хрустальный жезл, побелели. Он заговорил тихим, усталым голосом:

– Не пристало служителю Вечного нисходить до гнусностей, коими полнится сей мир по воле коварных сил тьмы… Но негоже также не противиться им, ввергая страну в хаос. Я отвечу тебе, темная душа, да простит Митра твое вероломство… Сегодня утром я молил Его просветить меня, и Всеблагой послал видение: замок в верховьях Ледяной, трапезная, полная ваниров и собак, которым бросали объедки… И, словно лакомую кость, ты подкинул Фингасту план, как овладеть Турном: байка о мертвеце, оловянный гроб, полный оружия… Ты знал, что я вынужден буду послать за помощью к тебе, и надеялся беспрепятственно войти со своим войском в город…

– С войском? Да я успел собрать лишь полсотни всадников да сотню ополчения! – возмущенно воскликнул герцог. – Если бы, как ты утверждаешь, я готовился заранее, то привел бы войско посолиднее!

– Это правда, генерал? – спросил Конан.

– Правда, ваше величество, – с поклонам отвечал Ольвейн. – Я смотрел с башни: рыцари расседлали коней, а ополченцы жгут костры и готовят пищу.

– Для того, чтобы овладеть городом, чьи ворота открыты, не нужно много воинов, – спокойно продолжал жрец. – Но твой план провалился: ты не знал о подземном ходе, прорытом Афемидом из Нижнего Города в Храм, и пришел, когда наш доблестный король уже покончил с твоими рыжебородыми сообщниками.

– Лучшее доказательство моей невиновности – то, что я стою перед вами! – надменно отвечал герцог.

– О, ты предвидел и такой вариант. Митра показал мне некоего карлика, несчастного безумца из тех, кто является к нам из страны туманов, лежащей за морем, на континенте My… Проклятые древними богами за какие-то неведомые прегрешения, они скитаются по земле, ища смерти, дабы обрести покой на Серых Равнинах. Но умереть могут лишь от руки того, кто поможет им выполнить некий обет… И ты взял слово с несчастного, что он отравит короля, оцарапав его пропитанным смертоносным ядом лезвием… Поэтому спокойно явился сюда, чтобы опорочить меня в глазах повелителя. Как же, Обиуса бросят в темницу, король умрет от неведомой болезни, а ты захватишь власть!

При этих словах Конан вздрогнул и побледнел, а Гийлом закричал в полном и, казалось, искреннейшем изумлении:

– Какой карлик? Что ты несешь?

«Точно, как сам Пресветлый, когда услышал о яде из уст безумного пикта, – подумал киммериец. – Они обвиняют друг друга, но на весах правосудия слово одного уравновешивает слово другого…»

Словно прочитав его мысли, Пресветлый задумчиво молвил:

– Мне не доказать истинности моего видения, как тебе существование некоего, якобы схваченного гонца. Есть лишь один способ разрешить это дело…

Конан сразу понял, что имел в виду жрец. К этому древнему обычаю прибегали во многих землях от Асгарда до Аргоса в случаях, когда не было иной возможности доказать правоту одного из участников взаимной тяжбы. Для крестьян и горожан, для воинов и вельмож, даже для королей, для всех, кто признавал над собой высшую и окончательную власть небес, всегда оставалось последнее средство отстоять правду: вверить свою жизнь и честь милости Всеблагого.

– Ты предлагаешь мне… поединок? – несколько растерянно спросил герцог.

– Божий суд! – веско поправил Верховный Жрец. – Суд Митры.

«Божий суд! Милость Несотворенного! – словно ветер, пронеслось по трапезной. – Справедливо! Верно!»

– Согласен! – воскликнул Гийлом. – Но ведь Митра запрещает своим жрецам сражаться, значит…

– …Значит Обиус вправе выставить вместо себя любого бойца, – закончил король. Мысленно он усмехнулся, вспомнив, с какой ловкостью Пребывающий в Мире перерезал горло Фингасту, находясь от него в десяти шагах.

– Отлично! – герцог посмотрел в зал. – Я убью всякого, кто осмелится встать на защиту этого толстого предателя. Найдется среди вас сумасшедший?

Многие опустили глаза, другие сделали вид, что происходящее их вовсе не касается. На счету Гийлома было не меньше поединков, чем любовных побед, и все они кончались довольно плачевно для соперников герцога. Кроме того, всячески демонстрируя при каждом удобном случае свое подобострастие, придворные не питали к Пресветлому истинного почтения, считая его выскочкой и словоблудом.

– Разрешите мне, – раздался вдруг мелодичный голос, и из-за стола поднялся стройный человек в костюме чужестранца: не слишком броском, но элегантном и несколько необычном. На темных кудрях лихо сидел малиновый берет, украшенный ярким пером неведомой птицы.

– Кто ты? – спросил Конан.

– Я… э-э… паломник. Зовут меня Кримтан Да Дерг. Не далее седьмицы назад я купил участок земли неподалеку от Храма, дабы построить дом и выполнить обет: ежедневно в течение полугода посещать богослужения…

– Купил участок? Видать, ты не беден. Из какой страны прибыл и какое звание носишь?

– Приплыл я с острова Фалль, называемого также Землей Богини Банну. Берега моей страны омывают волны Западного моря, и лежит она в трех днях пути от пиктского побережья. Что же касается звания, на нашем языке меня именуют Орегоном Да Дергом, и титул этот не ниже графского.

– Почему ты решил защищать Верховного Жреца?

– Пресветлый Обиус удостоил меня нескольких личных бесед, и я проникся к этому человеку искреннейшим уважением.

– Должен предупредить тебя, чужестранец, – сказал король, несколько подумав. Он никогда не слышал об острове Фалль, хотя побывал во многих землях и любил слушать рассказы других путешественников. – Герцог Гийлом бился со многими, и никому еще не довелось его одолеть. Достаточно ли умело владеешь ты оружием? Я вижу при тебе лишь небольшой кинжал…

– Насколько я разбираюсь в ваших обычаях, выбор оружия за мной? – улыбаясь, спросил Да Дерг.

«Во всяком случае, он не настолько наивен, как кажется с первого взгляда, – решил Конан. – Что ж, доверим судьбу герцога и жреца Митре».

Между столом и помостом хватало места, чтобы бойцы могли сойтись в смертельном поединке. Да Дерг прошелся вдоль стены и выбрал из богатого собрания самый длинный меч. На голову ниже своего соперника, тонкий в кости, чужестранец, казалось, избрал таковой, дабы посмешить зрителей: клинок был чуть ли не в рост брегона. Однако фаллиец легко поднял оружие и отсалютовал герцогу. Тот насмешливо поклонился в ответ и встал в боевую позицию.

Как только клинки скрестились, стало ясно, что соперник не уступает герцогу в искусстве фехтования, а еще через пару минут Конан понял, что изящный фаллиец превосходит записного дуэлянта по всем статьям. Он легко отбивал выпады, не поддавался на обманные движения и, несмотря на яростную атаку Гийлома, оставался на месте, орудуя длинным мечом с выражением некоторой даже скуки, словно сержант на занятиях с новобранцами.