Текст книги "Джентльмены"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Для человека с философским образованием все это, конечно, не более, чем трюизмы, чтобы не сказать нонсенс, но именно потому, что Лео Морган все время противопоставляет эти высказывания и тезисы человеческой повседневности и показывает, что сплетни и чтение газет не делают нас ни умнее, ни любознательнее, так как мы жаждем подтверждений, а не сюрпризов, – именно поэтому в словах Лео звучит жестокая убедительность. Выход из этого униженного положения – здесь тон Лео внезапно становится прагматичным и менторским – заключается в возвышенном, стоическом спокойствии. Сплетни любопытствующих – порох, спокойствие равнодушных – благо. Возможно, Лео имел в виду не совсем это, но я понимаю его именно так. Я не успел спросить, но одно известно точно: автор работы «Любопытство, жажда знаний и разум» не слишком уважал, а может быть, и презирал одного из самых осведомленных и талантливых сплетников Стокгольма – Генри Моргана, своего родного брата.

Сочинение «Любопытство, жажда знаний и разум» вышло отдельным изданием в специализирующемся на философии издательстве, и теперь эту книгу вряд ли можно найти даже в букинистических магазинах. Она, смею утверждать, стала последней публикацией Лео Моргана.

Об этом эпизоде философской деятельности Лео Моргана не следует забывать. Один из врачей лечебницы Лонгбру в своих записях ссылается на философские изыскания Лео, указывая на связь между стоицизмом как добродетелью и кататонией как диагнозом. Согласно новым достижениям психоанализа, симптомы болезни часто можно считать преувеличением поведения «здорового» человека. Вполне естественно, что маленький ребенок боится переходить пустынную площадь, ехать в полном людей лифте, оказаться запертым в гардеробе и наткнуться на змею в траве. Но у взрослых эти страхи и фантазии развиваются до фобий и превращаются в болезненные состояния, именуемые агорафобией, клаустрофобией и герпетофобией.

Врачи утверждали, что именно так все и обстояло в случае Лео Моргана: его тотальная пассивность и апатия находились в прямой связи с его же философскими умозаключениями. Теория укоренилась в практике.

Я невольно думаю об эстампах над письменным столом в библиотеке. Они представляют множество авторов исторических произведений: Данте, Сервантеса, Рабле, Шекспира и прочих – например, испанского поэта эпохи Возрождения Лопе-и-Ортега. Его драму «Фернандо Куриозо» называют испанским «Гамлетом», и великолепный заключительный монолог, произносимый перед тем, как за главным героем закрывается дверь монастыря, содержит самоироничное осознание:

 
Дурачок в этой сказке
Не из воображенья:
Он не выдумка вовсе,
Лишь преувеличенье.
 

Эти строки написаны слепым сифилитиком, бывшим конкистадором более четырехсот лет назад, и сей факт дает понять, насколько переоценивают себя и друг друга современные врачи.

Более всего Лео Морган хотел продолжить работу над «Аутопсией». Журнал «БЛМ» отправил ряду поэтов письма с вопросом: «Середина семидесятых, что произошло?» – попросив ответить письменно. Лео нравилось соседство с именитыми поэтами. Но ответа от Лео Моргана все же не последовало.

Стене Форман не снижал оборотов, все время действуя «off the record», как говорят в Белом доме. Какого черта, стонал и пыхтел он в телефонную трубку. Лео должен оторвать задницу от дивана. Лео должен писать письма, умные и вежливые письма, заваливать старика письмами, а если это не поможет, поехать к нему, ворваться в дом и спросить, какого черта он все это затеял? На что это похоже – терроризировать добропорядочных граждан посреди ночи, а потом уходить в подполье. Нет, черт возьми, говорил Форман, жми на газ. Вернер Хансон должен быть восстановлен в правах, Стене должен увидеть новые большие тиражи, а Лео – получить свою круглую сумму.

Хогарт и вправду ушел в подполье: Лео звонил ему, но никто не брал трубку. Лео был почти готов все оставить – у него не было причин хранить лояльность по отношению к Стене или Вернеру, – но не мог выбросить дело из головы. В этом Хогарте было нечто особенное, он как-то необычно пожимал Лео руку, словно заражая чем-то, словно причисляя к кругу избранных.

Он сделал как сказал Стене: написал пару умных смиренных писем, подождал ответа, которого не последовало, и решил снова наведаться к старику. С этим делом следовало разобраться раз и навсегда.

Солнечным днем в начале апреля Лео вышел из двенадцатого трамвая у Хёгландсторгет. Улица была едва ли не более пустынна, чем в прошлый раз, из некоторых труб вился дым, где-то в доме жалко тявкнул пудель, и больше ничего. Снег в саду Хогарта полностью растаял, и это зрелище отнюдь не радовало глаз человека, который когда-то был ботаником. Сад находился в ужасном состоянии, калитка открывалась туго и со скрипом.

Лео взглянул на дом. Лампа в кабинете светилась, как и прежде. Звонок глухо протрещал где-то в глубине дома; никакого отклика. Дом был мертв. Лео позвонил еще раз, затем обогнул дом и подошел к черному ходу. Тишина. Он заглянул через стекло на веранду: она казалась холодной и неуютной. Лео видел большую комнату с кожаной мебелью и драгоценными картинами – лакомый кусок для просвещенных воров.

Делать было нечего. Продолжать звонить, привлекая внимание любопытных соседей, не было смысла. Впрочем, любопытных соседей не наблюдалось: улица словно вымерла. Но Лео все же решил вернуться домой, позвонить Стене Форману и вежливо попросить его катиться ко всем чертям со своим «Делом Хогарта».

На пути к трамвайной остановке Лео пришло в голову проверить почтовый ящик. Он быстро вернулся к скрипящей калитке с облупившейся краской и треснувшим почтовым ящиком, где и в самом деле лежали промокшие газеты за четыре дня, реклама для владельцев частных домов и столь же остроумные, сколь промокшие письма Лео.

Оглянувшись по сторонам и никого не увидев, он взял письма и снова отправился к остановке. Он больше не желал ни минуты думать об этом деле.

Но в ход событий вмешался обеспокоенный Генри, о чем впоследствии пожалел. Он был на съемках в Сконе: это стало его первой серьезной работой – настоящая эпизодическая роль с несколькими репликами, после которой он вернулся домой, очень довольный собой.

Вернувшись, он застал Лео растревоженным и беспокойным, каким тот бывал нечасто. Лео рассказал брату всю историю с самого начала: разговоры Вернера о пропавшем отце, грозящее Стене Форману банкротство, старик Хогарт в Бромма. Генри заявил, что помнит Эдварда Хогарта по обществу «ООО»: по его словам, это был человек с двумя ногами, двумя руками и головой на плечах – Лео вежливо согласился с данным описанием.

Но черт возьми, возмущался Генри, неужели не ясно, что необходимо вывести старика из спячки?! Они должны быть достойны своих предков. Дед Моргоншерна никогда не отступал, Лео должен проследить, чтобы со стариком не произошло ничего дурного. А если это к тому же образумит Вернера и даст Лео неплохой барыш, то какие могут быть разговоры, присвистнул Генри. Лео пора перестать бродить наедине со своими мыслями, настало время поиграть в сыщика. Генри знает эту кухню, он и сам был агентом в Берлине. Главное держаться как ни в чем не бывало, что бы ни произошло. Черт, Генри даже завидует братцу. От Лео он такого не ожидал. Вундеркинд станет героем!

Вовсе не собираясь становиться героем, Лео снова сел в трамвай номер двенадцать. Он не хотел быть героем, наоборот – он мечтал избавиться от всей этой чепухи, которая не шла у него из головы, и вновь обрести покой, чтобы продолжить работу над «Аутопсией». Лео был вынужден признать, что подцепил вирус – вирус причастности к чему-то, неизвестному остальным.

Двенадцатый трамвай шел по своему маршруту, Хёгландсторгет вздыхала под покровом тишины, Лео двигался прямо к цели. Чуть возбужденный, он быстро шел к дому Хогарта; в тот вечер улочка казалась ему не только тихой и заброшенной, но и мрачной, темной. Однако Лео решил не поддаваться страху, пусть у него и были все основания бояться. Он открыл тугую скрипучую калитку, прохрустел гравием на пути к главному входу и энергично позвонил в дверь. Звонок трещал и ворчал, но никто не отзывался.

На верхнем этаже светилась лампа, но дом казался таким же заброшенным, как и прежде. Не раздумывая над тем, что законно и что незаконно, гость обогнул дом, подошел к черному ходу и дернул дверную ручку. Дверь – старая, из тонкой сосновой доски – была заперта, Лео проверил замок и щеколду. Старому взломщику, управившемуся с сотней замков, не составило особого труда вскрыть этот – с помощью тонкой жестяной полоски из мусорного бака.

Лео действовал, ни на секунду не задумываясь над тем, что происходит. Он возбужденно дышал, тяжко, едва ли не пыхтя. Руки его нервно дрожали; возможно, Лео понимал, что стоит ему задуматься, усомниться хоть на секунду, как он отправится домой на двенадцатом трамвае. Дело требовало храбрости, а храбрость часто бывает глупа, дерзка и неразумна. Мысль о том, что старик, сидя дома или лежа в постели, может принять Лео за вора, лишь слегка смущала взломщика. Возможно, хозяин держал наготове ружье, но Лео не думал и об этом, он вообще ни о чем не думал.

В доме было совершенно темно; Лео не осмелился зажечь свет. Он осторожно вошел в большую комнату с кожаной мебелью и драгоценными картинами, слыша лишь биение собственного сердца, и выкрикнул приветствие, чтобы разогнать тишину и страх.

Никакой реакции. Лео отыскал лестницу, ведущую на верхний этаж, и стал подниматься, крепко держась за перила. Кое-что ему было ясно уже сейчас: хорошим вором ему не стать, это занятие для тех, у кого нервы покрепче.

Теперь Лео был виден свет лампы на верхнем этаже. Предметы отбрасывали длинные тени на лестницу, и Лео снова позвал хозяина. Ответа не последовало. В доме не было никого, кто мог бы ответить. Паркет скрипел под ногами, Лео прошел через все комнаты верхнего этажа: три спальни, аккуратно убранные, пустые, без признаков жизни, и кабинет с архивом, книгами и письменным столом. Все выглядело вполне прилично, и Лео почувствовал себя слегка разочарованным. Он не знал, чего ждал, что хотел найти – труп или живого и невредимого Эдварда Хогарта.

Серый сумеречный свет струился из окна, стриндберговская лампа спрядала желтые лучи. Лео подошел к столу, где рядом с корзиной для рукописей стояли все семь трубок – по одной на каждый день, – выстроенные в ряд. Старая машинка «Ремингтон», банка с табаком и пенал располагались в точности как во время первого визита Лео.

Хотя кое-что изменилось: корзина для рукописей. Лео склонился над столом и взял пару листов из небольшой стопки, вид которой внушал подозрения. «Чарли был вне себя от возбуждения, он стянул с нее юбку, чтобы отыскать влажную долину, утолившую жажду его страсти…», «…после того, как они в первый раз занялись любовью, он закурил и спросил, как ее зовут…»

Корзина была полна страниц из плохого порнографического романа, который мог бы опубликовать лишь самый низкопробный журнал. Только теперь Лео испытал настоящий шок, он судорожно перерывал бумаги на столе, в шкафах, в архиве и везде, где они только были. Папки в архиве, помеченные цифрами, либо опустели, либо были наполнены совершенно неинтересными бумагами различных государственных учреждений. Кипы бумаг в шкафах, где раньше содержались самые ценные документы Хогарта, оказались государственными отчетами по результатам инспектирования детских садов.

Выбившийся из сил, потный Лео вдруг услышал звуки, доносящиеся с нижнего этажа. Он замер на месте, затаив дыхание, и стоял неподвижно несколько бесконечно долгих минут. Кровь бросилась ему в голову и зашумела в ушах, мир замер. На мгновение все перед его глазами побелело, силы покинули тело, как от удара молнии, ноги подогнулись, но уже по дороге вниз Лео собрался и вытянул руки, чтобы смягчить падение. Оказавшись внизу, он снова прислушался, но ничего не услышал.

Несколькими минутами позже он стоял на Хёгландсторгет и с нетерпением ждал двенадцатого трамвая.

Добрый самаритянин, однажды позвонивший журналисту Эдварду Хогарту, заплутал в пустыне. Теперь речь шла не о душевном здоровье Вернера Хансона, не о тиражах Стене Формана и не о мнимой привязанности Генри Моргана к членам общества «ООО» – речь шла о самом Лео и его благополучии. Он нуждался в подтверждении того, что увидел собственными глазами, он хотел вернуться к реальности, ибо это «дело» увлекло его в странный, размытый мир снов и мечтаний, где Лео было очень не по себе. Он всегда стремился к выражению собственных ощущений, словно сомневаясь в них. Все, что он писал, вероятно, было обусловлено недостаточностью контакта с миром: он всегда был аутсайдером и лишь в минуты словесного творчества ощущал свое существование, чувствовал себя участником, а не наблюдателем событий.

Лео оказался против воли втянутым в историю, не лишенную фантастических деталей: единая нить связывала исчезнувшего отца Вернера Хансона, деда Лео, Эдварда Хогарта, Стене Формана и самого Лео. Можно было назвать это прихотью судьбы – как бы то ни было, Лео полностью погрузился в сюжет. Он двигался вперед, словно в состоянии шока.

Вероятно, в очередной раз переступив порог ресторана «Зальцерс», чтобы отобедать со Стене и изложить последнюю информацию – совершенно «off the record», как говорят в Белом доме, – Лео выглядел потерянной сомнамбулой, одурманенным зомби.

Новый поворот истории вовсе не шокировал Стене Формана. Он курил сигарету за сигаретой, пыхтел и хрипел и делал короткие записи в блокноте, пока Лео вспоминал все детали, запахи и звуки. Форман утверждал, что много думал о деле и кое-что вычислил. Что произошло с Хогартом, выяснится позже. Этот хитрый старик еще появится снова: он, вероятно, ушел в подполье, и замел следы. Это лишь осторожный ход, считал Форман. Сам же Лео ничего не считал. Он лишь растерянно перебирал документы об ОАО «Северин Финмеканиска», которые оставались единственным доказательством того, что Лео встречался с одним из членов общества «ООО». Выражение лица Лео было отсутствующим. Последнее время он плохо спал.

Между тем Форман вовсе не был простачком. Его посетила новая мысль – и как он только раньше не догадался! Стене не постеснялся назвать собственную мысль гениальной.

Одна ниточка осталась нетронутой: ОАО «Северин Финмеканиска».

Встреча в «Зальцерс» состоялась за неделю до того, как эта история стала «делом» в строгом смысле – по причине смерти одного из фигурантов.

Но мое собственное расследование, напоминавшее поиски деталей давно разобранной бомбы, требует особых разъяснений относительно ОАО «Северин Финмеканиска».

В конце апреля семьдесят пятого года, холодным и туманным вечером Лео Морган отправился на автобусе от Слюссен через Сканстуль в Хаммарбю, этот грязный промышленный район из асфальта, кирпича и сажи, который в тот день, наверное, выглядел особо удручающим. Лео устал и дрожал, как в ознобе. Вот уже две недели он спал урывками, благодаря снотворному, которое могло дать лишь пару часов тяжкой дремоты под утро. Лео окончательно увяз в этой истории, которая все больше напоминала античную драму с грядущей трагической развязкой. Лео действовал по собственной воле, но в то же время с каждым шагом он сознательно уходил от жизни в полную неизвестность. Он давно уже мог покинуть сцену, поджав хвост, как жалкий трусливый негодяй. Однако Генри не простил бы его, Генри в сотый раз твердил о чести и гордости, которые требуют поступков от каждого настоящего мужчины, которые и превращают сосунка в мужчину. Было странно слышать эти слова от Генри – вечного обманщика, жалкого труса и лузера. У Лео не было гордости ни на грош, как утверждал он сам, но его тянуло к правде, как мотылька к свету, он стремился к правде, как кочевник к водопою, даже если свет исходил от всепоглощающего огня, а вода плескалась в гнилой, ядовитой луже.

Стене Форман отдал Лео приказ лезть прямо в улей. Главный редактор «Молнии» хорошенько поразмыслил, позвонил в ОАО «Северин Финмеканиска» и спросил, нет ли на предприятии сотрудников, поступивших на работу более тридцати лет назад. Бодрый и приветливый начальник отдела кадров радостно сообщил, что некто по имени Берка – на конверте с зарплатой пишут «Бертил Фредриксон», но для всех он просто Берка – работает в одной и той же мастерской с тех самых пор, как ОАО «Северин Финмеканиска» переехало к каналу Сикла. Лео оставалось лишь поехать в Хаммарбю и выведать, что этот Берка знает о Туре Хансоне.

Лео Морган, словно в лихорадке, шел мимо зданий «Дженерал Моторз», «Брёдерна Хедлюнд» – которое теперь входило в состав концерна «Гренгес», – «Люма» и «Осрам», мимо небольших мастерских, пока не дошел до ОАО «Северин Финмеканиска», которое теперь было частью концерна «Гриффель». Это было коричневое кирпичное здание с крышей, выложенной зигзагом, и грязными окнами. В четырех длинных корпусах кузнецы, токари и несколько десятков техников и специалистов по точной механике производили оглушительный шум, орудуя молотами, напильниками, станками, щипцами, ножницами, шлифовальными инструментами и паяльниками. Войдя внутрь через небольшую дверь, Лео зажал уши. Несколько молодых парней в комбинезонах с надписью «Северин» на спине, словно не замечая его, продолжали выбивать оглушительную чечетку. Вокруг носился мастер в синем фартуке, со значком специалиста по охране труда и ручкой за ухом, готовясь показать им новый чертеж. Повсюду кипела работа. Лео немедленно почувствовал себя захватчиком, бациллой, чужеродным элементом в этом могучем организме.

В конце концов, собрав в кулак всю свою храбрость, Лео подошел к пожилому токарю и спросил, где можно найти Берку. Старик усмехнулся, покачал головой и указал в сторону раздевалки, где Берка бывал чаще всего.

Стараясь держаться поближе к стене и не привлекать внимания, Лео отправился к раздевалке. Там, возле автомата с кофе, бродил сгорбленный старичок с темным морщинистым лицом, в малярской шапочке с надписью «Беккерс». Лео спросил Берку, и старичок закивал – он и есть Берка, он самый. От него пахло застарелым перегаром.

Берка охотно согласился дать интервью и рассказать о своем выходе на пенсию, но народ здесь не любит шпионов, поэтому лучше отойти в сторонку. Берка закашлялся так, словно вот-вот задохнется, сплюнул изжелта-зеленую жижу на асфальтированный пол и убрал грязь метлой. Затем указал в конец корпуса, где находилась небольшая каморка. Там будет спокойнее, хитро подмигнул Берка – точнее, моргнул обоими глазами.

Берка шел впереди с важным видом: у него сейчас возьмут интервью для газеты. Без фотографа – ничего, можно и позже. Он ведь такой фотогеничный. Метлу Берка нес на плече, покачиваясь, как мальчишка на футбольном поле. Попробовав засвистеть, он снова закашлялся и сплюнул мерзкую жижу. Простуда, сказал он. Ну и весна, все в соплях. Да, весенняя простуда, черт ее побери.

В каморке Берка включил лампочку без абажура и закрыл дверь за гостем. Внутри было не так шумно, но все же приходилось кричать. Лео угостил Берку сигаретой и представился Петером Эриксоном. Берка поблагодарил и представился Беркой.

Соблюдая формальности, «Петер Эриксон» задал пару вопросов о работе старика в ОАО «Северин Финмеканиска» – вопросов, которые, по его мнению, обычно задавали журналисты. Берка сосредоточился и старался отвечать, как политик в телевизоре, употребляя слова, значение которых ему было едва знакомо. Лео, он же Петер Эриксон, прилежно играл свою роль, время от времени делая заметки в блокноте.

Берка и в самом деле работал в ОАО «Северин Финмеканиска» еще в ту пору, когда предприятие располагалось на Норра Сташунсгатан, неподалеку от Норртуль. Хотя тогда фирма называлась «Северин и Компания» и производила также предметы из дерева. Берка был и на открытии новых современных мастерских у канала Сикла. Дело было перед началом войны, но дела все-таки шли в гору. Герман Северин, директор, управлял фирмой хорошо. Никого не увольняли – наоборот. До недавних пор Берка был токарем, но последнее время у него так дрожат руки, что он не справляется с работой. В прошлом году его должны были отправить на пенсию. Но он не захотел. Он знает, каково сидеть дома – не проходит и полугода, как человек дряхлеет, еще полгода – рак и смерть. Этот пенсионный возраст – хитрая штука, но Берку не проведешь. Если уж вставал в шесть каждое утро еще мальчишкой, то не бросишь это дело только потому, что кто-то там выдумал пенсию. Берка будет работать, пока ему не стукнет восемьдесят, если доживет. Он снова закашлялся и выплюнул изрядную порцию желто-зеленой гадости в полупустую банку из-под кофе, стоявшую на полу. Глядя на это, сложно было поверить, что Берке удастся воплотить свой план в жизнь.

Лео, он же журналист Петер Эриксон, угостил Берку новой сигаретой, чтобы успокоить легкие. Берка зажег спичку, затянулся и пробормотал, что работа в мастерской не очень-то укрепляет здоровье. Но простому человеку выбирать не приходится, вот он и устроился на первую попавшуюся работу. За пятьдесят лет он ни дня не просидел без дела.

Интервьюер внимательно слушал, регулярно записывая. Он изрядно волновался, не зная, что делать дальше со всей этой болтовней. Старик мог болтать вхолостую еще не один час. Но рано или поздно Лео придется раскрыть карты и спросить о Туре Хансоне. Если ничего не выйдет, придется откланяться и пойти домой, чтобы навсегда забыть всю эту белиберду.

После часовой беседы Берка чуть выдохся. Извинившись, он отправился подметать – больше для вида. К концу рабочего дня надо создать иллюзию бурной деятельности. На часах было почти четыре: надо сделать вид, что он работает, ведь его держат здесь и выдают урезанную зарплату из милости.

Вернувшись в каморку, Берка увидел стоящую на столе бутылку: целую и непочатую бутылку «Абсолюта». Под бутылкой лежало пять новых сотенных купюр. Берка, как ни в чем не бывало, обшарил карманы в поисках сигарет, взял у Лео еще одну, попытался присвистнуть, но снова закашлялся.

Берка едва не лопался от любопытства. Он уселся, не глядя ни на Лео, ни на бутылку, ни на деньги, и снова встал. Наконец он не выдержал: схватил бутылку, спрятал ее в углу под столом, затем – купюры: одна, две, три, четыре, пять… Глядя на Лео – Петера Эриксона – он спрятал деньги.

Берка недоумевал. Речь шла не об обычном интервью, даже он это понял. Лео кивнул и молча выпустил дым в потолок. Берка спросил, не о Леффе ли идет речь, Леффе Гуннарсоне и том проклятом автомобиле. В таком случае ему сказать нечего, ни единого словечка. У него совесть чиста. Леффе Гуннарсон свалил. Никто не знает куда.

Лео покачал головой. Речь шла вовсе не о Леффе Гуннарсоне. Берка нервно посасывал сигарету. Если дело в Стикане, если он сорвался, то Берке тоже нечего сказать. Он не видел Стикана уже год, у них нет общих дел.

Лео продолжал качать головой. Речь шла о Туре Хансоне, парне, который работал здесь много лет назад. Туре Хансон пропал в сорок четвертом году.

Вот черт, сказал Берка. Вот дьявол. Можно открыть бутылку? Лео кивнул. Берка отхлебнул пару раз, причмокнул и вздрогнул всем телом. Вот черти, повторил он. Опять Туре Хансон. Значит он, по крайней мере, не из полиции, этот Петер Эриксон.

Нет, не из полиции, заверил Лео.

В паре километров к востоку от ОАО «Северин Финмеканиска», на противоположной стороне улицы Хаммарбю Фабриксвег, стоял небольшой ветхий домишко. Узкая дорожка вела к озеру Сикла, где и располагалась эта древняя хибарка для строителей. Когда-то выкрашенная голубой краской, она выцвела и теперь почти сливалась с серой прибрежной скалой – не зная о существовании домика, его можно было и не заметить.

Берке домишко достался давно, он использовал его как летнее жилье. В выходные Берка сидел у воды и рыбачил или слушал викторины по радио.

Лео без проблем нашел хибару. Хозяин очень подробно описал дорогу. Он обещал подойти туда, как только закончится рабочий день, – нельзя говорить о Туре Хансоне в мастерской. Нельзя. Берка многое повидал в жизни и больше не верил людям.

Ключ лежал именно там, где сказал Берка, – в старой покрышке. Лео отпер дверь и вошел. Аккуратно заправленная кровать с армейским одеялом, обеденный стол, газовая плита, деревянный сундук с висячим замком и керосиновая печка. Внутри было довольно уютно, из окна открывался вид на озеро Сикла, а может быть, и на закат над городом на северо-востоке. Но в тот день погода была серая и туманная, закатом не полюбуешься.

Лео прождал около часа, затем налил себе выпить и сварил кофе. Алкоголь успокоил нервы; поначалу Лео казалось, что он попал в ловушку. Если бы кто-то решил убрать его с дороги, то эта хибара была лучшим местом для совершения преступления во всей стране. Здесь можно долго и шумно пытать жертву, а затем утопить труп в озере и замести следы. Но Лео верил Берке. Старик казался надежным. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Впервые в жизни Лео рисковал во имя Истины. Да и вообще Лео впервые занялся чем-то реальным и понимал, что это потребует жертв. Также вполне возможно, что Лео видел это дело глубже и шире, чем я в своем нынешнем положении.

Берка пришел, как и обещал. Он запыхался, ибо «несся, как селедка», и, едва переступив порог, выплюнул новую порцию желто-зеленой гадости. Лео похвалил летний домик, после чего Берка с гордостью продемонстрировал несколько собственноручно изготовленных приспособлений, благодаря которым в домике при желании можно было оставаться и на зиму. Все досталось ему даром, никто не обращал на него внимания, да он и не знал, кому платить за аренду земли, если придется. Хибарка стояла у озера уже пятнадцать лет, простоит еще столько же, если Берка доживет. Хотя вряд ли ему отведен такой срок, это он давно понял. Бояться Берке нечего, даже если он расскажет все, что знает о Туре Хансоне.

Берка зажег керосиновую лампу на столе, достал несколько помягчевших имбирных печений, налил себе кофе с коньяком и, пока темнота растворяла лес, озеро и город на северо-западе, рассказал все, что знал о Туре Хансоне, ОАО «Северин Финмеканиска» и сорок четвертом годе. Лео трясся, словно в лихорадке: это была очень неприятная история.

Тот, кто хотя бы раз звонил в новостное агентство с сообщением, чтобы лишь несколько часов спустя включить радио и услышать это сообщение в виде новости, нового факта в невообразимо богатом банке данных человечества, вероятно, знает странную смесь воодушевляющего чувства собственной значимости и ни к чему не обязывающего ощущения нереальности происходящего. Каждая новость проходит один и тот же непростой путь к коллективному сознанию, новости создаются, рассматриваются с разных точек зрения и, наконец, попадают в человеческое сознание, заставляя граждан возмущенно разводить руками или возносить хвалы Господу. Тому же, кто сам хоть раз создавал новость, знакомо чувство опустошения, как после неудачного соития, пустоты и размытости, как будто внезапное возбуждение лишь промелькнуло во сне.

Стене Форман казался нетерпеливо-счастливым. Все его слова были «off the record», как говорят в Белом доме, он много и бессвязно говорил о «Вашингтон пост», о скандале Уотергейта, о журнале «Культурфронт» и деле Информационного бюро, впервые называя историю «Делом Хогарта». Только теперь появились основания назвать ее «делом», и Стене Форман не колебался – перед ним было не что иное, как «Дело Хогарта».

На кухне, где ничего не ведающий Генри в элегантном халате варил кофе, Лео обнаружил газету, и его охватило то самое чувство жутковатой нереальности. Заметка с большой фотографией сообщала, что Эдвард Хогарт три дня назад был обнаружен мертвым в своем доме.

Автором некролога стал один из самых значительных, опытных авторов издания, ровесник Хогарта, друг и собрат по оружию. Неудивительно, что Хогарт в заметке был назван «старым борцом за правду» и «одним из последних энциклопедически образованных журналистов в нашей стране». Некролог, как водится, достиг апофеоза в сильных, но изящных фразах, повествующих о многом, прежде не известном Лео. Эдвард Хогарт был ровесником века, единственным ребенком в семье юриста, в двадцатые годы он учился в Упсале, прославился изящным стилем, публикуя в студенческих изданиях короткие заметки в духе фланеров. После успешного окончания университета Хогарт стал журналистом, в годы биржевого кризиса получил место редактора в одной из крупнейших стокгольмских газет. Хогарт глубоко и умно писал об истории, искусстве и литературе, а также экономике и современной науке. Вскоре его невзлюбили те, кто не желает делать правду достоянием общественности, а уникальное интервью с Кройгером, взятое Хогартом перед самым кризисом, стало образцом для поколений журналистов. Он обладал уникальной способностью внушать доверие к собственной персоне. Именно поэтому Хогарт заслужил звание борца за правду, ибо он принимал вызовы, никогда не покидая поля боя. Вступив в бой, он нередко одерживал победу. Но именно в этой бескомпромиссности отчасти и заключалась трагедия Эдварда Хогарта. После смерти супруги, сразу по окончании Второй мировой войны, он едва ли стал более сговорчивым. Серия статей о холодной войне, где он занял позицию, которая вряд ли устраивала легендарного главного редактора, привела к тому, что ему пришлось оставить публичную карьеру. Хогарт был недоволен журналистской этикой в стране. Уже в возрасте пятидесяти лет Хогарт замолчал, что стало досрочной и досадной утратой. Автор некролога неоднократно взывал к разуму Хогарта, призывал его смирить гордость и вернуться в газету, которой были нужны его энтузиазм, правдолюбие и колоссальная образованность. Но Эдвард Хогарт устоял, храня молчание, что и стало его трагедией. Уместной эпитафией могло бы стать «Melius frangi quam flecti» – лучше сломаться, чем согнуться.

Некролог произвел сильное впечатление на Лео. Эдвард Хогарт внезапно предстал более живым, чем был при жизни. Лео присел на кровать и задумался. Он представлял себе картину: Хогарт лежал где-нибудь в доме, в среду пришла уборщица, огласила округу нечеловеческим криком, позвонила в полицию и, всхлипывая, упала в объятья какого-нибудь констебля. Как же так, прекрасный, благородный джентльмен, неужели он мог писать такие ужасные гадости – порнографический роман, разумеется, не укрылся от ее глаз. Наверняка так все и произошло; теперь Лео понимал, что речь и в самом деле идет о «деле Хогарта».

Железо следовало ковать горячим. Подстегиваемому Стене Форманом и газетой «Молния» Лео Моргану предстояло сопоставить все необычайные сведения, собранные из разных источников. В странном запале Лео штурмовал библиотеки, архивы и находившиеся в открытом доступе протоколы собраний, чтобы дополнить отрывочные данные, полученные от самого Хогарта и от удивительного Берки.