Текст книги "Джентльмены"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Несколько суток Генри провел на очистных работах в стокгольмском архипелаге. В середине недели он вернулся домой, довольный собой и крайне опечаленный положением дел. В спасательном центре, где жил Генри, орудовали подрядчики, специализирующиеся на очистных работах, и легко набивали карманы. Генри был на Стормён и видел скалы, мысы и заливы, каждый из которых был затянут густой, вонючей, липкой нефтью. Команда из двенадцати человек двое суток трудилась, чтобы ликвидировать самые страшные последствия катастрофы. Местному населению предстояло провести лето со щетками в руках. Дед и бабка Генри дряхлели на глазах, он почти не узнавал их. Из стариков словно выпустили воздух. Генри вернулся на остров детства, где не был много лет, участником специального спасательного отряда, чтобы обнаружить вместо бабушки и дедушки две дрожащие былинки, пару ничего не ведающих морских птиц, оказавшихся в смертельной опасности. Они не понимали, что происходит. О нефти они не говорили, а угощая Генри кофе, беседовали как ни в чем не бывало. Генри не знал, что это – внезапная дряхлость или нежелание осознать факт катастрофы.

Генри сходил и на Верфь, чтобы посмотреть на Ковчег. Он ожидал увидеть голые шпангоуты, изящный киль и палубу, которую лишь начали строить пятнадцать лет назад. Но Ковчега больше не было. Генри нашел лишь обломки на скале. Невероятные льды поднялись на сушу, чтобы забрать с собой дедову Верфь, медленно раскрошить, раздавить и унести ее в море.

Генри не верил своим глазам. От Верфи и Ковчега остались лишь доски и щепа под толстыми льдинами, черными от нефти.

Апрель семьдесят девятого года, года выборов, изрядно напоминал вагнеровскую оперу: серо, затянуто, тяжко, а ты все ждешь и ждешь освободительного, раскрепощающего, освежающего луча света с небес. Но апрель не спешил с развязкой, die Erlösung, и все длил бесконечную мелодию в серых, тяжелых тонах.

Мы искали Лео, уже без особой надежды. После продолжительных дискуссий, в ходе которых Генри неизменно укорял себя за то, что был слишком суров с братом, мы приняли решение позвонить Черри, дочери Лотерейного короля, ведь Лео намеревался с ней связаться: между ними что-то было. И вправду, клюнуло. После череды переключений с одной рации на другую Генри добрался до нашего шофера. Ожидая очереди на Страндвэген, она рассказала, что несколько недель назад Лео жил у нее пару дней, но они не поладили. Черстин считала, что лежать в постели и курить дни напролет – это слишкомпассивно и разрушительно. Лео обиделся и сбежал. С тех пор Черстин ничего о нем не слышала. Теперь и она стала беспокоиться, ибо прежде была уверена, что Лео зализывает раны дома. Мы договорились держаться на связи.

Без особой надежды мы читали и наши четыре газеты. В прессе уже начались публикации на тему предстоящих через полгода выборов в парламент и муниципалитеты. В связи с этой пикантной темой я обнаружил статью об исполнительном директоре концерна «Гриффель» на целый разворот. Консервативная газета писала о кандидатах на посты в новом кабинете министров – вероятно, правого толка. Там были и старые, изборожденные морщинами, изможденные вечным лавированием и переговорами лица, и целая галерея прежде никому не известных руководителей: тяжеловесов, которые действовали втайне, учеников Валленберга, постигших мудрость слов «Non videre, sed esse».

Исполнительный директор концерна «Гриффель» Вильгельм Стернер был слегка иронично представлен как «безупречный шестидесятипятилетний джентльмен», человек, который, проделав сравнительно долгий путь, достиг высшей позиции в одном из крупнейших концернов страны. В сороковые годы молодой юрист начал дипломатическую карьеру. Осваивая должность за должностью, он показал себя целеустремленным карьеристом и со временем получил пост советника дипломатического представительства в Джакарте, но в конце пятидесятых годов оставил блестящую дипломатическую карьеру ради промышленности.

Вскоре Стернер перестал скрываться в тени Валленберга, достигнув головокружительных высот в концерне «Гриффель». Он был вынослив, полон идей и талантлив. Единственный раз он оказался на тонком льду в начале шестидесятых годов, когда власти ГДР обвинили Стернера в пособничестве беглецам, которые решили вырваться за Железный занавес через Берлинскую стену. Это дело едва не стоило Стернеру будущего, оно компрометировало как шведские власти, так и акционеров концерна «Гриффель». Высокопоставленным лицам не полагается так откровенно вмешиваться в дела других стран. Швеции хватало скандалов с беженцами. Благодаря искусным маневрам – возможно, спланированным самим Стернером, – дело было закрыто, расщеплено на несколько неприметных газетных колонок: снова воцарилась благостная тишина. Стернер спас свое доброе имя.

С тех пор Вильгельм Стернер избегал дипломатических авантюр, действуя без огласки, и постепенно обрел репутацию человека, способного искусно и сдержанно вести переговоры, правильно оценивая собеседника. Он был «вечным холостяком, украшенным серебром седины», однако «редкие фото магната в еженедельной прессе подтверждали, что он ценит женское общество».

Как любой глава огромного концерна, Вильгельм Стернер работал пятнадцать часов в сутки, но, будучи положительным примером для остальных, обходился без личного самолета и прочей ненужной роскоши. Стернер регулярно играл в теннис с директором другого концерна и со времен скандала, случившегося в шестидесятые, не пропустил ни одного турнира в Бостаде. Он активно поддерживал шведских легкоатлетов, финансировал гольф-клуб в пригороде Стокгольма, а в тридцать пятом году занял третье место в районном первенстве по толканию ядра.

Несмотря на то что Стернер достиг пенсионного возраста, у него не было ни малейшей причины снижать темпы. Вильгельм Стернер находился в самом расцвете сил. В случае победы правых на выборах в парламент у него были высокие шансы на получение министерского поста, несмотря на репутацию «аполитичного консерватора». До поста министра промышленности было рукой подать: эта работа вполне соответствовала его внушительным достоинствам, долгой карьере в промышленности и обширным международным контактам.

Пока никто не рассматривал всерьез возможность отказа. Ему, разумеется, было необходимо «подчистить» свое прошлое, как полагается приличному министру, чтобы исключить возможную коррупцию: сановники, тем или иным образом связанные с крупными финансовыми потоками, нередко используют политическую власть в корыстных целях.

Вильгельм Стернер, скорее всего, намеревался принять предложение и сложить с себя полномочия директора концерна «Гриффель» и пятнадцати дочерних предприятий, среди которых значились «Скандиапластер», «ЭКО Бетон», «Брёдерна Бугренс Варв», «Эстершёфискарна», «Хаммарс Бюгг» – и ОАО «Северин Финмеканиска» у набережной Сикла в Хаммарбю.

Будущий министр промышленности должен быть чист и безупречен.

Генри проявил неожиданную выдержку: два дня мне казалось, что он уже не встанет на ноги, но он собрался с силами и закончил приготовления к майскому вечеру в театре «Сёдра». Оставалось выслать программу и отработать окончательную версию «Европа. Фрагменты воспоминаний». Успех вдруг стал реальностью.

Стремительный, возбужденный и настойчивый, он вошел в библиотеку, где я пытался работать. Я тоже приближался к завершению своего произведения, работа над современной версией «Красной комнаты» достигла заключительной стадии. Теперь я точно знал, чем должна закончиться эта история, оставалось лишь настучать пятьдесят решающих и не слишком счастливых для Арвида Фалька страниц. При хорошем темпе с этим можно было справиться за два дня. Но хорошего темпа не было. Стоило мне выглянуть в окно и увидеть серую, грязную и слякотную улицу, как желание работать пропадало. К чему усердно и прилежно трудиться в мрачном, злобном мире? Никто ничего от меня не ждал, никто не хватился бы меня, если бы я не встал однажды утром, никто не желал мне от всей души успеха и благополучия. Издателя Франсена интересовало только собственное благополучие. Вот уже несколько месяцев он выпрашивал у меня рукопись, то и дело поминая авансы, а теперь явно почуял неладное. Проект обошелся ему в пятнадцать тысяч крон.

Генри ворвался в библиотеку и спросил, не мешает ли он мне, что было совершенно излишне. Он всегда мешал.

– Хочу попросить тебя об одолжении, Класа, – начал он с притворной кротостью. – Ты, homme de lettres…Дело в программе. Я нашел дешевую типографию.

– Ну и что? – раздраженно спросил я.

– Театр «Сёдра»… – Генри смотрел на меня невинными голубыми глазами.

– Это я знаю!

– Мне нужен текст… что-нибудь красивое, лирическое.

– Красивое и лирическое – о чем?

– Конечно, обо мне и моей музыке, – обиженно отозвался Генри.

– И я, по-твоему, должен об этом написать? Я ничего не понимаю в музыке!

– Неважно. Важно чувство. Текст должен отразить музыку. Не надо распространяться о Генри Моргане, тональностях и прочем. Важно поймать дух.

– А ты уже готов?

– Практически готов, – ответил Генри. – Ну что, возьмешься?

– Конечно, возьмусь, – ответил я. – Но для этого мне надо прослушать вещь пару раз от начала до конца.

– Когда угодно, – великодушно произнес Генри и поклонился.

– Хоть сейчас? Мне все равно не работается.

Генри задумчиво потер опухшие руки – накануне мы были в клубе «Европа» и Генри все еще не отошел после двух раундов с Гринго, – и поиграл на воображаемой клавиатуре.

– Давай!

Едва мы вошли в комнату с роялем, чтобы устроить прослушивание «Европа. Фрагменты воспоминаний», как раздался дребезжащий сигнал телефона. Это была Черстин. Она сидела в курьерском автомобиле «Пикко» номер семнадцать на площади Кунгсхольмсторг. В трубке раздавались завывания и писк, а Черстин говорила взахлеб. Лео звонил ей несколько раз за последние сутки, говорил бессвязно, ни за что не хотел объяснить, где находится и чем занимается. Черстин так ничего и не выяснила: Лео каждый раз бросал трубку.

Черри, разумеется, обеспокоилась, и Генри стал ее утешать. Он знал, что с Лео такое бывает: что-то на него находит, но потом он успокаивается. Генри посоветовал Черстин в следующий раз попробовать отследить номер, с которого звонит Лео. Хватит сюсюканья.

– Наигрался наш Лео, – резюмировал Генри, закурив сигарету.

– Это, по-твоему, игра?

– Самая опасная из всех игр, – ответил Генри.

Прослушивание не состоялось. После разговора с Черстин Генри утратил вдохновение. Он сослался на боль в пальцах – играть такими руками невозможно. Мне оставалось лишь ждать следующего раза.

Но следующего раза не последовало. На следующее утро я отказался вставать с постели. Мне не хотелось завтракать, читать плохие новости в утренней газете и садиться за письменный стол, с которым у меня ассоциировались мысли о поражении. «Красная комната» все больше напоминала проигранное сражение, и конец Арвида Фалька лишь отражал мою собственную гибель. Я буксовал: в точности знал, что надо писать, но не мог – что-то внутри противилось, и я, разумеется, во всем винил погоду. Такой погодой можно было объяснить что угодно. Атмосферные явления касались всех, и всякому было ясно, что писатель чувствителен к низкому давлению и проклятому сирокко, который добрался до наших широт: это вполне естественно для тонкой натуры, которой больше по вкусу закашляться до смерти в «Лидо» или бежать от мира на вершину горы, увенчанной облаками, как Ганс Касторп, [69]69
  Ганс Касторп – герой романа Томаса Манна «Волшебная гора».


[Закрыть]самый скучный литературный герой нашего времени.

Сон об избавительной смерти в «Лидо» развеялся с приходом Генри Моргана, который присел на краешек старой кровати Геринга и разбудил меня. Звонила Черстин. Она узнала, где находится Лео. Он позвонил ей среди ночи, она отложила трубку и отправилась к соседу, чтобы отследить номер. Оказалось, что звонят из летнего домика близ Вэрмдё.

– Не знаю я, где этот чертов дом, – сказал Генри. – Лёкнэс, вроде. Недалеко от военного полигона. Кажется, он там зависал с друзьями на Рождество?

– Полагаю, там.

– Надо поехать и проверить, сегодня вечером, идет? – предложил Генри.

– Разумеется.

– Черстин нас отвезет.

– Отлично. Лишь бы ссор не было, этого я не выдержу.

– Не будет, – заверил Генри. – Лео не тот тип.

День был похож на все остальные серые дни, и единственной хорошей новостью стало то, что комод в прихожей вдруг снова наполнился обеденными купонами. Я, разумеется, не стал спрашивать, откуда они взялись – подобные расспросы были под запретом, – но кое-что я подозревал. Я подозревал многое, но мы ходили на цыпочках вокруг опасных тем, как коты вокруг сливок, и старались не подавать виду, что чем-то обеспокоены.

Как бы то ни было, мы неплохо подкрепились в «Костас» на улице Санкт-Паулсгатан: греческий салат, «Совлаки», чудесная пряная говядина-гриль с луком и паприкой. Паван и Ларсон-Волчара снова появились, и вид у них был относительно свежий. Они довольно долго скрывались за плотно задвинутыми шторами в компании целой батареи бутылок, но этот период закончился: теперь наши друзья намеревались жить в трезвости и работать в «Пещере Грегера», в «Убежище», собирать пустые бутылки и встречать весну, как и полагается двум джентльменам. Оба спрашивали, что нового произошло за последнее время, и Генри в общих чертах рассказал им новости. Он держался молодцом и пообещал приятелям билеты в театр «Сёдра», когда представление будет готово. Парни заранее поблагодарили и в очередной – никто не помнил, в который, – раз пожелали нам удачи.

Черстин и вправду забрала нас, как только освободилась: она вела курьерский автомобиль номер семнадцать и была в сильном возбуждении. Черстин безжалостно терзала жвачку и бросала сквозь зубы короткие, свистящие реплики, как американский гангстер.

– Дорогу знаешь, Генри? – спросила она.

– Надеюсь, – ответил Генри и достал из внутреннего кармана тренча собственноручно нарисованную карту. – Вот так, примерно.

– Очень уж примерно, – отозвалась Черри.

– Ну ты и язва сегодня!

– Трудный был день, все наперекосяк.

– Но тебя ждет награда!

Черстин пробормотала что-то еле слышно и включила радио. Раздался голос одного из тех внушительных и скучных вэрмландцев, которые обычно ведут музыкальные и автопередачи: он предупреждал о гололедице и аквапланировании на большей части территории Швеции. Утром шел сильный дождь, а к вечеру дороги могло подморозить. Потом зазвучала песня с последней пластинки Элтона Джона: густая, тягучая, волшебная.

– Сделай погромче, – попросил Генри.

Черстин прибавила громкости, и весь салон наполнился солнечной мелодией, которой хватило почти на всю новую дорогу от Данвикстуль до Густавсберга. Почти все время мы ехали молча. Не знаю, чья вина или заслуга была в этом – Лео Моргана или Элтона Джона.

Под чутким руководством Генри Черри везла нас по скользким и узким дорогам к северу Вэрмдё, пока мы окончательно не заблудились. Карта Генри больше напоминала научное изображение пути дождевого червя на протяжении двадцати четырех часов в дождливую погоду и особо нам не помогала. Генри пришлось выйти из машины и спросить местных, как добраться до Лёкнэса и полигона.

Понемногу стемнело; мы наугад пробирались через районы частной застройки и поля, пока не выбрались на проселочную дорогу, которая вела на восток и казалась нам верной, ибо была совершенно пуста. В лесу все еще лежал снег, дорога обледенела, так что Черстин приходилось вести очень осторожно, вспоминая все, что ей было известно о вождении по бездорожью.

– Пат Мосс, [70]70
  Женщина-гонщик Формулы 1. Пришла пятой на Ралли Монте-Карло в 1968 г. и отлично показала себя в чемпионатах Формулы Ford в 1968–1969 гг.


[Закрыть]– сказал Генри. – Все, что я могу сказать: Пат Мосс.

– Заткнись! – прошипела Черстин, выключив радио. Ей требовалось сосредоточиться.

Генри опустил боковое окно, но тут же стало невыносимо холодно: к вечеру и вправду подморозило. На дороге не было ни души.

– Ну и пустыня, – произнес я, дрожа от холода.

– Они, наверное, заняли какую-нибудь старую дачу, – предположил Генри.

– Кто – они? – спросил я.

– Не думаю, что мой брат сидит и надирается в одиночку, – произнес Генри не особо уверенным тоном. А может быть, он просто знал больше, чем мы.

– Мне показалось, что он был один, – сказала Черстин. – Хотя голос у него был сумасшедший, по правде говоря.

– Лео совсем тупеет от выпивки.

– А зачем он тогда пьет? Разве это весело – сидеть в лесу и пить?

– Черстин, милая, – начал Генри. – Ты чертовски классно водишь машину, но сейчас говоришь глупости.

– Чего? – сердито буркнула Черстин, резко затормозив на скользком повороте.

– Ничего, прости, – извинился Генри. – Но разве, по-твоему, Лео стремится к тому, чтобы ему было весело?!

– Ну, понятно… – Черстин смутилась. – Просто хочется понять, что вы за чудаки такие.

– Не путай меня с ними, – попросил я. – Братья Морган знамениты, а знаменитые братья всегда немного чокнутые.

– That's life, [71]71
  Это жизнь (англ).


[Закрыть]– сказал Генри.

Вскоре шутки утихли: проехав пять километров по скользкой проселочной дороге, мы оказались у маленького летнего домика, расположенного в приятном отдалении от прочих, на небольшом возвышении – рядом с заливом, который, очевидно, и назывался Лёкнэсвикен.

– Паркуй здесь! – Генри указал на ворота.

Черстин припарковала машину, выключила фары, поставила автомобиль на ручной тормоз, после чего мы шагнули в темноту.

– Кажется, мертво, – сказал я.

– Мне показалось, в окне что-то блеснуло, – отозвался Генри.

– Ты уверен, что это тот самый дом?

– Как я могу быть уверен? Я полагаюсь на интуицию, раньше она меня не подводила.

– Милое местечко, – прошептала Черстин, словно мы занимались чем-то запрещенным.

Избушка стояла на холме с видом на залив, еще не освободившийся ото льда. На другом берегу возвышался еще один холм: вместе они напоминали великолепные ворота, ведущие в залив. Наверное, летом здесь был рай: колышущийся тростник, кувшинки и солнце с утра до вечера.

Генри шел на пару шагов впереди нас, сдержанно-возбужденный: вероятно, он не до конца понимал, что делает. Но отступать было некуда, оставалось лишь идти до конца и смотреть, что там в избе.

Скользя, мы подобрались к двери: кто-то не так давно расчищал снег у входа, так что совсем заброшенным это место не выглядело. Генри подошел к двери и постучал. Из окна, обращенного к заливу, струился слабый свет, не похожий на электрический, неровный и дрожащий.

В доме было совсем тихо, и Генри снова постучал. Затаив дыхание, мы прождали две, три минуты, но слышали только шелест холодного ветра в вершинах сосен. Генри взялся за ручку двери и открыл ее.

– Привет! – крикнул он.

– Зайдем, посмотрим, – подтолкнул я его.

Генри вошел первым, в нос тут же ударила вонь: затхлый запах пота, керосина, объедков и испражнений. Пройдя через ледяную комнату, продуваемую сквозняками, мы нашли пропавшего Лео. Он спал в кровати под тремя толстыми одеялами, а пол вокруг него был заставлен пустыми бутылками из-под виски одного и того же сорта – «Джонни Уокер» с изображением франта в красном пальто, пенсне, цилиндре и с тростью. Рядом с кроватью стоял ящик с непочатыми бутылками. Похоже, в этом домишке спиртного выпили на десять тысяч крон.

– Я выйду, – прошептала Черстин мне на ухо; в глазах у нее стояли слезы – от сострадания или от невыносимой аммиачной вони, я не знаю.

Генри подошел к кровати и стал трясти Лео: на смену страху явилась скаутская удаль. Здесь надо было навести порядок, а в таких случаях нельзя опускать руки и раскисать при виде легкого морального распада, который, в общем-то, может постичь кого угодно. Генри тряс голову Лео, повторял его имя, но не получал ответа. Зато в соседней кровати что-то зашевелилось. Генри едва не вскрикнул от ужаса, когда из-под кучи одеял показалась голова.

Это была невероятно исхудавшая девушка лет двадцати с небольшим, которая, очевидно, так усердно травила себя, что вполне могла сойти за пенсионерку.

– Черт… – простонала девчонка, лениво протирая глаза. – А вычто здесь делаете? – спросила она, словно зная, кто мы такие.

Вскоре оказалось, что она и в самом деле знает,кто мы.

– Я то же самое хотел спросить, – раздраженно отозвался Генри. – Кто тытакая?

– … к черту, – произнесла девчонка.

Генри приподнял худое тельце над кроватью, но тут же чуть не уронил от изумления.

– Ты тоже видишь? – обратился он ко мне.

– Мир тесен, – ответил я.

– Этот мир – точно!

– Оставьте меня… оставьте меня в покое, черти… – стонала девчонка, совсем как тем вечером, когда мы нашли ее изуродованное тело у своей двери и выкупали в теплой ванне, чтобы затем всю ночь просидеть у ее постели.

– Оставьте… – продолжал черный ангел глухим, хриплым, усталым голосом.

– Да, да, – сказал Генри. – Я брат Лео, и мы хотим забрать его в город.

Худышка сидела на краю кровати, терла глаза и, казалось, не очень понимала, что происходит. Она сидела и закатывала глаза, раскачиваясь из стороны в сторону, словно у нее кружилась голова.

– … к черту, – повторила она. – Не сейчас!

– Как это – не сейчас? – спросил Генри. – Вы же до смерти упьетесь!

Девушка со стоном рухнула на пол. Я поднял ее и попытался расчистить пол у кровати от пустой тары и консервных банок с фасолью и равиолями, которые воняли блевотиной.

Генри все пытался растормошить Лео, поднимал ему веки и хлестал по щекам, но тот не реагировал.

– Вы же только пили, правда? – спросил Генри у девчонки. – Вы же, черт вас побери, больше ничего не принимали?

Та по-прежнему сидела на полу, закатив глаза и ничего не соображая.

– У вас есть тут шприцы? – крикнул Генри прямо ей в ухо.

– У меня, – ответила девчонка заплетающимся языком, – у меня свой! – И прозвучало это почти гордо.

– А Лео? Он ширялся?

– Он, – бормотала девчонка. – Он только бухает…

Генри вышел за снегом и вернулся вместе с Черстин, у которой лицо было в полоску: она ревела на улице.

Мы натерли Лео снегом, и только после этого он стал проявлять признаки жизни: корчиться, плеваться и вырываться из моих рук. Наконец, меж век показалась тоненькая щелка, Лео пробормотал что-то неразборчивое, застонал и попытался отвернуться к стене, но не смог.

Внезапно девчонка подскочила на ноги и принялась болтать с той же скоростью, что и в тот раз, когда очнулась у нас дома, – как ведущий аукциона, громко, визгливо и с нажимом. Она вовсе не казалась подавленной, скорее, наоборот.

– Вы бы видели! Вы бы видели, что мы делали! – кричала она. – Пойдемте, я покажу, покажу, что мы отказали!

Мы с Генри и Черстин сперва переглянулись, а потом посмотрели на девчонку, которая дергалась и рвалась куда-то, чтобы показать, что они там отказали.

– Успокойся, мы тебя не тронем, – сказал я. – Мы вас трогать не будем. Скоро поедем в город…

– Вы должны… все фигня, фигня… – продолжала девчонка, выскочив в открытую дверь.

– Класа, – обратился ко мне Генри, – иди за ней и посмотри, что там такое, а мы пока дотащим Лео до машины.

– Ладно, – согласился я и отправился во тьму за девчонкой.

Я слышал ее трескучую болтовню, когда она спускалась по склону на лед залива, и видел заснеженные перила, которые, наверное, годились летом, но теперь из-за снежных завалов доставали нам только до щиколоток. Тропинка, которая вела к воде, была заледеневшей и скользкой, и мне приходилось сильно напрягаться, чтобы не упасть и не разбиться, а юная наркоманка неслась со всех ног с той нечеловеческой силой, которая порой на короткое время просыпается в угнетенных.

На льду я ее догнал и схватил за тощую руку, но она тут же вырвалась и побежала дальше, к самой середине залива. Я всегда уважительно относился ко льду, не умея толком понять, насколько он крепок, но сейчас было не время для диалогов со страхом. Оставалось только броситься вслед за девчонкой, которая вдруг остановилась, ничуть не запыхавшись.

– Что ты, черт возьми, затеяла? – спросил я.

– Погляди… погляди… – тыкала она пальцем, и я заметил прорубь, которую кто-то сделал посреди залива. В ней вполне можно было искупаться, особенно этой худышке, и я старался быть начеку – на случай, если она задумала продемонстрировать свои способности.

Но девчонка оказалась еще более безумной. Безо всякого предупреждения она начала прыгать по льду возле проруби. Она прыгала и топала ногами, изо всех сил, вверх-вниз, с какой-то дьявольской энергией.

– Прыгай… прыгай… – говорила она мне.

Я дрожал от холода, ноги промокли, и мне вовсе не хотелось идиотски прыгать на льду, который мог вот-вот треснуть. Увидев, что я не слушаюсь, она рассвирепела и наотмашь хлестнула меня по лицу.

– Олрайт, – сказал я и тоже стал прыгать. Лучше делать, как она говорит, и не сопротивляться.

Мы прыгали и топали изо всех сил, и лицо девчонки стало постепенно приобретать восторженное выражение: ледяной ветер завыл в трещинах льда, лед свистел и гудел, трещал и хлопал, как рвущиеся струны, а где-то вдали, за горами и заливами, отзывалось эхо. Луна освещала голубым сиянием жалобно воющий лед, и, отзываясь в бесконечной густой синеве неба, стальная боль кристаллов обрастала плотью и кровью, мехом и нервным воем животных глоток: лисы отвечали льду! Стоило льду вскричать от мучений, бросив протяжное эхо над окрестностями залива, как ему воем отвечала лиса, а безумная девчонка с новыми силами прыгала по льду, лед отзывался новым воплем, который подхватывали лисы, и этот разговор луны, измученного льда, безумной девчонки и перепуганных лис мог продолжаться до бесконечности.

Я слушал, и мне казалось, что я нахожусь на грани возможного.

Как и трагическая опера, любое повествование достойного уровня должно иметь clou,то есть кульминацию, поворотный пункт. Не хвастаясь, равно как и не прилагая особых усилий для того, чтобы сортировать и классифицировать те факты, с которыми мы столкнулись в нашей квартире на Хурнсгатан, могу сказать, что clouнашей саги пришлось на суматошный, лихорадочный день в конце апреля семьдесят девятого года – Всемирного года ребенка, года парламентских выборов.

– Что за время? – Так звучала первая реплика Лео Моргана, вернувшегося из долины смерти, где он провел последний месяц. Генри увидел в этом признак выздоровления и решительно заявил об этом.

Мы дружно наблюдали, как Лео, измученный, начисто лишенный жизненных сил, с опустошенным сознанием, недоступный, лежа в кровати, выходит из комы – шаг за шагом, моргая от назойливого, но очень кратковременного солнечного света, – чтобы снова впасть в транс.

– Что за время? – спросил он нас, стоящих у его постели, и, оставив без внимания метафизику – вдруг парень допился до полного выпадения из времени и пространства, – Генри кратко ответил:

– Половина первого пополудни, двадцатое апреля семьдесят девятого года.

Должно быть, Лео понял ответ: он застонал и заворочался в постели; наконец, улегшись на бок в расслабленной позе, он открыл глаза, чтобы оглядеться.

– Ты дома, Лео, – громко и четко произнес Генри. – Мы привезли тебя домой.

– М-м, – промычал Лео, не найдя слов для ответа.

– Тебе было нехорошо, – пояснил Генри. – Но все прошло. Мы с Класа поставим тебя на ноги. Правда, Класа?

– Конечно, – согласился я, хотя тон Генри мне не нравился – он говорил, словно с умирающим в больнице.

Пациент тут же заснул снова, а мы с Генри в полном молчании вернулись к своим занятиям, чтобы не тревожить целительный сон нашего подопечного. Он явно шел на поправку: самая тяжелая абстиненция прошла на удивление спокойно: я ждал белой горячки, ползания по стенам, диких криков по ночам и прочего, но ничего подобного не последовало.

Мы приехали в Стокгольм с двумя потерпевшими кораблекрушение на даче в Лёкнэсе. Девчонку с трудом удалось усадить в машину, а Лео безвольно дремал на заднем сиденье. Мы отвезли черного ангела в наркологическую клинику и, не получая о ней никаких известий, сделали вывод, что о ней хорошо позаботились.

Генри немедленно связался с домашним доктором Гельмерсом, который явился с целым набором ампул, витамином В и прочими специальными препаратами против абстиненции, которые могли облегчить жизнь и нам, и нашему пациенту. Пыхтящий и фыркающий Гельмерс был единственным известным мне домашним доктором, который выглядел именно так, как положено таковому. Полукруглые очки, седые волосы, идеальные зубы, внушительный разворот плеч и очень упругая для такого возраста походка. Он, разумеется, знал все, что только можно было знать о семействе Моргоншерна, о детских болезнях мальчиков, о том, как в отдельной спальне, вскоре превратившейся в бильярдную общества «ООО», угасала бабушка. Доктор Гельмерс утверждал, что она, подобно самому Гёте, бредила и говорила о свете. Словом, это был образованный, опытный, объездивший полмира господин, некогда, разумеется, член общества «ООО».

Доктор Гельмерс хорошо понимал, что лечение Лео должно проходить дома так долго, насколько это возможно. Он не слишком высоко ценил новые методы терапии и эксперименты с глубинами человеческой души. Никакое лечение не могло быть для Лео полезнее, чем постоянная забота родных. Конечно, дом Генри Моргана был не лучшим местом для мутиста [72]72
  Мутист – больной, отказывающийся от речевого общения при сохранении речевого аппарата.


[Закрыть]или кататоника, [73]73
  Кататоник – человек, страдающий нарушением мышечного тонуса; чаще всего – вследствие шизофрении.


[Закрыть]так что пара курсов в Лонгбру все-таки потребовалась. Но на этот раз речь шла «всего лишь» об алкоголе, и дело было ясное. Лео, конечно же, скоро встанет на ноги, а если придется туго, надо лишь вызвать доктора Гельмерса, в любое время суток.

Осложнений не последовало. Лео лежал в коме, сильно потел, немного бредил и чуть-чуть страдал судорогами – что-то вроде стенокардии, наверное, – но такие приступы всегда проходили и сменялись глубоким, спокойным, сказочно-летаргическим сном. Спустя несколько суток Лео задал вопрос о времени, и Генри увидел в этом знак того, что буря миновала, а прилежные сиделки могут пожать друг другу руки, довольные проделанной работой.

– Неплохо для непрофессионалов, – заметил Генри.

– Не говори «гоп»… – ответил я, закоренелый скептик.

– Не надо опять спускать меня с небес на землю, – пробормотал Генри. – Не надо лишать меня надежды, как только я увидел просвет.

– Ладно, я зануда, – согласился я. – Мы проделали хорошую работу и можем быть довольны.

Несколько дней мы старательно выхаживали Лео, прилежно работали и страстно ждали весны, которая все не наступала. «Доктор Генри и компания» носились по длинным, мрачным сервировочным из кухни в комнаты Лео и обратно, принося травяные чаи для Лео, специально сваренную для Лео кашу, укрепляющий и оздоровительный напиток для Лео и прочие волшебные зелья и препараты, которые могли наладить работу его организма. Мы делали успехи, записывая все – от аппетита до формы и запаха испражнений, – на графике температуры, вывешенном на кухне.

Произошедшее не причинило большого ущерба и Великому Искусству. Я писал примерно по пять страниц в день, довольно точно, как мне казалось, отображая медленную гибель Арвида Фалька. Я уже мог разглядеть маячащий среди стопок блокнотов, разрозненных листков с заметками, фразами и репликами, среди мрачных зарисовок тоскливой зимы конец: массивную коду, потрясающий воображение заключительный аккорд, который смягчит сатиру и позволит перейти от патетики к глубокому, искреннему трагизму.