Текст книги "Джентльмены"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

– Сегодня холодно, – произнесла Верена.

– Выпей шнапса, помогает. Или возьми мое пальто, если хочешь.

– Нет, спасибо, – отказалась Верена. – Лучше шнапс.

Дождь припустил с новой силой, и в бар забежала овчарка – отдохнуть и обсохнуть в углу. Бедняга была беспризорной, как и многие другие обитатели этого города.

– Что же ты делаешь в Берлине? – спросил Генри, чьи усталые глаза наконец разглядели юную даму.

– Я исследователь, – ответила Верена. – Работаю в Государственном архиве Гестапо в Далеме.

– А чем там занимаются?

– Разыскивают людей. Пропавших без вести, которых нельзя объявить умершими.

– Ясно, – сказал Генри. – Не очень-то весело.

– Да уж.

– Зачем же ты это делаешь?

– Я исследователь, – повторила Верена, закашлявшись от крепкой сигареты.

Генри– агентпопытался собраться с мыслями, сосредоточиться и подумать. Он, разумеется, вспомнил Вернера Хансона, гениального шахматиста.

– В Швеции, в Стокгольме у меня был сосед. Он немного чудной и обожает пропавших без вести. В детстве он гениально играл в шахматы и основал общество юных изобретателей.

Верена как-то странно засмеялась.

– Вот ты смеешься! – сказал Генри. – А это правда. Он был очень странный и интересовался таинственными исчезновениями – например, мальчик вышел за дровами морозным январским вечером. До сарая было двадцать пять шагов, но именно этим вечером…

– Он исчез, – Верена снова закашлялась.

– Навсегда, – подхватил Генри и закурил еще одну «Рот-Хендл». – У моего друга Вернера целая картотека пропавших без вести, полицейские позавидуют. Тебе бы он очень понравился.

Они заказали по пиву; Генри, он же Билл Ярд, вовсю плел словеса и не заметил, как стал терять контроль над собой. Верена, как он с трудом вспоминал позже, рассказала, что живет в пансионе престарелой дамы, в доме, жильцы которого пропали без вести – большей частью во время войны, – но не были официально объявлены мертвыми. Пансион находился на Бляйбтройштрассе, неподалеку от Савиньиплатц.

Агенту понравилась Верена: отчего-то казалось, что беседа с Генри важна для нее. Генри был пьян, но не настолько, чтобы не соблюдать приличий. Ему хотелось очаровать Верену, пока они сидели у стойки бара. Извинившись, он отправился в туалет, чтобы промыть волосы, склеившиеся от пива. Щеки горели, но Генри все-таки мерз.

Когда Генри вернулся, Верены уже не было в баре. Расплатившись за Генри, она ушла. Генри был расстроен и разочарован. Выходя из прокуренного, сального бара на Фазаненштрассе, он думал о том, как много людей внезапно исчезает из его жизни.

Вот уже больше двух недель прошло с тех пор, как Генри прибыл в Берлин, но никаких сигналов, призывающих его внести вклад в великое дело Свободы, не поступало. Он поселился в указанном отеле, все шло как по маслу, Генри, как ему казалось, не пробудил ни в ком ни малейших подозрений. Генри– агентжил туристом, прогуливаясь по улицам, и успел исходить весь город вдоль и поперек. Он знал Крёйцберг, Шёненберг, Темпельхоф, Штеглиц, Веддинг и Шарлоттенбург by heart, [31]31
  Наизусть (англ.).


[Закрыть]как говорят англичане. Он видел и Стену, Die Mauer. Он видел мокрую, неуклюжую, тяжеловесную Стену, которая тянулась через весь город неизбывной архитектурной тоской. Безмолвный кирпич пересекал дома, улицы и площади, слезы тоталитарного молчания капали по обе стороны.

Но сигналов не было. Генри стал подозревать сбой, неполадку, ведь он был лишь винтиком в большом механизме. Жертвенной «благотворительностью», которая заключалась в тайной транспортировке людей через границу, занималась не только группировка Гирмана.

Со временем Берлин стал казаться ему довольно скучным городом. Генри успел послушать много хорошего джаза, прилежно посещая клубы: официальной целью его визита было изучение музыкальной культуры. Но когда тебе по-настоящему скучно, даже музыка умолкает.

Покинув бар, изрядно захмелевший после перебранки с Францем и изрядно разочарованный после исчезновения Верены, Генри, шатаясь под дождем, отправился спать в отель.

– Гот ифнинг, мистерр Ярд, – произнес портье. – Терз а леттер фор ю. [32]32
  Добрый вечер, мистер Ярд. Вам письмо (искаж. англ.).


[Закрыть]

Портье протянул письмо обрадованному Генри, который даже протрезвел по дороге к своему номеру. Войдя внутрь, он уселся прямо в мокром пальто на кровать и вскрыл конверт.

«You play part very good, Bill Yard. Trust in You. Hear from us in two days. Money in advance. Franz». [33]33
  «Вы прекрасно ведете игру, Билл Ярд. Мы верим в вас. Вы услышите о нас через два дня. Деньги – это аванс. Франц» (англ.).


[Закрыть]

Генри перечитал эти строки по меньшей мере пятнадцать раз, предварительно насчитав пять тысяч крон в новеньких долларах. Комната закружилась, и, не в силах поверить своим глазам, Генри уснул.

На следующий день вспомнить произошедшее было крайне сложно. Ночь Генри провел, забывшись тяжким сном без сновидений, в одежде, и наутро не мог вспомнить даже, как выглядела Верена Масгрейв. Рыжие волосы, веснушки, довольно большой еврейский нос – вот и все. Ее облик был бледен и словно бы слабо очерчен. Между тем она интересовала Генри больше, чем этот чертов Франц с его деньгами и безрукой бравадой.

После обеда Генри отправился на Бляйбтройштрассе, чтобы отыскать тот самый пансион неподалеку от Савиньиплатц. Когда в тоннелях подземки проносился поезд, земля дрожала под ногами. Найти нужное место было непросто: Генри никогда не пользовался картой. Он ориентировался по солнцу, но на этот раз солнца не было. Берлин – город сложный и плоский, не изобилующий монументами-ориентирами, а о солнце там и мечтать не приходится.

Генри шел по улицам, читал таблички и не мог понять, чья память хранит названия всех разбомбленных во время войны улиц. Некоторые из них получили имена новых героев, другие, отреставрированные, существовали лишь в виде старых названий все то время, что лежали в руинах. Действительность превратилась в развалины и горящий хлам, но названия жили – как идеи, как представления. В сознании коллективного эго берлинцев оставался образ Берлина: адреса, места – и когда наступил мир, они, вероятно, взяли контурную карту, чтобы заново дать улицам имена. Даже сталинские «катюши» не могли разбомбить человеческий язык.

На Бляйбтройштрассе и вправду было много нищих, заплеванных пансионов. Нашлось и несколько хозяек: к примеру, пожилая болтливая полячка, которая по-польски аккуратно вела дело. Но среди ее жильцов не было англичанки Верены, хотя старуха и намекнула, что девочек с другими именами она раздобудет без труда.

Поблагодарив старуху за заботу, Генри решил прекратить поиски. Сокрушенный и разочарованный, похмельный и усталый, он зашел в кнайпе [34]34
  Кнайпе – пивной бар.


[Закрыть]и заказал шнапс и пиво, чтобы прийти в себя. На стенах висели старые таблички темного дерева, сохранившиеся с довоенного времени. Генри стал читать имена на одной из них: Шульц, Хаммерштайн, Пинцки, Ланге и Вильмерс. Может быть, и они пропали без вести и все еще не объявлены мертвыми? Неизвестные солдаты, которым суждено остаться неизвестными.

Прошло еще несколько дней. Генри не занимался ничем особенным – день шел за днем, как обычно и бывало в жизни Генри. Он мог часами лежать на кровати, закинув руки за голову, и насвистывать монотонные мелодии, глядя в потолок. В детстве они с Лео порой лежали так, соревнуясь, кто просвистит мелодию более фальшиво. Лео всегда выигрывал, издавая невыносимо пронзительные звуки на вдохе.

Генри лежал, мечтая уехать прочь. Внезапно у него в кармане оказалось пять тысяч крон в новеньких долларах, но ничего не происходило, никто не собирался отправлять его через границу. Генри чувствовал себя ненужным.

Однажды сумрачным дождливым днем – пожалуй, это был самый серый день в жизни Генри: казалось, что неба над Берлином просто нет, – он вернулся на Бляйбтройштрассе. Генри решил во что бы то ни стало найти Верену. Больше его ничто не интересовало. Может быть, ему просто хотелось угостить ее пивом, а может быть, он и в самом деле влюбился.

В жизни каждого человека есть мгновения, когда, разыскивая что-нибудь – в ящике комода или в мегаполисе, – он вслепую идет прямо к цели. Такой момент наступил и в жизни Генри– агента.Он нырнул в туман улицы, чтобы вынырнуть у пансиона, который пропустил в прошлый раз. Старуха-управляющая оказалась пожилой внушительной дамой в черном платье с тугим валиком седых волос. Генри спросил, не проживает ли в пансионе некто Верена Масгрейв.

– Вы имеете в виду англичанку? – просияла старуха.

– Именно, – кивнул Генри.

– На верхнем этаже, – сообщила дама. – Номер сорок шесть.

Генри, волнуясь, поднялся по лестнице. Гостиница пропахла керосином вперемешку с въедливым запахом одежды, пару лет пролежавшей в шкафу. Было темно, ступени скрипели одна громче другой. Тут и там слышалось бормотание, обрывки диалогов. Кто-то готовил еду.

На пятом этаже обнаружилась большая массивная дверь, ведущая в коридор. Генри отыскал номер 46. Дверь в комнату не была заперта и, когда Генри постучал, приоткрылась. Внутри было пусто: казалось, что жилица в спешке покинула пристанище.

Генри решил, что пожилая дама ошиблась, и сразу спустился на первый этаж, чтобы спросить, не перепутала ли она номер.

– Комната пуста? – ужаснулась управляющая. – Это невозможно!

– Там никого нет, – подтвердил Генри.

– Вы, должно быть, ошиблись, молодой человек. – Старуха заглянула в гостевую книгу.

– Может быть, я не разглядел номер в темноте, – признался Генри. – Сегодня так сумрачно.

– Сегодня и вправду сумрачно, – согласилась старуха. – Вы, должно быть, ошиблись.

Генри снова поднялся на пятый этаж, полностью уверенный, что ошибся. Но нет: комната номер 46 действительно была пуста, и ее явно спешно покинули. Может быть, это было обыкновенное бегство без уплаты по счету.

Генри вошел в комнату. Шторы были задернуты, платяной шкаф пуст, если не считать пары вешалок. Пахло нафталином.

Над раковиной возле шкафа висело зеркало. В щель между рамой и стеклом была вставлена картинка. Генри взял ее в руки. Один из силуэтов, которые старички вырезают в один прием для туристов в людных местах. Этот, вероятно, вырезал старичок, работавший в списанном вагоне метро у Ноллендорфплатц. Стоило удовольствие немного – пять марок.

В этой комнате и вправду жила Верена. Генри сразу же узнал ее профиль в черном силуэте на фоне белой бумаги. Волосы свисали на лоб, нос украшала забавная горбинка, нижняя губа припухла. Именно так она и выглядела, подумал Генри. Силуэт был вырезан тонко и мастерски.

Генри убрал картинку в карман и вышел из номера. Управляющая нетерпеливо ожидала в вестибюле.

– Что же? Разве вы не ошиблись?

– Конечно, ошибся, – отозвался Генри. – Не разглядел в темноте.

– Я так и думала, – согласилась старуха. – Эта девушка показалась мне очень порядочной.

Перейдя улицу, Генри зашел в кнайпе, заказал пиво, закурил «Рот-Хендл» и стал думать. Во всей этой ситуации было нечто безумное, но он не мог понять, что именно. Генри старался вспомнить каждое слово, которое он говорил встреченным за последнее время людям, в особенности Францу и Верене. Разговор о пропавших без вести, архив в Далеме, этот силуэт. Генри спрятал его в бумажник, решив сохранить на память. Он был всего лишь одиноким агентом в Берлине.

Прожив тягостный, дождливый, прокуренный, сальный, туманный месяц в Берлине, Генри едва не начал сходить с ума. Ничего не происходило, и даже кутежи в барах уже не веселили его. Но вот пришло новое письмо, на этот раз из Стокгольма. Генри очень удивился. В Швеции никто не должен был знать Билла Ярда.

Генри судорожно вскрыл конверт и застыл от изумления: «Скрывайся, Билл. Операция провалена. Найди мисс Верену Масгрейв в пансионе „Белек“, Бляйбтройштрассе, 15. Когда ее портрет появится на рекламной тумбе на Курфюрстендамм, 108, тебе пора уезжать. Ты храбрый парень. Сожги это письмо. В. С.».

Когда нереальность происходящего подступает вплотную, человека в шоке либо охватывает паранойя, либо он мобилизует все нравственные и физические ресурсы, чтобы действовать наилучшим для данной ситуации образом. Генри долго балансировал между отчетливой паранойей и полной собранностью. Прочитав письмо вдоль и поперек, он сжег его в пепельнице, выкурил пять сигарет подряд и принялся рассеянно складывать одежду в чемодан с двойным дном, скрывавшим дюжину фальшивых паспортов. В общем и целом ничто не вызывало подозрений, но каким образом в эту историю оказался замешан Вильгельм Стернер, этого Генри понять не мог. Единственное, что пришло ему в голову, – это то, что именно В. С., человек с дипломатическим прошлым, был важной персоной из Швеции, связь с которой держали квакеры. Но Генри все же ничего не мог понять, кроме того, что должен отправиться на Курфюрстендамм, 108.

Посреди широкого тротуара и в самом деле стояла тумба, увешанная рекламой ближайших магазинов, а также серией фото женщин «до» и «после». Это была реклама пластических операций Института красоты, подобная бодибилдерским афишам, на которых щуплый бухгалтер превращается в пляжного красавца с накачанными бицепсами.

Но в данном случае все было наоборот: здесь не прибавляли, а отнимали. Фотографии изображали женщин, чьи носы были отмечены характерной горбинкой – шаг за шагом носы принимали арийские очертания. Текст сообщал, что Институт красоты известен во всем мире.

Одной из женщин была Верена Масгрейв.

Волосы
(Лео Морган, 1963–1964)

Шестьдесят третий год можно назвать годом парикмахерского кризиса, после которого не все цирюльники пришли в себя. Для Лео Моргана и прочих, любящих свои волосы, то был великий год. Мир радикально переменился. Лео обрел известность как сын легендарного Барона Джаза, поэт и вундеркинд, прославившийся благодаря передаче «Уголок Хиланда», лакомый кусочек для интервьюеров из еженедельников. Рано повзрослевший, очень застенчивый подросток высказывался нечасто, но если уж говорил, то основательно – формулируя свое мнение обо всем, от Имсена и Маранаты до новых членов Шведской академии. В те редкие дни, когда у Лео было хорошее настроение, даже средних способностей репортер мог намыть немало золота.

Известность Лео, разумеется, производила впечатление в школе: Лео стал примером для подражания, любимчиком учителей и мог рассчитывать на отличные оценки по всем предметам, кроме гимнастики: преподаватель этой дисциплины с удрученным видом сообщал коллегии об отметке «хорошо» – неуместной кляксе на полотне безупречных оценок Моргана.

Той весной Генри Морган дезертировал, сбежал, покинул пределы родины, вследствие чего разгорелся скандал – не слишком, впрочем, продолжительный и эффективно погашенный. Все говорили об этом, но не публично. Генри стал чем-то вроде тайного героя. Поскольку герой никогда подолгу не задерживался дома, Лео не особо тосковал по брату. Грета, разумеется, жила в постоянной тревоге, и младший сын понимал природу ее беспокойства. Грета не жаловалась и не причитала. Всем своим существом она чувствовала, что Генри в любой ситуации выйдет сухим из воды, что нет ни малейшей причины плакать о нем. Генри возвращался домой после любой передряги.

Так оно и было: вскоре пришло письмо из Копенгагена с вестью о том, что о Генри позаботились люди, именуемые квакерами. Грета и Лео нашли толкование этого слова в словаре – оно вселяло надежду. Бывают люди и похуже.

У Хансонов дела обстояли не лучшим образом. Взрослея, Вернер не становился более нормальным. Он стал старшеклассником, гимназистом, и, хотя Лео вскоре тоже предстояло поступить в гимназию, приятели все больше отдалялись друг от друга. Закончились игры, собирание марок, коллекционирование ключей и прочие забавы. Вернер основал Общество юных изобретателей – совершенно бесперспективное, ибо его ровесники куда больше интересовались исследованием женского тела, вследствие чего Вернер сосредоточился на проблеме пропавших без вести. Картотека исчезнувших людей росла и росла, сам Вернер размышлял и рассуждал, рисовал карты и выдвигал гипотезы как относительно частных случаев, так и касательно общей теории. Теория эта заключалась в том, что все пропавшие люди собрались в одном месте на земном шаре, где веселились, вместе наблюдая за тщетными попытками детективов их отыскать. Эти люди, избранные, просачивались в некую таинственную щель бытия, оказываясь в новой, лишь им известной реальности.

Фру Хансон была убеждена, что мальчик утратил рассудок из-за отсутствия отцовского авторитета. Сама она никогда не пыталась развеять его иллюзии относительно отца, ждущего сына на острове в Южном море. Той же весной, вдобавок ко всему прочему, состоялась премьера фильма «Неразбериха в Южном море». Вернер сидел в первом ряду и, разумеется, видел на экране себя и «Хансона», как он называл пропавшего отца. Мать по-прежнему ничего не рассказывала об отце Вернера, что, вероятно, и являлось корнем зла. Она скрывала то, что, по ее мнению, могло повредить молодому человеку, она пыталась защитить его от реальности – и, как любая попытка защитить кого-либо от реальности, эта была обречена на провал.

Посоветовавшись со школьными учителями, мать отправила Вернера в Англию, на летние языковые курсы в Бурнмауз. Поездка влетела в копеечку, но сбережений фру Хансон вкупе со школьной стипендией хватило. Сам Вернер не горел желанием ехать, и матери пришлось его уговаривать, о чем она горько сожалела впоследствии.

Осенью шестьдесят третьего года Вернера Хансона, вернувшегося домой из английского Бурнмауза, можно было узнать лишь по отпечаткам пальцев. Изначальный замысел заключался в том, чтобы взбодрить Вернера сменой обстановки, свежим морским воздухом, новыми знакомствами, которым надлежало развеять мрачные мысли отрока.

План, несомненно, сработал. Прежнего Вернера не стало. За полтора месяца – языковые курсы включали шесть недель интенсивного общения в жизнерадостной юной компании, как гласил текст рекламы, – юноша превратился из прыщавого, осыпанного перхотью зубрилы в некий символ новой эпохи западной культуры. Невзрачный, пропахший потом шахматный маньяк с обкусанными ногтями, председатель Общества юных изобретателей, выехавший из Швеции в день летнего солнцестояния, вернулся в конце августа совсем другим человеком. Жирные, пересыпанные перхотью волосы посвежели и посветлели под лучами солнца, пригревавшего каменистые английские берега, но самое ужасное – они были начесаны на лоб битловскойчелкой. Кроме того, Вернер избавился от старой одежды – серых, толстых, колючих заплатанных обносков, пропитанных потом, – и обзавелся в Лондоне модным гардеробом.

Вернер Хансон появился в школе через два дня после общего сбора, и эта небрежность уже свидетельствовала о произошедших с ним переменах. Паренек вышагивал на каблуках высоких шнурованных ботинок, которые он называл boots,челка эффектно свисала на глаза, чисто вымытые шампунем волосы развевались на ветру – произошло чудо.

В сущности, чудо было легко объяснимо: Вернер Хансон попал в семью с двумя юными дочерьми, которые едва не умерли со смеху, увидев неказистого прыщавого шведа, казавшегося столетним стариком. Вскоре ими, очевидно, овладел творческий порыв, и силы были брошены на преображение бедняги Вернера, который за пару суток претерпел метаморфозу под стать доктору Джекилу и мистеру Хайду. Пока парень отмокал в ванне, во дворе сожгли его старую одежду, попутно позаботившись об устранении невинности. Дело было сделано. Вернер просочился в некую таинственную щель бытия, оказавшись в новой, лишь избранным дарованной реальности, и у нас есть все основания полагать, что сия реальность вызвала у него живейший интерес, вследствие чего девушки вкушали плоды своего труда все шесть недель его пребывания в Бурнмаузе.

Разумеется, из завоевательного похода на запад викинг Вернер вернулся не без граммофонных пластинок: в первую очередь, «Please please me» «Битлз». Когда в квартире Хансонов на максимальной громкости раздались первые звуки мелодии, жизнь окончательно и бесповоротно переменилась. Фру Хансон едва не хватил удар: несчастная мать сокрушалась из-за бездарно потраченных сбережений, которые превратили пусть и странного, но послушного мальчика в еще более странного, но неуправляемого юношу. Вклад явно не принес ожидаемых дивидендов.

Преображение оказалось не только неизбежным, но и заразительным. Вскоре у Вернера стали собираться школьные приятели, включая Лео, чтобы слушать «Битлз», а сам Вернер начал курить – сигарета была неотъемлемой частью нового стиля, наряду с челкой и «бутсами».

Метаморфоза, произошедшая с Вернером, разумеется, произвела на Лео не меньшее впечатление, чем на всех остальных знакомых. Мальчик часами бродил между радиоприемником, настроенным на хит-парад Швеции, и ванной, где он тайком начесывал волосы на лоб, стараясь завить пряди на уровне бровей, и рассматривал себя в зеркале во всевозможных ракурсах. Однажды Лео, безо всякого предупреждения и объявления войны, вышел из ванной с челкой. Волосы скрывали лоб – это было непривычно, но абсолютно необходимо. Лео был намерен выстоять до конца. Слова «Элвис» и «Томми» стали пустым звуком. Лео превратился в адепта новой школы – поп-культуры. Покатились первые камни, предвещавшие настоящий обвал.

«Будем раздавать крылья / на каждом углу, / всегда найдутся те, кто посмеет / прикоснуться к ближайшему небу» – писал поэт Лео Морган. Так все и было: бессчетное множество юных душ хватали ртом воздух, который наполнял легкие и превращался в крик. Эти красивые фразы означали экстаз, жертвы которого покорно носили челки, скрывающие глаза, черные водолазки, джинсы и баскетбольные кеды с надписью «Битлз». Теперь повсюду можно было увидеть надписи «Битлз» или «Стоунз», а весной шестьдесят четвертого Лео Морган спрятал свой гербарий в гардероб, уложив его в двойной целлофановый пакет, чтобы больше никогда не доставать. Это было прощание с детством; бывший вундеркинд превращался в юношу.

Генри– клеркнаходился в самой гуще событий, в Лондоне. Он работал в фирме «Смитс и Гамильтон», но чем именно занимался, ни Грета, ни Лео не могли понять. Речь шла о какой-то корреспонденции. Генри побывал и в Берлине, где слушал джаз, видел жуткую Стену, и чего только этот парень не успел за время изгнания. Грета спрашивала сына, скоро ли тот вернется домой, на что Генри спустя несколько недель ответил, что живет с девушкой по имени Лана, к которой питает самую нежную сердечную привязанность. На самом деле Лана была едва ли не ровесницей Греты, и девушкой ее нельзя было назвать при всем желании, но Генри, как и всегда, сознательно прибегал к неправде как средству успокоения своих близких.

Лондон, как уже сказано, был сердцем, качавшим свежую кровь обеспеченной плененной молодежи. Возникла целая индустрия, производившая вещи, тем или иным образом связанные с поп-культурой, «Битлз» и новым стилем жизни. Футболки, шарфы, носки, белье, афиши, книги, пластинки и альбомы для поклонения идолам – Генри посылал брату тонны этого добра для поощрения интереса.

Так Лео стал гордым обладателем оранжевого бархатного пуловера с надписью «Битлз» задолго до того, как мода докатилась до Швеции. Как по мановению волшебной палочки, Лео превратился в желанную добычу для девушек с охотничьими инстинктами. Кроме того, Лео был чувствительной натурой, не таким амбалом, как остальные парни. Лео писал стихи и не собирался никого «лапать». Лео и Вернера стали приглашать на вечеринки, и они охотно принимали приглашения. Раньше об этом и речи не шло, приходилось довольствоваться тайными обществами и экспериментами. Но теперь все переменилось. Девочки наперебой приглашали их на вечеринки: пиво, попкорн и танцы в темноте. Вот тогда-то большинство парней и принимались «лапать», то есть запускать руки девчонкам под джемпер, хватать за грудь и пыхтеть на ухо «491». [35]35
  Скандальный фильм, снятый в 1964 году шведским режиссером В. Шёманом.


[Закрыть]

Лео был не таким. Он напоминал Джорджа Харрисона. Джон был самым крутым, Пол – самым милым, Джордж – романтичным, а Ринго – просто уродом. Лео был как Джордж, и, танцуя в обнимку под «Love me do», он никогда не делал ничего такого. Танцевал он не особо хорошо, а твист и вовсе не умел – но явно был более чувствительным и тонким, чем другие парни. Эта самая чувствительность и делала его настолько привлекательным, что девочки готовы были сражаться за Лео. Обычно скромность и чувствительность не считаются мужскими достоинствами, а, наоборот, бросают тень на обладателя этих качеств, но суть явления «Битлз» заключалась в том, что они были вовсе не такими жесткими, как старые рок-н-ролльные команды. Если внешне «Битлз» и казались дикими и неуправляемыми, то уж в глубине души они наверняка были мягкими и романтичными, совсем как Лео.

Одну из самых преданных поклонниц Лео звали Эва Эльд, [36]36
  Eld (шв.) – огонь.


[Закрыть]и это имя было само поэтическое вдохновение. Эва Эльд часто устраивала вечеринки и, поскольку девушка была из состоятельной семьи, проходили они с шиком. Юные снобы являлись в костюмах с галстуками, а девушки – в длинных платьях, танцевали фокстрот под самые симпатичные песенки «Битлз», а хозяйка дома угощала всех ростбифом, картофельным салатом, пивом и лимонадом. Лео было известно не только особое расположение, которое испытывала к нему Эва, но и расположение мини-бара ее отца. Он мог притащить с собой Вернера и пяток других увальней, Эва прощала Лео все, ибо ей казалось, что она видит его душу сквозь броню мнимой брутальности, которой он пытался себя окружить. Эва внушила себе, что Лео любит ее, и однажды, когда тот замешкался, поцеловала его прямо в губы. Вид у Лео при этом был такой, словно он и не подозревал, что у кого-то может возникнуть желание поцеловать его в губы. Он попросил фотографию Эвы и спрятал ее в бумажник, где прежде хранились автографы Лиль-Бабс, Лассе Лёндаля и Гуннара Виклюнда. Эти графологические экземпляры давно канули в Лету. Эва Эльд была куда лучше, она даже напоминала Лео кинозвезду – он не мог вспомнить, какую именно, но помнил, что у него когда-то была ее фотография.

Лео владел огромной коллекцией фотографий звезд, доставшейся ему от Генри, которому это детское увлечение наскучило. Теперь они все лежали в коробке на чердаке. Однажды, той безумной весной, Лео поднялся на чердак, достал коробку и принялся искать фотографию актрисы, которую так напоминала Эва Эльд. Он быстро перебирал аккуратные стопки по двадцать пять карточек, схваченные двумя перекрещенными резинками. Дорис Дэй, Эстер Вильямс, Улла Якобсон, Тайрон Пауэр, Тони Кёртис, Роберт Тэйлор, Кларк Гейбл, Катарина Валенте, Алан Ладд, Бриджит Бардо, Хамфри Богарт, Скотт Броди, Софи Лорен, Джеймс Дин, Бёрт Ланкастер, Ким Новак, Грегори Пек, Пэт Бун, Томми и Элвис, Инго и Флойд – все эти удивительные имена мелькали, напоминая о тех весенних днях, когда на ребята скачут по тротуарам, покрытым песком, оставшимся после стаявшего снега, – пыльным песком, запах которого не спутаешь ни с чем, – дети играют в классики, скачут через скакалку, крутят обручи, купленные в магазине «Эпа», и обмениваются фотографиями актеров. Все это осталось в прошлом, у этой весны был совсем другой запах – запах сигаретного дыма, духов, а актрису звали Розмари Клуни – ту, которую так напоминала Эва Эльд.

«Стань моим Босуэллом!» – неустанно призывал меня Генри Морган. Какой писатель откажется услышать пару-тройку баек? Как видите, путь Генри в Париж был сверх всякой меры усеян препятствиями, полон промедлений и прочих загадочных обстоятельств. В какой-то момент стало ясно, что Генри не минует Лондона – города доктора Джонсона, где всякий любитель побеседовать может утолить жажду, приникнув к живительному источнику конверсации. История о Генри– клеркеначинается на исходе шестьдесят третьего года.

Миссис Долан никогда не стучала в дверь, она пинала ее носком ботинка, ибо в каждой руке держала по меньшей мере два-три подноса с завтраком. Собственно, руки ее никогда не были свободны, так как мистер Долан был необыкновенно вялым управляющим пансионата. Его идолом был Энди Кэпп: вставал мистер Долан затемно, но лишь для того, чтобы тут же опуститься в кресло перед телевизором в гостиной.

– Good morning, mister Morgan, [37]37
  Доброе утро, мистер Морган (англ.).


[Закрыть]– вздохнула миссис Долан. – Что за мир достается в наследство вам, молодым! Теперь они убили и самого убийцу. Впрочем, оно и к лучшему – вид у него был безумный.

– О dear, – сонно ответил Генри. – Приятного вам завтрака, миссис Долан.

Миссис Долан скрылась так же поспешно, как и появилась. Она была выдающейся болтушкой, но никогда не навязывалась. Генри тетушка нравилась, симпатия была взаимной. Со временем миссис Долан переселила Генри в одну из лучших комнат на верхнем этаже. Из окна открывался вид на крыши домов, а встав на подоконник и вытянув шею, можно было разглядеть и деревья в Гайд-парке – в этом Генри убедился лично.

Он провел в Лондоне уже пару недель, искал работу, но не нашел. От денег, переданных одноруким Францем в Берлине, оставалось еще немало, хотя у Генри было чувство, что это грязные деньги, которых он не заслужил.

Пребывание Генри – он же агент Билл Ярд – в Берлине закончилось весьма хаотично, он последовал шокировавшей его рекомендации В. С. и спешно уехал. Генри ничего не понимал и ничего не желал знать. Силуэт Верены Масгрейв он выбросил в Канал. Это была одна из немногих ситуаций, в которых Генри боялся за свою жизнь. Вернуться в Копенгаген жалким неудачником было немыслимо: он не мог объяснить то, что было невозможно объяснить. Оккультизм и пластические операции по восстановлению носа не входили в сферу его интересов.

Выходом стал первый попавшийся поезд в первый попавшийся город – это был Лондонский экспресс. Обменяв деньги, Генри насчитал пятьсот с лишним фунтов стерлингов: этого могло хватить на некоторое время, но мистер Морган был не из тех, кто живет на сбережения, поплевывая в потолок. Этому энергичному молодому человеку двадцати одного года от роду нужна была работа, туристическое безделье ему изрядно наскучило.

Тем утром Генри проглотил завтрак и надел просторный белый плащ, купленный в кенсингтонском секонд-хенде. Он отнес поднос на кухню, миссис Долан поблагодарила его за помощь и сказала, что мистер Морган – самый вежливый гость после норвежца, который жил в пансионате по окончании войны. В ее глазах все скандинавы в благодетельности своей были более или менее похожи на Дага Хаммаршельда. Скандинавов было жаль. Земли датчан и норвежцев разорял Гитлер, финнам в затылок дышали русские, а у шведов просто был печальный вид.

– Ваш народ кто-то когда-то обидел, – говорила миссис Долан. – Поэтому вы так печальны. То есть не вы, мистер Морган. У вас-то вид ничуть не грустный. У вас в глазах веселый блеск, а скоро будет и работа. It will work, it will work. [38]38
  Все получится! (англ.)


[Закрыть]

Неправдоподобный город: по улицам стелется желтый дым, скользя вдоль рядов окон, струясь через Лондонский мост в коричневом тумане зимнего рассвета. Речной шатер опал; последние пальцы листьев цепляются за мокрый берег. Над водой льется музыка: «Sweet Thames, run softly, till I end my song…» [39]39
  «Милая Темза, беги потише, позволь мне допеть мою песню!» (Цитата из поэмы Т. С. Элиота «Бесплодная земля».)


[Закрыть]