Текст книги "Джентльмены"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

– Вас разбудила телефонная тревога? – спросила старушка с корзиной.

– Телефонная тревога? – переспросил Генри.

– Тогда, наверное, радиомобиль, – догадалась старушка, снова заговорщически кивнув. Генри начал медленно догадываться, что происходит. Все это происходило задолго до того, как Генри, одурманенный страстью к Мод, спящий на уроках и бряцающий на пианино до поздней ночи, постепенно превратился в Генри– бульвардье,читателя газет, фланера, распутника и сибарита. В те далекие времена Генри шагал вовсе не в ногу со временем и не знал, что именно в это воскресенье проходят учения по эвакуации. Весь Стокгольм – по плану, разработанному помощниками губернатора и полковниками в штабе эвакуации, – должен был сломя голову броситься в бомбоубежища, метро и автобусы для эвакуации в сельскую местность Уппланда. Это тебе не брошюра «Если наступит война»: война уже наступила – по крайней мере, в головах чиновников эвакуационного штаба. Впрочем, лица пассажиров метро вовсе не были искажены паникой – происходящее больше напоминало карнавал и бесплатную воскресную экскурсию. Люди толпились в обнимку с мячами, термосами и корзинами для пикника и вели задушевные разговоры.

Когда поезд остановился на станции «Родмансгатан», на перроне началось легкое волнение, быстро передавшееся пассажирам в вагоне. Прошел слух о том, что к отъезжающим присоединятся Его величество король Густав Адольф VI, а также послы, темнокожие принцы и принцессы. В вагон набилось еще больше народа, хотя это и казалось невозможным. Генри, зажатый в углу, как истинный джентльмен держал в руках корзину старушки. Он заметил, что все мужчины – то есть все настоящие мужчины – услужливы и учтивы с дамами и детьми, изображают знатоков и героев и критикуют эвакуационный штаб за плохую организацию мероприятия. Почтенные господа травили военные байки, считая, что все происходит очень медленно, что при настоящей эвакуации так не бывает.

– Король… – с придыханием произнесла старушка, и глаза ее блеснули. – Король…

– Думаю, это просто слухи, – сказал Генри.

– Он, наверное, никогда раньше не ездил в метро…

– Наверное, не ездил, – согласился Генри. – Но мне надо выходить, – продолжил он, пытаясь передать старушке ее корзину.

– Выходить? – удивилась старушка. – Этот поезд идет в Хэссельбю. А потом мы поедем на автобусе, в деревню.

– Я выхожу на Уденплан, – ответил Генри: он собирался подняться по улице Уденгатан до квартала Лэркстан, где находился дом Мод. В его планы вовсе не входило ехать вместе со всеми в Хэссельбю.

Двери открылись, впуская новые толпы: никто не собирался выходить, и Генри не мог сдвинуться с места. Пытаясь выбраться, он вертелся и извивался, как угорь, но безнадежно застрял в тисках эвакуируемых тел.

– Ты куда, малыш? – спросил один из героев, отец семейства, а также обладатель густого баса.

– Мне надо выйти, – спокойно ответил Генри.

– Выйти? – загудел Бас. – Черт побери, малыш, мы едем в Хэссельбю, а оттуда на автобусе в деревню. Здесь выходить не надо!

Генри был близок к отчаянию, народ давил и наседал, и выбраться не было никакой возможности. Смирившись с участью пленника эвакуационного маневра, Генри вздохнул и вновь прижал к груди корзину старушки. Единственным его желанием, единственной его мыслью все последние дни была новая встреча с Мод – и вот, когда он уже был готов выйти из чертова поезда метро, оказалось, что весь город играет в войну, что все жители Стокгольма подлежат эвакуации. Генри рассмеялся, он смеялся так, что капли пота летели в разные стороны, и старушка беспокойно смотрела на него снизу вверх, а Бас – сверху вниз и покачивал головой.

До самого Хэссельбю Генри стоял, зажатый в углу вагона. «Война» была в самом разгаре. Генри мысленно осыпал все и вся проклятиями и бранью, твердо решив уехать обратно на первом же поезде. Но не успел он выбраться на перрон, как его ухватил Бас.

– Пособи-ка, малыш, – произнес он, указывая на огромный дорожный сундук, который приехал вместе с ним на поезде.

– Что это? – удивился Генри.

– Одежда, утварь, вещи первой необходимости, – серьезно доложил Бас. – Это проверка.

У обладателя баса был такой строгий и сосредоточенный вид, что Генри не смог отказать. Вместе они отнесли неуклюжий чемодан на площадь, где на солнцепеке пыхтело множество автобусов. Бас отдавал короткие и точные указания жене и троим детям, направляя их к строго определенному автобусу. Ему явно нравилось командовать. Чемодан вскоре оказался в багажном отделении, а Бас обменялся с водителем парой скептических реплик относительно качеств автобуса. Автобусы Басу тоже явно нравились.

– Все на месте? – прогрохотал он, заглядывая внутрь.

Семья ответила дружным «да!» Остальные семьи решили последовать доброму примеру: отцы устроили перекличку, жены и дети дружно отвечали. Поднялся невообразимый гвалт.

Генри отправился обратно к метро. У самой станции он увидел Лео и Вернера. Они приехали на следующем поезде, вооруженные до зубов. Вернер очень серьезно отнесся к эвакуации, а Лео последовал за ним из любопытства. Они размахивали брошюрой «Если наступит война», демонстрируя полный набор необходимых вещей. Парни казались очень довольными мероприятием и вскоре исчезли в толпе эвакуируемых. Генри сел на поезд и вернулся к Уденплан, сильно опаздывая.

Мод не было дома. Генри раз за разом нажимал на дверной звонок, снова бранясь до потери пульса. Он проклинал ненастоящие войны и ненастоящих героев, которые таскают с собой свинцовой тяжести чемоданы, он до смерти ненавидел весь Стокгольм. Ему хотелось в Париж. Он должен оказаться там, рано или поздно. Там не играют в войну. Там если уж война, то настоящая.

Тяжко вздохнув в сотый раз за день, Генри стал спускаться по лестнице. У выхода, однако, ему повезло, и он услышал голоса в подвале. Нужда нередко обостряет изобретательность и догадливость, и Генри не потребовалось много времени, чтобы понять, что весь дом сидит в подвале и играет в войну.

Так оно и было. Генри спустился в подвал, где жильцы дома пили кофе, ели булочки и наслаждались приятным общением. Приходу Генри все обрадовались.

– Война так возбуждает, – прошептала Мод ему на ухо. – Как будто ты приехал лишь на пару часов и вот-вот снова отбудешь на фронт…

– Так оно и есть, – ответил Генри.

– Дамы и господа, – начал консьерж. – Все прошло как нельзя лучше, поблагодарим госпожу Линдберг за чудесные булочки, а госпожу Бэк и госпожу Хагстрём – за кофе. Мы все надеемся, что никогда не столкнемся с подобным в настоящей жизни, однако было бы неплохо видеться почаще и в мирной обстановке. Это самое важное, что мы вынесли из сегодняшнего испытания.

Гости – то есть эвакуированные – энергично поаплодировали речи консьержа, после чего учения были объявлены завершенными. Мод и Генри поднялись в квартиру. Генри снял пальто и повесил его на вешалку; когда та накренилась к стене, Мод была уже в спальне.

Это было в конце апреля шестьдесят первого года – лучшее время для мезальянса. После завтрака Мод уселась на пол перед телевизором в халате и с чашкой чая между колен. Генри был полностью поглощен созерцанием королевского судна «Ваза», поднимающегося на поверхность воды, и главного водолаза Фэльтинга, вдыхающего воздух через трубку под торжественные звуки военно-морского оркестра, ликование публики и щелчки репортерских фотокамер.

Для большинства людей это было явление из пучины трехсоттридцатитрехлетней истории: дубовый корпус, извлеченный с илистого дна, корабль, полный пушек, бочонков с водкой, медных монет, глиняных плошек, старинных кубков, столовых приборов и скульптур. Когда судно вновь коснулось поверхности воды, оно уже не подчинялось приказам и распоряжениям капитана второго ранга времен Тридцатилетней войны, который пытался остановить панику на корабле, накренившемся по левому борту и черпавшем воду пушечными портами. В ту минуту трагедия стала реальностью.

Но мысленному взору Генри предстало вовсе не это. Он увлеченно следил за историческим событием, коим являлось извлечение со дна морского королевского судна «Ваза», однако размышлял не об освобождении из илистого плена, а наоборот – о потоплении, исчезновении того, чему было суждено кануть в Лету. Генри следил за событиями с привычным любопытством, но мысли его были далеко. Он думал о Ковчеге, о корабле, который он пытался построить на Стормён. Когда-то строительство Ковчега затеял его дед-корабел, и с тех пор они каждое лето вместе трудились над судном, на котором собирались отправиться в кругосветное плавание. Генри читал книги о Джошуа Слокаме и Хорнблауэре, он мечтал о дальних странствиях, шлифуя каждую дощечку до идеальной стыковки с остальными, пока на Стормён не разразилась трагедия.

Ковчег так и не был построен, его остов по-прежнему лежал в лодочном сарае – незавершенный, ветшающий и неправдоподобный. Словно лосиный скелет на лесной тропе, добела объеденный лисами, он вздымал к небу голые ребра шпангоутов, торчащих из киля. Ковчег лежал на Стормён, где последние родичи матери Генри слонялись, как слабоумные, в ожидании летних гостей, почтальона и продуктов. Генри, возможно, и хотел бы вернуть мечту, он мог, как ни в чем не бывало, накачать деда водкой, чтобы тот натянул свои вонючие кальсоны и отправился в сарай достраивать Ковчег. Но прибрежные воды Стормён были навсегда отравлены, в темной глубине гниющих фьордов покачивались мертвые водоросли. Ковчег так и остался лосиным скелетом, обглоданным алчными гиенами и вздымающим к небу ребра шпангоутов, словно обвиняя, напоминая о трагедии, о вечной тревоге.

И лишь теперь, лежа дома у Мод и наблюдая, как королевский корабль «Ваза» поднимается на поверхность под ликование публики, Генри, наконец, смог отправить Ковчег на дно – на илистое дно, которое только что покинул старинный корабль. Мечта о Ковчеге была частью детства, и теперь Генри мог оставить ее в прошлом, сильный и опьяненный любовью.

Когда музыка умолкла вместе с толпой и все замерли, словно впервые задумавшись над тем, что происходит в этот момент, и даже устыдившись – зачем кому-то понадобилось прерывать трехсоттридцатитрехлетний сон спящей красавицы, которой более всего к лицу дремота? – Генри засмеялся. Смеялся он громко, и вскоре вместо смеха послышалось сипение, из глаз полились слезы: Генри почувствовал себя освобожденным, очищенным, оправданным.

В квартире было множество нарциссов, цветы источали запах мученичества. Генри многое пришлось выстрадать, и он полагал, что страдание вечно, что ему не суждено встретить большую любовь, дарующую избавление и утешение. Но вот она явилась в ту самую минуту, когда он наблюдал возвращение старинного судна из морской пучины. Нарциссы пахли страданием, но Мод источала аромат жизни и желания.

Генри подобрался к Мод сзади; она не заметила, что он только что плакал. Она лежала перед телевизором, не сводя взгляда с королевского судна «Ваза», и Генри осторожно освободил ее тело от одежды, как очищают точеные детали извлеченного со дна корабля от ила и тины.

Генри учился в гимназии «Сёдра Латин». Он стал гимназистом спустя несколько лет после самоубийства ее знаменитого выпускника Стига Дагермана, и паника, посеянная фильмом «Травля» и романом «Змея», по-прежнему дрожала вдоль стен тревожной тенью литых перил. Генри воспитывали в строгих порядках мужской школы, среди шерстяных свитеров и замшевых курток, среди тщательно выстриженных затылков, которые с годами все крепчали. А потом куртки сменялись пальто, и мальчики начинали изображать молодых мужчин: они сидели в кафе, курили и дежурили у женской школы на Йотгатан, где юные прекрасные дамы из южных пригородов выглядывали из-за штор и хихикали, ожидая приглашения на танцы в школу для юношей. В мужской школе царили строгие порядки и соблюдались юношеские традиции, и я полагаю, что Генри держал марку: он был пианистом и боксером, и он же ликовал громче всех, когда стало известно о нововведении, благодаря которому на территорию школы для участия в образовательном процессе, доселе доступном лишь юношам, впервые ступила изящная девичья ножка. Это было осенью шестьдесят первого года.

Но весной, когда мужская школа доживала последние дни, Генри бродил и напевал «Путти-путти», а на уроках спал крепче обычного. Юному Моргану, который жил со взрослой женщиной, приходилось нелегко.

Квартет, разумеется, позвали играть на выпускном. Генри не знал, как прожить оставшийся школьный год; он с завистью глядел на выпущенных на волю крикунов, которые скатывались, пьяные от радости, со школьного крыльца, все в слезах, парфюме, пудре и пунше. Гордые родители давали музыкантам указания: сидеть именно в этом грузовике, начинать играть в строго определенное время – на все это Генри было глубоко наплевать. Ему пришлось играть на гитаре, так как никто не решился везти на грузовике пианино. В тот вечер он решил наесться и напиться до отвала за чужой счет, чтобы затем отправиться к Мод. Она уезжала. Мод плакала, поэтому плакал и Генри. Она уезжала на целое лето.

Квартет Генри отыграл весь репертуар выпускной вечеринки; слушатели не замечали фальши – они не прислушивались. Выпускник, скромный малый из Эншеде, устроил неплохую вечеринку: квартет играл, а в паузах Генри уплетал за обе щеки, не забывая прихлебывать грог из стаканчика, припрятанного на рояле за нотами. Инструмент ни на что не годился, кроме украшения интерьера – расстроенная дедовская рухлядь.

После застолья решили устроить танцы, и гости единодушно выступили за буги-вуги и Элвиса, вследствие чего квартет был отпущен. Гордый отец вручил Генри пятьдесят крон, пытаясь произнести торжественные и прочувствованные слова благодарности и напутствия.

Столь же сентиментальные родственники выпускника в пожелтевших гимназистских фуражках подвезли Генри до Хёторгет. Дальше он отправился по улице Туннельгатан, в туннеле насвистывая «Ты вращаешь Землю». Звучное эхо, казалось, предвещало окончательное расставание.

Мод была в платье – красивом платье и свитере. Генри тут же понял, что Он недавно был у нее. Генри был пьян и расстроен, но пытался держать себя в руках. Он не хотел портить последнюю перед неопределенно долгой разлукой встречу.

– Почему же «неопределенно», – сказала Мод, передразнивая угрюмого Генри. – Я вернусь в августе или в сентябре.

– Ты даже не сказала, куда едешь. – Генри уселся на диван, не включив музыку. Музыка ему надоела, он был измотан, устал.

– Как прошла вечеринка, кстати?

– Неплохо, – ответил Генри и вздохнул. – Есть что-нибудь выпить?

Мод отправилась на кухню и вернулась с джином и граппой.

– Только не пей слишком много, – сказала она.

Генри достал пачку «Джон Сильвер», закурил и откинулся на спинку дивана.

– Ты не пользуешься портсигаром, – заметила Мод. – Продал?

– Не продал, – смутился Генри. – Заложил. Как только будут деньги, выкуплю.

– Ничего, – сказала Мод. – Так и было задумано. Как бы то ни было, теперь он все знает.

– И?

– Его это не волнует. Так он, по крайней мере, говорит.

– Ты уезжаешь с ним?

Мод кивнула и смешала небольшой коктейль. Генри не сгорал от любопытства. Его ревность скорее дремала, ибо ему изначально объявили ультиматум, и он знал, что Мод никогда не будет принадлежать только ему. B. C. был неотступной тенью, серым кардиналом, имя его не разглашалось. Генри уже привык к этому; он не любил Мод так страстно, как должен был, по его собственным представлениям. Он любил ее совсем иначе – возможно, более глубоко и серьезно, любовью, которой пока не понимал и не хотел понимать.

Мод решила раскрыть карты, посвятить Генри в тайну и рассказать, кто такой В. С. и почему она так нуждается в них обоих.

Однажды, много лет назад, в душном холле далеко отсюда стоял большой дорожный сундук и два чемодана. Мод аккуратно вывела на них свое имя и еще – «ШВЕЦИЯ». Она уже давно перестала понимать, почему должна писать «ШВЕЦИЯ» – ведь вместо этого на чемоданах могло бы значиться «ДЖАКАРТА» или «БЕЗ ГРАЖДАНСТВА», и это больше соответствовало бы ее ощущениям. Мод жила в разных местах и вовсе не чувствовала себя шведкой. Но в тот роковой день пунктом назначения была Швеция.

Мод, как и все остальные, знала, что у матери плохая память из-за таблеток, которыми она успокаивает нервы. Услышав что-нибудь утром, она забывала об этом к обеду – не всегда, но почти. Сейчас она не помнила, где отец. Мод сказала, что отец отправился в Чайный дом.

Мать выглядела измученной, но была по-прежнему красива. Она была самой красивой из всех жен дипломатов в Джакарте, включая роковых женщин французской миссии. Мать Мод стала жертвой собственной красоты, именно красота была причиной ее несчастья.

Мать попросила Мод сделать коктейль – слабый, – так как часы показывали уже два. Она спросила, не было ли вестей от Вильгельма.

Мод подошла к чайному столику, на котором стояло спиртное, и выглянула в окно. Она видела только дождь, муссонный дождь, который беспрерывно лил вот уже неделю. Вести от Вильгельма были. Он вместе с отцом поехал в Чайный дом за фарфором, должен был вернуться к трем.

Мать пребывала в расстройстве чувств. Возможно, из-за дождя. Она полагала, что дело именно в дожде. У нее болели плечи – скорее всего, из-за влажности. Она была расстроена и хотела домой, в Стокгольм. В Швеции была весна, в летних кафе подавали артишоки. Ей хотелось шведских овощей.

Мать все болтала, а Мод не слушала. Она слушала лишь бесконечный дождь, пытаясь понять, тянет ли ее в дорогу, тоскует ли она по «дому», по Швеции, хочется ли ей вообще чего-нибудь – но ничего не шло в голову.

В то время, когда Мод укладывала свою одежду в дорожный сундук с надписью «ШВЕЦИЯ», а мелкие вещицы – в чемоданы, ее отец, советник посольства Швеции в Джакарте, беседовал в Чайном доме с другом, Вильгельмом Стернером. Чайным домом называли небольшую хижину, скромный домик, который они снимали, чтобы время от времени выбираться из города. Домик находился у склона горы, на окраине маленькой деревни, в нескольких десятках километров к юго-востоку от Джакарты.

Вид отсюда открывался величественный – на ложбину и древний вулкан. Тропический лес окутывал склоны вулкана приглушенно-зеленым одеянием, тяжелые облака венчали вершину – казалось, за ними скрывается буддийский монастырь. В этом домике друзья просидели за разговорами не один вечер, слушая голоса животных и потягивая виски.

Вильгельм Стернер и советник посольства были школьными друзьями, оба изучали юриспруденцию, специализировались на международном праве, оба впоследствии оказались в дипломатическом корпусе. Теперь же, в пятьдесят шестом году, Стернеру предложили привлекательную должность в промышленной сфере. Он намеревался оставить дипломатию и вернуться домой, в Швецию. Советник же оставался в Джакарте.

Они сидели в Чайном доме и говорили о тропическом ливне. Впереди было по меньшей мере еще две недели дождей, и Вильгельм Стернер не имел ничего против возвращения домой. Он обещал позаботиться о Мод. Советник укорял себя за утраченную связь с семьей, в которой что-то явно было неладно.

Вильгельм Стернер волновался и даже слегка негодовал. Было неясно, понимает ли советник – идеалист вроде Дага Хаммаршёльда – то, что давно известно всем. Однажды эти люди встречались в Нью-Йорке, отец Мод нередко вспоминал встречу и неясные впечатления, которые она оставила: он чувствовал, что во многом уступает Хаммаршельду, но в то же время ощущал поддержку, как при встрече с родственной душой. Они имели общие представления о мире. Отец Мод всегда был закрытым и, в то же время, открытым человеком, публичным и тайным. Его жена с трудом переносила такой характер, это было известно всем. Она искала выход, рвалась прочь, а он словно бы искал свой крест, искал свое распятие.

Сейчас советник поведал Стернеру, что хотел бы получить пост в Венгрии. Он нуждался в переменах, а Венгрия, вероятно, нуждалась в нем.

Вильгельм Стернер пытался открыть ему глаза на другие проблемы, на трудности в его собственном доме. В первую очередь следовало разобраться с семьей. Кроме того, он был нужен здесь, в Джакарте. В островном государстве было неспокойно, население трех тысяч вулканических островов жаждало крови Сукарно. Хочешь изображать святого – пожалуйста. Стернер уже говорил с Мод, и она плакала – но не из-за переезда, нет, а от тревоги и страха.

Вильгельм Стернер заметил, что советник слышит, но не слушает его. Отец Мод казался сосредоточенным, но при этом отсутствующим. Он напоминал анимиста, который слушает дождь, пытаясь уловить голос капель, предсказывающих судьбу земли.

Упрямо созерцая дождь, отец Мод повторял, что нужен в Венгрии и постарается получить пост там.

Было уже поздно. Следовало возвращаться домой, вечером Мод и Вильгельму Стернеру предстояло вылететь в Швецию. У пригорка рядом с Чайным домом стояли два автомобиля. Советнику принадлежал английский автомобиль новой модели с широкими тракторными покрышками, Стернер же взял напрокат джип, старый колониальный джип со складным верхом. По здешним проселочным дорогам можно было ездить только с хорошей оснасткой. Дождь размывал глину, землю заливало водой, и кое-где приходилось проезжать по болотцам метровой глубины, а где-то случались небольшие грязевые оползни. Дорога к Чайному дому постоянно менялась. Даже тот, кто ездил по ней очень часто, не мог чувствовать себя уверенно.

Автомобиль отца Мод был полон ост-индского фарфора. Он очень выгодно приобрел партию и собирался отправить одну коробку домой с Мод. Лучше всего было отправлять драгоценности домой частями.

Вильгельм Стернер ехал позади, с трудом удерживая скорость. Джип скользил на поворотах, и Стернер удивлялся, как советнику удается двигаться вперед на такой скорости. Они оба неплохо водили машину, но на этой местности обычные правила не действовали. Дорога была совершенно непредсказуема: густая листва ветвей, свешивающихся едва не до земли, барабанила по лобовому стеклу, сбивая с толку водителей.

Это случилось в десятке километров от Джакарты. Вильгельм Стернер отстал от спутника, он медленно преодолевал поворот, когда вдруг услышал крики и увидел впереди людей, размахивающих руками. Некоторые бежали по глинистому, заросшему склону, жалобно кричали и рвали на себе волосы.

Вильгельм Стернер затормозил и сразу понял, что произошло; позже он утверждал, что у него были дурные предчувствия. Отец Мод ехал быстро, слишком быстро, – а ведь они никуда не торопились.

Его автомобиль соскользнул с дороги, переворачиваясь, скатился по склону и остановился у пальмы. Тело было погребено под кровавыми осколками ост-индского фарфора.

После торжественных похорон, приличествующих советнику посольства, мать отправили в санаторий неподалеку от шведского Лександа. Она была раздавлена чувством вины перед погибшим мужем, которого обманывала, и ее истерики, прежде хоть сколько-нибудь сдерживаемые, перешли в острый психоз уже в Индонезии, когда до отъезда на родину оставалось несколько часов и семья судорожно пыталась уладить оставшиеся дела. Мод пришлось заботиться обо всем и вся, включая мать, – надо было следить, чтобы та не приняла слишком много таблеток.

Вильгельм Стернер стал незаменимым. Он сообщил трагическую весть, он же подготовил возвращение домой, организовал похороны и жилье в Стокгольме.

Итак, тем жарким летом мать отдыхала в санатории в Даларна. Ее психоз прошел различные стадии; суть его заключалась в неискоренимом и неизлечимом чувстве вины перед погибшим супругом. Избавившись от шока, мать решила, что должна умереть, хочет умереть. Ночи напролет она громко причитала о новых смертоносных сгустках, вызревших в ее измученной груди.

Благодаря терпению психиатра и поддержке Мод со временем мать выписали, после чего она поселилась в не очень большой, но вполне пристойной квартире на Карлавэген. Мод стала работать секретарем в Министерстве иностранных дел. Для этой должности она и намеревалась покинуть Джакарту чуть ранее, но трагедия нарушила планы.

Квартирку в Лэркстан тоже нашел Вильгельм Стернер. Неисправимый холостяк некогда жил там сам, но со временем карьерный рост стал требовать расширения пространства. Теперь он был на службе у капитала и – как гласили многочисленные, но ничем не подтвержденные слухи, – ходил в любимчиках у самого Валленберга.

Мод поселилась в этой очаровательной квартирке осенью пятьдесят шестого года. Она перекрасила стены и обустроила жилье в соответствии с собственными, очень разумными представлениями. Квартира была обставлена неприхотливо, но со вкусом, на стенах висели восточноазиатские деревянные панно, а на полу лежало ковровое покрытие – вещь по тем временам редкая и изысканная.

Мод была юной современной женщиной, которая прекрасно могла позаботиться о себе. Она купила граммофон и даже телевизор, настолько современна она была. Телевидение делало первые шаги, и просмотр телепередач, возможно, не был торжественным событием для такой светской дамы, как Мод, но все же оставался чем-то необычным.

Мод сидела перед телевизором и в тот вечер, когда дверь ее квартиры неожиданно открылась и кто-то вошел в прихожую. До смерти перепуганная, она не знала, оставаться ли на месте как ни в чем не бывало и продолжать смотреть на экран или же вскочить и закричать во весь голос.

В комнату вошел Вильгельм Стернер. Он поздоровался с все еще перепуганной Мод и объяснил, что у него остался запасной ключ, который он теперь намеревался отдать новой хозяйке.

Хозяйка выдохнула и заметила, что гостю следовало бы позвонить в дверь, прежде чем войти. Удрученный Стернер попросил прощения и пожал плечами, после чего попросил угостить его кофе.

Пока Мод варила кофе, Стернер сидел на диване в верхней одежде, расстроенный и подавленный. Мод, разумеется, поинтересовалась, не произошло ли что-то нехорошее.

Вильгельм Стернер не сводил с Мод печального, ясного и серьезного взгляда. Он признался, что пришел к ней вовсе не ради этого несчастного ключа. Дело было серьезнее.

Не успела Мод закурить, как Вильгельм Стернер уронил голову ей на колени и стал со слезами объясняться в любви: он полюбил ее с тех самых пор, как увидел в Джакарте, он был готов ради нее на все, мог пожертвовать карьерой или сделать все, что она пожелает.

Мод, как это ни странно, вовсе не удивилась. Она ничего не желала. Мод предчувствовала нечто подобное, но не знала, как себя вести. Вильгельм Стернер был уже немолодым человеком, другом ее покойного отца, он занимал высокое положение в промышленных кругах. Мод встречала этого человека в самых разных уголках земли, сколько помнила себя. Ей было сложно представить его в иной роли, кроме роли человека, заменяющего покойного отца.

Мод гладила Вильгельма по голове, проводила пальцами по густым волосам, очевидно, не имея представления о том, что в будущем ей придется делать это еще не раз.

Между ними завязались отношения, которые обычно называют «интрижкой». Они стали столь же официальной тайной, что и «интрижки» матери Мод. Злые языки поговаривают, что подобные наклонности передаются по наследству.

– Покажи мне его фотографию, – попросил Генри. – У тебя же есть его фото.

– Зачем тебе? – возразила Мод. – Заработаешь комплекс.

Дело было поздней ночью, после того как Генри приехал к Мод с выпускной вечеринки и она рассказала ему, как стала любовницей Вильгельма Стернера – его она, во всяком случае, называла «мой любовник». Вполне возможно, что история была не столь банальна, как пересказ, преломленный ревностью Генри: в начале шестидесятых он был изрядно зациклен на сопернике, которого никогда не видел, а лишь представлял себе. Вильгельм Стернер был магнатом, прошедшим школу Валленберга; «non videre sed esse», быть незаметным, – под таким девизом он жил.

– У меня есть альбом с фотографиями, – вздохнула Мод. – Но я не хочу показывать их сейчас. Я устала. Завтра рано утром уезжаю.

– Я хочу увидеть его фотографию, – настаивал Генри. – Мне это нужно.

Мод отправилась в спальню за альбомом. Это был типичный семейный фотоальбом с подписями, сделанными рукой Мод, кроме самых первых. Альбом ей подарила мать, когда Мод было лет десять, и первые фотографии, сделанные в неспокойном тридцать шестом году, изображали малышку в белых кружевах и гордого отца в военной форме, склонившегося над колыбелью.

Мод фыркала, читая ребячливые подписи к фотографиям из Нью-Йорка, Лондона, Парижа, серо-белым фото из Швеции начала сороковых, когда ее отец получал увольнение и приезжал домой – Генри отметил, что он был сержантом, – а мать все еще была счастлива и слушала Уллу Бильквист за опущенными шторами.

– Вот папа и Вильгельм Стернер, – наконец произнесла Мод, показав фотографию пятьдесят шестого года из Джакарты. – Прямо перед трагедией…

Отец интересовал Генри в меньшей степени, чем Стернер. Последний выглядел приблизительно так, как и предполагал Генри: тяжеловатый и массивный, в двубортном костюме в узкую полоску. Мужчина в самом расцвете сил, человек с идеями, инициативой и творческой энергией. Он мог быть легкомысленным, но становился серьезным, когда это было необходимо. Стернер обладал очень привлекательной внешностью и, судя по мощной шее, в юности метал копье. Поэтому его рубашки так хорошо сидели на Генри.

– Ты доволен? – поинтересовалась Мод.

– Он именно такой, каким я его представлял, – ответил Генри. – Интересный мужчина.

– Он и сейчас такой.

– Он счастлив с тобой?

– Думаю, да.

– А ты?

– Я люблю вас обоих, – ответила Мод. – Вы такие разные, и дело не только в возрасте. С тобой я чувствую себя другим человеком, ты такой… неопытный, невинный… А с ним все иначе. Он очень занятой человек, много работает – но меня не волнует его работа. Он очень… остроумный, как бы смешно это ни звучало. Он говорит, что со мной забывает о смерти.

– Сколько все это, по-твоему, будет продолжаться? – спросил Генри. – Ты же не можешь разрываться всю жизнь?

– Не могу? – отозвалась Мод. – Ну, какое-то время мы не будем видеться, и, возможно, ты встретишь другую.

– И не надейся, – сказал Генри. – Что он говорит обо мне?

– Он говорит, что понимает меня. Выспрашивает подробности о тебе.

– И ты рассказываешь?

– Конечно. Зачем мне врать?

– Незачем, – согласился Генри.

Мод закурила последнюю сигарету с видом человека, у которого только что камень с души упал.

– Теперь ты знаешь обо мне все, что тебе нужно знать, – сказала она. – И, может быть, больше не любишь меня.

Генри отнял у нее сигарету и затушил.

– Люблю, – сказал он. – Больше, чем прежде.

И снова Виллис и его спортклуб «Европа» пришли на выручку Генри в трудную минуту. Он топил печаль и тоску в поту и жидкой мази. Все лето Генри посвятил тренировкам перед матчем, в котором его так хотел видеть Виллис. Речь шла о чемпионате Швеции в Стокгольме, и Генри уже неплохо проявил себя в нескольких тренировочных поединках. Вскоре наступило горькое лето: подработка на транспорте и долгие изматывающие тренировки в «Европе». В своей аскезе Генри достиг наилучшей формы. Начало чемпионата совпало по времени с началом учебного года, и Генри даже добился освобождения от занятий ради дополнительных тренировок. Директор гимназии не был фанатом бокса, но все же допускал вероятность большого успеха в жизни небезызвестного ученика. Да и учебному заведению вряд ли могло повредить присутствие в рядах школяров чемпиона страны. Виллис звонил в гимназию, чтобы поблагодарить за освобождение, и едва ли не пообещал, что вернет за парту чемпиона Швеции в велтере [23]23
  Велтер (welter) – 1-й полусредний вес.


[Закрыть]среди юношей.