Текст книги "Джентльмены"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

– Я вам верю, – кивнул я.

– Расскажи, как продвигаются дела с «Красной комнатой», – попросил меня издатель. – Сколько ты успел написать?

– Прилично.

– Когда пришлешь?

– Не знаю. Черт, здесь не лучшее место для деловых переговоров!

– А иначе тебя не поймать – ты только авансы просишь, а я хочу знать, как идут дела!

– Хорошо, – сказал я. – Просто отлично.

– Ты получил неплохой аванс, разговоры пошли, знаешь ли. У меня тоже есть начальство.

– И ты не боишься в этом признаться, Торстен? Чертовски честно, – сказал я, заглядывая ему в глаза. – Ни разу не слышал, чтобы начальник признавался в том, что у него тоже есть начальство – разве что в случае катастрофы.

– Клас, это почти катастрофа. Книга должна лежать на прилавках весной – лучше всего в апреле, после распродажи. Осталось четыре месяца.

Я занервничал, к тому же в помещении было ужасно жарко, по моим щекам стекал пот, и шампанское закончилось. Франсен зажал меня в тесном углу, и я мог лишь отвечать неопределенными обещаниями и оправданиями, но вскоре мне на выручку пришел израильский посол: в сопровождении сверкающего платья фру Франсен он подошел ко мне со словами:

– You are a young writer, yes? Then you must meet mr Singer. All the young Writers must meet mr Singer! [59]59
  Вы молодой писатель, да? Тогда вы должны познакомиться с мистером Зингером. Все молодые писатели должны знакомиться с мистером Зингером (англ).


[Закрыть]

– O’key, – сказал я. – I do want to meet him. [60]60
  Хорошо. Я хочу познакомиться с ним (англ.).


[Закрыть]

Посол провел меня через толпу к маленькому кивающему старичку, который щурился в уголке с усталым и изможденным видом – кто только не пожимал ему руку, от восточного побережья Америки до европейского побережья Балтийского моря.

– This is a young swedish writer, [61]61
  Это молодой шведский писатель (англ.).


[Закрыть]– сказал посол и подтолкнул меня к оракулу.

– Hello, mr Singer, [62]62
  Здравствуйте, мистер Зингер (англ.).


[Закрыть]– сказал я.

– Hello, young writer, – сказал Маг. – Do you live here? – И не успел я ответить, как он продолжил: – I am Isaac Bashevis Singer and I live in New York, very, very nice too meet you. [63]63
  Здравствуйте, молодой писатель. Вы живете здесь? Я Исаак Башевис Зингер и я живу в Нью-Йорк, очень, очень приятно познакомиться с вами (англ).


[Закрыть]

На этом разговор был окончен, ибо, как только мы пожали друг другу руки, некая дама в жемчужном колье вонзила когти в плечи этого маленького, похожего на мышонка старичка, обрушив на него каскад льстивых фраз, затем втиснула в его кулак свою ручку и по буквам произнесла свое имя, которое, несомненно, значилось и в аристократическом альманахе, и в налоговом списке. Она желала любой ценой заполучить автограф.

Празднование растворилось в шампанском, коктейлях, дыме и израильских закусках, обладавших изумительным, но неярким вкусом. Все шло своим чередом, и теперь, после ночного путешествия по барам, я лежал в постели и прислушивался к шепоту и шороху за дверью спальни.

Вскоре эти нервные звуки переросли в стройный гимн Люсии, дверь открылась, и комната наполнилась запахом стеарина, только что сваренного кофе, свежих булочек с шафраном и имбирного печенья. Генри изображал мальчика со звездой – в колпачке и белом балахоне, а Черстин собственной персоной была Люсией. Это было неожиданно и торжественно. Я встал с постели и принял почести, как счастливый учитель.

– За что мне все это? – разумеется, поинтересовался я.

– Почему бы и нет? – отозвался Генри. – Я ничего об этом не знал. Совсем ничего.

– Я хотела устроить торжество для всех вас, – сказала Черстин. – Но не получилось – Лео нет дома.

– Пойдемте в кухню, – предложил Генри. – Старая кровать Геринга не очень подходит для вечеринок в пижамах.

Сказано – сделано, мы отправились на кухню, где стали пить кофе и говорить о зиме, которая уже стояла на пороге. Черстин собиралась уехать на Рождество, а мы с Генри решили держать оборону дома. О Лео мы почти ничего не знали, но он, как известно, никогда не был в восторге от праздников и торжеств.

Назойливый Генри во что бы то ни стало хотел узнать, влюблена ли Черстин в Лео.

– Не знаю, – ответила та, пережевывая булочку с шафраном. – Он такой чувствительный. Но я не знаю.

– Никто и не думает, что ты знаешь. Ему, во всяком случае, было бы хорошо с такой девушкой, как ты. Впрочем, кому не было бы с тобой хорошо!

Зима пришла внезапно. Пришла она надолго. За одну ночь Стокгольм покрыл первый снег, и мороз ударил такой, что снег не растаял. Пункт «Дрова» стал все чаще появляться в расписании Генри, и каждую неделю нам приходилось посвящать несколько часов копанию в заброшенных контейнерах в поисках хлама, который мы тащили на чердак, чтобы распилить на куски подходящей величины.

Эта зима поражала своей настойчивостью и последовательностью: она продержалась до самого апреля, хотя в начале мы, к счастью, об этом не знали – так далеко в будущее Генри заглянуть не мог, – а с последовательными явлениями всегда приятно иметь дело. Последовательный друг становится все более незаменимым, а столь же последовательный враг становится, следовательно, заменимым. Зима пришла в одночасье – чтобы остаться надолго.

Генри, как известно, был очень суеверен и слепо верил известному лопарю, который предсказывал погоду по оленьим потрохам. Мы читали все газеты, чтобы найти прогнозы этого лопаря, но не находили. Генри пришлось полагаться на свои чувствительные суставы и их метеорологические пророчества. Это ревматизм, говорил он. Наследственность плюс пятилетние скитания по Центральной Европе и ее холодным вокзалам. Такова цена, которую ему пришлось заплатить за опыт. Но дело того стоило.

– У матери тоже ревматизм, – говорил он. – Мать… Мать!

– Что – мать? – не понял я.

– Когда я последний раз звонил маме? Несколько недель назад!

– Ужас.

– Скоро пойдем к ней на рождественский обед, чтобы ты знал. К самому Рождеству она уедет на Стормён. Если не придем, она очень обидится.

Итак, нас всех пригласили на рождественский обед к маме братьев Морган, и мы приложили массу усилий, чтобы разыскать Лео. Он пропадал уже больше недели, и никто не знал, где он скрывается. Генри достал номера телефонов самых разных бродяг, но это не дало результата. В конце концов нам пришлось отправиться на обед без Лео – он как сквозь землю провалился.

Фру Грета Морган выглядела вовсе не так, как я представлял себе. Она была меньше ростом и более хрупкой, рукопожатие ее казалось почти беспомощным. Она сказала, что очень рада нас видеть. Она слышала так много хорошего обо мне. Как любая настоящая мать, она приготовила обильное угощение и накрыла рождественский стол – правда, накануне праздника, – и даже купила пол-литра черносмородиновой водки. В винный магазин она заглядывала не чаще одного раза в год – и заодно сдавала прошлогоднюю бутылку. Генри это восхищало. Винные бутылки сдают не ради денег, а ради принципа. Бутылки выбрасывать нельзя. Бутылки должны возвращаться в круговорот, как и люди. Мама Грета слушала сына, качая головой: сынок ничуть не повзрослел.

Итак, я оказался в доме, где прошло детство братьев Морган, в темной двухкомнатной квартире на Брэнчюркагатан, где одна из комнат почти всегда была закрыта – детская, полная старых вещей Генри и Лео. По какой-то необъяснимой причине Грета не трогала эту комнату, оставив в ней все по-прежнему. Там царила очень странная атмосфера. На стене над кроватью висела циновка – для защиты бледных обоев. На циновке – фото мальчиков в детстве, Чарли Паркера, Ингемара Юханссона, [64]64
  Ингемар Юханссон – шведский боксер, абсолютный чемпион мира 1959 г.


[Закрыть] «Битлз» и «Роллинг Стоунз». На полке из мореного дерева стояло множество моделей самолетов, машин и кораблей, старые учебники, детские книжки и фотографии. Одна из фотографий изображала счастливую семью в середине пятидесятых. Барон Джаза – точно такой, каким я видел его в сериях фото времен расцвета шведского джаза, Грета в красивом платье, наверняка сшитом в швейной мастерской у Мариаторгет, Генри с распухшей щекой, явно после тренировки в клубе «Европа», и Лео, похожий на загадочную птичку.

На письменном столе у кровати стоял старый неуклюжий радиоприемник «Филипс» из Голландии, подаренный Лео дедом, рядом – аквариум, медленные пузыри в котором были единственным признаком жизни в комнате.

Комната была своего рода музеем, памятником братскому союзу, так и оставшемуся мечтой матери. Каждая вещица, казалось, могла что-то рассказать об одном из братьев. Вещи несли на себе печать братьев Морган, нестираемые отпечатки их пальцев – казалось, они и сами сидят где-то в комнате, прячутся под кроватью, навсегда объединенные оставленными в этой комнате вещами.

Когда Генри вошел в свою старую комнату, я стоял, уставившись в аквариум. У илистого дна вдруг пошевелилась размытая тень, словно призрак прошлого.

– Это одна из самых старых аквариумных рыбок в мире, – похвастался Генри. – Или, по крайней мере, в Стокгольме. Кажется, в Бромме есть лещ, который старше. Этой рыбине, во всяком случае, семнадцать лет, не меньше.

– Рыба Лео?

– Да, ему ее подарили, когда он был еще подростком – если мне не изменяет память. – Генри бродил по комнате, перебирая вещи и время от времени хмыкая, и наконец нашел фото счастливого семейства конца пятидесятых. Он ткнул пальцем в снимок и принялся рассказывать все, о чем я уже и так догадался. Я терпеливо слушал: ему это и в самом деле было нужно. Я никогда не видел Генри Моргана таким серьезным: едва ли не сжав зубы, он ходил по комнате и рассказывал о вещах, наполнявших его старую комнату. На каждой вещи были отметки, о каждой отметке он мог поведать целую историю. Мальчишеские комнаты с годами стареют. Как и сами мальчишки.

Рождественский обед оказался вкусным, как и положено обеду в самом начале рождественских праздников, пока угощение не приелось. Генри пел застольные песенки, водка грела и радовала. Грета со временем забыла об отсутствии Лео или, по крайней мере, сделала вид – подобное случалось не впервые.

После ужина нам вручили десять кило студней и паштетов, колбас и ветчины, салатов и селедки, и нам осталось лишь принять все это с благодарностью. Грета не хотела, чтобы мы голодали – и с такими запасами голод нам точно не грозил.

На лестнице Генри вспомнил, что хотел заглянуть к Вернеру, как обычно на Рождество.

– У него не все дома, у Вернера. Но ему нравится, когда его навещают.

– Это просто ужасно, – сказала Грета с таким печальным видом, который бывает только у матерей. – Не понимаю, что сделалось с нашими мальчиками.

– Не волнуйся, мамуль, – отозвался Генри. – Им нужно только немного покоя, и все будет хорошо. Обещаю.

Грета улыбнулась и молча расправила передник.

– Да, да, – кивнула она. – Чему быть, того не миновать. Спасибо, что пришли. – И, не меняя серьезного тона, процитировала старую стормёнскую пословицу: – Хорошо повеселились, сказала старушка, похоронив мужа.

Мы пожелали ей счастливого Рождества и ушли. На первом этаже Генри позвонил в дверь Хансонов. Два коротких звонка – как обычно. Прошло не меньше минуты, прежде чем мать Вернера открыла дверь. Она казалась очень усталой и напряженно улыбалась.

– Здравствуй, Генри, – глухо произнесла она. – Давно не виделись.

– Ровно год, – ответил Генри. – А Вернер дома?

– Вернер?.. Нет, Вернера нет дома, – сказала старушка, но ей не поверил бы даже малолетка.

– У него теперь свое жилье? – удивленно спросил Генри.

– Н-нет, иногда он живет здесь, а иногда у друзей, знакомых.

– Ясно, ну, передавайте ему привет, пусть даст о себе знать.

– Обяза… – В этот момент из комнаты послышались грохот, стон и возня. – Счастливого Рождества, и спасибо, что зашел. – Дверь захлопнулась.

Генри вовсе не удивился, только горестно покачал головой.

– Ужасно, ужасно, – вздохнул он. – Вернер сидит взаперти, пьет и решает классические шахматные задачи. Черт возьми, у него котелок варит лучше всех в этом городе. Но он как ребенок, сидит в углу. До него теперь не добраться.

Мужчина-Вернер, который когда-то был мальчиком. Мальчика защищали от этого страшного мира, теперь же мир защищали от взрослого Вернера. Так жестоко обошлась с ним судьба.

Однажды утром в дневном расписании Генри оказался всего один пункт: «Рождественская уборка». Учитывая площадь квартиры – более 200 квадратных метров – можно было смело планировать уборку на несколько дней, если браться за дело основательно. Снять и выбить каждый ковер, натереть воском полы и так далее.

Мы начали сразу после завтрака; Генри возмущался способностью Лео пропадать всякий раз, когда дома требуется его помощь. Работа пошла бы ему на пользу. Генри принялся выколачивать ковры, а я носился по квартире со старым, видавшим виды пылесосом «Нильфиск» – так мы провели утро. Затем мы принялись за шкафы, библиотеку и гардеробы, которые нам предстояло очистить от паразитов, если таковые обнаружатся.

В сервировочной длинным рядом стояли гардеробы, которые служили только для хранения старого хлама – изучение такого рода отложений может отнять у археолога несколько лет жизни. Генри утверждал, что предпринимал пару попыток, но безуспешно. Там хранились одежда деда Моргоншерны, одежда его супруги, обувь и шляпные картонки с письмами плюс еще несколько ящиков мелочей. Генри предупреждал, что, войдя в гардероб, можно застрять надолго, до того любопытные вещи попадаются там иногда.

Именно в одном из этих гардеробов я и нашел автомат. Нижний ящик одного из комодов был заперт, и мне стало интересно. В связке ключей, висевшей на кухне, кроме ключей от чердака и подвала, было множество прочих, которые, казалось, не подходят ни к одному замку – так бывает со всеми связками. Генри орудовал палкой для выколачивания ковров во дворе, поэтому я стащил связку, вскоре нашел ключ от ящика, открыл его, и в нос мне ударил запах нафталина вперемешку с запахами жира и масла. Я поднял кусок джутовой ткани и увидел старое оружие, которое застыло внутри холодной змеей.

Автомат был серый, старой, несколько неуклюжей модели, которая была на вооружении до мая сорок пятого года. Детали казались надежными и прочными. Как и у большинства шведов, мое знакомство с оружием ограничивалось общей строевой подготовкой, но я не мог не отметить, что автомат в хорошем состоянии. Лежал он, правда, в чехле с нафталином, но что-то подсказывало мне, что содержимое этого ящика, в отличие от остальных, не забыто.

Удовлетворив любопытство и вдоволь насмотревшись на старое оружие, я закрыл ящик, вернул ключи на кухню и продолжил уборку. Когда Генри, выколотив все ковры, вернулся в квартиру, я почувствовал, что едва не краснею от смущения. Он, разумеется, ничего не заметил, и я постепенно отвлекся.

Вскоре весь дом пах мылом и воском для полов: мы потрудились на славу. В квартире нашлись три большие коробки из гофрированного картона со старыми, чуть поеденными ржавчиной рождественскими украшениями сороковых годов. Целых два вечера мы украшали апартаменты, стараясь перещеголять друг друга и сооружая веселые композиции из фигурок гномов, веток омелы и подсвечников; даже опытная домохозяйка не справилась бы лучше.

Мы с Генри заключили джентльменское соглашение: наш протест против потребительской истерии должен был выразиться в отсутствии рождественских подарков, даже символических. Однако нам все же предстояло приобрести миллион вещей, необходимых для достойного холостяцкого праздника. Мы составили обширный список того, что следует купить, что мы хотим купить и что мы можем купить, учитывая наши финансовые возможности. Совместными усилиями – Генри пожертвовал «Всемирной историей» в двенадцати томах с французским переплетом, не посоветовавшись со мной, – мы собрали кругленькую сумму, которую нам предстояло потратить на еду, спиртное и прочие утехи и удовольствия.

Накануне сочельника мы отправились по магазинам – каждый в своем направлении, – и я вернулся домой к шести, чтобы начать готовить еду. Когда хлопнула входная дверь, я подумал, что пришел Генри. Но это был Лео. Вид у него был удручающий.

– Где тебя черти носили? – спросил я. – Мы которую неделю тебя ищем.

– Неделю? – Лео опустился на кухонный стул, не раздеваясь.

Мне захотелось, чтобы он, по крайней мере, снял ботинки, с которых на наш вычищенный пол сыпались песок и соль, но я решил не пенять ему, чтобы не выглядеть педантом вроде Генри.

– Я был у приятелей, – сказал Лео.

– Вид у тебя усталый.

Лео не ответил. Он лишь смотрел, как я стою у плиты, жарю свинину и варю бобы.

– Голодный?

– А что, есть еда?

– Ну конечно, есть.

Генри задерживался, и мы решили не дожидаться его к ужину. К свинине мы достали бутылку водки и несколько бутылок рождественского пива. Лео опрокинул две рюмки на голодный желудок и в абсолютном молчании. Мне не хотелось устраивать допрос, так что я тоже молчал.

–  Как ты,скажи честно? – спросил он наконец назойливым, занудным тоном, которым говорят очень пьяные люди.

– Что ты имеешь в виду?

–  Как выздесь, ты и Генри? Как ты его терпишь?

– Прекрасно терплю. А что?

Лео медленно жевал, фыркая и качая головой, как будто речь шла о чем-то фундаментальном, чего я не понимал.

– Что ты хочешь сказать?

– Я тебя не знаю, – сказал Лео. – Не знаю, как ты устроен. Мы же с тобой ни разу не говорили.

– Тебя дома никогда нет. Так что неудивительно…

– Ты меня боишься, потому что я был в психушке…

– Не боюсь я тебя, я всегда это говорил.

Лео что-то пробормотал, глядя в тарелку, и налил еще пару рюмок.

– Что-то у вас здесь не так, не замечаешь? – сказал Лео. – Ты только и делаешь, что оправдываешься, так?

– С чего бы я вдруг стал оправдываться?

– Откуда мне знать – оправдываешься, и все.

– Ну и что, разве я виноват?! – воскликнул я. – Ты приходишь, поднимаешь шум – шуми на здоровье, но сам-то хоть что-нибудь делай! Мы несколько дней занимались уборкой, чтобы здесь хоть как-то можно было жить. И нам нужна была твоя помощь.

– Тогда выпьем, – преувеличенно любезно произнес Лео.

Мы опрокинули по стопке, я запил пивом. Лео же смаковал вкус водки.

– Ты не думай, что я нарочно все порчу, – просто мне этот ваш порядок поперек горла, понимаешь, – сказал он. – Генри вечно старается быть порядочным, хорошим, и ты стараешься. Мне это не нравится.

– Что значит – порядочным?

– Ты тут сидишь на жопе, как бройлер, и строчишь. Выйди на улицу! Иди, оглядись по сторонам. Посмотри на людей в городе, посмотри на их лица – увидишь, что скоро произойдет!

Лео закурил, уронил спичку в масло, достал и подчистил сажу ножом. Я не нашел ответа.

– Неужели вы не видите,что происходит? – повторил он. – Что они творят? В газетах пишут об эвтаназии: состарился – прощайся с жизнью, только бумажку подпиши. Что этотакое, а?

– Успокойся, Лео. Не надо кричать.

– А я спокоен. Это ты меня боишься, потому что я был в психушке.

– Да не боюсь я тебя!

– Ладно, прости. Я не хотел портить тебе настроение.

– Ты и не испортил, – отозвался я. – Главное, не будь таким агрессивным. Как будто тебя в чем-то обвиняют.

Лео снова фыркнул, вероятно, изображая высокомерие.

– Пойду, – сказал он. – Я вам только мешаю.

– Вовсе не мешаешь. Приляг лучше и поспи.

Лео то ли фыркнул, то ли хмыкнул, то ли просто издал какой-то звук, встал из-за стола и вышел. Я окликнул его, но он не отозвался. Его презрение сильно задело меня.

После ужина и ссоры с Лео я отправился в библиотеку, чтобы поработать пару часов, пока не настала пора смотреть рождественские передачи. Довольно долго мое внимание было сосредоточено на том, как Калле Монтанус, деревенский отпрыск Улле, лежал на диване в кухне дома, подлежащего сносу, в квартале Йернет, у Эрстагатан. Калле участвовал в оккупации квартала Мульваден, оставаясь там до последнего. На дворе был холодный декабрь, и я перечитал сцену Стриндберга, в которой Монтанус-старший мерз в ателье Селена, где половицами топили печь, и читал о еде, о майонезе, пытался уснуть, но не мог, и размышлял о самоубийстве на почве холода. Я попытался представить себе, как в наши дни мог бы выглядеть его сын, и стал делать наброски его лица, осанки и всего внешнего вида: мне уже показалось, что характер схвачен точно, и вдруг я, к огромному своему разочарованию, обнаружил, что на самом деле пишу о Лео. Снова разозлившись, я скомкал лист с никчемной характеристикой и бросил в корзину для бумаг. В ту же минуту хлопнула входная дверь, и я вышел в прихожую посмотреть, что происходит.

Генри лежал посреди прихожей, погребенный под пакетами, коробками и прочими упаковками, а сверху красовалась огромная рождественская елка. Из-под елки раздавалось тяжкое сопение, и, откопав друга, я обнаружил его в стельку пьяным. По итогам многочисленных извинений и объяснений выяснилось, что Генри был другом и братом, по меньшей мере, дюжины продавцов рождественских елок, каждый из которых держал наготове термос с глинтвейном по традиции, Генри обходил всех братьев, чтобы найти красивейшее хвойное дерево, достойное именоваться рождественской елью. Подобная разборчивость, разумеется, требовала жертв.

Утро сияло, как и полагается сиять рождественскому утру. Когда я проснулся, Генри уже успел зажечь свечи на елке, которую мы, ожесточенно споря, умудрились украсить ночью. Приятно пахло смолой из леса – и кофе из кухни. Генри приготовил завтрак, зажег все свечи в подсвечнике и в одиночестве наслаждался на кухне, открыв все окошки в рождественском календаре.

– С Рождеством, молодой человек, – сказал он.

– С Рождеством. – И мы пожали друг другу руки.

Огонь в кухонной плите потрескивал и искрился, и было довольно тепло, хотя морозные узоры на окнах не спешили таять.

– Видел елку? – поинтересовался Генри, когда я налил себе кофе и уселся за стол с утренней газетой.

– Конечно, очень красиво.

Генри откашлялся с унылым видом.

– Думаю, тебе стоит взглянуть еще раз, – сказал он.

Я почуял подвох и, чтобы не расстраивать нашего рождественского гнома, вернулся в гостиную, дабы вновь полюбоваться елкой. Под ней стоял соломенный козел, а по обе стороны от козла лежали подарки. Я польщенно вздохнул, мысленно укоряя себя за то, что не купил подарка для Генри. Мы заключили джентльменское соглашение, но мне следовало догадаться, что он его нарушит.

Один подарок предназначался Лео, второй – мне. На обоих было по этикетке с рифмованным посланием и подписью «Рифмовальная служба Биргера»: рифмоплет из «Мёбельман» открыл мастерскую по производству стихотворных поздравлений с круглосуточным рождественским режимом работы. Дела шли на ура. Народ валил к Биргеру с упакованными подарками, а он рифмовал за десять крон. Бешеные деньги – и без налогов. Генри, наверное, заплатил со скидкой, ибо стишок на подарке для меня был не особо высокого класса. «Когда рука поэта мерзнет в стужу, / То кто-то для согрева нужен. / И если нет любимой рядом, / То вязаная кофта – то, что надо! Рифмовальная служба Биргера, ’78».

Тем не менее, глубоко тронутый, я вернулся на кухню вместе с подарком, пожал руку Генри, сидевшему там с выпученными глазами, и вскрыл упаковку. Это была темно-коричневая кофта «Хиггинс» из качественного кашемира.

– Если не подойдет, можешь поменять, но цвет как раз под твои пиджаки, – сказал Генри.

– Это слишком, Темпа, это слишком. Мы же говорили…

– Но я все-таки захотел что-нибудь купить. Вчера у меня было такое великодушное настроение.

Я надел кофту – она идеально подошла.

– Само совершенство, – сказал я, глядя в зеркало в прихожей. – Мне и правда нужно было что-то такое.

– Эти кофты очень теплые, не сомневайся, – отозвался Генри. – Можешь надевать ее, когда работаешь.

– Она как будто для меня связана.

Генри был доволен моей реакцией, и я весь день проходил в новой, теплой кофте. При этом меня не покидало чувство, что мой приятель на что-то рассчитывал. В детстве подарки всегда дарили вечером, но когда мы были совсем маленькими, а нетерпение большим, часть подарка нам вручали уже утром, чтобы мы спокойно дожидались вечера. Теперь все было немного иначе: у меня был целый день, чтобы найти ответный подарок. Вероятно, на это Генри и рассчитывал.

Поэтому я с утра пораньше отправился «за сигаретами». Отправившись в «Нурдиска Компаниет», я оказался в толпе запыхавшихся господ, которые в последний момент опустошали свои счета. У меня было катастрофически мало денег, и я открыл счет, чтобы, после различных проверок, получить бонус в пятьдесят крон. В мужском отделе на первом этаже я нашел очень изысканный галстук от Ив-Сен Лорана, Париж, с джазовыми мотивами. Это была строгая, сдержанная вещица винно-красного цвета с маленькими бежевыми нотками на конце и нотными станами здесь и там.

– Очень элегантный галстук, – сказала продавщица. – Это подарок отцу, брату или шурину? – продолжила она, изящно пришепетывая и окидывая толпу покупателей высокомерным взглядом, который вырабатывается со временем у настоящих зануд-продавцов.

– Хорошему другу, – ответил я.

Волшебными движениями – казалось, она просто подбрасывает галстук, – продавщица завязала что-то вроде обычного узла, чтобы подчеркнуть достоинства этой вещицы. Галстук, несомненно, был очень стильный, и я поинтересовался ценой.

– Двести двадцать пять, – коротко произнесла она с тем же элегантным пришепетыванием.

Я быстро принял решение и взял красиво упакованную покупку – идеальный подарок для господина в самом расцвете сил. По дороге домой я выпил кружку глинтвейна на площади Стурторгет и успел как раз к рождественскому показу диснеевских мультфильмов.

Вечером, после глинтвейна и орешков перед телевизором с мультфильмами мы накрыли стол на три персоны в столовой. Выглядело все очень празднично, пахло гиацинтами. Лео по-прежнему скрывался, и на мои вопросы о том, где он может пропадать, Генри отвечал уклончиво.

– Придет так придет, – говорил он, пожимая плечами.

Как бы то ни было, мы выставили на стол все, что нашлось в доме, а нашлось немало. Генри собственноручно приготовил селедочный салат, которому позавидовала бы иная мамаша. Мы довольно сильно проголодались и живо принялись за еду. Генри пел смешные песенки, но после пары бокалов мы все же стали коситься на пустое место за столом, нарушавшее симметрию.

– Я кое-что придумал, – сказал Генри, пережевывая кусок, и кивнул в сторону пустой тарелки.

Он отправился на кухню, открыл окно и позвал Спинкса. К своему удивлению, мы вскоре заметили, как по заснеженной крыше крадется гибкая черная тень. До этого мы не видели Спинкса несколько дней, как и Лео. Кот терся о наши ноги, тарахтел, как трактор и, казалось, неплохо себя чувствовал.

– Черт его знает, как он умудряется выжить, этот парень, – сказал Лео, относя кота в столовую.

Третья тарелка предназначалась Спинксу. Его угостили почти всеми блюдами, и ел он с большим аппетитом. Похоже, селедочный салат он также нашел одним из лучших блюд. Генри– шеф-поварбыл не вполне доволен ветчиной, которая, на его вкус, оказалась чуть водянистой, а в остальном ужин удался.

После трапезы мы уселись в кресла перед камином с кофе и коньяком, переваривая яства. Генри все же был слегка расстроен и задумчив, как будто не все шло как надо. Сначала я подумал, что это из-за Лео, потом вспомнил о своем подарке. Я принес строгий сверток из «НК» и протянул его, присовокупив устный стихотворный комментарий: «Вот из Парижа вещица, / которой можно удавиться».

Генри, не скрывая любопытства, стремительно разорвал оберточную бумагу и оказался глубоко тронут моей заботой. Я попал в яблочко. Он сразу же отправился сменить галстук, завязал идеальный «виндзор» и вернулся сияющим, как солнце. Нотные станы, маленькие бежевые нотки на конце и винно-красный цвет – все это полностью соответствовало вкусу Генри.

– Ах ты плутишка, – сказал он. – «За сигаретами»! Ха! А я-то тебе поверил!

Атмосфера сразу же разрядилась. Огонь в камине пылал вовсю, мы пили кофе с коньяком и, разумеется, слушали «Тихую ночь» в исполнении Юсси Бьерлинга на старой граммофонной пластинке из коллекции деда Моргоншерны. Шипение и потрескивание поцарапанной пластинки делали музыку еще более торжественной. Расчувствовавшись едва ли не до слез, я, разумеется, принялся рассказывать о своем детстве, попутно обнаружив, что рождественская ель – единственное дерево, которое я узнаю в лесу. Я рос типичным городским ребенком и в настоящем лесу оказался всего один раз, когда нас с сестрой послали украсть елку к Рождеству.

Генри стенал и вздыхал над судьбой моего поколения, рассказывая длинные истории о том, как он праздновал Рождество в изгнании, будучи Генри– клеркомв Лондоне, Генрихом– барменоми официантомв Альпах, Анри– бульвардьев Париже. Да, были времена!..

Празднование длилось двое суток, а затем наскучило: долго спать по утрам, есть, сидеть без дела или листать что-нибудь из классики – все это не могло продолжаться до бесконечности, особенно учитывая, что Генри «на старости лет» открыл для себя «Дон Кихота» и то и дело порывался прочитать мне самые блестящие эпизоды. Уже на второй день мы поняли, что действуем друг другу на нервы, и решили прекратить безделье, вернуться к прежнему распорядку дня и с помощью работы справиться с длинными и трудными праздниками.

Пару дней мы ковырялись в «Пещере Грегера», пытаясь найти новые сокровища у западного портала. Та удивительная кружка утратила блеск после того, как ее окончательно очистили от налета; мы с Генри, избегая лишних обсуждений, пришли к выводу, что сплав имеет весьма опосредованное отношение к золоту. Генри не решился отправиться к эксперту, чтобы установить истину. По его словам, это привлекло бы ненужное внимание к находке, поднялся бы шум, и нам пришлось бы отбиваться от любопытных журналистов. Это означало бы конец всей затеи.

Но, не найдя новых предметов, мы занялись другими делами. Генри отшлифовывал «Европу. Фрагменты воспоминаний», а я – «Красную комнату».

К Новому году блудный сын вернулся домой. Он был сильно простужен и утверждал, что праздновал Рождество с какими-то приятелями в домике на Вэрмдё. Если не считать простуды, его вид не вызывал опасений. Генри, с трудом скрывая восторг – из соображений престижа он все же считал необходимым его скрывать, – протянул Лео подарок, который ждал того под елкой. Это была кофта «Хиггинс» – точно такая же, какая досталась мне, – которую сопливый и кашляющий Лео сразу же надел. Подарок его обрадовал. Как только Лео улегся в постель, Генри сразу же принялся ухаживать за ним, приготовив тодди и термометр – тот удивительный ремешок с жидкими кристаллами, который следовало прижимать ко лбу, – а также развлечение в виде комиксов про Человека-паука, Супермена и прочих. Внезапно все стало как прежде.

Но счастье продлилось недолго. Вскоре простуда распространилась по всей квартире. Речь шла не о каком-то заурядном насморке, а о настоящем взрывном азиатском или советском гриппе. Более тяжкой простуды у меня не было никогда. В конце декабря мы все лежали в своих кроватях, натянув на себя шапки, носки, кальсоны и обложившись грелками, рулонами бумаги, таблетками от головной боли и кремом «Нивея». Время от времени один из нас с трудом выбирался на кухню, чтобы приготовить чай и бутерброды с рождественской колбасой и аптекарской горчицей, у которой напрочь отсутствовал вкус, а потом снова без сил рухнуть в постель.