Текст книги "Джентльмены"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Только теперь мне пришло в голову открыть верхний ящик стола, где я хранил важные бумаги. Паспорта и прочих удостоверений личности не было, зато остались мелочи, представляющие исключительно субъективную ценность.

Бродя по собственной квартире, обчищенной до голых стен, я ощутил глубочайшую, прежде неведомую печаль. Я не злился – пока. Я скорее испытывал бесконечное удивление: как этим прилежным ворам удалось вывезти целую машину скарба без вмешательства какого-либо бдительного наблюдателя? Меня знали в доме, ведь по этому адресу я жил практически всю жизнь.

Выйдя на лестничную клетку, я позвонил соседке; никто не открыл. Однако соседка была вне подозрений. Затем я бездумно поднялся на чердак, лишь затем, чтобы убедиться, что воры не забрались туда и не взяли мои коньки. Они по-прежнему висели в мешке на крючке, и это меня обрадовало. Мои старые коньки вдруг обрели для меня неописуемую ценность, и я вообразил, что если бы не они, я бы совсем упал духом. Погасив окурок о цементный пол, я выглянул в чердачное окно и увидел, что на улице снова идет дождь.

Поскольку воры забрали даже телефон, мне пришлось отправиться к другой соседке, которая была дома, и рассказать всю историю еще одному изумленному и шокированному гражданину, а также позвонить в полицию и страховую компанию.

На поле для гольфа вернулся очень удрученный подстригальщик травы. Административное расследование началось, но полиция, равно как и страховая компания вполне отчетливо дали мне понять, что все это займет немало времени. Летние кражи – дело обычное, следователи в это время сильно загружены.

Я постарался отвлечься от трагедии, погрузился в работу и подстриг все поле, выровнял щебенку на дорожках и в приступе слепой ярости перекопал все клумбы. Через пару дней шок прошел, и в отдельные светлые моменты меня наполняло чувство головокружительной свободы и независимости. Больше в этом мире ничто не держало меня на месте. Я мог делать все, что взбредет в голову, стоило лишь раздобыть немного денег. Но в следующее мгновение эйфория сменялась глубочайшим раскаянием. Это было какое-то наказание.

Шли дни и недели. В начале августа наступил просвет: мне заказали книгу. Это было связано с несколькими юбилеями. Во-первых, клуб отмечал свое десятилетие – с поднятым флагом, помпезно и напыщенно. В результате убийственно серьезных обсуждений, переговоров и разглагольствований было организовано проведение шуточного турнира для юниоров, леди, полупрофессионалов и старичков в смешанных командах, который должен был завершиться праздничным вечерним коктейлем. Пришло огромное количество народа, и все значительные персоны, которым когда-либо доводилось загнать мяч в одну из восемнадцати клубных лунок, были на месте. Вечер был прекрасен, и представление удалось на славу.

Разумеется, в духе демократии нового времени, меня тоже пригласили. К этому моменту я успел сблизиться с работниками клуба. Большинство из них были отвратительны, но и с ними можно было весело проводить время, не предъявляя особо высоких требований. Я пришел в клуб ближе к вечеру, уселся в непринужденной позе у бассейна и завел беседу об уходящем лете с господином директором Бикманом. Он выразил серьезное, глубокое сожаление по поводу взлома и показался мне искренне озабоченным. Он хотел, чтобы я продолжал работать в клубе, и предложил мне переехать сюда – во всяком случае, до конца года. Но я дал понять, что мне нужно вернуться к писательскому труду.

– По-тря-са-ю-ще! – воскликнул Бикман – он был уже навеселе – и хлопнул меня по спине. – По-тря-са-ю-ще вот так вот сидеть и писать, писать. По-ни-ма-ешь, меня всегда восхищали люди, которые во что-то верят… – И он завел старую песню.

Пока Бикман разглагольствовал о жизни вообще и о писательстве в частности, я оглядывал толпу и присутствующих знаменитостей. Никто не показался особо интересным, и я понял, что требуются дополнительные возлияния.

Со временем к нашей мало-помалу продвигающейся беседе присоединились жена и дочь господина Бикмана. Я не встречал их прежде; они оказались ровно настолько загорелыми, накрашенными и декольтированными, насколько и следовало ожидать.

– Вот Клас, – представил меня Викман, – он вам понравится. Вообще он пи-са-тель. Он та-ин-ствен-ный тип, хе-хе! – хохотнув, директор скрылся в толпе.

Дамы немедленно проявили ко мне интерес и стали спрашивать, что я написал. Они никогда не слышали о моих книгах, но все казалось им чрезвычайно увлекательным. Они готовы были немедленно заказать мои произведения у своих книготорговцев.

– И вам приходится все лето стричь траву, чтобы заработать на жизнь?..

– Я не жалуюсь, – ответил я.

– Пожалуй, в этом есть прок – разнообразная работа, вы знакомитесь с разными людьми, не так ли? – предположила мать, склонив голову набок.

– Конечно. Действие следующей книги будет происходить на поле для гольфа.

И мать, и дочь-великанша засмеялись, после чего мать посетила идея – относительно заработков.

– Минутку! – Она углубилась в толпу.

Проследив за ней взглядом, я увидел, как она схватила за руку мужчину средних лет в джинсах и джемпере. Вид у него был слегка богемный, как у рекламщика, который успел заработать кучу денег и лишь изредка выезжает в клуб, чтобы забить мяч и пропустить стаканчик в баре. Фру Викман обменялась с ним парой реплик, тот икнул, и оба взглянули в мою сторону. Собеседник утвердительно кивнул и проследовал за госпожой Викман.

– Это Торстен Франсен, – сказала она, едва оказавшись рядом.

– Привет, – произнес тот.

Мы пожали друг другу руки, и фру Викман объяснила, что они с Торстеном дружат со школьной скамьи, что он знает меня, потому что работает в известном издательстве, и что у него всегда множество интересных мыслей.

Торстен Франсен приобнял меня за плечи и отвел чуть в сторону. По дороге мы захватили по коктейлю.

– Здесь все такие важные черти, – сказал Франсен. – Как думаешь?

Я кивнул и закурил.

– Тебе нужна работа?

– Больше всего мне нужны деньги, – ответил я.

– Ясное дело, – согласился Франсен. – Работать даром нельзя, даже писателю. Понимаешь, мне нравится то, что ты делаешь, и у меня есть для тебя идея.

– Поделись.

И Франсен поведал мне о другом юбилее: «Красной комнате» Стриндберга исполнялось сто лет. Идея заключалась в том, чтобы кто-нибудь – например, я, – сел и переписал этот роман, перенеся действие в наше время. Книга и по сей день волновала умы, а будучи перенесенной в наши реалии, могла обрести взрывную силу. Молодой потенциал и дерзкий стиль обещали наделать шуму, надеялся Франсен.

– Замысел мне нравится, – признался я.

– Ты-то хоть не зажимайся, – сказал Франсен. – Берешься или нет, вот в чем вопрос.

– Дай мне пару минут. Здесь, прямо скажем, не лучшее место для таких переговоров.

– Ладно, – согласился Франсен и снова хлопнул меня по спине. – Подумай пятнадцать минут, а потом я брошу тебя в бассейн. Кстати, может быть, твоя мысль заработает лучше, если я скажу тебе, что выкладываю десять кусков сразу после подписания контракта.

Нацелившись на ближайший столик с коктейлями, Франсен оставил меня одного в закутке за бассейном, удаленном и от клуба, и от всего остального мира. Я курил сигарету и спокойно размышлял. Идея мне и вправду понравилась. Переписать «Красную комнату» в наши дни было заманчивым предприятием; кроме того, в этом жанре я никогда прежде не работал.

Обещанные десять кусков добавляли предложению привлекательности.

Я быстро нашел стол с коктейлями, одним махом проглотил нечто сухое и колючее и прислушался к ощущениям. Напиток пошел хорошо, и, решившись наконец, я разыскал Франсена:

– По рукам.

Франсен с явным облегчением протянул мне лапу. Дело в шляпе – мы выпили за «Красную комнату».

– Если справишься, это будет твой прорыв, – сказал Франсен.

– Только бы никто нас не опередил.

– Придется начать прямо сегодня. Рукопись должна быть готова к Рождеству.

– Надеюсь, получится.

–  Должнополучиться. Работа как раз для тебя.

– Спасибо.

– Ох черт! – воскликнул вдруг Франсен. – Видишь, кто там идет?

Я бросил взгляд в сторону входа, но не заметил никого особо выдающегося.

– Кто? – поинтересовался я.

– Стернер, Вильгельм Стернер. В голубом пиджаке, с китаянкой – или кто она там. Вон они, говорят с Викманом.

Я никак не мог разглядеть этого человека, но увидел, как Викман машет хвостом, словно послушная собачонка.

– Что это за кадр? – Я никогда не слышал об этом Вильгельме Стернере.

Взгляд Франсена выражал одновременно презрение и понимание, а может, и каплю снисхождения.

– Если ты собрался, черт возьми, писать «Красную комнату» в наше время, ты должен знать, кто такой Вильгельм Стернер. Это шишка, одна из самых важных. В этих плебейских кругах его нечасто увидишь, – с железной уверенностью произнес Франсен. – Гляди в оба – возможно, ты видишь его в первый и последний раз.

– Чем же он занимается?

– Этот клуб – его, – процедил мой новый издатель, не сводя глаз с монстра. – Онже, к твоему сведению, заправляет почти всей промышленностью Швеции. Десять лет назад он завладел концерном «Гриффель». Скоро станет круче Валленберга. Он, кстати, в школе Валленберга и учился. Старик научил его всему. Оно и видно. Скоро одежка будет впору. Дорастет до размера Старика. Самое время. Вильгельм Стернер – он есть, но его не видно.

– Non videre sed esse, – вставил я.

Франсен вздрогнул и пристально взглянул на меня.

– Именно, – отозвался он. – Именно так, парень. Быть незаметным. Это его девиз – и Валленберга. Правительство ждет кризис, это как пить дать. Дела у них хуже некуда. Но в следующем году снова выборы, и тогда потребуются свежие министры. Сейчас в запасе не так много сведущего народа, да еще такого, который пока не успел ничем себя запятнать. Стернер ни разу не входил в правительство.

– Он что же, чист?

– Чист? – воскликнул Франсен, и я снова почувствовал себя идиотом. – Разве тяжеловес может быть чист?Но он умеет заметать следы, что-что, а этоон умеет. Совсем недавно он свел в могилу начальников двух отделов. У одного моторчик не выдержал, другой веревку нашел. А про «дело Хогарта» уже и не помнит никто. Там люди дохли как мухи, но сам я ничего толком об этом не знаю. Стернер – тот еще дьявол, парень. Настоящий волк в овечьей шкуре. Элегантной такой шкурке.

Я пытался отыскать взглядом финансового монстра, который шагает по трупам, но это и вправду было сложно. Он стоял у входа: красиво загорелый в безупречно голубом клубном блейзере, бежевых брюках и перфорированных ботинках. Этот явно стряпал дела на международном уровне.

Ему могло быть и под шестьдесят, но о возрасте можно было только догадываться. Если он не играл в теннис с другими магнатами, чтобы оставаться в форме, то что-то здесь было нечисто. Он был типичным подающим, готовым пробуравить и разбить противника на атомы таннеровскими подачами, отработанными с сознательностью и упорством, необходимыми любой большой шишке. Этого человека, наделенного в равной степени злонамеренностью и шармом, понять было непросто. Тяжелый и массивный, как и положено международному магнату, – но в то же время, легкий как перышко. Он казался не вполне реальным человеком с ускользающими очертаниями, как кукла Кен, излучающая точность и лишенную запаха физическую мощь. Пиджак парил в пространстве, словно дирижабль, не касающийся земли.

Мелкая рыбешка вместе с женами любой ценой стремилась коснуться Зла, пожать руку главной шишке, и вскоре я увидел, как Франсен шаркает ножкой. Стернер пожимал руки сдержанно, словно американский сенатор, а его спутница – женщина с азиатской внешностью – улыбалась и приветливо кивала налево и направо, и низам, и верхам. Она элегантно пила мартини, не выходя из тени Чудовища. Ситуация, очевидно, не была для нее нова, но вид у нее был в меру утомленный: она давала понять, что все происходящее ей неинтересно, не демонстрируя скуку. Похоже, в молодости она была настоящей тусовщицей. Теперь же ее можно было считать дамой средних лет, которая не жалела ни об одном из прожитых дней. Будь у меня еще полчаса, она очаровала бы меня, но получаса не было.

Финансовый король Вильгельм Стернер и его ослепительная дама предпочли скрыться, не дожидаясь конца вечера, и это было разумное решение: возлияния усиливались. Лично мне пришлось вытаскивать из воды пятерых полностью одетых гостей, угодивших в бассейн. В том числе и моего нового издателя Франсена.

Таковы были обстоятельства моей жизни в преддверии осени семьдесят восьмого года. Так я изложил их Генри Моргану в «Францисканец» – для знакомства. Я, разумеется, рассказал и о многом другом, но это к делу не относится.

История со взломом произвела впечатление на Генри. Он был растроган до слез.

– Бедный парень! – воскликнул он. – Ты так похож на моего брата, – произнес он с искренним чувством. – Вы из породы неудачников. Ты тоже Рыбы?

– Конечно.

– Черт, так я и знал! У меня, знаешь, отличное чутье. Нутром чую вещи. Я чувствовал, что ты Рыбы.

Тем временем жажда давала о себе знать. Беседа продолжалась уже не первый час, деньги закончились. Оставалось только уйти.

– Можем пойти ко мне, – сказал Генри. – У меня что-нибудь найдется.

– Мне, пожалуй, пора домой. – Сценарий просматривался знакомый: отпустить вожжи и продолжать до самого утра, хотя на календаре обычный четверг и никакие святые в этот день не умирали и не рождались, а если такое и случалось, то напрасно – в наших календарях это отмечено не было, а может быть, Лютер этого святого просто отменил.

– Мне, правда, нужно домой. Сегодня еще только четверг.

– Попрошу без разговоров, – отрезал Генри. – Я еще не рассказал тебе о твоей роли в фильме.

– Ладно, – согласился я. – Только коротко.

Оказалось, что Генри Морган живет на Хурнсгатан. Напротив Горба, в одном из старых ветхих домов, среди только что отремонтированных фасадов – неправдоподобных, как куски сахара со взбитыми сливками.

Мы вошли в подъезд, настенная роспись девятьсот пятого года изображала охоту.

– Подожди меня здесь, – сказал Генри у лифта, доставая ключи. – Я живу на самом верху. Но сначала мне надо приготовить выпивку.

Генри нашел нужный ключ и открыл дверь. Затем он скрылся за портьерой, и стало тихо. Свет погас, я принялся нащупывать выключатель. Несколько минут ничего не было слышно. Наконец за портьерой хлопнула какая-то дверь, затем другая, и навстречу мне вышел Генри Морган с половиной бутылки «Докторс».

– Доверие не пропьешь, – довольно пробормотал он, открывая двери лифта. – Главное, ни о чем не спрашивай.

На пятом этаже была всего одна квартира с двумя входами, и я решил, что это парадная квартира, но Генри не собирался раскрывать все карты этим вечером. Прижав палец к губам, он шикнул:

– Только тихо! Все спят.

– У тебя семья?

– Все спят, все спят! – шепнул он. – Пойдем на кухню.

Мы прокрались на кухню – большую, квадратной формы, снабженную газовой и дровяной плитами. Старый закопченный шкаф до самого сводчатого потолка, фигурный шпон и солидный буфет темного дерева. Генри зажег пару свечей и достал два массивных бокала.

– Садись, малыш, – шепнул он и указал на стул. – Да, дружище, здесь я и проживаю. Не холодновато ли?

– Не страшно. Можно выпить для согрева.

Генри налил нам по неплохой порции и заговорил о моей будущей роли. Оказалось, что он вовсе не режиссер, а, скорее, статист. Когда-то он снимался в главной роли – это была видеоинструкция по плаванию «Калле учится плавать кролем», снятая в пятьдесят третьем году. Так десятилетний пловец Генри Морган дебютировал на экране. Генри поинтересовался, не помню ли я фильма – но я был слишком молод. Итак, Генри Морган был статистом – одним из лучших. Статисты держались одной большой семьей, и почти во всех шведских фильмах снимались люди из одной и тоже же команды. Фотографии и данные статистов были собраны в толстые папки, и Генри обещал позаботиться о том, чтобы я попал в одну из них, ибо это, по его мнению, было не менее важно, чем стоять в государственной очереди на жилье. Генри, по его собственным словам, обстреливал повозки, дрался, фехтовал и сидел в подпольных кабаках в исторических фильмах, стоял в очереди за работой, ехал на автобусе, прощался на перронах в современных фильмах. Мне следовало помнить об этом в следующий раз, когда я буду смотреть шведский фильм, снятый после шестьдесят восьмого года: где-нибудь на заднем плане можно было с большой вероятностью обнаружить Генри. Сейчас речь шла о фильме молодого режиссера: действие происходит в ранних шестидесятых.

– Нужен худой парень в галстуке из наппы [6]6
  Наппа – кожа с глянцевой поверхностью, обработанная краской и слоем искусственных смол.


[Закрыть]и нейлоновой рубашке – ты идеально подходишь, – говорил Генри. – Я играю на пианино – то есть я пианист, мы с тобой должны отрепетировать пару песен, чтобы играть на заднем плане, – а на переднем будет происходить ссора между парнем и девушкой. Может выйти забавно. Ты умеешь петь?

– Довольно плохо.

– Разберемся. Я тебя научу. Понимаешь, если у нас хорошо получится, поступят новые предложения. Так обычно бывает.

Роль статиста вовсе не казалась мне привлекательной: мне не слишком хотелось фальшиво петь одетым в нейлоновую рубашку и галстук из наппы. Я ожидал чего-то другого. Если уж играть в кино, то по-настоящему.

Но возражения мои прозвучали неубедительно. Генри Морган был энтузиастом и обладал феноменальной способностью убеждать. Возможно, виски тоже сделало свое дело. Поздно ночью, когда мы уже успели обсудить с дюжину любимых фильмов, я сдался и пообещал прямо на следующий день пойти вместе с Генри к киношникам и зарегистрироваться кандидатом в статисты.

– Отлично! – рявкнул Генри во все легкие.

– Тише! – прошипел я. – Мы разбудим остальных.

– Кого? – спросил Генри.

– Тех, кто здесь спит.

Генри Морган сначала удивленно взглянул на меня, а затем разразился бурным жизнерадостным певческим хохотом, свойственным лишь по-настоящему счастливым людям или пьяным. Он долго смеялся, затем утер слезы и взял себя в руки.

– Нет здесь больше никого, – сказал он. – Я один. Просто подумал: в кои-то веки выпить в тишине – это будет интересно.

Мне стало казаться, что передо мной настоящий идиот. Впечатление усилилось, когда он подошел к окну и принялся выкрикивать в осеннюю тьму:

– Спинкс! Спинкс! Спинкс-с-с!

К этому моменту я был полностью убежден, что с этим идиотом мы угодим в полицию. Генри продолжал орать в окно:

– Спинкс! Спинкс! Спинкс-с-с!

Спустя пару минут в темноте возникла пара глаз, и на подоконник запрыгнул иссиня-черный кот. Генри взял великана на руки, и тот сразу же замурлыкал. Увидев меня, кот мяукнул.

– Это Спинкс, черныш Ниоткуда, – пояснил Генри. – Он бродит по крыше и не знает, кому принадлежит. Если кот вообще может кому-то принадлежать.

– Привет, Спинкс, – сказал я.

Спинкс подошел и поздоровался. Генри налил в тарелку сливок, которые Спинкс тут же принялся шумно лакать.

– Он появился в тот самый вечер, когда Спинкс победил Али, так что кличку долго выбирать не пришлось.

Некоторое время Генри сюсюкал с котом, а я пытался отыскать туалет. Пробираясь обратно на кухню, я заметил свет в конце узкого коридора. Оттуда доносились звуки фортепиано – хрупкие, прозрачные. Я направился к комнате: за высокими зеркальными дверями Генри Морган играл на черном блестящем рояле, занимавшем полкомнаты. Вторая половина – насколько я успел разглядеть – была занята пальмами на пьедесталах и старомодной софой с кисточками. Комната была обставлена с утонченным вкусом, и аккорды Генри, напоминающие звуки дыхания, создавали особо возвышенное настроение. Мы со Спинксом сели на софу с черными кисточками и погрузились в атмосферу.

Видимо, я задремал: спустя какое-то время резкий диссонанс и голос Генри вывели меня из оцепенения:

– Не спать, малыш! Нам нужно репетировать, прямо сейчас.

– Так срочно?

– Дело горит. Иди сюда, встань у рояля.

Я поплелся к роялю, с трудом удерживаясь на ногах. Больше всего мне хотелось спать, но Генри принялся наигрывать какой-то старый шлягер, чтобы взбодрить меня, и, откашлявшись, я подхватил припев.

– Ты умеешь писать – напиши для меня тексты, – попросил Генри. – Я хотел попросить Лео, но он слишком серьезный. Ты не такой. Мы могли бы стать куплетистами, работать в паре. В этой жизни ничего не стоит чураться.

– Не будем спешить, – возразил я.

– Ты слышал «Дроппен дрипп» Алис Бабс, которую она поет с дочерью? Начнем с нее. Это сложный канон. Дроп-пен – Дрипп – и – дрип-пен – Драпп, – запел он. – Когда я произношу «п» в «дроп-пен», вступаешь ты, понятно?

– Понятно, – ответил я. – Но это же дурацкая песня. Ночь сейчас, может быть, споем что-нибудь поспокойнее?

– Плевать на время, поехали… Дроп-пен – Дрипп – и – Дрип-пен – Драпп… вступай!.. Дриппен-Драпп. Давай с начала. Дроп-пен…

Глубоко вздохнув уже на «Дрипп», я начал петь, хотя это была самая идиотская из всех песен, какие я знал. Особенно нелегко петь почти безнадежно сложный канон в три часа ночи, после моря пива и кое-чего покрепче. Но Генри был неумолим и обладал, как я уже сказал, абсолютно феноменальной способностью убеждать.

К пяти утра самой обычной пятницы мы пели «Дроппен Дрипп и Дриппен Драпп» не хуже, чем Бабе и ее дочь. Генри наслаждался результатом своего труда: у него был талант педагога.

– Ладно, хватит на сегодня, – сжалился он наконец. – Я вижу, ты уже носом клюешь.

– Хорошо видишь.

– Можешь прикорнуть здесь, если хочешь.

– Я могу спать где угодно.

Генри показал мне комнату в противоположном конце длинного коридора, черного, как спуск в ад. Он открыл дверь, и едва я увидел большую кровать, как тут же рухнул на нее, даже не сняв ботинок.

– Скажу тебе только одну вещь, – произнес Генри.

– Какую?

– Сейчас ты лежишь в старой кровати Геринга. Good night. [7]7
  Спокойной ночи (англ.).


[Закрыть]

Итак, когда я проснулся в одиннадцать утра обычной пятницы в начале сентября, меня тошнило, и я толком не знал, где нахожусь. Сознание постепенно начинало работать, пробуждая воспоминания о ночи, и я скользил больными глазами по комнате, пока не понял, что лежу в кровати, которая якобы когда-то принадлежала Герингу.

День был солнечный, окна комнаты выходили во двор, на восток, и солнечные лучи, отражаясь в жестяных кровлях, слепили меня. Комната, между прочим, была уютная: светлые обои, легкие шторы, изразцовая печь, бюро красного дерева, несколько платяных шкафов, пара эстампов со сценами из пьес Шекспира, персидский ковер и та самая кровать Геринга с огромной спинкой, украшенной резными шишечками из орехового дерева. Как ни странно, спалось в ней сладко.

Поднявшись с кровати, я почувствовал, что мерзну: спал я в одежде – и поэтому закутался в покрывало. В кухне Генри вовсю готовил внушительный завтрак из яичницы, бекона и жареной картошки. Меня затошнило от одного запаха, но я все же был голоден. Мне казалось, что я в море.

– Morning, [8]8
  Доброе утро (англ.).


[Закрыть]– поприветствовал меня Генри. – Как спал?

– Как убитый.

– Тебя здесь ждет reveil [9]9
  Пробуждение (фр.).


[Закрыть]– он указал на большой бокал с бледной жидкостью, похожей на слизь.

– Что это?

– Reveil?Это эггног, опохмел, короче говоря.

Я принюхался и снова спросил, что это такое: самозванный бармен не вызывал у меня доверия.

– Яичный белок, сахарный сироп, капля коньяка, мускат и молоко, – перечислил Генри, загибая пальцы. – Очень питательно, укрепляет, пробуждает жизненные силы.

Глубоко вдохнув, я сделал глоток; напиток оказался вкусным, хотя я никогда не верил в антипохмельные средства – они казались мне признаком морального разложения. Генри отказывался подавать завтрак, пока я не проглотил все, что было в бокале, поэтому мне пришлось его опустошить. Эффект был налицо. После обильного завтрака жизненные силы и вправду пробудились, я обрел способность наслаждаться солнцем и почувствовал себя на седьмом небе.

– Расскажи мне потом про старую кровать Геринга, – попросил я; мысль о ней никак не шла у меня из головы.

– Расскажу, – пообещал Генри. – Но не сейчас. Мне нужно побриться и привести себя в порядок. Мы же идем к киношникам, чтобы тебя поснимали. Ты не струхнул?

– Я? Никогда!

– Отлично. Можешь прошвырнуться по хате, пока я бреюсь. Тебе повезло, у тебя щетина не так быстро отрастает, как у меня.

Я последовал совету Генри и прошелся по квартире. Это было удивительно. Я никак не мог понять, что он за человек. Нового знакомого всякий раз хочется снабдить ярлыком, но для Генри ярлыка в моем арсенале не находилось. Один лишь вид его жилища отменял любые ярлыки.

Это была очень старая квартира, холодная и мрачная. Из большого холла через длинный коридор можно было попасть в одну из четырех комнат: там были две спальни, библиотека и гостиная с камином. В одном конце коридора располагалась комната с большим роялем, в другом – спальня с кроватью Геринга. Еще одна дверь из холла была заперта.

После прогулки я вернулся в кухню, чтобы вымыть посуду – больше мне нечем было себя занять. Мыть посуду – прекрасное времяпрепровождение, если отдаваться ему душой и телом. Тогда все происходит по принципу медитации – как я себе это представляю, – а после чувствуешь себя чистым и блестящим, как посуда.

Вскоре появился отлично выбритый Генри. На нем были новая голубая рубашка в тонкую полоску, бордовый галстук и пуловер, пиджак в рубчик с кожаными заплатками на рукавах, коричневые брюки и башмаки на шнуровке.

– Ну что, двинули? – предложил он. – Я уже позвонил им, зеленый свет.

– Двинули, – согласился я.

– Спасибо, кстати, что вымыл посуду.

– Не за что. Люблю мыть посуду.

– Отлично, я запомню.

Мы отправились мимо Слюссена в Гамла-стан, где располагалась контора небольшой кинокомпании. Генри явно бывал здесь не раз: он не стал звонить в дверь, и все радостно приветствовали его, словно он и впрямь был звездой. Меня представили шустрой даме средних лет по имени Лиза – она отвечала за кинопроизводство. Она пристально и неспешно оглядела меня, словно мысленно снимая с меня старую одежду и облачая в териленовые [10]10
  Терилен – вид синтетического волокна.


[Закрыть]брюки, нейлоновую рубашку и галстук из наппы.

– Я тебя узнала, – сказала она, наконец. – Ты уже где-то снимался?

– Не думаю.

– Как тебя зовут?

Назвав свое имя, я увидел, как ее лицо озарила улыбка: возможно, она читала мои книги, подумал я.

– Ну конечно! – подхватила она. – Ты снимался в «Запоздалом раскаянии»?

– Нет, – вздохнул я. – Я никогда не снимался в кино.

Генри бросил на меня недовольный взгляд: подобное признание, по его мнению, было излишним.

– Из тебя все равно может выйти толк, – сказала Лиза, какое-то время помолчав. – А петь ты умеешь?

– Еще как умеет, – встрял Генри, в одну секунду превратившись в Генри– менеджера. – Он поет идеально для этой роли. Вообще, он изумительный материал. Пара минут – и он в образе.

– Ладно, тогда сделаем пару снимков, – сказала Лиза и несколько раз щелкнула «полароидом». Затем она записала мое имя, дату рождения и адрес, после чего нам осталось лишь откланяться.

– Вот видишь, не стоило и волноваться, – сказал Генри, когда мы вышли на улицу. – Понимаешь, с такими людьми нужно по-особому. Нельзя стесняться и сомневаться, надо быть убедительным. Это универсальное правило.

– Ага, понимаю, – согласился я.

– Пойдем-ка в «Кристину», выпьем кофе.

Мы заказали кофейник на двоих в кафе «Кристина» на улице Вестерлонггатан и впервые за день закурили. Я вновь почувствовал себя неважно, сердце сбилось с ритма, и я потушил сигарету. Генри был удивительно немногословен. Сдержанно и задумчиво он выкурил две сигареты подряд, пока я перебирал пластинки в джукбоксе, [11]11
  Джукбокс – музыкальный автомат.


[Закрыть]который висел над нашим столом.

Печально оглядев помещение, Генри закурил новую «Пэлл Мэлл» и потер кулаком гладко выбритую щеку. Его настроение менялось мгновенно. Уловив пару ностальгических фраз в песне, он мог погрузиться в меланхолию, даже если секундой раньше рассказывал анекдот.

Он долго смотрел на меня, я снова закурил и подумал, не поехать ли домой. Возможно, меня ожидали приятные сообщения. Пособие от издателя Франсена или новые данные от страховой компании.

– Хочешь переехать ко мне? – вдруг спросил Генри.

Я был немало удивлен и не знал, что ответить.

– Мы… мы не очень-то хорошо знакомы, – произнес наконец я.

– Тем лучше, – ответил он. – Черт возьми, у меня чутье. Мне кажется, я знаю, что ты за человек. Ты как мой брат Лео, только без его недостатков.

– А какой он?

– Хватит рассуждать. Я серьезно. В квартире есть место для тебя. Можешь работать в библиотеке и спать в кровати Геринга. Тесно не будет.

Я охотно признался, что мне надоела собственная квартира, в которой к тому же не осталось ничего ценного. Для переезда хватило бы и легкового такси.

– Мне почти нечего терять, – сказал я.

– Мне тоже, – признался Генри. – К тому же вместе жить дешевле. Ведь богачей среди нас нет?

– Пожалуй.

– Ну? Не стоит долго размышлять, принимая важные решения. Я всегда все решаю в одну секунду. Такая у меня жизнь. Все вверх тормашками. Но я живу, хоть и бывает одиноко.

– А твой брат Лео? Он не с тобой живет?

– Сейчас он в Америке, в Нью-Йорке. На днях прислал открытку – вернется не скоро.

– По рукам, – сказал я. – Попробуем.

– Вот тебе моя рука.

Генри протянул мне пятерню. Дело было сделано. Мне предстояло немедленно отправиться домой, собрать вещи, не взятые ворами из милосердия, оставить заявку на пересылку почты и попытаться найти надежного человека, которому нужно жилье. Все это можно было успеть до вечера.

Так и вышло. Один из платежеспособных дипломатических друзей Эррола Хансена искал небольшой пентхаус недалеко от центра. Дело было в шляпе.

Посреди моей квартиры стояли два чемодана с одеждой, две печатные машинки и пара пакетов с книгами, бумагами и дорогими мне вещами: лисьей головой, которую я нашел в лесу, панцирем краба, подаренным мне рыбаками на Лофотенских островах, несколькими крупными камнями и пепельницей в виде сатира с разинутым ртом, куда следовало стряхивать пепел.

Сквозь грязные окна проглядывало осеннее солнце, в комнате было бело, и я сделал пару затяжек «Кэмел» без фильтра. Дым вился, расслаиваясь на перистые облака.

Мной овладела меланхолия. Квартира выглядела такой мрачной. Очень часто мне бывало здесь по-настоящему тоскливо, но теперь я почувствовал тоску перед расставанием. Здесь я бездельничал и работал, любил и ненавидел, атмосфера этой комнаты стала частью меня. Здесь я написал свои лучшие строки. Теперь же в опустевшей комнате витали одни лишь призраки мыслей и существ. Годы сжались до нескольких деталей, до пары эпизодов. Я погрузился в меланхолию. Мне предстояло начать новую жизнь, не имея ни малейшего представления, к чему это приведет. И это было хорошо.

Хлопнули двери лифта, и на пороге появился Генри Морган.

– Добрый день, перевозки «Фрейс»! – объявил он, сдвинув на затылок фуражку.