Текст книги "Джентльмены"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Поскольку Генри– актерснова пребывал в Сконе, где проходили съемки очередного фильма, в квартире на Хурнсгатан царил абсолютный покой. Главный редактор Форман звонил пару раз в день, справляясь о ходе работы. Это уже не динамит, говорил Форман, это чистый нитроглицерин, черт побери! Лео ждет всемирная слава, Вернер будет реабилитирован, а газета «Молния» станет не менее известной, чем «Вашингтон пост».

В конце апреля – Лео, вероятно, полностью утратил чувство времени и пространства, – он собрал аккуратное досье: пятьдесят машинописных страниц формата А4. Стене Форман урчал, хрипел и едва ли не лопался от любопытства; он попросил свою ищейку зайти в редакцию тем же вечером. Все это было «off the record», кроме того, нитроглицерин лучше всего действует под покровом ночи.

Густые апрельские сумерки опустились на залив и Норр Мэларстранд, откуда так хорошо видны небоскребы газетных монстров с вращающимися неоновыми вывесками. Лео пробирался по улицам, словно в тумане, в трансе усталости, думая о том, как сотни профессионалов, восседающих в небоскребах, позеленеют от зависти, узнав, что «Молния», находящаяся на грани банкротства, вот-вот снова выйдет на сцену во всем блеске.

Лео поздоровался с сонным охранником, который немедленно впустил его – главный редактор ждал посетителя. В редакции, располагавшейся на четвертом этаже, было пустынно и темно, стеклянные двери лифта были заперты. Лео позвонил, после чего в полумраке возник Стене Форман и отпер дверь. Похлопав Лео по спине и пожав руку, он показал ему дорогу в свой офис – комнату, отделенную перегородкой от большого зала, уставленного письменными столами и печатными машинками, безмолвными и равнодушными.

Форман казался не менее усталым, чем Морган. Из окна его большого кабинета открывался вид на парк Роламсхов и залив Риддарфьэрден. За письменным столом стояла небольшая тахта, на которой Форман ночевал последнее время. В его жизни царила полная неразбериха: бывшие жены, алименты и эксперты-экономисты; Стене предпочитал скрываться и лучшим местом для этого считал контору. Жизнь такая штука, говорил он, рано или поздно все образуется.

Главный редактор усадил Лео в кресло для посетителей, протянул ему гостевой портсигар и налил изрядную порцию виски – Лео заслужил. В ответ тот небрежно кинул на стол папку: в ближайшее время она должна была взорваться с грохотом, который услышат в самом правительстве.

В вечерних новостях по радио сообщили, что последний янки покинул Южный Вьетнам в результате экстренного вывода войск и что правительство в Сайгоне, скорее всего, капитулирует со дня на день. Это, несомненно, был день торжества правды и справедливости.

Лео потряхивало от озноба и недосыпа, он отхлебнул виски и закурил сигарету. Листая выпуск «Молнии», он, наверное, пытался представить собственный сенсационный материал под заголовком: «РАЗОБЛАЧЕНИЕ КОНЦЕРНА „ГРИФФЕЛЬ“ – ТАЙНЫЕ ПОСТАВКИ ОРУЖИЯ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ» – и продолжение: «ВЧЕРА НАЦИСТАМ – СЕГОДНЯ ИМПЕРИАЛИСТАМ» – и, наконец: «СОКРЫТИЕ ПРАВДЫ» – с объяснением исчезновения Туре Хансона и Эдварда Хогарта. Заголовки, вероятно, были недостаточно хороши. Лео не умел придумывать заголовки, это особое журналистское искусство, которому он так и не научился. Лео был и остался любителем. Рыцарем и джентльменом до гробовой доски.

Двадцать девятый известен как год биржевых крахов, когда народ сходил с ума и лез в петлю. Однако рушились не только биржи. На мрачной, тенистой улице Хеленеборгсгатан на Сёдра Мальмен в Стокгольме однажды с оглушительным шумом рухнули строительные леса – как показало расследование, из-за халатности монтировщиков. Один рабочий сломал ногу, а мальчик-подручный остался под обломками досок, труб и бревен. После получасового разбора завалов мальчика нашли живым. Напряженно ожидавший квартал вздохнул с облегчением и возблагодарил Господа.

Подручному было всего четырнадцать лет, звали его Туре П.-В. Хансон. Когда взрослые и сильные плотники и каменщики извлекли из-под руин его тело, он был жив – но целым и невредимым не был. Большая балка раздробила правую ступню, крупная доска ударила по голове. Нога зажила удивительно удачно: мальчик остался хромым, но уже спустя пару месяцев начал ходить; а с головой дело обстояло хуже. Мальчика мучили заикание и спазмы, что некоторые несправедливо считали его слабоумным.

Однако прошло десять с лишним лет, и Туре Хансон, поступая на работу в ОАО «Северин Финмеканиска», блестяще справился со всеми вопросами в хитроумно составленном формуляре. Рассудок его был в полном порядке. Парень, разумеется, не годился для строительных работ по причине хромоты, теперь ему больше подходила работа, не требующая перемещений, и он стал токарем, занялся точной механикой. Хансон прославился удивительной ловкостью и почти педантичной точностью в токарном деле, хотя коллеги и держали его за дурачка. Туре Хансон не возражал: он был рад, что в эти безумные тридцатые у него есть хоть какая-то работа.

Туре Хансон стал одним из новых рабочих, на силы которых ОАО «Северин Финмеканиска» рассчитывало, с помпой открывая новые помещения неподалеку от канала Сикла в Хаммарбю. Вместе с парнем по имени Берка они радовались тому, что избежали службы в армии и могут следить за войной с безопасного расстояния. Туре Хансон читал военные репортажи так же тщательно, как делал все остальное.

Возможно, эта преувеличенная аккуратность была следствием травмы. Он терроризировал себя самого, многократно перепроверяя результаты любого дела, за которое принимался. Уходя из дома, он всякий раз возвращался, чтобы проверить газ, свет и дверной замок. Выглядел он всегда безупречно чистым и опрятным.

Дом на Брэнчюркагатан, в который переехала его невеста, а впоследствии жена, казался экспонатом выставки образцового жилья тридцать девятого года. Туре Хансон не выносил беспорядка, грязи и хлама. Он занимался уборкой, как опытная хозяйка, он проводил пальцем по рамам и плинтусам, проверяя наличие пыли, всякий раз, когда решал затеять уборку, а случалось это пару раз в неделю.

Жене это нравилось: она и в самом деле любила своего хромого, заикающегося и немного эксцентричного мужа. Он же, в свою очередь, любил ее в точности так, как она только могла пожелать. Он не забывал ни одной памятной даты, не пропускал ни единого повода сделать ей подарок, и жена стала верить, что истинная любовь состоит именно во внимании и сосредоточенности. Туре был сосредоточен на ней, как никто прежде. Обычные парни играли в футбол, сидели в кафе, постоянно придумывая все новые причины, чтобы смыться из дома. Туре по понятным причинам в футбол не играл и других интересов, кроме работы и педантичного обустройства дома, не имел. В глазах жены он был идеальным мужем.

Каждое утро Туре Хансон одним из первых стоял у станка в помещении ОАО «Северин Финмеканиска» неподалеку от канала Сикла. Его инструменты – зубила, крюки, плоскогубцы, напильники, раздвижные линейки и ключи – располагались в строго выверенном порядке: Туре брал нужный инструмент не глядя, и работал он очень эффективно – быстрее и точнее, чем остальные. Мастера отмечали его усердие, называли образцом для подражания – особенно часто адресуясь к Берке, который нередко опаздывал, и столь же часто от него несло перегаром.

Туре Хансон стоял у станка, вытачивая детали механизмов: цилиндры, втулки и прочие компоненты, требующие особой точности. Он, как никто другой, подходил для выполнения таких заданий и знал себе цену, не задирая при этом нос. Его считали дурачком, над ним насмехались – только потому, что он нервно хромал к своему станку, словно убегая от товарищей по цеху. Он хотел работать и только работать, перерывов он не признавал. Туре Хансон был чертовски лоялен.

Дождливым, слякотным утром в марте сорок четвертого Туре, как обычно, одним из первых дохромал до своего станка. Он слегка дрожал от прохлады и сырости, предвкушая работу, которая помогала ему согреться. Через некоторое время после включения всех станков в цехе становилось теплее, и к вечернему звонку, после многих часов работы кузнецов, токарей и сварщиков, под потолком клубился пар, а жара казалась просто тропической.

Итак, Хансон доковылял до своего рабочего места, намереваясь продолжить то, что не закончил накануне, но обнаружил, что его инструменты беспорядочно разбросаны. Рабочий стол у станка выглядел не так, как обычно. Раздвижные линейки и зубила были свалены в кучу. Хансон просто не мог оставить свои вещи накануне в таком виде, это был вопрос чести. Пожав плечами, он принялся за работу, хоть и несколько раздраженный. Это его станок, и если кому-то требуется поработать сверх нормы, пусть ищет другое место.

Это происшествие не заслуживало бы особого внимания, такое могло произойти в любой крупной мастерской, если бы речь шла о единичном случае.

Той весной сорок четвертого года почти каждое утро, приходя в цех, Туре Хансон обнаруживал на своем рабочем столе неразбериху. Идеально разработанную в строгом соответствии с предназначением инструментов систему их расположения приходилось восстанавливать снова и снова. Со временем это стало невыносимым. Кто-нибудь другой, менее разборчивый, не обращал бы на происходящее никакого внимания, но Хансон был Хансоном – парнем, на которого обрушились строительные леса, а после такого становятся либо неряхой, либо педантом. Туре Хансон стал педантом. Это и определило его судьбу.

Ситуация повторялась неделя за неделей, и наконец Туре решил поинтересоваться у мастера, почему вечерние работы обязательно должны происходить за его станком. Не очень-то приятно наводить порядок каждое утро. В ответ на это мастер только посмеялся над заикой, похлопал его по спине и посоветовал не зацикливаться на мелочах. Хансон – настоящее сокровище для предприятия, таких умелых токарей, как он, немного, и их надо беречь. Но в то же время Хансону не стоит цепляться к ерунде, надо видеть общий результат и не замыкаться на частностях. Никакой вечерней работы не было, а если вещи Хансона лежали в беспорядке, – что, ж, видно, товарищи решили его разыграть.

Разумеется, Туре Хансон и раньше подозревал, что завистливые товарищи могут над ним подшутить – только потому, что он держится в стороне, работает в одиночку и вообще так чертовски лоялен.Но, подходя по утрам к станку и вновь обнаруживая беспорядок, Туре не замечал нетерпеливых взглядов. Тот, кто затеял розыгрыш, всегда начеку – ведь если пропустить результат, то в шутке нет никакого смысла. Но, раскладывая инструменты на столе, Туре не видел ни единой ухмылки. Версия розыгрыша оказалась несостоятельной.

Довериться было некому. Кроме, пожалуй, Берки. Тот во многом был противоположностью Хансона, своевольным кутилой, вовсе не склонным к порядку. Но он был хорошим другом и ко всем товарищам по работе относился с одинаковым доброжелательным недоверием. Туре спросил Берку, не знает ли тот о вечерних работах среди токарей, но тот не проявил особого интереса к вопросу. Он ничего не замечал, ни о чем не думал. Работал он спустя рукава, а стол его ждал уборки вот уже несколько лет. Под хламом, скопившимся у станка Берки, можно было спрятать и труп – никто бы не заметил. А вообще, пусть делают что хотят, Берке все равно. Он свое дело знает, а большего ему и не нужно.

Видимо, к концу марта сорок четвертого года Туре Хансон твердо решил выяснить, что происходит за его аккуратным станком. Он никак не мог выбросить это из головы, он страдал манией порядка, манией контроля и чистоты, заиканием и спазмами в ноге; стоит ли удивляться, что все вышло так, как вышло?

Как только фабричный сигнал возвестил об окончании того рокового рабочего дня, Туре, как обычно, сложил свои инструменты, отправился в раздевалку, сел и стал переодеваться. Туре не спешил. Когда в помещении осталось всего несколько парней, Хансон сделал вид, что идет домой, но на самом деле вернулся в цех. Там уже погасили свет: все спешили к автобусам, битком набитым усталыми рабочими.

Туре Хансон долго стоял в каморке у входа в раздевалку, прежде чем решился подойти к стенке цеха, где находилась лестница, ведущая наверх к поперечной балке. По балке можно было добраться до столба, пристроиться там и несколько часов наблюдать за цехом.

Хансон старался как можно тише красться вдоль балки; наконец он добрался до столба и уселся. В мастерской было очень сумрачно и туманно, но отсюда открывался прекрасный обзор всех пяти цехов, чем Хансон был весьма доволен. Загадка вот-вот будет разгадана.

Историческим личностям суждено со временем становиться все более и более фрагментарными, чтобы, за некоторыми исключениями, оставить в памяти потомков лишь имя и даты на могильном камне – что ж, по нашим временам это уже немало. Сведений о Хансоне сохранилось немного – впрочем, возможно, узнавать о нем было просто нечего. Той весной ему было двадцать семь, он был женат на немного наивной, но доброй женщине, характер которой уже к тому времени обрел черты строгости и целеустремленности. За много лет до того на Хансона упали строительные леса, в результате чего он хромал, заикался и был одержим некоторыми идеями-фикс. Чем же иначе объяснить то, что однажды промозглым мартовским вечером он взобрался на балку в мастерской ОАО «Северин Финмеканиска» неподалеку от канала Сикла лишь для того, чтобы выяснить, почему его инструменты каждое утро лежат как попало.

Хансон сидел, прячась за столбом почти под самым потолком, и держал ухо востро. Возможно, он думал о своей жене, которая ждала его дома с ужином, беспокоясь о муже, не явившемся домой, по обыкновению, без пяти шесть. Но жена могла и подождать, дело было важнее.

Дело и в самом деле было важное. Сидя в ожидании, Туре Хансон едва не задремал, но вот тишина в цеху нарушилась. Хлопали двери в раздевалке, звенели ключи, топали ботинки на толстой подошве. Разведчик Хансон вздрогнул, сон как рукой сняло: он прислушивался, стараясь не пропустить ни единого звука и движения в темноте мастерской.

Хансон слышал приглушенные голоса и шаги большой группы людей. Это продолжалось несколько минут, пока не раздалось громкое шипение. Туре не мог понять, откуда доносится звук: казалось, он шел отовсюду и ниоткуда. Хансон оглядывался по сторонам, стараясь хоть что-нибудь разглядеть, но ничего не видел. Шипение и свист заполнили весь цех, а затем, как только звук утих, зажглись несколько ламп.

Теперь Хансон видел всю мастерскую; яркий свет заставил его прищуриться. Окна были завешены огромными черными шторами. Их опустили из потайных ниш в потолке, и Туре вспомнил, как кто-то рассказывал ему, что ОАО «Северин Финмеканиска» сможет работать даже в том случае, если всей Швеции потребуется светомаскировка. Это приспособление считалось очень современным.

Как только зажегся свет, в мастерской стали появляться люди. Туре Хансон не мог поверить собственным глазам, он ущипнул себя, чтобы убедиться, что не спит. В его мастерскую вошли молодые люди, человек пятьдесят, чтобы немедленно начать тайно работать в ночную смену.

Хансон пытался разглядеть лица, но безуспешно. Он не имел представления о том, кто эти люди и почему они работают по ночам с опущенными шторами. За своим станком он, разумеется, следил с удвоенным интересом. Хансон видел крупного парня лет тридцати, который наладил станок и принялся монтировать небольшие бугристые цилиндры, замеряя их после фрезеровки фланца. Казалось, большинство рабочих делают именно такие цилиндры – дециметр с лишним в длину и дюйм с небольшим в диаметре.

В силу понятных причин Туре Хансон не служил в армии, даже нестроевым, о чем особо не жалел. А между тем, научись он владеть огнестрельным оружием, ему не пришлось бы ломать голову над тем, что же изготавливают эти токари. Но Туре ничего не понимал, пока не увидел контролера, который стоял посреди мастерской и проверял каждый цилиндр, вставляя его в автомат, производя несколько резких движений и снова вынимая цилиндр. Прошедшие проверку изделия складывались в ящик со стружкой.

Это были замковые части для автомата; осознав это, Туре Хансон подписал себе смертный приговор – или забил первый гвоздь в крышку своего гроба, говоря языком триллеров.

Туре Хансон сидел час за часом и до рези в глазах смотрел, как токари вытачивают замковые части, после чего детали проверяют и складывают в ящики с деревянной стружкой. Секретная смена закончила работу поздно ночью, рабочие стали расходиться, тихо переговариваясь, лампы погасили, а шторы снова с шипением спрятались под потолком.

Заикающийся увечный шпион, вероятно, внутренне ликовал: он оказался прав, он доказал самому себе, что ночью в мастерской и вправду работают, что беспорядок на его столе вовсе не результат злой шутки.

Лео написал текст на пятьдесят страниц, вставляя пространные рассуждения о времени, об индустрии, о Третьем Рейхе и прочем. Лео старался подражать Эдварду Хогарту как мог.

Туре Хансон чувствовал и удовлетворение, и растерянность: он не знал, к кому обратиться. Было ли это тайное государственное дело или преступная махинация, речь в любом случае шла о чем-то секретном, не подлежащем разглашению, это Хансон понимал. Как бы то ни было, молчать он не стал и в первую очередь рассказал все своей супруге. Та, разумеется, решила, что муж кутил с Беркой или другим шалопаем, и потому встретила его, образно говоря, со скалкой в руках. Поначалу она не хотела верить байке, но вскоре сомнения улеглись, и фру Хансон стало ясно, что муж и в самом деле обнаружил нечто серьезное. Времена были ужасные, Европа, Африка и Азия пропадали почем зря, и народ был способен на что угодно. Жена, разумеется, хотела, чтобы Туре молчал и постарался забыть то, что увидел. Другие пусть воюют, а Туре увечный, в бою ему не место. Впрочем, она понимала, что Хансона ее слова не остановят. Туре был слишком большим сторонником порядка, чтобы забыть эту ночь. Даже известие о том, что он скоро станет отцом, не могло остановить Хансона. Наоборот: зная о приближающемся отцовстве, Туре Хансон не мог позволить себе трусость.

Вскоре после той ночи Туре Хансон обратился в крупную газету. Эдвард Хогарт писал, что однажды весной сорок четвертого в редакцию поступил очень странный звонок. Молодой человек возбужденно, заикаясь, рассказал о том, что ему довелось увидеть однажды ночью в мастерской, где он сам работает днем, причем Хогарт добавил: «…Если бы не заикание, я принял бы его за обычного сумасшедшего».

Эдвард Хогарт не стал медлить и пригласил молодого рабочего зайти в редакцию на следующий день. Встреча не состоялась. Четвертого мая сорок четвертого года заикающийся и хромой токарь Туре Хансон бесследно исчез. В доме на Брэнчюркагатан осталась жена, которая в ноябре того же года родила сына, получившего имя Вернер. Беременность протекала в кошмарных условиях: бесконечные полицейские допросы, которые ни к чему не приводили. Все это превратило фру Хансон в сурового, разочарованного человека. После рождения сына Вернера она решила раз и навсегда забыть о муже. Она поняла, что торжества справедливости ей не дождаться.

Было уже очень поздно, и Лео выпил не одну рюмку. Сидя в кабинете Стене Формана, он праздновал победу. Сам главный редактор сидел по другую сторону стола, курил одну сигарету за другой и внимательно читал пятидесятистраничный документ, составленный Лео. Форман стонал, кряхтел и бормотал, но казался довольным. В ярком свете настольной лампы он выглядел совершенно изможденным, но выражение усталости время от времени сменялось на его лице удивлением, когда он видел заметки на полях. В редакции царила мертвая тишина, и Лео, минуя рабочие столы, подошел к панорамному окну с видом на город и парк. Лео и Стене были совершенно одни, если не считать вахтера. Дело Хогарта по-прежнему было «off the record».

С громким фырканьем, напоминающим тот самый знаменитый в шестидесятые смех, Форман захлопнул папку и убрал ноги со стола. Он закончил читать и теперь молча сидел, потирая переносицу.

Исполненный ожидания, Лео сидел с рюмкой в руке и теребил свое аккуратное досье, как неуверенный кандидат при приеме на работу. Наконец Стене Форман прервал молчание новым взрывом фыркающего смеха и спросил, не устал ли Лео. Лео немного удивился вопросу, но ответил утвердительно. Он устал, он был измотан и издерган. Рвение первооткрывателя не давало ему уснуть несколько суток, он словно позабыл об усталости. Она скопилась горячим, болезненным и до некоторых пор контролируемым облаком в голове. Но Лео не мог сбавить обороты, чтобы отдохнуть, – битва была в самом разгаре; Лео постоянно думал о заголовках, кричащих, орущих заголовках, которые вынесут этот скандал на суд публики во имя правды и просвещения. Ничто прежде так не поглощало его, ни одна миссия не увлекала настолько, чтобы все остальное казалось несущественным, полной чушью. Даже в периоды самого напряженного творчества он не переживал ничего подобного. Лео не прикасался к черной рабочей тетради, где его ждали наброски к «Аутопсии». Сейчас все это казалось чистой терапией, интровертной чепухой. Благодаря делу Хогарта, Лео получил возможность вновь обрести давным-давно утраченный мир.

Однако Стене Форман мыслил совсем иначе. Заполучив долгожданный «нитроглицерин», он вовсе не выглядел таким радостным и возбужденным, каким Лео ожидал его увидеть. Вид у Стене Формана был, наоборот, подавленный и удрученный. Он словно пытался удержать под контролем серьезную, смертельную опасность.

Лео пил виски глоток за глотком, и алкоголь понемногу рассеивал горячее, давящее облако усталости, превращая его в одурманивающие осадки. Он откинулся на спинку кресла, закурил новую сигарету и сделал пару глубоких затяжек.

Стене Форман заговорил о журналистике в целом, о том, как все сложно, как трудно порой бороться с ложью, сокрытием фактов и так далее, и тому подобное. Газетный мир – сущий ад. Лео не понимал, что Стене хочет сказать. Он перескакивал с одного на другое, говоря то о себе, своих баснословных алиментах и усталости, то о газете «Молния», недобросовестных консультантах-экономистах, немилосердных кредиторах и растущей конкуренции.

Это были по большей части старые песни; Лео пока не понимал, куда клонит Стене. Он попросил редактора говорить прямо. Все знают об условиях рынка, зачем разглагольствовать об этом сейчас? Скоро они отпразднуют победу, отсалютуют в честь восстановленной справедливости, Вернер будет восстановлен в правах, «Молния» станет продаваться, как семечки, а «Дело Хогарта» наконец-то предадут огласке.

Стене Форман согласился поговорить начистоту. Для начала он похвалил Лео за мастерски проделанную работу. Общая картина ясна, не хватает лишь деталей, неизвестных Лео, но известных самому Форману. Главный редактор Стене Форман, который в эту минуту выглядел так, словно не один десяток лет возглавлял «Вашингтон пост», снова пересказал историю, названную «делом Хогарта». Шаг за шагом, начиная с того дня, когда Туре Хансон обнаружил, что ОАО «Северин Финмеканиска» неподалеку от канала Сикла в Стокгольме на протяжении нескольких лет производило детали оружия во время тайных ночных смен. Хромой, заикающийся токарь внезапно исчез, а полицейское расследование было прекращено после приказа «сверху», но тайна оставалась тайной. Сведения об этой истории попали в руки в те времена еще пишущего журналиста Эдварда Хогарта, который в течение тридцати лет время от времени возвращался к расследованию, пока не обнаружил, что ОАО «Северин Финмеканиска» вело оживленную торговлю с Третьим Рейхом в нарушение политики нейтралитета Швеции. То, что торговля осуществлялась без уплаты налогов, делало историю еще более щекотливой. Далее ниточка вела, как упоминалось ранее, к гигантскому концерну «Гриффель» и его главному офису на улице Биргер Ярлсгатан в центре Стокгольма. Именно там и следовало искать ключ к делу. На данный момент, то есть тридцать лет спустя, концерн «Гриффель» является одним из самых прибыльных промышленных объединений страны. Концерн по-прежнему экспортирует оружие в виде отдельных деталей, из которые военные, например, в Африке, без труда собирают пригодные к использованию орудия. Вчерашняя торговля с нацистской Германией уступила место сотрудничеству с диктатурами вроде Уганды. Вот что представлял собой концерн «Гриффель», директор которого Вильгельм Стернер со стороны выглядел столь же безупречно, сколь Юлленхаммар, Валленберг и другие. Сообщать публично что-либо, порочащее репутацию концерна, строго запрещено, все попытки будут подавлены любой ценой. Правда требует гекатомб.

Пока Стене Форман говорил, Лео успел и протрезветь, и проснуться. То, что прежде казалось ему блестящей победой, теперь выглядело куда менее красиво. Но Лео все же не до конца понимал, о чем говорит Форман. Ну да, в тексте Лео есть недостатки, но он же не профессионал. Какая разница – важна тенденция, и она ясна. А Вильгельм Стернер – это отдельная глава.

Главный редактор глубоко вздохнул и вновь постарел лицом. Очевидно, он выразился недостаточно ясно. Придется прибегнуть к более сильным аргументам, чтобы Лео понял масштаб дела.

Стене встал из-за стола и, сутулясь, протопал к большому сейфу, вмонтированному в стену. Это была святая святых «Молнии», там хранились все секретные материалы, кадастры, сведения, не подлежащие разглашению, и наличные деньги. Форман медленно набрал код и наконец открыл дверцу. Перебрав несколько стопок на нижней полке, спрятанных за другими, менее важными бумагами, он достал пару запечатанных конвертов без марок.

Стене Форман протянул один конверт Лео, предложив его распечатать, и сел на прежнее место. Вскрыв конверт, Лео достал фотографии, от вида которых его сразу же затошнило. Это были снимки вскрытия, и единственный крупный план позволил ему узнать лицо Эдварда Хогарта. На снимках было видно бледное и на удивление подтянутое тело, которое, с помощью столь же элегантных, сколь небрежных надрезов превратилось в бесформенное месиво. Лицо, отделенное от черепа, было маской свернуто у шеи, внутренние органы лежали кровавой кашей, на волосатой коже засохла кровь. Несколько снимков показывали крупным планом правую голень, где виднелись две обведенные ручкой точки на расстоянии пары сантиметров друг от друга и комментарий на латыни.

Среди фотографий был и протокол вскрытия, автор которого констатировал, что Эдвард Хогарт умер от остановки сердца, наступившей в результате электрического шока, – вероятно, произведенного с помощью провода, подключенного к сети и прижатого к голени. Иными словами, это было убийство.

Избавившись от первого приступа отвращения и вытерев потные руки, Лео начал понимать, о чем идет речь. Стене Форману не пришлось ни делать признаний, ни давать комментариев. Лео оказался мальчиком на побегушках. Дело было вовсе не в открытии Правды, реабилитации Вернера и прочих благородных целях. Главный редактор и бывший друг Лео, действуя самостоятельно, раздобыл тот же материал, ту же взрывную формулу. У него были все нужные связи, он лишь дергал за веревочки Лео-марионетки, когда требовалось. Материал не подлежал публикации, ничего подобного никогда не было даже в планах.

Что именно было в планах, теперь стало совершенно очевидным, но Лео слишком устал, чтобы злиться, удивляться или расстраиваться. Он спокойно констатировал факт и, получив конверт с двадцатью пятью тысячами крон в новеньких купюрах, даже не спросил ни о чем.

Это опасный бизнес, пояснил Форман. Это чистый нитроглицерин, и при верном использовании на нем можно заработать, а ошибка может быть смертельной – это доказал Хогарт. Не стоит брать на себя слишком много. В игре свои правила; Форман их соблюдает и Лео советует. Лео может быть доволен проделанной работой, осталось лишь все забыть. Пусть выспится, потратит деньги на путешествие, на что угодно, лишь бы это помогло ему расслабиться и забыть это дело. Другого пути нет. Тогда «они» оставят его в покое, обещал Форман. «Они» уже давно вышли на связь со Стене. Сам Вильгельм Стернер обещал ему мир до тех пор, пока все шито-крыто: он знает, как управиться с такой ситуацией. Форман почти восхищался Стернером: сквозь его ледяное спокойствие просвечивала неоспоримая логика. Сколько сам Форман срубил на этом деле, он не сказал. Многое оставалось неизвестным Лео. На следующей неделе газету «Молния» должны объявить обанкротившейся, последний номер уже готов. Сам Форман уезжает жить за границу с новой женой. Возможно, уже через пару недель. Делу Хогарта суждено было навсегда остаться «off the record».

Далеко за полночь в апреле семьдесят пятого года двое покинули здание на Норр Мэларстранд, в котором располагалась редакция газеты «Молния», вскоре объявленной банкротом. Они сели в новую машину главного редактора Стене Формана – шикарную тачку, стоившую, должно быть, целое состояние, не какой-нибудь служебный автомобиль.

Стене Форман отвез Лео домой, на Хурнсгатан. Некоторое время они сидели и молча курили, наблюдая за плавными движениями «дворников» на лобовом стекле. Форман в очередной раз протягивал Лео коричневый конверт с двадцатью пятью тысячами крон новенькими купюрами, но тот и бровью не вел. Главный редактор заговорил, и говорил он долго. Что он говорил, осталось между ними. Может быть, он гарантировал Лео личную безопасность: никто его и пальцем не тронет, пока документы лежат в сейфе. Вскоре они должны оказаться в руках того, кто платит. Ничто не достается даром, и у правды есть своя цена.

В конце концов Лео схватил коричневый конверт с деньгами, выскочил из машины и захлопнул дверцу. Сокрытие правды состоялось. На этот раз.

В тот же вечер террористы взорвали бомбу в посольстве Германии. Швеция была в шоке.

Через несколько дней Генри Морган вернулся со съемок фильма в Сконе. Едва открыв стеклянные двери, он почувствовал ужасный запах испражнений. Обеспокоенный Генри обошел квартиру и наконец вошел в покои Лео.

Тот лежал на кровати, словно парализованный, и смотрел в потолок. Пол был усеял купюрами, использованными вместо туалетной бумаги. Двадцать пять тысяч крон. Целое состояние, измазанное экскрементами. Вонь была невыносимой, и Генри распахнул окно, стараясь не наступать на деньги, однако пара купюр все-таки прилипла к ботинкам. Генри разразился бранью, едва не срываясь на плач и умоляя Лео, по крайней мере, отвечать на вопросы: он знал, что произошло. Сам Вильгельм Стернер сообщил ему об этом, и Генри пришлось прервать съемки, чтобы примчаться на выручку своему несчастному младшему брату, который вечно ввязывается в какие-то истории.