Текст книги "Джентльмены"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

После обеда наступала пора раскопок. Несколько часов труда в одиночестве – внизу было тесно. Приходилось пробиваться сквозь глину, песок и землю, лежащие слоями. Работа была монотонной и скучной, но в трудную минуту на выручку приходили мысли о том, что мы сделаем с найденными деньгами.

Приближался ужин, готовили мы по очереди. Генри был настоящим гигантом кулинарии, и его внушительная коллекция поваренных книг вмещала все – от экзотических лакомств с Бали до простой пищи для шведских охотников за сокровищами.

После ужина силы, как правило, нас покидали: усталость от физического и умственного труда давала себя знать. Мы играли в бильярд, смотрели телевизор, читали что-нибудь хорошее и разговаривали. Генри рассказывал истории из своей жизни в континентальной Европе и давал мне, не обладающему жизненным опытом, сопоставимым с искушенностью мистера Моргана, советы о том, как следует обставить современную «Красную комнату».

Нам, несомненно, повезло: мы обустроили свой быт именно так, как надо. Я имею в виду душевно-телесный баланс. Нам не хватало только женщин.

Артисты – чувствительные души, вечные цыгане. Генри Морган не был исключением: его рояль в одно мгновение мог оказаться расстроенным, да что там – совершенно неисправным. Это был худший рояль в мире, и как, скажите на милость, можно достичь вершин мастерства, играя на этом корыте? Даже глухого стошнит от одного его вида, возмущался чувствительный композитор.

Разыграв в очередной раз эту сцену, Генри отправлялся в подвал, чтобы тяжким трудом изгнать гнев и злобу. Спустя час он обычно возвращался в еще более скверном расположении духа. Оказывалось, что Генри наткнулся на каменную глыбу в стене, которую невозможно изъять без подкрепления.

– Ну, не хорони себя живьем, – говорил я самым ласковым тоном. – Прошвырнемся до «Европы», побоксируем. Поможет.

– Хорошая мысль, – вздыхал Генри. – Дурацкий день, было же написано в гороскопе. Ничего не ладится.

Удрученный, но оттого не менее прозорливый Генри предвидел, что в тот день дела не пойдут как по маслу, но знал, что нападение – лучшая защита. Мы не собирались вешать нос и решили увенчать эту пятницу – а заодно и всю неделю, – дансингом. План был отличный.

Здесь нас не могли подстерегать неприятности. Побросав вещи в спортивные сумки, мы поехали к Хурнстуллю, на улицу Лонгхольмсгатан, в спортклуб «Европа». Поскольку дело было вечером в пятницу, никто из парней особо не усердствовал – кроме Гринго.

– Привет, девчонки! – как обычно, гаркнул Генри.

Все, кроме некоронованного короля Гринго, поздоровались с нами, а Виллис вышел из своего «офиса», чтобы поболтать о матче между Али и Спинксом. На эту тему он мог говорить часами, излагая собственную теорию относительно тактики Али и сравнивая его с Джо Луисом, который в сорок девятом году покинул ринг непобежденным – других вариантов у Али в нынешнем положении не было.

Гринго же был в самом воинственном расположении духа. Этот жеребчик спарринговал с Хуаном, которому требовалась жесткая тренировка перед надвигающимся матчем.

– Тише, тише! – кричал Виллис. – Потише, Гринго! Хуану нужно приличное лицо к понедельнику! Побереги порох!

Гринго был минимум на десять кило тяжелее изящного югослава, похожего на испанца. Кроме того, у жеребчика был жесткий правый хук, который ему не позволялось использовать во время спарринга. Это было настоящее орудие убийства, в свое время погасившее двадцать пять боксеров.

В тот день все располагало к реваншу. Гринго вызывал Генри на ринг, и Морган не мог отказаться. Он пробормотал что-то о дурной форме, ведь в последнее время не особо много тренировался, будучи занят другими делами – как он вечно пояснял Виллису, – но мальчишки уже сбежались. И Генри досталось, и немало. Гринго по-настоящему завелся и сразу пошел в атаку. Генри избежал травм лишь благодаря старым навыкам.

После двух раундов Генри сдался. Я ожидал, что это окончательно сломит его, учитывая все неудачи дня. Но опасения мои оказались напрасными. Генри пришел в отличное настроение, хотя все тело его наверняка болело от правых хуков Гринго, не оставлявших на противнике живого места.

– Спасибо, Гринго! – Генри протянул ему красную пятерню. – Ты из меня дьявола выколотил.

Гринго, чрезвычайно довольный реваншем, одарил Генри рукопожатием и улыбкой.

Проведя пару часов в «Европе», мы отправились домой, зайдя по дороге в винный магазин. Там купили пару бутылок вина, цыпленка-гриль и крупный картофель для запекания.

Когда мы добрались до дома, там было уже темно и мрачно. Огромная квартира и днем могла казаться мрачноватой, а в сумерках, пустынная и безмолвная, она напоминала средневековый замок. Приходилось здесь и там зажигать множество маленьких ламп, чтобы прогнать этот печальный полумрак.

– В этой квартире вечно таится ночь, – говорил Генри. – Стоит лишь задернуть шторы и включить воображение, и ночь здесь.

Голос его звучал беспокойно, невесело.

Вечер удался на славу. После ужина мы принялись чистить перышки, готовясь к веселью.

– Надо побриться, – сказал Генри. – Навести красоту. Это много значит…

Мы побрились со всей тщательностью. Генри всегда превращал повседневные процедуры в обстоятельное действо, исполненное утонченности и изящества. Речь шла об Искусстве Приготовления Еды, Искусстве Уборки и Искусстве Бритья. Наблюдать за Генри, который брился с мылом, кисточкой, опасной бритвой и ремнем для правки, было одно удовольствие.

Затем настала пора выбирать костюмы для «конфирмации». Генри достал темную фланелевую вещицу, а я – черную магическую и дополнил ее удавкой из коллекции Генри, добившись неплохого эффекта.

Генри постановил, что мы отправимся в «Балдакинен». По его мнению, это было неплохое место. Я не знал, каковы наши шансы, но Генри уверял, что проблем не будет.

– В Колонном зале умные, опытные девчонки. Они любого возьмут в оборот. Не волнуйся.

Мы поехали на метро к Центральному вокзалу, дошли по улице Васагатан до площади Норра Банторгет и вовремя оказались в «Балдакинен». Мне не стоило волноваться, уверял Генри – я и не волновался. Мы были в отличной форме, ноги так и рвались на танцпол, едва заслышав ритм.

Нам достался неплохой столик посреди толпы, и мы заказали виски.

– Мы это заслужили, Класа, – сказал Генри, закуривая – его жесты были преувеличенно элегантны. – Итог хорошей трудовой недели.

– Я славно поработал, – согласился я. – Минимум двадцать пять страниц.

– У меня тоже неплохо идет, – отозвался Генри. – Удачно ты ко мне переехал, правда? Все как по маслу.

– Конечно, – снова согласился я. – Мне никогда так хорошо не жилось.

– Осторожней, малыш! – Генри вдруг слегка пнул меня под столом. – Скоро белый танец. Тебя пригласит черноволосая дама лет сорока в голубом платье «чарльстон».

– С ума сошел!

– Не оборачивайся, – сказал Генри. – Ни за что не оборачивайся. Она выследила тебя, как овечку. Ты ее добыча. Скоро она вонзит в тебя свои когти. Обещаю! Спорим на пятьдесят крон.

– Отлично! – согласился я. – По рукам.

– Настоящая красотка, вот увидишь.

Мы чокнулись виски и огляделись по сторонам.

– Вот черт, гляди-ка. Похоже, тебе повезло. Она уже отшила какого-то жирного бухгалтера. Только тебя и поджидает! Что, интересно, достанется мне. Я слишком стар, чтобы надеяться на белый танец.

Меня одолело любопытство, и мне пришлось притвориться, что у меня затекла шея, чтобы увидеть даму в голубом платье чарльстон. Она и вправду бросила на меня пронзительный темный взгляд – и действительно была очень элегантна. Дама улыбнулась мне, а Генри снова поддел меня под столом.

– Пятьдесят крон! – самодовольно пробормотал он.

Оркестр выдавал ровные и уверенные такты, народ радостно скакал по танцполу. Я немного нервничал, потому что довольно давно не танцевал. Генри включил радар, исследуя дам в зале. Выбор был невелик – привлекательных девушек уже застолбили напористые коммерсанты в клетчатых пиджаках и галстуках, завязанных такими огромными узлами, что казалось, будто каждый прижал подбородком огромную булку.

Я и не понял, когда наступил белый танец. Лишь почувствовав прикосновение к своему плечу, я обернулся и увидел черноволосую даму в голубом платье чарльстон.

– Потанцуем? – только и произнесла она.

– Если смогу, – ответил я, чувствуя, как назойливая нога Генри снова пинает меня под столом. – Надеюсь, танец действительно медленный.

К счастью, оркестр заиграл протяжную песню про «любовь – сердца кровь», солист пел, как водится, в нос, картавя и утрируя открытые гласные в самые драматические моменты. Похоже, все солисты популярных групп пели на каком-то особом уродливом диалекте шведского, который культивировался в хит-парадах танцевальной музыки. Я не мог удержаться от смеха, слыша эти картавые «р» и уродливые «э», и моя партнерша, разумеется, поинтересовалась, над чем это я смеюсь. Я объяснил, но она не разделила моего веселья.

Танец в любом случае удался. Мы синхронно скользили по танцполу, умудрившись не задеть ни одного из крепких бычков, которые перетаптывались с боку на бок, окликая друг дружку.

Даму звали Беттан, мы протанцевали пять номеров подряд и, усталые и потные, вернулись на свои места. Генри, очевидно, отправился на охоту. Я предложил Беттан присесть за наш столик, и она согласилась. Мы поговорили о том, о сем, и Беттан оказалась весьма приятной женщиной. Воспитывая в одиночку двоих детей, она жила на улице Далагатан. Недалеко отсюда, пояснила она.

Генри вскоре вернулся. Он играл в рулетку, кое-что выиграл и хотел немедленно угостить нас шикарными коктейлями. Генри очень вежливо представился Беттан, щелкнув каблуками и поцеловав ручку. Дама согласилась: джин-фиц.

Как истинный джентльмен, Генри немедленно завел беседу с Беттан. Он задавал множество вопросов, не будучи при этом нетактичным или навязчивым. Беттан также явно симпатизировала Генри. Мы изумительно провели вечер. Беттан танцевала с нами обоими – она обожала танцевать, – и довела нас, здоровых боксеров, до полного изнеможения.

Позже вечером Генри также нашел спутницу осенней ночи – мы не разглядели ее толком, – и я уловил тягу. Беттан не прибегала к иносказаниям, намекам и застенчивым фразам о постели и сладких снах. Она рубила сплеча:

– Ты ведь пойдешь ко мне домой? – Это прозвучало так, словно отказ был бы совершенно немыслимым унижением.

– Конечно, – отозвался я. – Только Генри скажу.

Мой друг танцевал, тесно прижимая к себе невероятную женщину в платье с блестками. Я крикнул ему в ухо, что мы уходим.

– Понятно, – ответил он, подмигивая. – До завтра.

– Вот пятьдесят крон. – Я положил купюру ему в карман.

Беттан работала секретарем в большой фирме и очень любила растения. Вся ее квартира, благоухающая джунглями и тропиками, была заставлена растениями, названия и стоимость которых Беттан охотно сообщала мне. Я забыл все названия, но цветы были чертовски дорогие, это я понял. Некоторые можно было продать за несколько тысяч, говорила Беттан. Может быть, она имела в виду рослые пальмы, стоявшие по обе стороны диванного уголка в гостиной.

– Может быть, чаю или вина?

– Чашку чаю, пожалуйста. – Я пошел вслед за Беттан на кухню.

На кухонной стене висело школьное меню, а также разные адреса и записки детям. Плюс фото мальчишек, которые мне сразу понравились. Подростки-панки: у одного оранжевые, у другого лиловые волосы. Они напоминали маленьких троллей: зубные тролли Кариус и Бактус – или Ханс и Фриц.

– Славные мальчишки, – сказал я.

– В жизни они не такие опасные, – отозвалась Беттан.

– Играют в группе?

– Конечно. «Пятачки».

– Хорошее название, – одобрил я. – Вот бы увидеть.

– Можем заглянуть, если хочешь.

Мы приоткрыли дверь в детскую: маленькие тролли сопели, оранжевые и лиловые перья торчали в разные стороны. Оранжевый казался альбиносом: бледная кожа, белые ресницы.

– Можно купить одного?

Беттан расхохоталась и закрыла дверь, чтобы не разбудить троллей.

– Ты бы не выдержал. Слышал бы ты, как они репетируют. Приходится сбегать из дома.

Мы пили чай в джунглях гостиной, Беттан говорила о растениях – или с растениями. Вскоре пришло время ложиться.

– Ты мой самый молодой любовник, – сказала Беттан, когда мы вошли в спальню.

– Я – любовник?

– А ты как думал? – отозвалась Беттан, раздевая меня, как мать.

– У тебя сыновья и любовники, – сказал я.

– Без этого нельзя, – ответила Беттан. – Главное, не торопись.

– Обещаю.

Вернувшись домой утром в субботу, я застал Генри– чаровникатолько что выбритым – чтобы оставаться опрятным, ему приходилось повторять процедуру несколько раз в сутки. На кухонном столе виднелись остатки завтрака на двоих. Я налил себе чашку тепловатого кофе, присел на стул и принялся листать газету.

– Как прошла ночь? – спросил Генри, прервав радостное насвистывание.

– Великолепно, – ответил я. – Но что было утром…

– Муж вернулся?

– Нет там никакого мужа.

Но утро все же не задалось. Для начала я проснулся под инфернальные звуки электрогитары и барабанов, сотрясающие дом: юные панки начали репетицию. Беттан была одета и накрашена, свежа и бодра – она хотела вытащить меня в город, чтобы пройтись по магазинам. Но у меня так разболелась голова от тролльского панк-рока, что я даже позавтракать не смог.

– Ладно, – сказала Беттан. – Можешь как-нибудь позвонить.

Она поцеловала меня в губы без лишних сантиментов: я догадывался, что женщины в ее возрасте не питают особых иллюзий. Похоже, так оно и было.

– А твоя? – спросил я Генри.

– I’m in love again, – пропел он с влюбленным и наивным видом. – She’s at the closet, making-up. [15]15
  Я снова влюблен. Она в ванной, наводит красоту (англ.).


[Закрыть]

– Вот как, – протянул я. – Валькирия?

– Yes, sir. [16]16
  Да, сэр (англ.).


[Закрыть]

Больше кодовых реплик не последовало: в кухне появилась новая любовь Генри. Это была барышня среднетяжелого веса, лет тридцати семи, в длинном платье с блестками, в туфлях на высоком каблуке и с тяжелым, вычурным макияжем.

– Привет, – она протянула руку. – Салли Сирен.

– Привет, Салли, – отозвался я. – Красивое имя. Меня зовут Клас.

– Мышонок Клас! Ха-ха-ха! – пронзительно выдала Салли.

Голос у нее был не менее пронзительный, чем у женщины-телепата, сопровождавшей телефокусника Труксу.

Похоже, события ночи подготовили почву для телепатической связи между Салли и Генри: они бросали друг на друга загадочные взгляды и хихикали над чем-то, мне совершенно неизвестным. Они напоминали двух подростков, которые только что тискали друг друга в гардеробе, очень гордятся этим и хотят, чтобы все поскорее об этом узнали, но ничего не говорят вслух. Все становилось ясно из жестов и долгих страстных взглядов.

Однако Салли явно не была чересчур романтичной натурой: вскоре она уже вовсю шумела на кухне, демонстрируя бытовые навыки.

– Итак, мальчики, – заявила она, отгоняя Генри от раковины и гремя посудой. – Я вижу, вы типичные холостяки. Этим займусь я.

Салли носилась по квартире, словно кухонное торнадо в рекламе «Аякса», сверкая блестками, поучая Генри и ругая меня за неряшливость.

– Ох уж эти холостяки! – повторяла она снова и снова.

Время от времени Салли прерывала хлопоты, чтобы плюхнуться на колени Генри и одарить его поцелуем. Они ворковали, как пара горлиц, хихикали и щипали друг друга за щечки.

– Петушок мой, – щебетала Салли.

– Поросеночек мой молочный, – отзывался Генри, хватая даму за бочок, от чего та с визгом вскакивала.

Меня от этого воркования изрядно мутило, и я предпочел скрыться. Но голос Салли, дающей Генри ценные указания и наставления о ведении хозяйства, проникал через две закрытые двери.

– Ох уж эти холостяки… – повторяло эхо.

Через некоторое время разговоры утихли, хлопнула дверь, затем другая. Они прокрались в спальню Генри, и спустя несколько минут голос валькирии раздался снова.

– О-о-о, Генри-и-и… О… О… – Страстные выкрики доносились через четыре закрытые двери.

Господа продолжали упражняться еще пару часов, пока Салли не засобиралась домой. Я к тому времени успел расположиться в библиотеке, не найдя иного способа справиться с похмельем. Но пока квартиру оглашали страстные вопли Салли Сирен, это было не так-то просто – несмотря на включенное радио.

Наконец, голова Салли, обильно орошенная лаком для волос, показалась в дверном проеме:

– Пока-пока, мышонок Клас! – И она исчезла, ублаженная любовникомГенри Морганом.

Когда в квартире вновь воцарился покой, Генри– сибаритвошел ко мне, чтобы сообщить, что он влюблен, по уши влюблен. Он даже выглядел моложе, несмотря на бессонную ночь, был гладко выбрит, а мешки под глазами словно смыло обильными поцелуями Салли.

– И имя у нее такое красивое, – сказал Генри. – Салли Сирен… – несколько раз повторил он, словно пытаясь вернуть вкус ее поцелуев. – Я хочу посвятить ей песню, – заявил влюбленный, осторожно закрывая дверь. – Симпатичную песенку, – скромно добавил он в коридоре.

Я изначально с недоверием отнесся к страсти Генри. Салли Сирен была слишком резкой, и я полагал, что речь идет о мимолетном увлечении, по прошествии которого моему другу предстояло, очнувшись от морока, горько пожалеть о своих словах, деяниях и обещаниях, данных этой непростой особе.

К обеду Генри написал песню «Счастливая Салли Сирен». Услышав легкую, воздушную мелодию и кокетливый перебор аккомпанемента, я никак не мог соотнести их с недавно промчавшимся по нашей квартире хлопотливым торнадо средней весовой категории в длинном платье с блестками, в туфлях на высоком каблуке и при полном макияже.

– Хорошая песня, – сказал я. – Очень хорошая песня. Только, может быть, слишком романтичная. Салли, она… твердо стоит на земле, обеими ногами, так сказать…

– Не надо, Клас, – разочарованно протянул Генри. – Зачем ты все время сгоняешь меня с небес на землю?

– Вовсе не сгоняю. Может быть, у меня просто похмелье?

Генри со стоном опустился возле рояля, глубоко вздохнул, и я понял, что дело сделано: он плакал, уткнувшись лицом в скрещенные на рояле руки, тихо и смиренно всхлипывая. Клавиши между «до» и «фа» намокли.

Я сел на софу и тоже вздохнул. Черное солнце раскаяния и сожаления взошло над похмельной долиной стенаний.

– Прости, что я такой нечуткий, – попросил я. – Мог бы и поделикатнее, конечно…

Генри кивнул.

– Иногда мшш… стиливи… – всхлипывал Генри, не отрываясь от рояля.

– Не могу разобрать ни слова.

Генри поднял голову и посмотрел в окно на грязно-серую улицу. Затем повернулся ко мне, и я увидел на лице следы слез.

– Иногда можно сделать вид, – повторил он. – Можно же просто притвориться.

– Конечно, – согласился я.

Достав чистый и выглаженный носовой платок, Генри высморкался и внезапно улыбнулся.

– Они такие жестокие! – Он шмыгнул носом. – Они невыносимо прямые и честные…

– Кто?

– Салли сказала, что она замужем и любит мужа и детей больше всего на свете. Она не лгала, я видел, что она говорит правду. Нет, черт меня дери, я больше никогда не буду влюбляться. Впрочем, я и не влюблялся, а просто сделал вид – освежить воспоминания. Так давно не влюблялся…

– У меня то же самое, – сказал я. – Чертовски давно.

Генри снова принялся бренчать на рояле, гораздо более сдержанно, спокойно и без притворной радости. Как если бы Моцарт попробовал играть блюз. Теперь музыка Генри звучала более искренне; я прилег на софу, закрыл глаза и стал слушать.

– In the mood for Maud, [17]17
  В настроении для Мод (англ.).


[Закрыть]– тихо запел он. – In the mood for Maud, – взвыл он, как настоящий черный король блюза.

Я сразу понял, что он снова исчезнет на время. Что он сбежит уже вечером. Салли Сирен лишь напомнила ему о Любви.

Вновь настало время прилежно трудиться в заповеднике, который мы попытались создать в нашем доме: несколько часов за печатной машинкой, несколько часов на раскопках и тихие прохладные осенние вечера перед камином. Я совершенно добровольно придерживался этого расписания те несколько дней, что Генри пропадал у Мод.

Время от времени я спускался в подвал. Была смена Грегера и Биргера, а они работали крайне мало, все больше препираясь и потягивая десертное вино. Биргер как раз писал новую поэму и потому не мог сосредоточиться на работе. Грегер возил тачку.

– Жить ведь тоже надо, – сказал мне Биргер однажды вечером. – Работая, тоже надо жить, так?

Я согласился.

– Вот Грегер – он простой человек, – сказал Биргер, когда товарищ скрылся с полной тачкой. – Немного наивный, но отличный парень. Он всегда придет на помощь, понимаешь? Всегда. Но он простой человек.

– А мне не доводилось встречать простых людей, – сказал я.

– Ясное дело, – поспешил согласиться Биргер. – Об этом моя поэма. «Простое – видимость одна / но трудно разглядеть / когда является луна / мы скорбь должны терпеть…» – продекламировал Биргер.

– Красивые рифмы, – похвалил я. – Прямо как у Гульберга.

– Спасибо, спасибо! – Биргер протянул мне грязную пятерню.

– Осталось еще? – спросил Грегер по возвращении.

– Чего? Земли – полно!

– Сладкое осталось? – пояснил Грегер.

Биргер достал пол-литра десертного, и мы сделали по глотку для согрева в благоговейном молчании.

– Ну как, продвигается работа? – поинтересовался я.

– Спрашиваешь! – воскликнул Биргер. – Да мы только до обеда полметра выгребли!

– Да уж, дело идет, – согласился Грегер. – Только грязи много и спина болит – особенно здесь вот, в пояснице.

– Вы только послушайте! – снова воскликнул Биргер. – У него спина болит! Да тебе в кино надо играть, Грегер! Как Гарбо!

Тогда-то Биргер и рассказал о своей дружбе с Гарбо: по его словам, он жил в том самом доме на улице Блекингегатан, 32, что и Грета Густафсон. В восемнадцатом году – году великого перемирия – любезная Грета возила колясочку, в которой лежал Биргер, и он отлично помнил эту скромную и в то же время бойкую девчушку. Грета отвозила мальчугана Биргера к церкви Всех Святых, присаживалась на скамеечку и лизала леденец, порой угощая и Биргера. Биргер лизал тот же леденец, что и Грета Гарбо! Впоследствии он, конечно, не узнал свою няньку в голливудских фильмах: девочку с улицы Блекингегатан преобразили, испортили, осквернили! В ней не осталось ничего от девчушки с леденцом, сидящей на скамейке у церкви Всех Святых. Мир сошел с ума.

– И вот что я тебе скажу, – сообщил Биргер. – Когда мы найдем сокровища, я первым делом слетаю в Америку навестить Грету! Даже не сомневайся. Она меня помнит, как не помнить.

– Ты уже пятьдесят лет так говоришь, – заметил Грегер.

– Хорошего не грех и сто лет ждать… – парировал Биргер.

Парни стряхнули с одежды землю и пыль и передали мне смену, не прекращая оживленного спора о том, можно ли узнать Гарбо на киноэкране. Не исключено, что этой дискуссии они посвятили остаток дня.

Так прошло двое суток, пока Генри не вернулся от Мод. Утром он возник в холле, привычно интересуясь, нет ли писем.

– Только от Хагберга из Бороса, кажется.

– Ты придумал новый ход?

– Подумаем вместе.

Леннарт Хагберг из Бороса явно почувствовал угрозу, скрытую в хитроумной рокировке, так что мы могли быть довольны игрой.

– За эту блестящую партию Лео будет благодарен мне до конца своих дней, – заявил Генри. – Шахматы – единственное, в чем он знает толк.

Наступил День Всех Святых; нам предстояло почтить память усопших. Точнее, чествоватьусопших, как выражался Генри.

Я никогда не был воцерковлен, но считал себя очень религиозным человеком – а это две совершенно разные вещи. Генри изменился в лице, когда я сообщил ему, что не проходил конфирмацию, не посещаю богослужений и вдобавок ко всему вышел из церковной организации. Он не мог понять такого беспросветного обмирщения. Генри не был выдающимся теологом, но как неисправимый романтик и эсхатолог все же испытывал тягу к литургии. Я был готов согласиться, что ритуалы заставляют испытывать особые чувства, но мне этого было мало.

– А Лютер вообще зануда, – заявил я. – Отменил кучу праздников…

– Да ты что?! – Генри сердито вытаращил глаза. – Вот это да… Об этом я не подумал. Ну да… Во Франции я даже хотел принять католичество, хоть это и большая ответственность. Я не из таких людей…

– Мне не нравится Лютер, вот и все, – отрезал я.

– Об этом надо поразмыслить, – отозвался Генри.

Беседа происходила в автобусе на пути к кладбищу Скугсчюркогорден. Это было в День Всех Святых, и мы собирались зажечь на могилах свечи, чтобы почтить усопших. На шоссе опустились сумерки, Генри погрузился в мрачные размышления о Лютере.

– Не думай о нем! – просил я. – Не дай ему испортить этот день!

Многие могилы на кладбище уже светились. У ворот, покупая большие свечи, мы почувствовали одухотворенность ритуала. Вокруг звучали приглушенные разговоры, и даже торговцы цветами не особо шумели; они явно делали неплохие деньги на свечах и еловых ветках.

– Впечатляет, – сказал Генри у ворот. – Прямо дух захватывает.

Огоньки свечей – маленьких и больших – трепетали, освещая могильные плиты, выхватывая из тьмы и забвения имена. Свечи горели в полях, на холмах и в ложбинах, в лесу и на прогалинах. Пламя рвалось в вечность – казалось, в это мгновение имена и даты действительно сливались с вечностью. В течение нескольких ноябрьских часов буквы, высеченные мастерами в камне, мерцали, как вечный свет наших молитв.

Люди бродили среди могил, как призраки в осенней одежде, приглушенно переговаривались и зажигали свечи, предавались размышлениям, сомкнув ладони; их лица светились, и могильные камни мерцали, и вздохи молитв растворялись в морозном воздухе.

Мы долго стояли и созерцали это великолепие, пока не отыскали тропинку, ведущую к склепу семейства Моргоншерна. Это было ухоженное сооружение, украшенное высоким памятником с тронутым ржавчиной гербом.

Генри зажег большую свечу зажигалкой «Ронсон», повернутой на полную мощность, как паяльник, и поставил свечу перед могильным камнем. Он громко и отчетливо прочитал все имена, закончив перечень на своем отце Гасе Моргане (1919–1958) и деде Моргоншерне (1895–1968). Дочитав, Генри долго стоял, опустив руки в карманы, – было холодно, из восточных степей дул пронзительный ветер, – и надвинув на лоб кепи; он в тишине и покое предавался размышлениям. Сам я по понятным причинам не мог настолько проникнуться атмосферой, но все же был впечатлен видом волнующегося моря свечей, в которое превратились окрестности, словно уходящие в бесконечность.

– Всем привет! – произнес вдруг Генри, резко нарушив атмосферу сосредоточенности. – Надеюсь, у вас все хорошо, где бы вы ни находились.

Он не отрываясь смотрел на свечу, на могильный камень и маленькую замерзшую розу, взбирающуюся вверх по золоченым надписям.

– Вы, наверное, думаете, что все это мышиная возня, да? Все, чем мы здесь, внизу – или вверху, это уж как посмотреть – занимаемся? Конечно, возня, но что поделаешь?

Обратившись ко мне, Генри повторил:

– Что поделаешь?

– Надо терпеть, – ответил я. – Больше ничего не остается – только терпеть.

– В такие минуты, – произнес Генри, глядя на море свечей. – В такие минуты легко поддаться сомнениям. Все кажется таким бессмысленным… Крутишься и вертишься весь этот жалкий век, отведенный тебе на земле, и так редко, редко замираешь, чтобы оглядеться по сторонам и спросить у себя, зачем все это… Это приговор, тяжкий приговор, наказание…

– Надо смотреть иначе.

– Надо жить иначе. Нельзя метаться. Пусть другие мечутся.

Мы содрогнулись от нового порыва ледяного ветра.

– Как холодно в этом мире, – поежился Генри, словно отыскивая причину уйти.

– Как интересно вы говорите, – произнес голос в темноте у могилы. – Как настоящий священник.

За могильным камнем показалась фигура девушки – или женщины. Она улыбалась.

– Я не могла не прислушаться, – нахваливала она красноречие Генри. – Вы говорили как настоящий священник, я чуть не расплакалась от такой красоты.

Женщина вышла на тропинку и оказалась элегантной дамой лет двадцати пяти, одетой полностью в черное, с траурной ленточкой на воротнике пальто.

– Месяц назад умер мой отец.

Генри достал сигарету из пачки, предложил и нам с девушкой. Мы закурили и некоторое время стояли в тишине. Она первой нарушила молчание.

– Вы в город?

Мы оба кивнули, дрожа от холода.

– Вы на машине? Могу подвезти.

– Благодарим, дитя мое, – ответил Генри в надежде, что отеческий тон священника окажется к месту. Но он ошибался. Эта дама вовсе не производила впечатления беззащитного агнца, раз уж на то пошло. У нее был ядовито-желтый автомобиль с надписью «Пико». Это явно была одна из тех непростых девчонок, что гоняют по городу на курьерских автомобилях. Помнится, на машине значился номер восемь – совсем как у известного баскетболиста.

Когда дама подвела нас к ярко-желтой тачке, Генри окончательно растерялся.

– Ты водишь курьерский автомобиль? – изумленно воскликнул он. – Это просто…

– Садитесь, ребята! – пригласила нас дама. – Кстати, как вас зовут?

Генри, по обыкновению, обстоятельно представился, пожав даме руку и щелкнув каблуками, а затем, кивнув в мою сторону, назвал мое имя без лишних комментариев.

– Меня зовут Черстин Бэк, – представилась дама.

– Олрайт, Черри, – сказал Генри. – Полегче на поворотах: на дорогах, наверное, скользко.

Черри вела, как ангел, и переключала скорости ловко, как гонщик. Она отлично владела педалями, и Генри бросал косые взгляды то на них, то на спидометр. А может быть, и на коленки Черри, откуда мне знать.

– Ты верно говоришь, – заметила Черстин, набрав обороты. – Насчет бессмысленности. Все эти… все эти стремления такие смешные. Сначала ввязываешься в эту гонку, а потом спрашиваешь себя: а куда это я несусь?

– Кто бы знал… – поддакнул Генри.

– Но надо двигаться вперед. Нельзя видеть во всем одну пустоту.

– Надо делать вид, – сказал Генри. – Нужно все время делать вид, что там, за горизонтом что-то есть. Иначе ты обречен.

Черстин не казалась человеком, парализованным беспросветностью существования. Она чуть было не отправила нас обратно на кладбище своими бесстрашными маневрами на шоссе.

– Куда вам теперь? – спросила она у Слюссена.

– Точно не знаю, – отозвался Генри. – Может быть, в кафе?

– Хорошо, – согласилась Черстин. – В Гамластан?

Не дожидаясь положительного ответа, она рванула вверх по Слоттбаккен, ловко пристроила автомобильчик на парковочном месте для мопедов и инвалидов и выскочила на улицу.

Мы отправились к Кристине, где заказали три кофе с коричными булочками и печеньем. В кафе было тесно и суетливо, и наше благоговейное настроение вскоре испарилось. Жизнь вновь поймала нас в силки голода, жажды и сладострастия. Однако Генри, которому никак не удавалось избавиться от тона проповедника, – я был уверен, что он по-прежнему надеялся тронуть сердце Черстин таким образом, – заявил, что он питает глубокое почтение к женщинам, облаченным в траурные одежды, ибо в их облике есть некое особое достоинство.

– Я, пожалуй, скоро сниму траурную ленту, – сказала Черстин. – Больше не могу выслушивать соболезнования.