Текст книги "Самый обычный день. 86 рассказов"
Автор книги: Ким Мунзо
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
Во второй половине дня мужчина садится за письменный стол, берет чистый лист бумаги, вставляет его в пишущую машинку и начинает писать. Первое предложение у него получается сразу. И второе тоже. Между вторым и третьим он думает несколько секунд.
Он заканчивает страницу, вынимает ее из каретки пишущей машинки и кладет на стол чистой стороной листа вверх. К этой первой странице он вскоре прибавляет вторую, потом третью. Иногда он перечитывает написанное, зачеркивает отдельные слова, меняет другие местами, убирает целые абзацы, выбрасывает готовые листы в мусорную корзину. Потом вдруг автор убирает со стола машинку, берет стопку отпечатанных листов, переворачивает их лицом и – при помощи шариковой ручки – вымарывает, меняет, добавляет и убирает слова. Затем он кладет стопку исправленных листов справа, ставит машинку на место и переписывает всю историю от начала и до конца. Закончив работу, писатель снова правит текст от руки и опять перепечатывает на машинке. Поздно ночью он перечитывает свое произведение еще один раз. Это рассказ. И он вышел на славу. Текст так хорош, что автор плачет от радости, чувствуя себя совершенно счастливым. Возможно, это самый лучший рассказ из всех, которые он написал. Автор считает его почти совершенством. «Почти», потому что ему не хватает названия. Когда ему придет в голову подходящее заглавие, рассказ будет непревзойденным. Писатель размышляет на эту тему, придумывает один вариант и записывает его на листе бумаги, чтобы лучше оценить. Это не совсем то, что нужно. Более того – совсем не то. Он зачеркивает его, придумывает другой и опять зачеркивает.
Все названия, которые приходят ему в голову, портят рассказ: одни грешат излишней незамысловатостью, другие переводят сюжет в сюрреалистическое русло, разрушая его простоту. А некоторые просто коробят автора излишней хлесткостью. На какой-то миг ему приходит в голову озаглавить рассказ «Без названия», но это еще больше портит дело. Писатель обдумывает возможность действительно не давать рассказу никакого названия и оставить пустым место, для этого предназначенное. Однако это наихудшее решение: возможно, бывают рассказы, которые не нуждаются в заголовках, но это не тот случай. Его рассказу нужно название, и очень точное, такое, которое из почти совершенного рассказа сделало бы абсолютно совершенный, самый лучший из написанных им в жизни.
На рассвете писатель сдается: нельзя найти достаточно совершенного названия для этого прекрасного рассказа, для которого ни одно название не является достаточно совершенным, что не позволяет ему достичь абсолютного совершенства. Смиряясь с судьбой (и зная, что другого выхода ему не остается), писатель берет листы, на которых написан рассказ, и разрывает их пополам, потом эти половинки он еще раз рвет пополам… и повторяет это действие до тех пор, пока пол не покрывается белыми хлопьями.
Гвадалахара
1
Арманд вбежал в мастерскую, подражая гудению мотора самолета; мальчик топтал стружку на полу ногами, стараясь производить как можно больше шума. Он сделал два круга по помещению, огибая верстак; осмотрел все инструменты, которые в идеальном порядке занимали свои места на стене: ножовки, стамески, струбцины и рубанки (их силуэты, нарисованные довольно грубо, отмечали предназначенную каждому предмету позицию), и вырулил в коридор, в конце которого начинались собственно жилые помещения. Мастерская дяди Регуарда находилась на заднем дворе дома, и, хотя взрослые всегда заходили в его квартиру с парадного входа, Арманд гораздо больше любил попадать туда через мастерскую. Ему ужасно нравилось, что дядина работа была прямо за его домом. И все кузены и кузины разделяли его восторг. В их большой семье только дядюшка Регуард мог похвастаться соседством дома и мастерской; их разделяла лишь маленькая комната, служившая границей двух зон и одновременно кладовкой. Пройдя через нее по дороге из мастерской, можно было сразу оказаться в гостиной, где стоял большой стол и кресла, висела люстра и виднелись коридоры квартиры и двери других комнат.
Когда Арманд вошел в гостиную, все родственники уже были в сборе. Все целовались, смеялись и с каждой минутой все сильнее повышали голоса, стараясь перекричать друг друга: его мать, отец, двоюродные братья, дядя, тети, другие дяди и прочие кузены и кузины, которые приходились ему троюродными или четвероюродными братьями и сестрами, а может быть, на самом деле, – еще более дальними родственниками. Поскольку они принадлежали к весьма отдаленным ветвям генеалогического древа семьи, никто не знал, к какой точно категории родни они относились, и предпочитали называть их просто кузенами и кузинами.
После обеда, который продлился несколько часов, никто не встал из-за стола. Гостиная заполнилась дымом сигар, пустые бутылки из-под шампанского понемногу скапливались в комнате между жилыми помещениями и мастерской, тетушки неустанно резали торты, а старшие кузены ставили пластинки на проигрыватель. Воздух казался плотным, и в нем разливался аромат шоколада. Младшие кузены и кузины (Арманд, Гиноварда, Жизела, Гитард, Лопарт…) попросили разрешения встать из-за стола и побежали в комнату Эжинарда, чтобы поиграть там с деревянными домиками, все двери, крыши и окна которых были раскрашены в яркие цвета. Через полуоткрытую дверь комнаты в углу коридора Арманду была видна арфа. Эту арфу сделал тридцать лет тому назад дядюшка Регуард, и она была одним из тех предметов, которыми семья гордилась, потому что (как говорил отец Арманда) доказывала, что работа столяра сродни творчеству мастера, создающего струнные инструменты. С тех пор как Арманд себя помнил, он всегда видел арфу в доме дядюшки Регуарда на одном и том же месте: в уголке на повороте коридора. Она казалась ему самой красивой из всех арф, фотографии или рисунки которых он хранил дома. Для этих вырезок из журналов предназначалась специальная синяя папка: арфа в руках мифологического божества; шумерская арфа, завершавшаяся головой какого-то странного животного, породу которого ему не удавалось определить; герб Ирландии; две норвежские арфы (одна – увенчанная головой дракона, а другая – головой женщины с повязкой на глазах) и арфа, сделанная из ветви дерева, на которой играл Харпо Маркс[57]57
Харпо Маркс (1888–1964) – американский актер и сценарист.
[Закрыть].
Кузен Регуард вошел в комнату с улыбкой на губах и с заплаканными глазами; его сопровождали взрослые, осыпавшие мальчика поздравлениями. В правой руке у него было шоколадно-мятное мороженое, а левая была забинтована. Арманд видел подобные сцены множество раз, на каждом из семейных сборищ, где бы они ни проходили: у него дома, в гостях у настоящих кузенов или у кузенов более дальних – некоторые из них жили даже в других городах. Всегда рано или поздно появлялся ребенок с перевязанной левой рукой. Бинт скрывал в основном то место, где находился безымянный палец. Арманд знал, что под повязкой пальца уже не было и что, когда бинт снимут, под ним окажется только крошечная, прекрасно зарубцевавшаяся культя. В очередной раз Арманд осмотрел руки всех своих родственников. Как он уже давно успел убедиться, у всех, кто был старше девяти лет, не хватало безымянного пальца на левой руке.
Когда мальчику было семь лет, он впервые осознал, что, раз на каждом празднике один из детей оставался без безымянного пальца на левой руке, это не могло быть случайностью. До этого дня он как-то об этом не задумывался. Да, конечно, он замечал, что ребята постарше лишались пальца, но не видел в этом ничего особенного. Так происходило всегда, и для него это было равнозначно вступлению во взрослую жизнь. Все взрослые члены семьи теряли палец по какой-то непонятной ему причине, которая до сих пор его совершенно не волновала. В жизни было столько загадок, которые он не рассчитывал разрешить, пока не станет взрослым, что он не уделял никакого внимания подобной мелочи, совершенно несравнимой с вопросами, занимавшими его воображение в то время: способность к самопожертвованию у сенбернаров, происхождение жизни или положение «вне игры» в футболе. Ему просто казалось, что для перехода из мира маленьких детей в область отрочества надо было расстаться с безымянным пальцем левой руки. Это показалось ему столь же логичным, нормальным и желательным, как выпадение молочных зубов.
Когда он пошел в школу, его удивило то, что многие взрослые, несмотря на свой солидный возраст, продолжали совершенно естественно существовать с пятью пальцами на левой руке. Ему это показалось непонятным, странным и даже немного отталкивающим, и он стал гордиться своей принадлежностью к семье, в которой развитие происходит логично и последовательно. По прошествии нескольких месяцев и под влиянием общения с другими ребятами его мысли приняли следующее направление: вероятно, какая-то непонятная случайность приводила к тому, что все члены его семьи повреждали себе левую руку и в связи с этим теряли безымянный палец. Его сосед по парте объяснил ему, что столяры часто остаются без пальцев. У столяра, который жил неподалеку от его дома (рассказывал одноклассник), не хватало целых трех пальцев. Его мама рассказывала ему, что со многими столярами такое случается – рано или поздно циркулярная пила отрезает им какой-нибудь из пальцев. Арманд знал, что в его семье дела обстояли не совсем так. Его родственники были столярами, но пальцы им циркулярная пила не отрезала, и никаким несчастным случаем это явление нельзя было объяснить. В девятилетием возрасте дети еще не были столярами и даже не знали, изберут ли для себя эту профессию, хотя следует заметить, что с незапамятных времен все члены семьи имели такое призвание и, за исключением редких случаев, в конце концов занимались именно этим ремеслом.
Арманд думал об этом несколько ночей. Может быть, речь шла о каком-то профессиональном договоре, который заставлял их отрезать себе палец? Мальчик пришел к выводу, правильность которого не мог никак подтвердить: они отрезали себе первый палец, чтобы постепенно свыкнуться с мыслью о возможных травмах в будущем. И потеря этого первого пальца позволяла им забыть о страхе перед возможной потерей других. Таким образом они понимали, что ничего особенно ужасного в этом нет; это придавало им смелости и позволяло заниматься своей профессией без страха. Только одно обстоятельство не укладывалось у него в голове: он познакомился с папой одного мальчика из параллельного класса, и у этого мужчины, который тоже работал столяром, все пальцы (Арманд рассматривал его руки каждый раз, когда тот приходил встречать сына к школе) были на месте.
Поскольку взрослые не делали из этого события трагедии и казались довольными и счастливыми в день потери очередного пальца (особенно это относилось к родителям ребенка, у которого отрезали палец), Арманд тоже не видел в этом никакой трагедии. Так продолжалось до того дня, когда – два года тому назад – он осознал, что в год своего девятилетия все члены его семьи теряли палец и что ему тоже грозит такая участь. В этот вечер он впервые почувствовал страх. Это случилось во время игры с кузенами и кузинами в деревянные домики. У Эжинарда, Жизелы и Жимфреу пальцы уже были отрезаны, а у Льопарта и у него самого руки еще были целы, что делало их малышами. Улучив момент, когда Эжинард прекратил игру, Арманд подошел к нему, проглотил слюну и попросил объяснить ему, что происходит с пальцами. Льопарт, Жизела и Жимфреу повернули к ним головы на какой-то миг, но потом стали снова входить и выходить из своих домиков. Вероятно, для того, чтобы выиграть время для размышления, Эжинард сделал вид, что не расслышал, и заставил его повторить вопрос. Арманд уточнил: ему хотелось знать, что происходит с пальцами – вот сегодня отрезали палец у Регуарда-младшего, и у всех детей отрезают палец, когда им исполняется девять лет. Льопарт смотрел на них, ничего не понимая. Эжинард встал, погладил Арманда по голове и осторожно выпроводил его из комнаты. Тот настаивал: почему у всех членов их семьи недоставало одного и того же пальца на левой руке, а у всех остальных людей пальцы были на месте? Арманд рассматривал коротенькую культю на руке Эжинарда, которому отрезали палец почти у самой пястной кости. Операцию провели безупречно, и шрам был чистым.
И почему надо было отрезать именно безымянный палец левой руки, а не мизинец правой или любой из указательных пальцев? Не была ли эта традиция связана с какими-то гигиеническими потребностями прошлых времен, забытыми впоследствии, что делало ее необъяснимой для мальчика? Совершенно ясно, что речь идет о древнем обычае, но откуда он появился? Сколько веков его род следовал этой традиции? А может быть, речь шла только о десятилетиях? В тот день, когда ему исполнилось девять лет, отец увидел, что мальчик плачет в своей кроватке.
– Я не хочу, чтобы мне отрезали палец.
– Не говори глупостей.
– Я хочу быть нормальным человеком, как другие ребята в моей школе.
– Подумаешь, одним пальцем больше или одним меньше; от этого никто еще не становился ненормальным.
Отец вытер ему слезы и объяснил сыну, что понятие нормы создается в пределах определенной культуры, а потому относительно; что одни люди стригутся «под ноль», а другие отращивают длинные волосы; одни носят бороду и усы, вторые – только усы, третьи – только бороду, а четвертые сбривают всю растительность на лице; у некоторых народов волосы на теле удаляют и мужчины и женщины, а у других – только женщины. Мы подстригаем ногти, и именно это отличает нас от животных и от примитивных племен, которые их специально отращивают. Арманда эти сравнения не устраивали: волосы или ногти потом отрастают, а пальцы – нет. Солнце заглядывало в окно спальни: отец и сын смотрели на теплые полоски его лучей на полу.
– Никто не требует от тебя немедленно решить этот вопрос.
– Я уже все решил и не хочу.
– Почему?
– Без пальца я не смогу играть на арфе.
Арманд сам удивился своему ответу, потому что произнес эту фразу необдуманно. Однако, несмотря на то что он и сам этого не знал и никогда раньше об этом не думал, в глазах других людей, и отца в том числе, его желание стать арфистом могло выглядеть совершенно естественным, и мальчик уцепился за эту соломинку. Несколько месяцев тому назад он видел по телевизору передачу, в которой на арфе играл Никанор Сабалета[58]58
Никанор Сабалета (1907–1993) – испанский арфист.
[Закрыть], и любому человеку было ясно, что ему необходимы все пальцы. Да, арфисту нужны все пальцы. Отец смотрел на сына с серьезным выражением лица. Тот никогда раньше не видел его таким серьезным.
– Если тебе нравится музыка, то ведь есть и разные другие инструменты. На арфе свет клином не сошелся.
– А мне нравится арфа.
– Просто у тебя из головы не идет дядина арфа. Но мир музыки не ограничивается арфой. Подумай, сколько есть еще разных инструментов: и литавры… и большой барабан… и тарелки… и бубен… и бонго… и треугольник… – Арманд смотрел на отца довольно равнодушно. – Может быть, маракасы покажутся тебе не слишком привлекательными, но что ты скажешь об ударной установке? Вот это действительно сложный инструмент: большой барабан, малый барабан, тамтам, тарелки. А как тебе вибрафон?
Все последующие месяцы Арманд провел в постоянном возбуждении. Издавна в их семье существовало поверье (о котором всегда говорили шутливо) о том, что когда-нибудь один ребенок по традиции лишится пальца, но через несколько месяцев он у него снова отрастет. Некоторые члены семьи утверждали, что в этом будет заключаться некий знак свыше, но расходились во мнениях относительно его смысла. Другие говорили, что у одного из детей отрезанный палец действительно вырастет, но никакого особого предзнаменования в этом не будет. Для Арманда эти разговоры становились новым поводом для сомнений: а что, если он и есть тот избранник, чьему пальцу суждено отрасти, и при этом сопротивляется его ампутации? Какая идиотская ситуация! Отказываясь следовать традиции, он помешает чуду свершиться.
Пальцы полностью завладели воображением мальчика. Он заметил, что некоторые люди носят обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки. В его семье – по причине отсутствия данного пальца – кольцо всегда надевали на мизинец, и во время венчания священник всегда делал вид, что ничего особенного не происходит, когда жених и невеста должны были обменяться кольцами. Однажды Арманд увидел на улице какого-то незнакомца с отрезанным безымянным пальцем и потом несколько дней пытался выяснить, не приходился ли тот ему дальним родственником, таким дальним, что он даже не знал о его существовании. А может, были и другие семьи, следовавшие этой традиции? Или еще каким-нибудь подобным: например, ампутировать другие пальцы или иные части тела с целью… Но с какой целью? Какой смысл имела эта операция? И что они делали с отрезанными безымянными пальцами? Может быть, закапывали их в землю? Арманд представлял себе, как их закапывают вертикально и они торчат из-под земли, словно ростки спаржи, на маленьких кладбищах для пальцев. Но возможно, их сжигали.
Постепенно мальчик стал смотреть на своих родителей и остальных родственников по-новому. Какой мрачной традиции они следовали и как могли согласиться на подобное варварство, не испытывая ни жалости, ни угрызений совести? Не доверяя больше старшим, мальчик теперь спал, спрятав левую руку под подушку и положив на нее голову. Арманд рассчитал, что если кто-нибудь решит отрезать ему палец, то ему ни при каких обстоятельствах не удастся незаметно приподнять его голову, сдвинуть подушку и схватить левую руку. Он обязательно проснется. Но несмотря на все эти предосторожности, иногда ему снилось, что родители (с выражением смирения на лицах) все же поднимали его голову и подушку, хватали его за руку и резким ударом опытного мясника отрубали ему палец ножом.
Когда Арманд узнал, что на следующее воскресенье назначен новый семейный праздник, его охватил страх. Впервые он оказался одним из кандидатов на ампутацию пальца. Среди всех кузенов у него и у Гитарда было больше всего шансов подвергнуться этой операции. Обоим уже исполнилось девять лет: его день рождения был три месяца назад, а Гитарда – семь. Если вопрос решался по старшинству, то тогда на этот раз была очередь Гитарда. Однако ампутации не всегда следовали строгой очередности, и поэтому он совершенно спокойно мог остаться без пальца.
Но наступило воскресенье, и никому из них палец не отрезали: ни ему, ни второму девятилетнему мальчишке. Пальца лишился Теодард, хотя ему еще девяти лет не исполнилось (до дня рождения оставался целый месяц), и, по сути дела, его очередь еще не наступила. Гитард был в ярости: это у него должны были отрезать палец, а не у этого кузена. Ему объяснили, что операцию провели раньше времени по вполне понятным причинам: мать Теодарда была беременна, и семья хотела решить вопрос с ампутацией пальца у старшего брата поскорее, чтобы не возиться с этим делом потом. Арманд, пораженный негодованием Гитарда, спросил его, неужели тому не жалко своего пальца. Чего же тут жалеть? Совсем наоборот, операция казалась ему нормальной, и он даже удивился вопросу своего кузена.
– Тебе же не голову отрезают, а только палец, да и то не самый нужный.
Гитарду не терпелось стать взрослым. Поэтому на следующем семейном празднике он вбежал в комнату, где остальные дети играли в железную дорогу, гордо размахивая забинтованной рукой.
Когда родился новый кузен (его назвали Абеляром), его появление вызвало бурные споры и пересуды. Взрослые переговаривались вполголоса, а стоило кому-нибудь из детей войти в комнату, как они сразу замолкали. Естественно, подобные тайны возбудили интерес Арманда. Однако прошло целых три дня, прежде чем ему удалось выяснить, что Абеляр родился с шестью пальцами на левой руке.
Вся семья всполошилась. Как следует поступить, когда Абеляру исполнится девять лет? Если отрезать один палец, то у него их останется десять, а не девять, как у всех остальных. Некоторые члены семьи усматривали в этом несправедливость по отношению к остальным родственникам и предлагали отрезать ему два пальца, чтобы уравнять его со всей родней. Но нашлись и такие, кто считал, что отрезать два пальца будет чересчур, если всем остальным ампутировали только один. Следовательно, и у него надо отрезать один. Так поступали всегда, и незачем нарушать славную традицию. Споры затягивались, в них возникали дополнительные темы, которые впоследствии подменялись новыми соображениями. В конце концов все пришли к весьма очевидному заключению: в данном случае речь идет об исключительном случае, а потому и решение надо принимать исключительное. К тому же никакой спешки нет. До того момента, когда Абеляру исполнится девять лет, должны были еще пройти годы, а ведь решать вопрос надо будет именно тогда.
Эти успокоительные доводы, однако, рухнули через несколько недель, когда родилась кузина Жерарда. У нее тоже был лишний палец, и тоже на левой руке. Следовательно, речь уже не шла о случае исключительном, и среди членов семьи возникли серьезные сомнения. Откладывать решение вопроса до того времени, когда Абеляру и Жерарде исполнится девять лет, уже не имело смысла. Один из дядьев, стенографист и поклонник французского джаза, осмелился спросить, ради чего продолжать следовать старой традиции. Именно этой провокации и не хватало. Вся семья выступила единым фронтом. Как можно подвергать сомнению наследие незапамятных времен только потому, что по чистой случайности какие-то два младенца родились с шестью пальцами на руке. Диссиденту показали, что его вопрос неуместен и бессмыслен, после чего родственники решительно и твердо назначили следующую встречу: через месяц, в начале декабря.
Однако через неделю было получено известие о том, что в Барбастре родился третий кузен (у каких-то довольно дальних родственников) с шестью пальцами. Сей факт сразу выявил, что теперь уже не имеет смысла рассуждать о случайностях, и отсрочка решения вопроса на девять лет тоже ничего не дает. Некоторые члены семьи утверждали, что не стоит волноваться: появление в семье детей с шестью пальцами явилось результатом логичной эволюции. Сам дядюшка Регуард осмелился предположить, что отрезание безымянного пальца на левой руке на протяжении сотен лет (а были и такие, которые говорили о тысячелетиях) вызвало мутацию организма: чтобы компенсировать потерю пальца, который детям отрезали в девятилетием возрасте, природа сделала так, чтобы они рождались с одним лишним пальцем на руке. Другие члены семьи сочли это мнение нелепым; они отказывались поверить в возможность столь значительных мутаций за такие краткие периоды времени, как века или тысячелетия. Но на самом деле не имело значения, кто был прав в этом споре. Впервые в семье произошел глубокий раскол, грозивший нарушить их единство. Одну группу составляли те, кто считал, что у детей с шестью пальцами на левой руке надо отрезать два пальца (безымянный – по традиции и тот самый новый палец, который рос между безымянным и средним и который в древности называли пальцем Сатурна). И вместо того чтобы ждать девять лет, надо было провести операцию немедленно, чтобы этим решительным способом подавить зарождающееся инакомыслие. Во вторую группу входили сторонники мнения, согласно которому надо было следовать традиции, и если таковая предписывала отрезать один-единственный палец, то так и нужно поступать, какие бы анатомические изменения ни происходили в человеческом теле. В разгаре споров появилась и третья точка зрения, которая поначалу не нашла большого распространения. Ее последователи – дядюшка-стенографист и две невестки – осуждали традицию, находя ее варварской.
Выступление двух невесток против традиции было особенно серьезным знаком, потому что испокон веков свойственники в этой семье являлись наиболее ярыми приверженцами традиции, после того как их убеждали в ее ценности во время жениховства. Один из заключительных моментов периода ухаживания (часто служивший поводом для шуток во время семейного застолья) как раз и заключался в том, что, когда отношения принимали серьезный оборот и предложение руки и сердца было не за горами, член семьи говорил своему будущему супругу или супруге, что перед окончательной помолвкой им надо поговорить об одном деле, которое поначалу способно вызвать у непосвященных удивление. Однако на самом деле ничего странного в этом нет, и от способности правильно понять данную традицию зависит их дальнейшая супружеская жизнь. После этого предисловия следовало объяснение: «По достижении девятилетнего возраста детям в нашей семье отрезают безымянный палец на левой руке».
Это сообщение сначала неизменно вызывало недоверие (словно речь шла о нелепой шутке), которое сразу же (как только выяснялось, что собеседник вовсе не шутит) сменялось ужасом. Реакция всегда была одинаковой: «Как может существовать в наши дни такая варварская традиция?»; «Какой в ней смысл?»; «Не думай, что я позволю тебе тронуть наших детей!». Потом начиналась долгая разъяснительная работа, многочасовые убеждения и беседы. День за днем приводились новые аргументы, уточнялись детали, растолковывались неясности до тех пор, пока будущий супруг не проникался пониманием. И с этого момента именно свойственники становились самыми ярыми защитниками сей меры и (несмотря на то, что никто сначала на этом не настаивал) заявляли о готовности пожертвовать своим безымянным пальцем, чтобы таким образом окончательно приобщиться к новой семье. Они же всегда первыми требовали немедленного исполнения ритуала, когда их детям исполнялось девять лет; сами следили, чтобы все шло строго по правилам – от и до – и вызывались добровольно держать руку ребенка, чтобы он ее не отдергивал.
Поскольку новообращенные родственники всегда были самыми ярыми приверженцами традиции, ревизионизм со стороны этой части семьи был для нее наиболее чувствительным ударом. Однако постепенно это обстоятельство потеряло свою значимость; вскоре все различия стерлись, и к блоку, основанному стенографистом и двумя невестками, начали присоединяться все прочие члены семьи. Когда родился четвертый шестипалый кузен, кризис охватил уже всю родню. В отношениях многих членов семьи наступило охлаждение, и встреча, назначенная на начало декабря, была отложена на неопределенный срок. «До принятия окончательного решения». Однако многие чувствовали, что сие заявление было не более чем уловкой и никакого другого решения, кроме того, которое формально окончательным не являлось, никто и никогда принимать не будет.
Арманду купили арфу и записали его в музыкальную школу на занятия сольфеджио и арфой; он ходил туда по вторникам и четвергам после школы. В выходные дни он занимался самостоятельно, хотя его усидчивость и рвение далеко не всегда давали должные результаты. По мере того как становилось ясно, что семейная традиция отрезания пальцев ушла в историю, страстное желание Арманда играть на арфе стало постепенно сходить на нет. В следующем учебном году арфу задвинули в угол, где она пылилась до тех пор, пока, несколько лет спустя, ею не заинтересовался Элизард – один из шестипалых кузенов. Каждый раз, когда родственники собирались на обед в доме Арманда (теперь их с трудом набиралось семь или восемь человек, хотя раньше на подобные сборища приходило не менее двадцати гостей), Элизард устраивался в комнате Арманда, чтобы поиграть на арфе. С каждым разом мальчик играл все лучше и лучше, пока не научился исполнять пьесы Халфтера, Мийо и Хинастеры, а также (чтобы доставить удовольствие родственникам) несколько парагвайских песен и одну мексиканскую, которую он играл всегда на бис, с каждым разом все быстрее и веселее. Родители Арманда предложили ему подарить арфу кузену. Их сын воспринял это как намек (они словно упрекали мальчика: после того как он столь яростно отстаивал свое призвание арфиста, его интереса хватило очень ненадолго) и решил не давать им повода для нотаций. Он сказал, что ему совершенно безразличнее как они поступят с арфой. Родители решили подарить инструмент Элизарду, когда он придет к ним в гости в следующий раз.
Но Элизард больше не приходил в гости к Арманду. Когда был утрачен объединявший всех компонент семейных сборищ, родственники стали собираться все реже и реже. Если встреча назначалась, то на нее приходило все меньше и меньше народа, и очень скоро у большинства нашлись какие-то отговорки: зимой все уезжали кататься на лыжах, летом – на пляж, а кроме того, в любое время года у всех возникли всякие неотложные дела. Не прошло и нескольких лет, как семейные встречи ушли в прошлое, и даже самые близкие родственники стали друг другу чужими и общались между собой раз в год по обещанию, да и то – по телефону.
Элизард оказался единственным членом семьи, о котором все постоянно были наслышаны, потому что с годами он превратился в известнейшего арфиста (поговаривали, что известная анатомическая особенность ему в этом очень помогла). Он сумел вернуть этому инструменту его престиж и значение, утраченное в последние десятилетия в связи с недостаточным использованием всех возможностей арфы. Арманд придерживался другого мнения. Он считал своего кузена вундеркиндом, который уже пережил свои звездные часы в детстве и теперь, став взрослым, превратился в жалкую и смешную фигуру: он сам, его арфа и эти слащавые мелодии. Сегодня, облокотившись на стойку бара, Арманд видит Элизарда снова на экране телевизора, стоящего среди батарей бутылок. Он отворачивается, громко фыркает, ругает музыканта почем зря, а потом высказывается в пользу восстановления древней традиции отрезания пальцев. И начать бы следовало с этого знаменитого арфиста. Остальные посетители бара не обращают на него ни малейшего внимания. Поскольку они его не слушают, Арманд рассказывает вслух историю своей семьи. Находятся два человека, которые в конце концов прислушиваются к его рассказу, принимая его то ли за сумасшедшего, то ли за пьяницу, а возможно, за того и другого сразу. Только одна девушка смотрит на него с интересом и, когда он замолкает, приближается к нему. Она красива, на губах ее сияет улыбка, а прядь каштановых волос закрывает половину ее лица. Такую прическу иногда носят женщины, которые хотят спрятать свой стеклянный глаз.
