Текст книги "Самый обычный день. 86 рассказов"

Автор книги: Ким Мунзо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

A handkerchief or neckerchief of soft twilled silk[49]49
  Носовой или шейный платок из тонкого шелка (англ.). Именно такое определение дано в Оксфордском словаре слову «барселона»; экспорт продукции каталонских текстильных фабрик в Англию в прошлом был очень развит.


[Закрыть]О человеколюбии мебели

Многие воображают, что находиться под людьми в моменты их интимной близости должно быть чрезвычайно занимательно. Даже стулья (которые считают, что на их долю выпало выносить людей в более скучных ситуациях) весь день отпускают разные намеки. Они думают, что каждый раз, когда кто-нибудь ложится на нас…

По собственному опыту скажу вам, что служить алтарем интимных отношений крайне редко бывает занятием возбуждающим. Конечно, моя жизнь весьма коротка: меня сделали лет двенадцать тому назад и водрузили на дубовый каркас в стиле Людовика XVI. Из мебельной мастерской я отправился в магазин (и провел там не менее года), а из магазина – в дом овдовевшего зубного врача, столь же богатого, сколь дряхлого и словно побитого молью. Кто бы мог назвать пикантным служить ложем подобного субъекта?

Через шесть лет дантист умер, и я оказался в другом доме. Поначалу, когда я увидел, что моя новая пользовательница – девочка тринадцати лет, то постоянно ломал себе голову, зачем эти люди решили выделить ребенку такую огромную кровать. Несколько позже один стул (во время уборки стулья иногда перемещаются по всему дому и не всегда возвращаются на свое место) поведал мне, что весь дом полон старинной мебели в прекрасном состоянии. Видимо, этим людям нравилось всякое старье. Если бы они только узнали, что нам с моим каркасом, несмотря на весь его стиль, было ровно одиннадцать лет от роду…

В этом доме проживали три человека: девочка, ее мать и ее отец. Мать приходила убирать кровать дочери каждый день около полудня. Это была высокая и темпераментная женщина. Отец всегда работал; я до сих пор так и не знаю, чем он занимался. Мне бы хотелось узнать, в какой кровати спали они и (если, как это можно было без труда предположить, супруги спали на таком же большом матрасе, как я) почему меня определили в спальню девочки. Чтобы не умереть от зависти, я говорил себе – не веря до конца в свои собственные доводы, – что родители, горячо любившие свое чадо, выбрали для нее лучший матрас во всем доме. Или еще: это сама девочка, руководствуясь своим прекрасным вкусом, предпочла меня сопернику. Или самый простой ответ: меня предназначили ребенку, потому что мы с моим каркасом оказались в доме позже, чем первая кровать, которую, естественно, они с самого начала выделили себе.

Каждый вечер девочка входила в комнату, клала портфель на кресло и бросалась на меня одним прыжком. Казалось, что она умирала от усталости, но, отдохнув лишь несколько секунд, бедняжка глубоко вздыхала и быстро поднималась. Моя хозяйка садилась за стол, открывала книги, читала некоторое время, а затем снова вставала, ставила пластинку на проигрыватель (идиотский и заносчивый проигрыватель, который жил у нее на полке) и опять садилась за стол. Пока она занималась, уткнувшись в свои книжки, ее нога раскачивалась, следуя ритму музыки. Девочка училась в первом классе второй ступени, и если только не сидела за своими книжками, то играла на гитаре или делала вид, что занимается сольфеджио. Перед сном она раздевалась, не стесняясь моего присутствия или, точнее, не отдавая себе отчета в том, что мебель все видит и слышит. Она откидывала верхнюю простыню и залезала под одеяло. Это было приятно, но в то же время я страдал, ощущая на себе ее почти невесомое тело и чувствуя, как девочка иногда ворочается во сне.

Однажды в комнате появились три громогласных парня в синих комбинезонах. Они внесли пианино. Я и раньше подозревал, что произойдет что-нибудь подобное, потому что накануне отец и мать пришли в комнату, измерили один из ее углов и сказали: «Это самое лучшее место». Потом они ушли, оставив девочку убирать с этого места игрушки и прочий хлам. По ее веселому пению во время уборки (обычно ей совсем не нравилось наводить порядок) я заключил, что ей должны были доставить некий предмет, о котором она давно мечтала.

Так, значит, это было пианино. Носильщики не успели даже установить его как следует, как девочка набросилась на клавиши. Она подняла крышку и стала, если можно так выразиться, играть на нем, не принимая во внимание даже того, что инструмент не был настроен. Потребовались долгие объяснения родителей для того, чтобы упрямица согласилась оставить пианино в покое до тех пор, пока его не приведут в порядок.

На следующий же день пришел настройщик, а еще через три дня – учитель музыки. Этот учитель (я сразу его раскусил) был заносчивый тип со светлыми, коротко подстриженными усами и невыносимыми манерами, которые меня раздражали. Когда кто-нибудь обращался к нему, он поднимал одну бровь. Я более чем уверен, что каждый день, перед тем как выйти на улицу, он проводил целый час перед зеркалом, готовясь играть свою комедию. Кроме того, вопреки установившемуся мнению о том, что у пианистов должны быть длинные пальцы, его руки заканчивались короткими и толстенькими отростками. Возможно, это подтверждало мое подозрение, что он был более чем посредственным музыкантом. Поэтому-то он и стал давать уроки, – предполагал я, – ведь в качестве концертирующего пианиста он, должно быть, уже достиг своих вершин – низеньких и смехотворных пиков. Инструменту этот учитель тоже не понравился. Он говорил мне, что до этого типа на нем играли музыканты поталантливее.

Пианист стал приходить ежедневно, с шести до семи вечера. Они садились вдвоем – бок о бок – перед пианино. По мере того как проходили недели, девочка играла все лучше и лучше, пока не наступило время (хотя прошло всего каких-нибудь два месяца или и того меньше с тех пор, как пианино появилось в доме), когда учитель стал смотреть на мою хозяйку с особым восхищением. Он, безусловно, понимал, что девочка была вундеркиндом. Пианист перестал смотреть на нее свысока, стал разговаривать с ней по-приятельски, расспрашивал ее о школе и о том, кем она хотела бы стать в будущем. Девочка – по ее словам – мечтала стать пианисткой. (Однако часто в подобных ситуациях, в разговорах с подругами или с родителями, она называла всякие другие профессии: парикмахер, архитектор, врач, спелеолог…) Пианист смотрел на нее с восторгом и водил своими толстенькими и короткими пальцами по крышке пианино, словно больше всего на свете мечтал о том, чтобы девочка стала тем, чем всю жизнь хотел стать он сам. Учитель рассказывал ей о своих былых достижениях: один раз он выступал в Лондоне, а другой раз в Гамбурге. Он не называл точно, в каких залах, потому что наверняка это были ужасные дыры. Девочка восхищалась этими ничтожными победами своего учителя и слушала его, широко раскрыв глаза и рот. Однажды вечером, после урока, прерванного россказнями пианиста, девочка, раздевшись, стала ласкать свое тело (чего раньше никогда не делала). В ту ночь ее почти невесомое тело показалось мне тяжелым грузом: она долго трепетала и стонала, пока не уснула.

С каждым днем мастерство моей хозяйки все росло и росло. Однажды они со своим учителем исполняли какую-то пьесу в четыре руки, и было совершенно ясно, что она играет гораздо лучше, чем он. Когда прозвучала последняя нота, они посмотрели друг на друга. Пианист обнял девочку за талию и поцеловал ее. Она не отвергала его объятий и поцелуев, но и не поощряла его. Когда учитель попытался продвинуться несколько дальше, она замкнулась, отодвинула толстенькие пальцы, которые ее лапали, и сказала: «Родители придут…»

Я содрогался, представляя себе, что может произойти, если пианист, вместо того чтобы попытаться зайти дальше в любой другой день, сделает это в пятницу, когда родители не приходили домой раньше девяти. Пианино тоже выразило свое беспокойство по этому поводу и постаралось помочь мне в меру своих возможностей. Оно сделало то единственное, что было в его силах: когда играла моя хозяйка, его клавиши издавали райские звуки. Когда же начинал играть учитель, инструмент напрягал все свои струны и звук получался резким. Может быть, благодаря этому девочка увидит, до какой степени этот учитель уже не годился ей в учителя, и он упадет для нее со своего пьедестала.

Однако, как это неминуемо происходит каждую неделю, наступила пятница. Пианист явился без пяти шесть. Учитель и ученица сидели за инструментом, взявшись за руки. Он говорил ей, что она – чудо и сможет достичь всего, чего только пожелает. Девушка краснела и не сопротивлялась его ласкам. Потом она обняла его, пианист взял ее на руки и положил на меня. Как описать вам свои страдания? Что я мог сделать? Единственное, что было в моих силах, – напрягать и расслаблять поочередно свои пружины и попросить каркас расставить пошире ножки. Скрип усиливался с каждой минутой, пока наконец малейшее их движение не стало сопровождаться страшным визгом. Девочка всполошилась:

– Нас услышат!

– Да ведь дома никого нет…

– А соседи? Им, наверное, слышен этот концерт. Любой догадается, что это скрипит матрас. Эта кровать такая старая…

Девочка в испуге быстро застегивала пуговки на блузке. Пианист тоже приводил себя в порядок, не в силах скрыть свою злость, когда его взгляд падал на меня. Он бы злился неизмеримо больше, если бы только знал, что кровати могут скрипеть сильнее по собственному желанию. Меня его взгляды не волновали! Однако я знал, что моя победа не была окончательной. Следовало и впредь оставаться начеку и повторять свой маневр всякий раз, как пианисту придет в голову предпринять подобные действия.

Прошла суббота, потом воскресенье. Девочка была печальна и время от времени плакала. Иногда она импровизировала на пианино самые прекрасные и грустные мелодии, какие только мне доводилось от нее слышать. В понедельник к вечеру, когда девочка делала уроки, в комнату вошли родители в сопровождении двух парней в синих комбинезонах. Мать сразу сказала им строго:

– Осторожно, не поцарапайте стены.

По недовольным лицам парней можно было понять, что сносить подобные замечания им неприятно, хотя они и считали это частью своих каждодневных обязанностей. Девочка оставила свои книжки и теперь стояла за спинами родителей.

– Преподаватель физкультуры постоянно говорит, что для моей спины будет полезнее, если я буду спать на досках, а не на матрасе. Кроме того, в ящики новой кровати я смогу складывать все вещи, которым сейчас нигде не находится места. И тогда вы не будете жаловаться, что в моей комнате всегда беспорядок. – На лице отца появилось выражение, которое ясно говорило о том, что в последние дни он слышал все эти доводы не один раз. Девочка продолжала: – Спать на этой скрипучей кровати было совершенно невозможно. А мне надо хорошо высыпаться, чтобы играть на пианино свежей и отдохнувшей. Особенно сейчас, когда я поступаю в консерваторию.

Деревенская проза

Б. крепко держал веревку и отпускал ее постепенно. Ж. смотрел за происходящим, облокотившись о стенку колодца, и немного скучал. Голос П., который просил, чтобы они отпустили веревку еще немного, звучал из шахты глухо, отдавался эхом и казался таким далеким, словно долетал с поверхности того озера, что находится в самом центре Земли. Ж. вспомнил кадры одного старого фильма, который он видел прошлой зимой; все цвета в нем были совсем не такие, как в новых картинах. Ворот заскрипел.

– Надо бы раздобыть новую бечеву, – сказал Б. и чихнул, а потом продолжил фразу: – а то наша вся размочалилась.

Ж. понял, что хотел сказать Б., потому что тот провел пальцами по волокнам веревки (расползавшимся, стоило только потянуть их немного), а совсем не из его слов. У Ж. всегда возникали трудности со словами, которые использовали Б. и П. Он был городским и только три года назад в первый раз приехал «на дачу» в эту деревню, где теперь отдыхал каждое лето с тех пор, как его родители купили здесь дом в довольно плохом состоянии и отремонтировали его. На протяжении этих лет Ж. прилагал невероятные усилия, чтобы выучить слова, которые употребляли Б. и П. В первую неделю первого лета, проведенного там, познакомившись с ребятами, он рассказал о них отцу и добавил, что говорят они как-то странно. Папа растолковал ему, в чем дело: Б. и П. разговаривали вовсе не странно, все как раз получалось почти наоборот – в этой деревне, как и в большинстве других, люди имели гораздо более богатый словарный запас, чем городские жители, особенно в том, что касалось явлений природы, которая их окружала. Зато горожане умеют без труда отличить пятую модель «рено» от двенадцатой, и этим никого не удивишь, потому что они каждый день видят десятки этих автомобилей и, естественно, им легко различать их марки. П. и Б., наоборот: поскольку они каждый день видят растения, животных, лес и горы, то и знают, как все это называется. А городские жители, которые видят все это только очень изредка (всего один месяц в году, во время каникул, как в его случае), не имеют привычки называть все это своими именами. В этом-то все и дело, сказал отец.

Все это лексическое богатство приводило Ж. в замешательство. Например, П. и Б. знали все названия деревьев. И нельзя сказать, что Ж. был полным профаном в этой области. Он умел различать, ни секунды не колеблясь, сосну, пальму, кипарис и даже оливковое дерево. Кроме того, ему было известно, что деревья, которые растут по обеим сторонам дороги у въезда во многие деревни и городки, называются платанами (и его позабавила когда-то скороговорка о Платоне и платане). И даже изображать их он умел. В школе Ж. много раз рисовал их, и у него так здорово это получалось, что учитель хвалил его перед всем классом. Но Б. и П. различали бессчетное количество всяких других видов деревьев и прочих растений: вяз, ильм, ольха, ветла, дуб, ясень, тополь, орешник, черешня, каштан, бук, яблоня, слива, самшит, ежевика, сирень, жимолость… Или вот грибы: все познания Ж. в этой области ограничивались рыжиком и шампиньоном (да к тому же в жареном виде), а теперь он слышал слова, которые не вызывали в его голове никакого конкретного образа: вешенка, мокруха, лаковица, подольшаник, бокальчик… Сто тысяч названий разных видов растений, которые Ж. не смог бы запомнить за целую жизнь. К тому же, как будто этого им было недостаточно, местные ребята использовали – как нечто само собой разумеющееся – собирательные существительные, что еще больше осложняло дело.

– Пошли в осинник, – сказал ему однажды утром П., причем произнес эти слова скороговоркой.

– Куда?

– В осинник.

– Да ну его, – прервал приятеля Б. – Ты что, не видишь, что он обалдуй?

Он не знал даже точно, что означало слово «обалдуй». Конечно, ему было ясно, что они использовали его в тех случаях, когда он сам или его одноклассники в городе использовали такие слова, как «осел», «идиот» или «лопух». Но если в этих случаях Ж. знал первичное значение каждого из них (кстати, слово «идиот» стало ему ясно только пару месяцев назад), то происхождение слова «обалдуй» оставалось для него загадкой, а потому звучало только ругательством.

Однажды, еще в первое лето в деревне, Ж. подумал, что эти ребята используют все эти странные слова не просто так, а для того, чтобы указать ему на его место. Но очень скоро он понял, что это не так: Б. и П. говорили точно так же, как все остальные жители деревни, независимо от того, присутствовал ли он (или кто-то еще из «городских») при этом или нет. А это, совершенно очевидно, означало, что они не создавали для него специальных преград; преграды существовали сами по себе, и не надо было их придумывать.

«Лог» было одним из слов, которое больше всего поразило Ж., когда он впервые услышал его. Это было вечером, когда они спускались с горы. Вдруг П. и Б. сорвались с места и бросились бежать, словно за ними гнались черти.

– А ну, кто первый до того лога!

До того – чего? Ему, наверное, не удалось бы даже повторить это слово по буквам, хотя оно было очень коротким. «Лог»? Не дав ему ни минуты времени на то, чтобы выйти из замешательства, Б. и П. уже убежали далеко в совершенно непонятном для него направлении. Ж. пустился за ними вдогонку. Но очень скоро все дороги стали раздваиваться, тропинки поднимались вверх по склонам, а стежки уходили вниз, к реке. Ж. осматривал каждое дерево и каждый камень. Может быть, вон тот огромный валун и есть лог? А вот это странное дерево с красноватым стволом – почему бы ему не оказаться логом? Оно было здорово на него похоже. Или «лог» был синонимом слова, которое он выучил пару недель назад, – «ставок»? Потом Ж. набрел на полуразрушенную хижину пастуха. Может быть, полуразрушенные хижины пастухов называют логами.

Он бродил много часов подряд, не зная ни куда идет, ни что ищет, пока не сгустились сумерки. Ж. заблудился и в темноте не мог найти дорогу домой. Его нашли на следующее утро: он спал, свернувшись клубком, под выступом скалы. В поисках участвовали трое мужчин и родители Ж. Мать плакала. Трое мужчин втихаря посмеивались. Отец смотрел на них и явно нервничал.

С тех пор он раз и навсегда запомнил, что значит слово «лог» (как только они вернулись домой, Ж. поспешил отыскать его в словаре). Однако это знание не принесло ему большой радости: со временем он усвоил, что, чем больше таких слов ему удавалось выучить, тем больше оказывалось других, пока ему неизвестных. Этот жестокий закон Ж. открыл для себя во второе лето, когда попытался записывать в тетрадочку все странные слова, которые произносили его товарищи, и спрашивать их значение. Потом, ночью, когда родители думали, что мальчик спит, он учил их наизусть. Однако эти усилия оказались напрасными: каждый день он обнаруживал, что кроме освоенных им слов Б. и П. использовали сто тысяч других для него неизвестных, таких же странных, как и первые. Его поразило то, что «бечева» означало «веревка», и он всю ночь повторял это слово, но на следующий же день услышал от П. слово «конец» в том же самом значении, что и «бечева» или «веревка».

– Готово!

П. спустился до уровня воды. Б. и Ж. смотрели вниз. Б. изо всех сил натягивал веревку, а Ж. держал фонарик и освещал дно колодца. П. спокойно плавал и время от времени нырял, доставал со дна какую-нибудь монету и клал ее в сумку, которая была закреплена у него на поясе (Ж. заучил, что они называли ее кошелем). Глубина здесь метра два, а может, немного меньше, – говорил Б.

Идею распространить по деревне слух о том, что если бросить в колодец денежку и сразу после этого загадать желание, то оно непременно исполнится, подал ребятам Ж. год тому назад. П. и Б. приняли ее не раздумывая и первый раз в жизни посмотрели на городского с восхищением. Ж. позаимствовал эту идею из фильма, который он видел по телевизору: в нем показывали, как в Риме люди кидали монеты в большой фонтан и загадывали желания. Распространить этот слух среди дачников не стоило большого труда. Несмотря на то что колодец не был выдающимся архитектурным сооружением и не отличался ничем от всех прочих колодцев в округе, городские жители с симпатией отнеслись к подобному новшеству, и наверняка многие подумали, что таким образом возрождается одна из местных традиций. Успех идеи превзошел все ожидания даже самого Ж. Колодец находился за чертой поселка, недалеко от шоссе, у дороги, которая днем вела к ключам, куда часто наведывались дачники, а вечером к укромным уголкам, облюбованным парочками.

Взрослые в последнее время поговаривали о том, что надо закрыть колодец решеткой, чтобы никто не мог туда упасть. Эта мысль пришла им – взрослым – в голову после того, как кто-то заметил, что ребята лазают в колодец. Б. и П. пришли в ярость, узнав о том, что на колодце могут установить решетку, ведь это означало для них лишиться источника доходов. А Ж., несмотря на то что идея изначально принадлежала ему, отнесся к этой новости гораздо спокойнее. П. и Б. присвоили его идею до такой степени, что в конце считали его чуть ли не примазавшимся к ним. Отчасти это происходило потому, что он ни разу не захотел спуститься в колодец. Ему было противно даже подумать, что внизу надо будет трогать мох и папоротники, а на дне он столкнется со множеством разных тварей: водяными змеями, пауками и крошечными, но ужасными рыбками. Ж. чувствовал себя лишним в этой компании: спасало его то, что зимой дачников не было и, следовательно, не было и монет (местные были людьми слишком здравомыслящими и прижимистыми, чтобы бросить даже грош в колодец, чего бы им там ни пообещали). Вообще-то П. и Б. могли собирать денежки и вдвоем. Даже в одиночку это можно прекрасно сделать, – объяснил ему однажды Б. (отчасти чтобы показать Ж., насколько они великодушны по отношению к нему, выделяя ему его долю дохода). Упираясь в стенки колодца, один человек мог без особого труда спуститься вниз и, завершив всю работу, подняться по веревке, также без особого труда, на те шесть или восемь метров, которые отделяли его от поверхности земли.

– Выбирай! – закричал П.

Б. сразу стал тянуть веревку, а Ж. светил фонарем, стараясь, чтобы его луч не попадал П. в глаза. Ворот скрипел. Наконец из колодца появилась голова П. Он опорожнил поясную сумку и разложил монеты на стенке колодца: пять пятаков, три монеты по двадцать пять песет и двадцать по одной песете.

– Всего получается… Семьдесят пять плюс тридцать пять… восемьдесят… девяносто… сто… сто десять! Сто десять плюс восемь – сто восемнадцать. Сто восемнадцать на три…

– Тридцать девять, даже с хвостиком, – подсчитал Ж.

– Погоди-ка, погоди, – сказал Б. – Пусть сначала покажет карманы.

П. развязывал узел на веревке, которая была затянута у него на поясе, и озабоченно рассматривал ее.

– Надо бы сменить эту бечеву. Она вконец растрепалась.

– Не морочь мне голову. Ты всегда норовишь деньги припрятать. А ну выворачивай карманы!

– Врешь! Это ты деньги тыришь, а не я.

Такое случалось каждый день. Кто бы из них ни спускался в колодец, он всегда приберегал для себя несколько монет. Это позволяло им потом устроить небольшую потасовку; и подобные драки только укрепляли их дружбу. И в этот день П. и Б. тоже сцепились и награждали друг друга тумаками до тех пор, пока П. не оказался лежащим ничком на земле, а Б. сидел на нем верхом и выкручивал ему руку. Победитель залез к своей жертве в карман и вытащил оттуда две монеты по двадцать пять песет, осмотрел их с удовлетворением и чихнул. Чтобы П. в этот критический момент не выскользнул, Б. еще сильнее выкрутил ему руку.

– Это мои деньги! Они и раньше у меня в кармане лежали!

Ж. не понимал, какой смысл утаивать монеты, если оба приятеля знали, что каждый уверен в том, что его товарищ припрячет деньги, а потому обман всегда откроется. Однако каждый понедельник вечером история повторялась. Может быть, они рассчитывали, что когда-нибудь соперник забудет об этом или не заметит подвоха? Драчуны уже стряхнули пыль со своей одежды и, сворачивая веревку, обернулись к Ж.:

– Ну что, пошли коровам петарды на рога вешать?

Как-то раз Ж. решил растолковать ситуацию ребятам так, как ее объяснил ему отец: не было ничего странного в том, что он, городской мальчик, не понимал многих слов, которые они употребляли, что он не знал названий всех деревьев, или всех растений, или различных участков гор, или видов местных птиц. (Кстати, еще одна головная боль – птицы! Для Ж. все эти существа были птицами, и точка, и в крайнем случае он умел различать голубей, аистов и чаек. А для его приятелей существовали целые дюжины различных названий: жаворонок, пищуха, стриж, черный дрозд, зеленушка, удод, сипуха, сыч, ушастая сова…) Зато они, втолковывал приятелям Ж., живя весь год в деревне, наверняка не знают названий многих вещей в городе.

– Ты что, воображаешь, что мы светофора никогда не видели?

Они хохотали. Ж пытался объяснить им, что точно так же, как приятели не путали ясень с вязом, он без труда отличал двенадцатую модель «рено» от двести пятой «пежо».

– И мы такое можем, пентюх! Ты что себе воображаешь? Гляди, вон там на шоссе едет синяя машина. Ну и какая это марка?

Ж. посмотрел вслед машине, которая готова была скрыться за поворотом у мельницы. С такого расстояния определить тип автомобиля он не мог, но она напоминала ему «рено» пятой модели, который был у его дяди.

Если даже ему было непросто определить марку машины, то П. и Б. и подавно не могли бы этого сделать.

– Это «рено» пятой модели.

– Остолоп! – закричал П. – Это же вообще «ситроен»! Эта дырявая голова ни в машинах, ни в деревьях не разбирается!

– Да оставь ты его. Он же столичный.

Ж. нравилось побыть одному, но проводить все дни недели в одиночестве было слишком скучно, особенно во время каникул. На протяжении одного или двух дней он мог использовать возможности уединенной жизни: стучать по мячу перед домом родителей, играть на компьютере, читать комиксы. Но рано или поздно он начинал медленно двигаться по направлению к площади, где играли ребята. А в таком крошечном поселке ребятами (по крайней мере, ребятами его возраста) неизбежно оказывались П. и Б. Да, конечно, туда приходили еще и Р., Т. и С., но эти были такими же дачниками, как он сам. Иногда вечером мама, наливая ему вишисуаз (кстати, как надоедает этот вишисуаз[50]50
  Вишисуаз – овощной суп-пюре, который обычно подают холодным.


[Закрыть] летом!), советовала ему подружиться с другими городскими ребятами. Но Ж. считал их задаваками и нюнями. Иногда, наблюдая за их поведением, он думал, что по большому счету Б. и П. были правы, когда издевались над городскими. И все это вместе еще больше злило его: с одной стороны, его приятели попадали в точку (городские были хлюпиками), а с другой стороны, они были не совсем правы: по крайней мере, он чувствовал себя исключением. Он не был из тех умников, которые воображают, что все деревенские ребята – умственно отсталые, и не ревел как девчонка при первой царапине, боясь тут же истечь кровью.

В воскресенье Ж. читал комиксы перед домом Б. (поджидая, когда тот выйдет на улицу), но вместо него оттуда появился П. с улыбкой до ушей. Он положил руку на плечо Ж. и сказал, понизив голос:

– Поможешь мне завтра собрать монеты. Б. заболел и еще долго не будет выходить на улицу. Его мать говорит, что он не до конца вылечился от простуды в прошлый раз, и ему придется опять сидеть дома. Я бы, конечно, и сам мог туда спуститься, ты же знаешь, но я предпочитаю, чтобы ты мне помог. Но только ничего Б. об этом не говори. Я ему сказал, что мы не пойдем к колодцу до следующего понедельника, но завтра мы с тобой сходим туда и поделим деньги пополам. А через неделю, если Б. выздоровеет и сможет пойти с нами, сделаем вид, что ничего такого не было.

Оказалось, что постепенно травить веревку и одновременно освещать шахту не очень-то легко. Кроме того, по мнению Ж., П. был уж слишком привередлив и то и дело требовал изменения скорости спуска: от сих до сих как можно медленнее, а теперь быстрее. Кроме того, Ж. никак не оставляла одна мысль: П., прекрасно знавший, что он не захочет ввязываться в драку из-за припрятанных в кармане монет, конечно, надует его гораздо больше, чем на обычные две или три монеты в двадцать пять песет. А что, если преподнести ему сюрприз – показать, как впервые «городской» ведет себя так же, как они, и вырвать у обманщика зажиленные деньги, пусть даже ради этого придется пустить в ход кулаки? Чем больше Ж. думал об этом, тем больше он нервничал и кровь закипала в его жилах. Решено: когда П. поднимется наверх, он потребует, чтобы тот вывернул карманы. И в голосе его будет звучать спокойствие. Да, самое главное, чтобы голос у него не дрожал. А если П. не согласится, он раскроит ему голову. (Глагол «раскроит» Ж. перенял как раз у своих деревенских приятелей, и ему казалось, что он звучит очень аристократично.) Издалека доносились звуки включенных телевизоров: музыка из сериала о Диком Западе, который показывали по понедельникам в это время.

– Потрави еще немного! – закричал П. из недр колодца.

Ж. отпустил веревку немного быстрее, и вдруг раздался глухой звук: веревка оборвалась. Ж. услышал плеск, приглушенный удар, эхо, вскрик. На несколько секунд наступила тишина. Потом послышался сердитый голос П. на фоне всплесков воды.

– Ты что наделал?

Голос П. доносился издалека, из глубины колодца, где он пытался удержаться на поверхности этого крошечного, глубокого и круглого бассейна, стенки которого поросли мхом.

– Ничего я не делал. Просто веревка оборвалась.

– Беги на баштан, что внизу, и тащи крутец, что висит в боронке!

Ж. замер. Его фонарик освещал все пространство внутри колодца: П. плавал с трудом и старался ухватиться за стенки, но его пальцы скользили по влажному мху. Вдалеке раздавались первые выстрелы телефильма.

– Давай скорее! И убери свой фонарик, совсем ослепил!

– Куда ты говоришь, надо сходить?

– На нижний баштан. В боронке есть крутец. Тащи его сюда!

Ж. потушил фонарик. В темноте казалось, что П. внизу больше нет. Как будто вообще ничего не произошло. Ж. решил дать бедняге последний шанс:

– Что я тебе должен принести?

П. не ответил. Снизу еще доносились всплески – он пытался удержаться на поверхности. Ж. бросил в колодец конец веревки, который он сжимал в кулаке все это время. Когда веревка упала в воду, это произошло почти беззвучно.

Ж. повернулся и медленно пошел в сторону поселка, слыша, как зовет его П. На ходу он размышлял, кто из них двоих – Б. или он сам – должен будет удивиться больше, узнав новость. Но уж, конечно, он предоставит Б. возможность сказать: «Вот сукин сын! Хотел нас надуть и прикарманить все деньги, не поделившись с нами!» Ж. пришел домой как раз вовремя, чтобы увидеть, как хороший ковбой пускался в погоню за плохими индейцами, которые хотели наказать хорошую девушку из своего племени. На ужин был опять вишисуаз.