Текст книги "Самый обычный день. 86 рассказов"

Автор книги: Ким Мунзо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Уединившись в кабинке, кандидат рассматривает бюллетени и думает, что, пожалуй, можно было бы внести предложение, идущее вразрез с традицией: кандидаты, абсолютно уверенные в своей честности и в ценности программы, которую они представляют, не должны чувствовать себя жертвами суеверия. Совсем наоборот: пусть уверенный в себе и в своих предложениях кандидат получит возможность подарить свой голос противнику, потому что его собственные доводы настолько убедительны, что способны увлечь большинство избирателей, которые склонятся на его сторону. Плохо дело, если твоя победа зависит от какого-то несчастного голоса. Он закрывает конверт, отодвигает занавеску и выходит из кабины с улыбкой на губах, размахивая конвертом, в котором лежит бюллетень. Был ли в истории человечества какой-нибудь другой кандидат, который (в порыве искренности или во время приступа шизофрении) проголосовал бы за своего противника, воспользовавшись прикрытием конверта?

3

Занавес поднимается. На сцене – столовая. Стены обклеены обоями в зеленый и синий цветочек. В центре комнаты – большой стол из красноватой древесины, на котором стоит ваза с цветами и возвышается кипа партитур (публике, которая смотрит на сцену из партера, они кажутся просто листами бумаги). Справа – буфет, слева – камин, в котором лежит полено из пластмассы, изображающее горящие дрова. Над камином висит портрет некрасивой женщины с диадемой в волосах. Актер выходит на сцену решительным шагом и направляется к столу, но на половине пути останавливается. Словно переменив решение, он прищелкивает языком и возвращается было назад, но опять останавливается, снова прищелкивает языком и еще раз направляется к столу. Таким образом он пытается передать замешательство, нерешительность и терзающую его тревогу. Актер опирается на стол правой рукой и наконец, выждав положенные несколько секунд, начинает произносить монолог. Говорит он медленно, ясным и отрешенным голосом, в ритме, отражающем волнение. Это длинный монолог, который автор написал, чтобы персонаж имел возможность поразмышлять вслух о том, как сурова жизнь, каким неблаговидным было до сих пор его существование, и горько пожалеть о совершенных ошибках и напрасно истраченном времени. Все эти рассуждения неизбежно заставляют актера (пока он продолжает произносить слова монолога) думать, что сознавать свои ошибки действительно горько. Он невольно (перечисляя промахи персонажа) перебирает и свои ошибки, допущенные на протяжении всей жизни, и последняя из них как раз и состоит в том, что он согласился на эту роль в пьесе, которая с каждым днем кажется ему все более ужасной. Не так-то просто, несмотря на весь его актерский опыт, не упускать нити повествования на сцене и одновременно предаваться размышлениям. Конечно, ему надо было бы сосредоточиться исключительно на словах, которые он произносит, и оставить размышления на потом. Но справиться с собой актер не может. С каждым днем ему становится все более тошно, он с трудом переносит эту пьесу, никогда раньше ни одна роль ему так не надоедала. И успех у публики для него ничего не значит. Ему совершенно ясно: пьеса – фальшивка чистой воды. Сначала он не только не понимал этого, но даже совершенно искренне восхищался этим произведением. И роль ему так нравилась! Актер вспоминает день, когда ему ее предложили, он не забыл, как прочел пьесу залпом, от корки до корки в тот же вечер и сразу же в восторге позвонил режиссеру, чтобы дать свое согласие. Но теперь с каждым спектаклем ему становится все яснее: за блестящими репликами ничего не стоит. Несмотря на то что критики изучили пьесу вдоль и поперек и все отзывы (необычайное единодушие) были хвалебными; несмотря на то что зал каждый день полон и к ним поступило множество предложений о зарубежных гастролях, пьеса словно распадается у него на глазах. Никто не знает это произведение так хорошо, как он. Не считая репетиций (которые длились несколько месяцев), пьеса уже шла на сцене девятьсот двадцать три раза. Сегодня девятьсот двадцать четвертый спектакль. А к девятьсот двадцать четвертому спектаклю можно узнать о пьесе абсолютно все. Нет никакого сомнения в том, что, будь пьеса хорошей, актер не испытывал бы этих трудностей: на девятьсот двадцать четвертом спектакле, и на пятнадцать тысяч семьсот тринадцатом, и на каждом следующем он мог бы открывать все новые цвета и оттенки в ткани произведения. А когда пьеса плохая, то, наоборот, с каждым спектаклем в ней образуется новая трещина. После девятисот двадцати четырех спектаклей трещины испещряют всю пьесу, и она разваливается. И неважно, что, кроме него, ни один зритель этого не понимает. Например, сейчас публика послушно смеется как раз во время паузы, которую актер сделал нарочно, чтобы дать им время для смеха. Как только хохот стихает, он продолжает монолог и, не переставая говорить, усаживается на стул, облокачивается на стол и закрывает лицо руками. Он делал это столько раз… Почему бы ему однажды не попробовать подойти к занавеске и не понюхать ее, или не поднять ногу, чтобы рассмотреть подошву ботинка, вместо того чтобы усаживаться за стол и закрывать лицо руками? Все настолько заучено, что он мог бы сыграть всю пьесу (от первой сцены и до последней) в полной темноте и на заминированной сцене. Мины, расположенные в соответствии с мизансценами, нисколько не осложнили бы жизнь добросовестного актера: он мог бы прогуливаться по сцене совершенно спокойно, не боясь наступить на них, потому что все движения, до последнего миллиметра, были бы запечатлены в его мозгу. И наоборот, эти современные актеры, не знающие дисциплины, которые каждый раз во время спектакля меняют свои движения, но не для того, чтобы улучшить мизансцену (если бы они этого хотели, он бы не возражал!), а просто от недостатка подготовки – так вот, эти актеры не смогли бы сделать и пары шагов. К-хе! Он имитирует приступ кашля, произносит прерывающимся голосом последние фразы монолога, стучит кулаком (легонько, но так, чтобы удары разнеслись по всему залу) по стене, оклеенной обоями в зеленый и синий цветочек, и снова присаживается. Когда он закончит монолог словами: «Без этого все было бы напрасно!», войдет актриса (ей пьеса ужасно нравится, и она никогда не поймет, сколько бы лет ни прошло, что в этом произведении ничего нет), изобразит удивление и произнесет: «Здравствуй, Люк. Я не ожидала тебя здесь увидеть». Актер слышит шаги, изображает огромное удивление, поднимается со стула и заканчивает монолог: «Без этого все было бы напрасно!». Сразу после этого выходит актриса и говорит: «Здравствуй, Люк. Я не ожидала тебя здесь увидеть». Актер приближается к ней легкими, почти балетными шагами и хочет обнять партнершу, которая отвергает его объятие театральным жестом. Он отступает к буфету и решает, что с этим пора кончать: надо сегодня же, как только закончится спектакль, заявить о том, что пьеса уже не приносит ему никакого удовлетворения, что ему необходимо сменить обстановку, и дело с концом. Хорошо, но под каким предлогом? Нельзя же объявить, не приведя никаких объяснений, что он не будет выступать в спектакле, в котором играл непрерывно на протяжении многих лет, в том самом спектакле, который принес ему наконец, после стольких лет усилий, славу и признание. Не может же актер, который гордится своими девятьюстами двадцатью четырьмя спектаклями, признаться в том, что у него постепенно начала складываться убежденность: это произведение – не более чем подделка. Если сказаться больным (актер и актриса сейчас страстно целуются), то спектакли на время отменят. Но сколько времени можно делать вид, что болеешь, так, чтобы импресарио не заподозрил неладное? Две недели? Месяц? Если мнимая болезнь продлится больше месяца, импресарио (даже если он не догадается об обмане) найдет ему дублера. Спектакль пользуется невероятным успехом, и его нельзя просто отменить. После поцелуя актриса демонстративно вытирает губы тыльной стороной ладони и отчитывает его; актер оскорбляет партнершу и тут же представляет себе дублера, исполняющего роль (то, что дублер может делать это лучше его, даже не приходит ему в голову), которую он сам превратил в ядро успеха пьесы. Представившаяся ему картина ужасает его. Но ужасает актера и мысль о том, что именно поэтому он не уходит и продолжает играть свою роль день за днем. Когда падает занавес и раздаются аплодисменты публики, он раскланивается, как заводная игрушка, испытывая огромную гордость.

Жития пророков

1

Наш герой вскакивает с горящими глазами, его дыхание прерывисто, и он полон решимости: нужно объявить миру о том, что ему сейчас открылось. Мужчина протирает глаза; откровение дано ему во всей своей ясности, он видит эту картину перед собой. До этого момента ему никогда не приходило в голову, что он сможет вдруг, в один прекрасный день, превратиться в пророка. Однако теперь наш герой принимает свою долю с верой и должным самообладанием. Отзвуки труб еще звучат в его голове, когда он прямо в пижаме (его миссия слишком важна, чтобы терять время на такую ерунду, как поиски брюк, рубашки и пиджака) спускается по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Краем глаза мужчина успевает увидеть жену, готовящую на кухне завтрак, и ребенка, который надрывно кричит в кроватке. Жену удивляет, что он поднялся в такую рань. Она говорит ему об этом, но муж не слышит ее слов – он уже открывает дверь и выходит на улицу, желая сообщить о том, что ему было открыто. Добежав до площади, наш герой видит зеленый «фольксваген-пассат», припаркованный рядом с булочной, и взбирается на его крышу. Такая трибуна ему прекрасно подойдет. Немногочисленные прохожие, которые вышли из дома за хлебом, сладким пирогом или за пакетом молока на завтрак (все они тепло одеты и обмотаны шарфами, шапки надвинуты на самый лоб), смотрят на него заспанными глазами. На нем голубая пижама в серую полоску, ветер теребит легкую ткань и пробирает до костей. Не теряя времени, наш герой делает глубокий вдох, потрясает перстом в воздухе, открывает рот, рассматривает лица людей, лениво поглядывающих на него (один мужчина грызет горбушку батона, который он несет под мышкой), и замирает в молчании. Какое пророчество ему нужно было донести до человечества? Он этого не помнит.

Чем больше он терзается оттого, что ничего не может вспомнить, тем больше пустеет его голова. Время бежит неумолимо. Люди смотрят на него, не двигаясь с места, и это угнетает его еще больше. Благую или плохую весть он должен поведать людям? Без сомнения, ему открылось нечто ошеломляющее: свои ощущения он помнит. Но это изумление было связано с чем-то хорошим или с чем-то плохим? Можно ли сказать, что в некоторой степени это откровение причинило ему страдание? Не следует ли напророчить ужасный конец света? Нет, речь шла не об этом. Или же совсем наоборот – зарю надежды? Чересчур высокопарно. Его откровение не походило на великое пророчество. Вероятно, оно было довольно-таки скромным. Но каким именно? Из какого-то окна поблизости доносится музыка. Маленький оркестр оживляет своими мелодиями утреннюю телепередачу. Наш герой пытается сосредоточиться и все-таки вспомнить свое откровение. Но у него ничего не выходит. Секунды тянутся медленно, как минуты, немногочисленные зрители начинают расходиться (сначала один, потом другой), а он продолжает стоять, тыча пальцем в небо, с раскрытым ртом – и не говорит ни слова. Так продолжается, пока не приходит хозяин «фольксвагена», который удивляется, увидев его на крыше своей машины, возмущенно кричит ему, чтобы он немедленно слез оттуда, хватает его за грудки и отбрасывает к стене. Пророк тем временем пытается (безрезультатно) вспомнить, не были ли явлены ему в откровении именно эти удары о стену, эти сомнения или этот провал в памяти; и не об этом ли должен был он поведать людям.

Наш герой проводит в размышлениях несколько дней. Для него ясно одно: он не обманулся и не придумал, что должен донести до человечества откровение, которое на самом деле не было ему дано. Чувства его не подвели. Ему было поручено сообщить о чем-то невероятно важном. Но для кого: для всего мира в целом? Исключительно для него самого? Именно поэтому он выбежал на улицу – чтобы донести свое откровение до людей. Но тут встает вопрос: помнил ли он свое откровение, спускаясь по ступенькам, или же под впечатлением этого чуда забыл обо всем раньше, охваченный желанием рассказать о нем окружающим?

Как можно запамятовать откровение? Можно забыть обыденные сведения и предметы, которые любой простой смертный может узнать или обнаружить, пользуясь своим опытом или наличными деньгами: имя, содержание какого-нибудь фильма или зонтик.

Но откровение так не вернешь, нет. Это заключение наводит его на мысль о том, что память иногда может сыграть с нами злую шутку, и заставляет рассмотреть следующую возможность: его откровение было не столько пророчеством, сколько сном. Сном настолько правдоподобным, что он принял его за пророчество. Но он, однако, уверен, что это был не сон. Уверен наш герой и в том, что, если ему не удастся вспомнить откровение, он будет вечно мучиться. Жена укоряет его при первой же возможности:

– Какой же из тебя пророк? Если ты ничего не помнишь, то никакое это не откровение. Иезекииль и Исаия не стали бы пророками, если бы забыли все, что должны были предвозвестить. Кстати, вот смеху-то было бы. Представь себе, как они говорят, что все запамятовали.

– А что, если у пророка окажется плохая память? Он же в этом не виноват. Я готов даже согласиться с тем, что из меня пророк никудышный, неспособный или скверный. Но, как бы то ни было, я – пророк. Мне открылась истина. Я в этом уверен и не обманываю себя. И то, что я этой истины не помню, отнюдь не отрицает сего факта. Я же могу в один прекрасный день ее вспомнить. А то, что в истории человечества еще не было забывчивых пророков, не может лишить меня этого звания. Точно так же когда-то не было пророка, которые бы летали на огненной колеснице, пока один из них этого не сделал.

В пророческий транс можно впасть самопроизвольно или же при помощи различных средств и методов: медитации, магических или мистических заклинаний, жестов, бичевания. Того же эффекта можно достичь при помощи музыки, особенно ударных инструментов. Человек может впасть в транс, танцуя или употребляя наркотики. Вероятно, думает забывчивый пророк, надо воспользоваться каким-нибудь из этих стимулирующих средств. С каждым днем он все яснее видит: самое ужасное заключается не в том, что он забыл полученное откровение, а в его неспособности выйти из этого заколдованного круга. Это еще больше удручает его, он впадает в тоску и начинает подозревать, что откровение, которое заставило его вскочить с горящими глазами и прерывающимся дыханием, означало только одно: после первой вспышки радости ему предстояло выйти на улицу и там забыть обо всем.

Через несколько лет однажды на рассвете пророк неожиданно получает новое откровение. Трубы, яркое сияние, четкие слова, медленно произносимые низким голосом. Он уже читал раньше, что откровения могут повторяться, особенно когда попадаются упрямые пророки, которые не хотят согласиться со своей ролью. Чтобы не дать откровению улетучиться, наш герой зажигает лампу на ночном столике и ищет в ящике бумагу и карандаш, но безуспешно. Он немедленно встает с постели и обшаривает всю спальню. Безрезультатно. Бедняга бежит на кухню, там на стене висит фигурка повара в колпаке. На месте фартука у него прикреплен блокнот для заметок. Однако когда наш герой подходит к фигурке, то обнаруживает, что все листки кончились и на этом месте красуется неприличная дыра. Он напрочь забыл об этом. Блокнот кончился уже несколько дней назад, а у нашего героя это вылетело из головы: ведь записать, что нужно купить новый, было некуда. И почему в записных книжках не делают в конце дополнительный листок, где можно было бы отметить, когда старый блокнот заканчивается: «Купить новый блокнот»? Последний лист записной книжки в некотором роде должен был бы выполнять эту функцию. Но откуда нам знать, что мы пишем на последней страничке, если ничто не отличает ее от всех остальных? Очень даже может быть, что за этим листком окажется следующий. Если бы последняя страничка была другого цвета: желтого, светло-зеленого, голубоватого, – то мы могли бы сразу отличить последний лист от остальных, с первого взгляда узнать его. Тон должен быть достаточно светлым, чтобы можно было писать и карандашами, и обычными шариковыми ручками, но одновременно резко отличаться от белого цвета; тогда мы, оторвав последний белый листок, сразу бы поняли, что перед нами дополнительная страничка, и записали бы на ней: «Купить новый блокнот». Эти слова могут быть даже просто напечатаны на нем, как это делается иногда в календарях, в которых с середины декабря на листках появляется надпись: «Купить новый календарь такой-то фирмы» – разумеется, той же самой. Включение последнего специального листка, естественно, удорожило бы конечную стоимость продукта (в связи с использованием другого цвета или дополнительных надписей), но некоторые потери были бы с лихвой восполнены преимуществами такого решения. Этот последний листок в некоторой степени играл бы ту же роль, какую играет в чековых книжках чек, помещаемый перед последними пятью чеками; он указывает, что скоро книжка закончится и пора пойти в банк и попросить там новую.

Все эти мысли проносятся в голове у пророка, пока он в страшном волнении ищет бумагу, чтобы записать на ней свое откровение. Однако еще до того, как бумага находится (в портфеле сына; листок приходится вырвать из тетради), наш герой уже знает, что к тому моменту, когда перед ним наконец окажутся лист бумаги и ручка (он достает ее из пенала, лежащего в том же самом портфеле), пройдет столько времени и он так сильно перенервничает, что снова все забудет. Так и есть: когда перед его глазами оказывается лист, а в руке – ручка наготове, пророк уже не помнит своего откровения. В голове остались только какие-то обрывки, детали, смутные образы. Но восстановить целое невозможно. К тому же его одолевают сомнения. Это новое откровение или повторение старого? Повторил ли Господь свое послание, которое ему не удалось вспомнить в прошлый раз, или счел, что оно уже не имеет смысла, и сообщил ему нечто новое?

На следующий день он решает положить тетрадку и ручку на ночной столик на тот случай, если озарение повторится. Он, естественно, опять досадует на свою плохую память, но очень доволен, что получил новое откровение. Со дня первого неудавшегося пророчества наш герой, наверное, никогда не испытывал подобного восторга. Раз ему было дано второе откровение, значит, он настоящий пророк. Просто у него такая особенность: скверная память. Надежду вселяет в него и другая мысль: если озарение снизошло на него дважды, то может снизойти и трижды.

В магазине электротоваров наш герой покупает маленький кассетный магнитофон; он всегда носит его с собой, а на ночь оставляет на ночном столике, чтобы включить, как только ему снова будет дано откровение. Если пророк поймет, что оно вот-вот выскочит у него из головы, он немедленно наговорит его на магнитофон, не теряя времени на писанину. Несмотря на это решение, он на всякий случай не убирает со столика тетрадь и карандаш. В самый ответственный момент магнитофон может не включиться или в нем кончатся батарейки, хотя герой проверяет их каждую неделю и задолго до того, как старые кончаются, выкидывает их и вставляет новые.

Проходят годы, но все эти приготовления оказываются напрасными. Новых откровений нет. Сыну пророка, который лежал в колыбели, когда его отцу было послано первое откровение, сейчас уже исполнилось двадцать восемь лет. Он вырос, подготовленный отцом к любым неожиданностям: жизнь в любой момент может преподнести тебе сюрприз, и надо всегда быть начеку. Когда мальчику было семь лет, умерла его мать, и отец с сыном на протяжении нескольких дней гадали: может быть, пророчество заключалось именно в том, что его мать умрет и он останется наполовину сиротой? Но отцу не припомнилось ничего похожего. Несмотря на это, подобные мысли посещали их каждый раз, когда в мире начиналась война или происходило какое-нибудь стихийное бедствие. Отец и сын начинали подозревать, что откровение пророка было связано именно с этим событием.

Теперь отец лежит на смертном одре и хочет видеть сына. Тот сидит на стуле в коридоре, опустив голову. В дверях спальни появляется врач, который зовет сына, но предупреждает его, что больного нельзя утомлять ни в коем случае. Молодой человек в глубоком волнении входит в комнату. Глаза пророка загораются, он пытается что-то сказать, но быстро теряет силы. Он старается произнести какое-то слово, но его дыхание прерывается. Вскоре больной глубоко вздыхает, его веки на одно мгновение опускаются, словно ему тяжело держать глаза открытыми, но потом сразу же поднимаются. «Сын…» – говорит он. Молодой человек подходит к отцу и берет его за правую руку. «Перед смертью…» – шепчет пророк, но тут же смолкает опять, отводя глаза и направляя взгляд на стену прямо перед собой. Сын следит за взглядом отца, надеясь разглядеть на стене какой-нибудь знак, представляющий особый интерес. Он надеется, что это поможет ему понять смысл прерывающейся речи отца, который, по всей вероятности, обращается к нему в последний раз, прощается с ним навсегда. Молодой человек сжимает руку старика еще сильнее: «Не говори ничего, отдыхай…». Неожиданно к пророку возвращаются силы: «Я хочу сказать тебе…». Распахивается дверь, и медсестра входит в комнату, громко стуча каблуками. Голос умирающего теряется в этом шуме. Сын прислоняет ухо к губам отца, надеясь, что тот повторит свои слова. Медсестра ставит новый флакон кровезаменителя; из него по трубке жидкость начинает поступать в вену старика. Сын теперь буквально навис над отцом. Сменив флакон, девушка выходит, стараясь, чтобы ее каблуки не стучали так сильно, как раньше. Пророк снова открывает глаза. В уголках приоткрытых губ залегают сероватые складки. «Поэтому… не делай усилий… Я не знал, как…».

Старик закрывает глаза и тяжело дышит. Что он хочет ему сказать? Не вспомнил ли он свое откровение именно сейчас, на смертном одре? «И сейчас я хочу сказать тебе…». Умирающий широко открывает глаза, разевает рот и замирает. Сын, рыдая, зовет врача. Тот констатирует смерть и кончиками пальцев закрывает глаза покойнику. Сын выходит из спальни. Столовая полна родственников, которые обступают его и по очереди обнимают. Сцены скорби следуют одна за другой. Молодой человек выслушивает соболезнования, обнимает кого-то за плечи, пожимает руки и вытирает слезы, свои собственные и чужие. Пока отец был жив, о его пророческом даре в семье обычно много не говорили, и теперь сын лишь угадывает в отдельных взглядах смутный интерес, некоторое любопытство: не вспомнил ли старик в свой последний час какое-нибудь из своих откровений. На кухне кто-то уже сварил кофе. Сын наливает себе чашку и пьет обжигающий напиток маленькими глотками. Родня по-прежнему обступает его. Молодой человек ищет уединения и решает спрятаться в прихожей, где в темноте никто его не заметит и ему удастся немного побыть одному. Но по дороге в прихожую к нему бросается с объятиями двоюродный брат и выспрашивает, как он себя чувствует. Когда кузен возвращается в столовую, сын пророка выходит на лестничную площадку и закрывает за собой дверь, стараясь не шуметь, чтобы не привлечь внимания собравшихся. Потом спускается по лестнице и выходит на улицу.

2

Сын пророка находит себе работу в другом городе. Ему полезно сменить место жительства. Он продает отцовскую квартиру и уезжает. Через два месяца вместе с двумя новыми коллегами по работе ему удается основать собственное предприятие. Он живет небедно, чувствует себя в меру счастливым и по пятницам после работы играет в карты с приятелями.

Однажды холодной зимней ночью в предрассветный час его будит страшная картина: горящий город, разрушенные здания, глубокие пропасти, разверзшиеся вдоль улиц, бегущие в панике люди. Одна картина сменяется другой с необычайной скоростью под звуки труб. Это ярчайшее и короткое видение, и он старается удержать в памяти надпись: белые буквы на синем и зеленом фоне: ПЛОЩАДЬ ЛАШАМБОДИ. Форма таблички и распределение цветов напоминает указатели улиц в Париже. Если бы у него был путеводитель, то он мог бы узнать, существует ли в Париже площадь под названием Лашамбоди.

На следующий день он идет в книжный магазин и покупает справочник: «Guide général de Paris. Répertoire des rues. Éditions L’Indispensable»[63]63
  Общий путеводитель по Парижу. С перечнем всех улиц. Издательство «Эндиспансабль» (фр.).


[Закрыть]. Когда он у выхода из магазина достает книгу из пакета и ищет Лашамбоди в алфавитном списке, до него доносится слово «землетрясение», которое произносит одна из двух девушек, входящих в этот момент в книжный. Он догоняет их и, извинившись за то, что вмешивается в их беседу, спрашивает, о каком землетрясении они говорят. Одна из девушек отвечает, что речь шла о Париже, где два часа тому назад были зарегистрированы подземные толчки. Сын пророка выбегает на улицу. В витрине магазина электротехники он видит многократно повторенные на экранах десятков телевизоров картины Парижа, ставшего жертвой землетрясения, которое не смогли предсказать даже сейсмические приборы.

Он испытывает чувство вины, потому что ничего никому не сказал. Находясь за тысячу километров от трагедии, он наблюдает за тем, как убирают трупы, и думает, что совершил огромную ошибку, промолчав и не предупредив власти. Время было напрасно потеряно на поиски справочника улиц Парижа, чтобы убедиться в существовании площади под названием Лашамбоди. Его успокаивает только одно: даже если бы он сообщил о своем откровении, ему бы все равно не поверили и все эти люди все равно бы погибли.

Через полтора года, тоже на рассвете, он видит (за десятые доли секунды и под трубные звуки), как страшная эпидемия опустошает в несколько недель какую-то страну (как ему кажется, дело происходит где-то в Азии), определить которую ему не удается. Сын пророка немедленно сообщает об этом в министерство здравоохранения, чтобы не повторить своей ошибки, допущенной перед землетрясением в Париже. Он рассказывает работникам министерства о жизни своего отца, о том, как он сам заранее узнал о землетрясении в Париже: кается в своем молчании, из-за которого произошла эта трагедия. Его благодарят, обещают записать предоставленные данные, но он знает, что от него просто хотят отделаться, потому что в глубине души никто ему не верит.

Ровно через неделю все газеты говорят исключительно об уровне смертности в Лаосе и Камбодже. Девяносто процентов населения Лаоса и двадцать процентов камбоджийцев уже умерли. К тому времени, когда, спустя несколько месяцев, эпидемию удается остановить, Лаос, Камбоджа и половина Таиланда опустошены.

Еще через год он просыпается на рассвете и (опять за десятые доли секунды и под знакомые трубные звуки) видит, как где-то разбивается школьный автобус. Ему известно, о какой школе идет речь, потому что ее название было написано большими печатными буквами на листе за ветровым стеклом. Он бежит туда, отыскивает директора и описывает ему свое видение: автобус, шоссе, поворот и овраг. На директора его слова производят сильное впечатление, потому что маршрут школьного автобуса действительно проходит по указанному им шоссе и там есть поворот, после которого начинается большой овраг. Директор вызывает шофера, чтобы объяснить ему ситуацию. Увидев его, сын пророка (который отныне сам по праву может называться пророком) вскрикивает. Именно этого человека он видел за рулем автобуса в момент аварии. Директор школы находится под большим впечатлением от услышанного и благодарит нашего героя. Но когда именно произойдет крушение? Пророк не может назвать точное время. Директор школы принимает решение: в течение некоторого времени автобус будет следовать по запасному маршруту, а постоянного водителя заменят другим.

На протяжении двух месяцев обещанной аварии не случается, и старый водитель снова занимает свое место за рулем автобуса, но на всякий случай ездит по запасному маршруту. Через полгода, когда становится невозможно и далее пользоваться более длинным и дорогим маршрутом, он решает снова ездить по прежней дороге. Приближаясь к повороту перед оврагом, шофер всегда принимает все меры предосторожности. На протяжении недель, а затем и месяцев все идет прекрасно. В самом начале июня автобус разбивается.

Кое-кто уже смотрит на пророка косо, словно он – виновник несчастья. А однажды вечером полиции приходится вмешаться, чтобы не допустить суда Линча над ним со стороны родственников погибших школьников. Пророк терпеливо объясняет: они путают предсказание события и ответственность за него. Директор школы становится на его сторону, испытывая смутное и неоправданное чувство вины. Что он мог поделать? Окончательно изменить маршрут? Несправедливо уволить шофера? Ничто с точностью не указывало на то, что крушение должно было произойти неизбежно.

Пророк скрывается. Когда через несколько месяцев на рассвете трубы и яркое сияние предвещают ему, что самолет компании «Бритиш Эйрвейз», следующий рейсом пять тысяч триста девяносто семь из Барселоны в Бирмингем, разобьется, он решает ничего никому не говорить. Сколько бы ни старались предотвратить катастрофу, она все равно случится. Если он предупредит о ней, то после катастрофы все подумают, что в некоторой степени он ответственен за нее. А если ничего не говорить, то никто ни в чем обвинять его не будет. Однако ему тяжело молчать, зная о грядущей беде, тем более что на этот раз выход из положения кажется ему несложным. Если самолет, который должен разбиться, выполняет рейс Барселона – Бирмингем номер пять тысяч триста девяносто семь, то стоит только сменить его на какой-нибудь другой, который не используется в данное время (например, рейс семь тысяч шестьсот двенадцать), и все будет в порядке. Но можно ли, однако, помешать предсказанию сбыться? Мысль о том, что можно избежать многих жертв, просто изменив номер рейса, не дает ему уснуть. Если бы в авиакомпании захотели его выслушать, все было бы хорошо. Он обращается к ее представителям, рассказывает им всю историю своих пророчеств и описывает видение, связанное с рейсом пять тысяч триста девяносто семь. В дирекции авиакомпании его принимают любезно, но объясняют, что если бы они обращали внимание на всех граждан, которые сообщают о своих предчувствиях относительно крушения того или иного самолета, то вообще не смогли бы никуда летать. Вот уже много лет, как они приняли решение принципиально не принимать во внимание подобные заявления.