Текст книги "Самый обычный день. 86 рассказов"
Автор книги: Ким Мунзо
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
Утро было пресным, как вареное яйцо. На теннисном корте все шло как всегда: например, подача оказалась слишком длинной (или короткой, или точной) и Начо (как это с ним часто случалось) потерял мяч, который отскочил от стены (или от металлической сетки, или от дерева) и долго катился по земле, пока не остановился возле пустого складного стула. Скажем (чтобы не предаваться слишком долгим рассуждениям), что благодаря этому мячу Энрик выиграл подачу, сет и всю партию в целом. Все это несущественные детали: он почти всегда выигрывал.
Потом он принял душ и оделся. Начо предложил ему пообедать вместе, но Энрик отказался: он договорился встретиться с Пепой. Недавние противники решили созвониться попозже и пойти ужинать.
Пепа опоздала и стала просить прощения прямо в дверях ресторана. Кроме того, она уже пообедала: съела бутерброд с приятелями из университета, о чем чрезвычайно сожалела. Энрик подумал, что один бутерброд – это не обед. Пепа сказала, что выпьет вина с ним за компанию. Официант принял заказ. Она улыбалась. Энрик рассказал, что купил дом на Менорке (чтобы проводить там выходные) и решил пройти курс пилотирования небольших самолетов, чтобы упростить вопрос с транспортом. Пепа предложила пойти в кино.
Через два часа они вышли из кинотеатра, пошли к Энрику домой и легли в постель. В восемь часов, когда они дремали, позвонил телефон. Это был Начо, страшно сердитый: он два раза подряд ошибся номером и оба раза попал в одну и ту же квартиру. Приятели договорились поужинать вместе. Пепа все никак не могла проснуться. Энрик стал покусывать ее бедра.
– Пойдем вместе в душ?
Когда они уже начали намыливаться, телефон зазвонил снова. Энрик пошел взять трубку, оставляя мокрые следы на кафеле; его член возвышался над мыльной пеной. Пепа дотронулась до своего соска и скорчила ему гримасу.
– Слушаю.
Ответом была тишина, но на другом конце провода кто-то почти беззвучно дышал.
– Слушаю!
Дыхание заколебалось. Казалось, звонившему трудно сдержать смех. Энрик представил себе яблоню без листьев и без яблок – картонную декорацию; а потом немого попугая, который звонит из другого, параллельного мира, расположенного поблизости от нашего. Наконец раздался голос девушки:
– Привет, Энрик. Ты меня помнишь?
Он не помнил. На какую-то долю секунды ему подумалось: «Может быть, это Эва, а может быть, Анна». Энрик мысленно рассмотрел все возможные варианты: этот голос был ему решительно незнаком. Член свисал вниз, и мыльные капли падали на пол, образуя там лужицу.
– Честно говоря…
– Неужели ты уже не помнишь, к-а-а-а-к мы проводили время?
Голос старался звучать возбуждающе, и это было смешно. Если кто-нибудь и задает вопрос: «Неужели ты уже не помнишь, как мы проводили время?» – то делает это только в шутку. Оставив Эрику время для ответа, голос зазвучал снова:
– А я вот очень даже тебя помню. И знаешь, что я делаю, когда вспоминаю о тебе? – Дыхание было преувеличенно учащенным, девушка дотрагивалась языком до нёба. – Ты, наверное, догадываешься? Сначала я облизываю свой палец, потом сосу его, словно медовый леденец. А потом медленно-медленно, ведь спешить мне некуда (в моем распоряжении целая вечность) провожу рукой по всему телу, осторожно ласкаю каждую его складку, потому что мое тело хрупкое и с ним надо обращаться очень бережно. И вот сейчас, когда я себя трогаю здесь и прикасаюсь к этому бугорку, который вздрагивает, я таю от наслаждения, а палец другой руки я засовываю в одну дырочку: она шелковистая, мягкая и влажная…
Энрик повесил трубку. Он попытался догадаться (поскольку был абсолютно уверен в том, что не знаком с обладательницей этого голоса), кто из его приятелей умирает от смеха в двух шагах от телефона, пока его подружка и сообщница исполняет роль соблазнительницы. Энрик почувствовал, что его член снова встал, и поспешил этим воспользоваться. Он прыгнул в ванну, подняв фонтаны брызг.
– Знаешь, кто звонил? Одна девица рассказала мне кучу пакостей.
– Что же она тебе говорила?
– Она сказала, что два ее пальца вставлены как раз вот сюда.
Когда через полминуты снова зазвонил телефон, внутри у нее было уже три пальца. Они сделали вид, что ничего не слышат, и звонки раздавались долго, несколько минут, словно сигнал «неотложки».
На следующий день, выиграв партию в теннис, Энрик пообедал с советником банка. Потом позвонила Лидия. Они договорились, что он заедет за ней вечером. Дома Энрик переоделся, послушал музыку, просмотрел отчет… Ровно в восемь часов, когда позвонил телефон, он читал «Интернешнл менеджмент» и зевал.
– Привет, Энрик. Ты все еще не вспомнил меня?
– …
– Вчера вечером я много о тебе думала и…
– И вставляла туда три пальца?
– Четыре. Потому что я вся текла, и они входили туда свободно, так мягко, как никогда…
Энрик повесил трубку. Не хватало только позволить ей отвлекать его от дел. Он переоделся, поставил пластинку Клауса Шульце (эта музыка нравилась Лидии) и приготовил все, чтобы включить проигрыватель, как только они придут домой.
На протяжении трех последующих дней звонок повторялся, причем всегда в одно и то же время. На четвертый вечер Энрик собрал в восемь часов у телефона своих друзей и подружек, которых он посвятил в эту историю. Каждый раз, когда раздавался звонок, они по очереди брали трубку и говорили, что звонивший ошибся номером. На пятый раз в трубке сказали «Идиот!», и звонки прекратились.
В этот вечер Энрик лег спать раньше обычного и на следующее утро впервые за шесть месяцев проиграл теннисную партию. Раздосадованный, он не позвонил Пепе, как они договаривались накануне, и провел всю вторую половину дня, покупая совершенно ненужные вещи, в том числе антикварную вазу. В половине восьмого он угрюмо сидел перед телевизором. Без двух минут восемь позвонил телефон. Энрика это удивило: анонимные звонки отличались абсолютной точностью. Он взял трубку – это была Пепа: как у него дела. Когда до восьми оставалось пятнадцать секунд, Энрик придумал какую-то отговорку: он позвонит ей позже. Стоило ему повесить трубку, как телефон зазвонил снова.
– Слушаю!
– Привет.
Начиная с этого момента наша история становится предсказуемой и в связи с этим более скучной. Поэтому надо излагать ее кратко и избегать психологических рассуждений (к этим разглагольствованиям прибегают для объяснения любых фактов), а с другой стороны, описания реакции друзей и подруг, озабоченности советников банков и мер, принимаемых семьей (среди членов которой последовательно росли изумление, тревога, негодование и решимость). Последствия поведения Энрика нетрудно предугадать, и с каждым днем они становились все более неотвратимыми.
День за днем Энрик пытался добиться свидания с таинственным голосом. После нескольких вечеров, потраченных на просьбы и убеждения, голос снизошел: завтра в восемь, там-то. Энрик описал, как он будет выглядеть, чтобы незнакомка узнала его: серый костюм и красная гвоздика в петлице. Голосу это показалось забавным. Энрик этому обрадовался.
На следующий день в восемь вечера он впервые за несколько недель не сидел перед телефоном. В назначенном месте было полно народу, но никто к нему не подошел. Энрик так и не понял, приходила незнакомка или нет, и если приходила, то кто это мог быть. Он вернулся домой пьяный за полночь; ключи казались ему слишком большими для такой крошечной замочной скважины. Когда незнакомка позвонила в следующий раз, Энрик выразил ей свое негодование. Она сказала, что пришла в назначенный час, но сочла за лучшее не начинать разговора, а понаблюдать за его реакцией. Рассердившись, Энрик опустил трубку, но уже в тот момент, когда она ложилась на рычаг, раскаивался в этом, потому что понял: раз она пришла на свидание, но решила не показываться и понаблюдать за ним, значит, игра ей уже приелась. Он стал ждать нового звонка, но телефон молчал. Энрик провел ужасную ночь; на следующий день в восемь вечера молчание продолжилось, а когда, наконец, три дня спустя, незнакомка позвонила снова, то сделала это лишь для того, чтобы сообщить о конце игры: ей она наскучила. Все началось с глупой шутки, когда однажды кто-то позвонил по ошибке и спросил какого-то Энрика, а потом дважды повторил нужный ему номер. Этого было достаточно, чтобы записать телефон и начать игру, которая теперь казалась ей глупой выходкой школьницы. Больше звонков не будет. Энрик попросил ее о встрече. Она не согласилась. Он стал настаивать. Она отказалась категорически. Он испугался, что она повесит трубку, и согласился не видеться при условии, что все останется по-прежнему – один звонок в день. Она ответила, что уже приняла решение и звонить больше не будет, а потом повесила трубку.
Энрик стал обдумывать разные возможности: если она узнала его имя и номер телефона из-за того, что кто-то ошибся, это означало, что их телефоны должны были быть похожими и различаться только одной или максимум двумя цифрами. Он решил попробовать все возможные комбинации. Однако для шестизначного номера таких комбинаций огромное множество. Через несколько дней у него уже болел палец, а на сердце скребли кошки: что, если ее номер был одним из тех, по которым он уже звонил и где ответом ему были только бесконечные гудки – никто не поднимал трубку. Эти попытки заняли несколько недель; он набрал тысячи комбинаций – безрезультатно.
Он представил себе сто тысяч способов умереть. Он умрет от любви, от любви к женщине, которая была только голосом. Каждый вечер, положив трубку (незадолго до восьми, на всякий случай), Энрик придумывал новый вид самоубийства: у него получился весьма пространный самоучитель. Он представлял себе последний кадр фильма, который всегда кончался одинаково: в восемь часов вечера, когда из комнаты выносили гроб с его телом внутри, на ночном столике начинал звонить телефон – с опозданием на один день.
Впрочем, события стали развиваться по совершенно иному сценарию: после того как Энрик провел несколько недель, забившись в самый темный угол своего дома (прячась от полицейских расследований, полчищ психоаналитиков, присылаемых родственниками, и от осаждавших его друзей и подруг), однажды вечером он нашел под входной дверью давно просроченную квитанцию телефонной компании с угрозой (которая, если судить по дате квитанции, уже была выполнена) отключить телефон. Бедняга побежал к аппарату и снял трубку, заранее зная, что услышит: телефон не работал. Тут он понял, что, когда родственники решили заблокировать его счета (в связи с совершенно очевидным безумием), произошла ошибка, и банк заблокировал заодно и платежи. Конец этой истории теперь теряется в барочном лабиринте бюрократических коридоров с бессчетными окошечками, где он пытался оплатить все просроченные квитанции, чтобы ему снова включили телефон. Его надежды на то, что звонок повторится, таяли с каждым днем; и, наконец, выйдя из дома, он воспользовался телефоном-автоматом, чтобы позвонить – без особой охоты – Лидии (или, может быть, Пепе):
– Привет, детка.
– Вот так сюрприз! Твой карантин уже кончился?
МатрешкаЧеловек бежит через луга, прячась в высоких травах, скрываясь за колоннами. Дом остается все дальше. По правую сторону от дороги растут у воды деревья, и время от времени мелькают белые таблички, на них черными буквами выведено: BADEN VERBOTEN[37]37
Купаться запрещено (нем.).
[Закрыть]. Все коротенькие тропинки, перпендикулярные основной дороге, заканчиваются лесенками, которые спускаются в воду озера – перила украшены вазами с каменными цветами. Человек тяжело дышит. Пот льется с него градом. Сил нет. Он опирается на перила, смотрит с тревогой поочередно назад на дорогу и на воду. Потом обходит озеро кругом и приближается к пристани; там никого нет. Взгляд в сторону горизонта. Ему ясно, что, стоит им немного задержаться, и его сцапают. Человек возвращается к лестнице, перепрыгивает через перила и прячется за деревьями. Оттуда можно наблюдать за озером. Он нервничает и то и дело смотрит на часы. Проходит несколько минут, и вдали слышится тихий рокот, который звучит все увереннее: в неясной голубизне неба и воды появляется моторка. Птица рассекает крылом воздух. Человек поднимается с земли, очень осторожно раздвигает ветки, смотрит на дорогу, перепрыгивает через перила. Спускаясь по каменной лестнице, которая должна привести его на пристань, он слышит шорох за спиной и оборачивается. Смуглая девушка в черных очках целится в него из пистолета. Музыка звучит громче. Человек устремляется к воде.
Экран становится черным, а потом белым. Публика свистит, слышны отдельные крики. В зале зажигается свет, и на какой-то момент гомон стихает. Потом, на протяжении бесконечных десяти минут, зрители колеблются между более или менее терпеливым ожиданием и раздражением: они стучат ногами и требуют объяснений. Недоумение охватывает их, когда наконец растерянный администратор выходит к ним и говорит, что произошло нечто невероятное: у фильма нет конца. Потом он добавляет, что после того фрагмента, который они только что видели, без всяких склеек начинается довольно большой кусок черной пленки – непохоже, что кто-то отрезал финал. Администратор приносит свои извинения за причиненные публике неудобства, считая подобные неувязки крайне досадными, особенно в день премьеры. Он полагает, что самый лучший выход – вернуть публике деньги за билеты; в связи с этим он просит всех спокойно покинуть зал и пройти в кассу. Кроме того, он сообщает, что уже говорил с предприятием, распространяющим копии фильма, но там ничего о дефекте не знают, и обещает связаться с продюсерской фирмой, как только это будет возможно. Напоследок администратор беспомощно разводит руками и уходит со сцены.
После бури негодования публика медленно покидает зал. Один из зрителей (любой – выбирайте сами) зевает, лениво встает со своего места и выходит в фойе. Очередь в кассу из тех, кто хочет получить назад свои деньги за билеты, смешивается с очередью желающих посетить следующий сеанс – эти люди пребывают в полном недоумении, но не решаются уйти после того, как столько времени отстояли за билетами. Нашему же зрителю неохота терять время: деньги за билет – невелика потеря; он выходит на улицу. Ближе к середине очереди он слышит искаженную версию событий: здесь говорят, что кто-то похитил копии фильма с целью получить деньги на один кинематографический проект, которым не заинтересовалась ни одна продюсерская фирма. В самом конце очереди новость уже передается совершенно искаженной: говорят, что кто-то позвонил в кинотеатр и предупредил о подложенной в зал бомбе. Люди разбегаются по окрестным улицам в легкой панике. Он садится в машину и заводит мотор. По радио передают концерт Диззи Гиллеспи. Наш герой кружит по улицам пригорода, окутанным клубами белесого тумана. Теперь по радио журналист-заика берет интервью у безрукой женщины, которая родила безногого ребенка. Ведущий программы быстренько сворачивает эту историю, говоря, что яблочко от яблони недалеко падает, и опять ставит диск Гиллеспи: Russian lullaby[38]38
Русская колыбельная (англ.).
[Закрыть]. Эту же песню человек слышит (с некоторым удивлением), входя через несколько минут в ресторан. Сев за столик, он заказывает гастрономический палиндром (на первое – дыню с ветчиной, на второе – ветчину, а на третье – дыню) в надежде поразить метрдотеля; но того, кажется, удивить не так-то просто. За соседним столом кто-то рассказывает об австралийской ясновидящей, которая проснулась в ужасе в тот самый момент, когда ее коллегу из Швейцарии ужасно напугала игривая племянница, полюбившая с недавних пор наряжаться в фантастические карнавальные костюмы. Наш герой смеется, и его смех становится все громче с каждым блюдом, пока наконец во время десерта не перерастает в перезвон бубенцов и грохот литавр, и эти звуки отдаются эхом в подземельях замка.
Звенит будильник. Он лениво поднимается, плетется в душ, бреется и одевается, а потом завтракает в баре напротив. Затем садится в автомобиль, и скоро город остается позади, а на шоссе вот уже десять минут, как никого больше нет. Он видит дом вдали. Оставляет машину прямо у крыльца. По правую сторону от дороги растут у воды деревья. Около озера – юпитеры, провода, разные пульты.
Его уже давно ждут. Он быстро переодевается. Гример делает свое дело. Режиссер распоряжается начать съемку. Он прячется за деревьями. Снимают несколько дублей. Потом он перепрыгивает через перила. Повторяет прыжок два раза. Спускаясь по каменной лестнице, он слышит шорох за своей спиной и оборачивается: смуглая девушка в черных очках целится в него из пистолета. Человек устремляется к воде. Сцена повторяется: девушка дважды целится в него, а он пускается бежать. Режиссера это не убеждает. Они повторяют сцену в третий раз: девушка целится в него из пистолета, а он устремляется к воде. Режиссер не прерывает съемку. Девушка стреляет. Актер падает на землю как подкошенный.
В партере возникает замешательство: один из зрителей тоже падает на пол как подкошенный. Его уносят, и очень скоро фильм заканчивается.
To choose[39]39Выбирать (англ.).
[Закрыть]
When a man cannot choose he ceases to be a man. […] Is a man who chooses the bad perhaps in some way better than a man who has the good imposed upon him?
Ближе к полудню, когда я, разобрав почту, собирался было просмотреть более подробно несколько писем, у меня возникло ощущение странной пустоты в желудке. И это не было чувство голода; внутри моего тела образовался некий вакуум, словно мячик застрял где-то в пищеводе. Если бы я мог засунуть руку в рот и пропихнуть его вниз, то почувствовал бы пальцами это мягкое и жирное ничто, которое тихо ныло. Я спустился на первый этаж и выпил пару чашек кофе. Прошло полчаса, а тоскливое чувство не оставляло меня. На этот раз я перешел через улицу и выпил в баре бутылку газированной минеральной воды. Так мне удалось продержаться еще четверть часа, но теперь внутри моего тела, казалось, был только воздух: если бы кто-нибудь ткнул меня шилом, то раздался бы взрыв. Я пробился к директору и, сославшись на плохое самочувствие, отпросился домой. Описание моего недомогания получилось несколько туманным: живот, все хуже и хуже. К этому я добавил сильную головную боль, на тот случай, если остальные симптомы покажутся ему недостаточно серьезными или малочисленными. Он разрешил мне пойти домой и пожелал скорейшего выздоровления.
По дороге домой я предавался размышлениям: по позвонкам медленно ползла вверх какая-то странная тревога и – независимо от моего сознания – превращалась в безудержное желание, не поддающееся контролю. Ближе к вечеру я начал понимать, что со мной происходит, и одновременно не желал допустить подобных мыслей. Чтобы выбросить их из головы, я принялся чинить электрические розетки, подвешивать люстры и вытирать пыль с полок. За один вечер я сделал всю работу, которую откладывал день за днем на протяжении месяцев.
Вечером, когда я смотрел телевизор, мне удалось сформулировать свое желание достаточно ясно. И я (словно надеясь, что моя мысль, выраженная в словах, четких и лаконичных, испугает меня и, как следствие этого, мне придется отказаться от своего замысла) повторил эти слова вслух:
– Я должен кого-нибудь убить.
Однако эта фраза, прозвучавшая бесстрастно, произвела на меня обратное действие: словно сигнификанты оказались гораздо слабее сигнификатов (vous pigez la feinte?[41]41
Чувствуете, в чем подвох? (фр.).
[Закрыть]). Совершенно естественно, я привел самому себе как приличествующие случаю доводы морального свойства, так и соображения, связанные с возможными рисками. Кроме того, обычно когда человек замышляет убийство, то он имеет в виду некую конкретную жертву и у него бывают определенные основания для такого решения. Я же, однако, был весьма далек от подобных банальных чувств. Мне хотелось убить кого угодно без всякого на то повода; это желание не вызывало во мне угрызений совести, более того, его исполнение заставило бы меня (безусловно) почувствовать себя свободным, бодрым и счастливым.
В эту ночь я спал скверно. Меня мучили кошмары, но вовсе не потому, что я собирался совершить («собирался совершить» – неужели во сне я уже не испытывал никаких сомнений?) такой мерзкий поступок, назовем его так, а из-за моих слишком долгих колебаний. В какой-то момент моего сна – между кукурузной пустыней и домом без дверей – меня осенило. Истина показалась мне страшной в своей простоте: виновен не тот, кто совершает преступление, а тот, кто, совершив его, дает себя поймать. Проснувшись утром, весь в поту, я позвонил в контору и сослался на сильный грипп. Директор прописал мне аспирин, коньяк, горячее молоко, мед с лимоном и постельный режим.
Попивая фруктовый сок, я долго раздумывал: кого мне убить и за что? В голове у меня крутилась мысль (сам не знаю, где я это слышал) о том, что идеальное преступление возможно только в том случае, если между преступником и его жертвой невозможно установить никакой связи. Если бы я убил какого-нибудь случайного прохожего без свидетелей, кто бы мог обвинить меня, если мы не были знакомы и мне было неизвестно даже его имя? Я был бы подобен снайперу, который стреляет в незнакомых ему людей, но, в отличие от него, я бы поборол в себе желание покрасоваться, которое часто ведет к тому, что подобных стрелков в конце концов ловят.
В таком случае мне не надо было выбирать, кого убить: сама судьба преподнесет мне жертву. На углу какой-нибудь пустынной улицы я убью случайного прохожего, не видя даже его лица, и только на следующий день узнаю из газет, кем он был и как выглядел. Мне оставалось только выбрать орудие убийства. С самого начала я отказался от автомобиля: раздавить кого-нибудь на скорости сто километров в час в темном переулке показалось мне слишком сложной задачей для начинающего: возможно, у меня бы не хватило сноровки, а кроме того, осталось бы много следов. Холодное оружие казалось мне чересчур грубым. Чулок на шее вызывал отвращение. Больше всего меня привлекал револьвер: я превращался в настоящего убийцу из кинофильма.
Кроме того, я решил одеться в соответствии с сюжетом и продумал в деталях свою одежду: костюм в полоску (с жилетом), темная рубашка, светлый галстук и ботинки со шнуровкой. На покупку одежды и оружия у меня ушло гораздо меньше времени, чем я предполагал. Превосходные ботинки со шнуровкой нашлись на верхней полке шкафа. В оружейном магазине никаких проблем не возникло: безмерное упрощение порядка приобретения оружия для персональной защиты делало персональное нападение легким, как никогда. Уже к вечеру я располагал всем необходимым и ночью спал как убитый.
На следующее утро зеркало отражало черты, в которых не было ничего преступного: мы давно живем бок о бок, и мне нетрудно признаться, что физиономия у меня – нечто среднее между рыбьей мордой и вареным яйцом: я, наверное, слишком бледный, выражение растерянное, никакой агрессивности не заметно. Перед тем как выйти на улицу (и все еще до конца не веря в происходящее), я заткнул револьвер между ремнем и рубашкой.
Все утро я бродил по разным паркам и пообедал в палатке на площади, посередине которой бил фонтан. Потом погулял в тополевых аллеях, которые считал давно исчезнувшими. Весь вечер моя рука поглаживала рукоять пистолета. На берегу пруда, гладь которого серебрилась точно фольга, какая-то старушка кормила голубей семенами вики. Мы были одни. Я прошел мимо: вдалеке садовник, сидя на скамейке, с отвращением чистил ногти. Желание всадить в него пулю у меня испарилось. Потом среди деревьев я заметил парочку, которая предавалась не только поцелуям. Сердце мое исполнилось нежностью.
Будучи таким разборчивым, разве я мог выбрать себе жертву? Все встречные казались мне слишком серыми личностями, чтобы умереть. Неужели так трудно найти кого-нибудь хоть немного выдающегося из толпы? Я смутно понимал, что никто из этих людей не был тем, кого я искал. Значит, мне нужен был какой-то конкретный человек? Навстречу мне, по дорожке, которая вела к выходу из парка, шел теперь человек, не молодой, но и не старый, не высокий, но и не коротышка, такого неопределенного вида, что можно было пройти рядом с ним по улице и даже не заметить его присутствия. И этого типа мне придется убить? Я вытащил револьвер, зажатый между моей печенкой и ремнем, и переложил его в карман пиджака. Когда незнакомец оказался в десяти шагах от меня, мой палец лег на курок. За несколько секунд до выстрела (меня поразила та легкость, с которой можно было бы это сделать) я решил, что подобная посредственность не заслуживает моего внимания. Меня снова стали одолевать сомнения, и, чтобы рассеять их, я стал повторять себе, что только убийство без всяких оснований является правильным шагом, ибо только в этом случае за преступлением не последует наказание. На секунду мне подумалось, что надо просто быть более решительным. Как должно быть легко нажать на курок, когда у тебя есть на то веские причины! Я обернулся, но неопределенного вида человек уже уходил по дорожке.
Я зашел в какой-то бар и выпил рюмку джина, потом сел в машину и выехал из города, выбирая сначала знакомые шоссе, а потом дороги, по которым не ездил раньше никогда. На достаточном расстоянии от каких-либо следов застройки мне открылась двухэтажная вилла – вокруг стояли кипарисы, посеребренные полной луной; в окнах горел свет. Моя машина бесшумно остановилась между деревьями.
Я пересек лужайку бегом, пригибаясь к земле. Мне казалось, что все это уже случалось со мной когда-то раньше, в каком-то другом воплощении души или в кино. Вот и дверь дома. Через окна я мог наблюдать за происходящим внутри: в просторном зале, чьи стены были чрезмерно перегружены картинами, мужчина лет сорока смотрел телевизор. Был ли в доме кто-нибудь еще? Мужчина вынул из деревянного ящичка сигару. Я услышал шум: на верхнем этаже потушили свет, и какая-то женщина в пушистой меховой шубе показалась в дверях зала. Мужчина и женщина поцеловались. До меня долетали обрывки разговора. Он просил ее не задерживаться. Она обещала приехать сразу после того, как фильм кончится. Я спрятался под лестницей в кустах, но женщина появилась не из двери дома, а прямо из ворот гаража – белый «мерседес» выехал на дорогу на бешеной скорости.
Попросить разрешения позвонить, используя старую как мир отговорку насчет сломавшейся машины? Это могло показаться весьма неубедительным; гораздо лучше разыграть драму, которая произвела бы на хозяина дома такое сильное впечатление, что он бы открыл дверь без колебаний. Ожидание заняло несколько долгих минут; мужчина тем временем отрезал кончик сигары и аккуратно зажег ее. После этого я стал громко колотить в дверь.
– Откройте! Ваша жена попала в аварию!
До меня доносился только звук телевизора. (Находясь у двери, я уже не мог видеть, что делает мужчина.) Потом телевизор выключили, и послышались шаги, но было непонятно, приближаются они или удаляются. Я дотронулся до револьвера, который пока лежал у меня в кармане, и продолжал настаивать;
– Откройте! На дороге авария! Ваша жена, в белом «мерседесе»!..
Мужчина отодвинул задвижку и медленно приоткрыл дверь, на его лице отражалась растерянность. Моя внешность, вероятно, показалась ему достаточно безобидной, потому что, взглянув на меня, он широко открыл дверь, окончательно оставив подозрения, и сказал:
– Моя жена? Но я холост. А вот белый «мерседес»…
Это была моя ошибка. Я сделал неверные выводы, выходит, женщина, уехавшая раньше, не была его женой. Ну и что в этом такого? Может, она была его любовницей или подругой, которой я посочувствовал: хозяин дома не подумал, что речь могла идти о ней, пока не услышал о белом «мерседесе». Как бы то ни было, я уже оказался в доме, и молчание слишком затягивалось. Этот мужчина, безусловно, был моим человеком. Я вытащил револьвер. На его лице отразилось удивление. Мне пришлось внести ясность:
– Я пришел, чтобы убить вас.
Удивление хозяина дома возросло еще больше: совершенно очевидно, увидев оружие, он решил, что я – грабитель. Срывающимся голосом он спросил меня: за что? Я решил не вступать в эту игру: если бы мне пришлось объяснять ему, что на самом деле у меня нет никаких причин убивать его, то очень скоро почувствовал бы всю нелепость своего появления в этом доме. Мужчина сделал еще одну попытку.
– Подождите минуточку. Я отдам вам все, что вы пожелаете. – Он снял золотые часы и протянул их мне вместе с бумажником, который вынул из правого кармана брюк. – На втором этаже у меня есть еще деньги и драгоценности. Если хотите, можете забрать эти картины. Вы за них получите кучу денег. Только не нервничайте, давайте не будем нервничать.
Все доходило до него очень медленно. Он никак не мог поверить, что я пришел не для того, чтобы ограбить его; понять это он был не в силах. Мне показалось оскорбительным, что он принял меня за воришку, которого можно купить за какие-то побрякушки. Дрожащий и заикающийся, он показался мне таким трусом (холод курка обжег мне палец, и в голове мелькнула мысль: на его месте я проявил бы точно такое же малодушие), что у меня не возникло ни малейшего угрызения совести, когда я выпустил в него две пули: в ночной тишине выстрелы прозвучали, как пощечины. Он упал, и третьим выстрелом я добил его. От сигары загорелся уголок ковра. Мужчина продолжал сжимать в руке бумажник и часы, которые он мне предлагал. Я присел на корточки и, не до конца отдавая себе отчет в своих действиях, взял часы и бумажник; потом, на верхнем этаже, прихватил драгоценности и деньги. Из картин я выбрал пять штук: одного Модильяни, двух Бэконов, одного Хоппера и одного Льимоса и, обернув руку платком, открыл дверь. Заводя мотор, я спрашивал себя: будет ли в следующий раз все так же просто, как в этот?
