Текст книги "Самый обычный день. 86 рассказов"

Автор книги: Ким Мунзо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Монархия

Все произошло благодаря той самой туфельке, которая потерялась, когда ей пришлось впопыхах убежать с бала, потому что с последним ударом часов в полночь волшебство кончалось и ее прекрасное платье снова превращалось в жалкие обноски, карета переставала быть каретой и опять становилась тыквой, кони – мышами и так далее. Ее всегда удивляло, что только ей туфелька пришлась впору, потому что ее нога (тридцать шестого размера) не была каким-то исключением из правил и у других девушек из их городку наверняка тоже мог быть такой размер. Она до сих пор помнит удивление на лицах ее сводных сестер, когда они поняли, что именно она выйдет замуж за принца и (через несколько лет, после смерти старых короля и королевы) станет новой королевой.

Король оказался мужем внимательным и пылким. Она жила словно в прекрасном сне до того дня, когда обнаружила на королевской рубашке пятно губной помады. Казалось, земля уходит у нее из-под ног. Какой удар! Как на это реагировать ей, женщине, которая всегда вела себя пристойно и благородно, ей – воплощению добродетели?

В том, что у короля появилась любовница, сомнений быть не могло. Пятно губной помады на рубашке всегда служило очевидным доказательством супружеской измены. Но кто же любовница ее мужа? Следует ли ей сказать супругу, что его измена обнаружена, или лучше сделать вид, что ничего не произошло, как полагается в подобных случаях – насколько ей известно – вести себя королевам, чтобы не подвергать опасности сам институт Монархии? И почему король завел себе любовницу? Неужели она недостаточно удовлетворяет его? Может быть, это случилось потому, что она отказывается от сексуальных практик, которые считает извращениями (в основном содомию и золотой дождь), и теперь ее муж хочет их попробовать на стороне?

Она решает промолчать. Молчит она и в тот день, когда король появляется в королевской опочивальне после восьми утра – от него пахнет женщиной, а его глаза обведены темными кругами. (Где они встречаются? В гостинице, у нее дома или прямо во дворце? Здесь так много комнат, в этом замке, что король спокойно может позволить себе завести любовницу в одном из тех помещений, куда она никогда не заходит.) Королева молчит и тогда, когда плотские утехи, которым они раньше предавались с точностью метронома (ровно через день), достаются ей все реже и реже, пока, наконец, однажды она понимает, что вот уже два месяца как король к ней не наведывается.

Она молча плачет в королевской спальне каждую ночь, потому что теперь король уже никогда не ложится с ней в постель. Одиночество гложет ее. Уж лучше бы она не ходила на этот бал, лучше бы туфелька пришлась впору какой-нибудь другой девушке до нее. Тогда бы королевский гонец, выполнив свою задачу, никогда бы не пришел к ним в дом. А уж если ему суждено было прийти, то хорошо бы у одной из ее сводных сестер оказался бы тоже тридцать шестой размер вместо сорокового или сорок первого, что для девушки многовато. Тогда бы гонец не задал вопроса, который теперь кажется королеве, чье сердце разбито мужниной изменой, зловещим: нет ли в этом доме еще какой-нибудь девушки, кроме мачехи и двух ее дочерей?

Что за радость быть королевой, если она утратила любовь короля? Она готова отдать все на свете, чтобы стать той женщиной, с которой король спит вне брака. В тысячу раз приятнее стать участницей безумных ночей монарха, чем лежать в пустоте супружеской спальни. Уж лучше быть любовницей, чем королевой.

Прежняя золушка решает последовать традиции и не говорить королю, что она обнаружила его измену, а действовать тайно. Вечером следующего дня, когда король вежливо прощается с ней после ужина, она незаметно крадется за ним. Она идет по незнакомым ей коридорам, минует неизвестные ей крылья дворца, заходит в помещения, о существовании которых даже не догадывалась. Король шагает впереди с факелом в руках. Наконец он закрывает за собой дверь одной из комнат, и бедняжка остается в темном коридоре. Из комнаты до нее сразу доносятся голоса. Сомнений нет, один из них принадлежит ее супругу. А вот и резкий женский смех, похожий на квохтанье курицы. Однако одновременно королева слышит голос другой женщины. Он там с двумя сразу? Прежняя золушка медленно, стараясь не шуметь, приоткрывает дверь, ложится на пол, чтобы ее нельзя было заметить из кровати, и начинает ползти. Когда половина ее тела оказывается в комнате, она видит в отблесках свечей на стенах тени: три тела в любовном соитии. Ей бы хотелось подняться в полный рост, чтобы увидеть лежащих в постели, потому что смех и шепот не позволяют ей определить, кто эти женщины. Со своей позиции на полу она не может разглядеть практически ничего больше – ей видны только брошенные на пол рядом с кроватью башмаки мужа и две пары женских туфель на высоченных каблуках: одни, черные, – сорокового размера, а вторые, красные, – сорок первого.

Мир животных

Кот преследует мышонка по всему дому и попадает, последовательно и неизбежно, во все ловушки, которые он сам же и расставил для грызуна. Он падает в банку с дегтем, поскальзывается на корке банана и оказывается в мясорубке, которая делает из него фарш. Стоит ему немного оправиться, как его лапа касается дверной ручки – ему невдомек, что мышонок успел провести к ней электричество: шерсть на нем встает дыбом, из черного он становится белым, потом желтым, потом лиловым; его глаза выскакивают из орбит и делают восемнадцать оборотов, язык то выстреливает изо рта зигзагообразной молнией, то вытягивается в струнку. Обгорелый, он падает на пол и превращается в кучку дымящегося пепла. Его останки лежат посередине комнаты до тех пор, пока хозяйка не приходит с веником и совком и не выкидывает их в помойное ведро.

Но не проходит и пяти минут, как кот опять должен быть настороже. Он готов отдать все на свете, чтобы отделаться от этого мерзкого мышонка, к которому никто не должен был бы испытывать никаких симпатий. Ну почему бы ему не победить хоть разочек? Почему эта мелкая тварь всегда выходит сухой из воды? Коту к тому же доподлинно известно, что мыши вызывают отвращение у доброй половины человечества. Множество людей из всех тягот военных лет вспоминают с наибольшим ужасом (страх перед бомбами, разрывными пулями, бессонными ночами, голодом, длинными переходами, когда на ногах вместо башмаков какие-то обмотки, ни в какое сравнение не идет) нашествие крыс. Тогда почему же некоторые представители человеческого рода забывают о своем отвращении и становятся на сторону мышонка? Только потому, что он маленький?

Кот снова идет в атаку. Он клянется, что на этот раз мышонку несдобровать, и поджигает дом. Пожар уничтожает все, спасается только мышонок. Когда хозяин приходит с работы, он лупит кота шваброй, но тот не сдается и снова преследует мышонка. В конце концов ему удается изловить противника и бросить в бетономешалку, но когда он уже собирается включить ее, появляется пес. По какому-то столь же необъяснимому, сколь извечному закону пес всегда является другом мышей. У пса в лапах молот невероятной величины, которым он бьет кота по голове. Голова расплющивается и становится тонкой, как листок бумаги.

Однако кот немедленно приходит в себя, получает по почте посылку и радостно улыбается. Он насыпает порох в норку, где обычно прячется мышонок, и поджигает фитиль. Раздается взрыв, и именно в этот момент выясняется, что мышонка внутри не было – он наблюдает за происходящим с порога дома, и отвратительная усмешка играет на его губах. Всегда одно и то же.

Так продолжается до тех пор, пока однажды – много-много эпизодов спустя – кот наконец побеждает.

После погони по коридору (ничем не отличающейся от всех предыдущих) кот ловит мышонка. Это тоже случалось не раз, однако… Он уже неоднократно сжимал мышонка в кулаке точно так же, как сейчас, и грызуну удавалось смыться – поэтому сейчас самому коту до конца не верится, что в этот раз все будет взаправду. Он накалывает мышонка на вилку с тремя зубцами, и из каждой из трех ранок начинает бить фонтанчик крови. Кот зажигает на плите горелку и ставит на нее сковородку. Потом наливает туда растительное масло. Когда масло закипает, он погружает в него мышонка, и тот поджаривается там, издавая такие душераздирающие крики, что коту приходится вставить в уши пробки. Именно в этот момент он осознает: на этот раз случилось нечто невероятное. На этот раз все будет без обмана. Тельце мышонка твердеет, оно обугливается все больше и больше, испуская черный дым. Мышонок смотрит на своего мучителя глазами, взгляд которых тот никогда не забудет, и умирает. Кот продолжает жарить трупик. Потом снимает его со сковородки и держит над огнем, пока от врага не остается только черная сморщенная шкурка. Кот вынимает ее из огня, вертит у себя перед глазами и щупает пальцами: она рассыпается на десять тысяч пепельных хлопьев, которые ветер, кружа, разносит по всем четырем сторонам света. В этот миг его сердце переполняет безмерное счастье.

Сила воли

Упорный человек знает, что для достижения своей цели необходимо всего лишь иметь большую силу воли (и не сдаваться на протяжении некоторого времени). И никаких загадок и тайн в этом нет, все предельно просто. Он встает на колени, наклоняется вперед, пока его лицо не оказывается на расстоянии ладони от камня (серого, продолговатого и гладкого), и произносит четко и ясно:

– Па.

Некоторое время он смотрит пристально на камень, сверлит взглядом каждое углубление на его поверхности, стараясь охватить его весь целиком и установить с ним столь интенсивный контакт, чтобы булыжник стал продолжением – на расстоянии ладони – его самого. Солнце стоит почти в зените, но ветерок немного смягчает его палящие лучи. Упорный человек снова открывает рот и негромко произносит:

– Па.

Он выбрал слог «па», потому что дети, как ему говорили, произносят его в первую очередь, поражая этим взрывом своих родителей. С этого слога легче всего развивать навыки говорения.

– Па.

Камень по-прежнему безмолвствует. Упорный человек улыбается, не желая сдаваться так просто перед лицом трудностей. Он принял решение научить камень говорить, сознавая, что задача будет непростой. Ему известно, что на протяжении долгих веков человечество с пренебрежением относилось к ораторским способностям представителей царства минералов; именно поэтому, вероятно, впервые за долгие годы человек в здравом уме стоит лицом к лицу с камнем и пробует вызвать его на разговор. Если ко всему сказанному выше мы добавим традиционную нерадивость всех учеников, сложность задачи становится еще более явной.

– Па, – настаивает упорный человек.

Камень молчит. Учитель на мгновение откидывает голову назад, а потом опять приближает лицо к камню на расстояние десяти сантиметров;

– Па-па-па-па. Па!

Никакого ответа. Человек снова улыбается, поглаживает подбородок, встает на ноги, достает из кармана пачку сигарет, берет одну и закуривает. Пуская дым, он разглядывает камень. Как следует устанавливать с ним контакт? Как сообщить ему о своих намерениях? Одним щелчком экспериментатор выстреливает окурок в стоящее рядом дерево и (подобно борцу на ринге, который набрасывается на противника) наскакивает на камень с криком:

– ПААА!

Видимое равнодушие булыжника берет его за душу. Человек проводит по поверхности камня кончиками пальцев. На сей раз он говорит с ним вкрадчивым голосом:

– Камешек. Здравствуй, камешек. Камень? Камень. Камень…

Упорный человек непрерывно ласкает его, сменяя быстрые движения медленными. Он гладит булыжник то тихо и нежно, то с бешеной скоростью.

– Ну, давай же. Скажи: па.

Камень ничего не говорит. Упорный человек целует его.

– Я же знаю, что ты способен если не услышать меня, то хотя бы понять. Ты меня понимаешь? Можешь уловить мои мысли? Я уверен, что ты можешь произнести этот слог. Я знаю, что тебе ничего не стоит сказать «па». Мне совершенно точно известно, что ты умеешь говорить, ну хотя бы чуть-чуть. Я понимаю, как тебе трудно: может быть, потому, что никто и никогда с тобой не разговаривал и не просил тебя заговорить, а поначалу и с непривычки это всем дается с трудом. Я это все имею в виду, поэтому отношусь к тебе с пониманием и не прошу у тебя ничего невозможного. Стоит тебе приложить небольшое усилие, и все получится. Сейчас я повторю слог еще раз, и ты сразу повторишь его вслед за мной. Ладно? Ну, вперед. Это довольно-таки трудно, но все же возможно. Давай, скажи «па». Па. Па.

Он прикладывает ухо к поверхности камня, чтобы убедиться в том, что его усилия превратились в какой-нибудь звук, хотя бы шепот. Но не тут-то было: булыжник молчит. Молчит, и точка. Упорный человек набирает полные легкие воздуха и снова берется за дело. Он приводит камню новые доводы, объясняет ему, в чем причина его затруднений в области говорения и как ему преодолеть их. Когда наступает ночь, он берет булыжник на руки и очищает от грязи ту его часть, которая касалась земли. Потом экспериментатор относит камень домой и кладет на обеденный стол, стараясь устроить его поудобнее. На протяжении ночи он не беспокоит гостя. На следующее утро хозяин дома желает ему доброго утра, аккуратно умывает под краном теплой водой: не слишком горячей и не слишком холодной. Потом он выносит булыжник на балкон. С балкона видна вся долина, по которой разбросаны домики дачников, краешек озера и вдали – огни автострады. Упорный человек кладет камень на стол и садится рядом на стул.

– Давай, скажи «па».

Через три дня упорный человек делает вид, что рассердился:

– Вот и хорошо. Не хочешь, и не говори ничего. Ты думаешь, я не понимаю, что своим молчанием ты выражаешь свое презрение ко мне? Чтобы пренебрежение стало явным, слова не нужны. Только хочу тебя предупредить: я никому не позволю над собой издеваться.

Упорный человек берет камень в правую руку, сжимает его (так крепко, что его лицо краснеет от усилия) и швыряет с балкона изо всех сил. Камень описывает в небе дугу: он летит над долиной, над домиками и бассейнами дачников; над каким-то мужчиной, который стрижет свой газон; над шоссе, где идут ремонтные работы; над автострадой, по которой сегодня нет большого движения; над новой промышленной зоной; над стадионом, где заканчивают матч вничью команда футболистов в зеленых майках и белых трусах и команда футболистов в желтых майках и синих трусах; над зданиями провинциального городка, пока не падает ровно посередине площади у ног немецких туристов, упоенно фотографирующих собор. Они настолько поглощены этим занятием, что даже не замечают камня, который разбивается о мостовую с довольно членораздельным сухим звуком: «па!»

Физиономия

Интеллектуалист не способен запомнить ни одного лица. Когда на улице с ним здоровается какой-нибудь встречный, он никогда не знает, кто это и почему они знакомы. Некоторые лица кажутся ему не совсем новыми, но ему никогда не удается соединить их с каким-нибудь именем или угадать, что у него с ними общего. Он научился так искусно избегать неприятных конфликтов, причиной которых неизбежно становилась его ужасная память, что всегда (дабы не дать другим понять, что он их не узнает) отвечает на все приветствия. И делает это так радостно и так непринужденно, что никто и не догадывается об обмане. Интеллектуалист способен даже поддерживать беседу на общие темы (а иногда и несколько более специальные), и когда они наконец прощаются, обмениваясь рукопожатиями или похлопывая друг друга по спине, незнакомец уходит в полной уверенности, что его собеседник ни на секунду не засомневался в том, с кем разговаривает. Главное, с самого начала проявить радостные чувства, чтобы у встречного ни на секунду не возникло никаких сомнений. Прежде всего, обнаружив, что кто-то его узнал, интеллектуалист громко восклицает: «Как жизнь? Как дела?». Нет ничего хуже, чем изобразить на лице растерянность или отвечать неуверенным голосом, потому что тогда незнакомец непременно посмотрит на тебя подозрительно и задаст роковой вопрос: «Ты меня, наверное, не помнишь?». После этого врать совершенно бесполезно, потому что сам вопрос показывает, что тот, к кому он обращен, выдал себя с головой и не имеет ни малейшего понятия о том, кто стоит перед ним.

Он никогда не помнил ни одного лица. Даже в детстве. В школе он выделял фигуру учителя, потому что этот человек был выше и полнее, чем остальные существа, находившиеся в классе. Своих одноклассников, которые были невысокого роста (примерно такого же, как он сам), ему различать не удавалось. Все физиономии были разные – как можно было требовать от него различать, какое лицо кому принадлежало? Дома, к счастью, он распознавал своего отца, потому что тот был самым высоким и крупным из всех. К тому же у него был колючий подбородок, хотя он брился каждый день, и мальчик чувствовал это, получая папины поцелуи. У мамы, напротив, никакой бороды не было, и ее кожа отличалась нежностью. Обычно она носила юбку, что еще больше облегчало задачу, если он должен был найти ее. Наверное, поэтому, когда мать надевала брюки, сын испытывал минутное замешательство и должен был обращать внимание на ее тонкие руки и нежность щек. Узнать брата ничего не стоило: это был просто другой мальчик, второе существо маленького роста в доме. Если бы в семье было больше взрослых или детей, ему бы пришлось нелегко. Нечто подобное случалось с ним каждое утро, когда он смотрелся в зеркало и видел там незнакомое лицо. В том, что эта физиономия принадлежала ему самому, не было ни малейшего сомнения, но если бы его попросили узнать ее среди других пяти, это стало бы для него неразрешимой задачей.

По этой самой причине его охватывает ужас, когда однажды у входа на станцию метро возле своего дома он видит девушку, которая поднимается ему навстречу, и узнает ее. Они совершенно незнакомы и никогда не обменялись ни единым словом, но он совершенно отчетливо помнит, что видел ее в течение одной минуты тридцать восемь лет назад в то утро, когда он ходил получать университетский диплом. Незнакомка выходила из учебной части, и на ней была синяя кофточка, белая блузка и серая юбка.

Впервые в жизни он узнал какое-то лицо, лицо, которое видел всего один раз в жизни много лет тому назад. Это вызывает у него восторг. (Может быть, ему надо было сменить свои планы и повернуть назад? Наверное, стоило пойти за женщиной и объяснить ей, что он помнит ее по прошествии стольких лет, помнит, как однажды утром она выходила из учебной части на факультете? Нет, это было бы бессмысленно. Скорее всего, девушка сочла бы его слова дешевой уловкой, чтобы с ней познакомиться, и не обратила бы на него никакого внимания.) Он не знает, что ему и думать: единственной физиономией, которую ему удалось узнать за все годы своей жизни, оказалось лицо женщины, с которой он встретился однажды тридцать восемь лет тому назад. Интеллектуалист приходит к выводу, что сей факт, вероятно, должен бы открыть ему некую тайну, дополнить его знания о собственной личности, о причинах отсутствия у него физиономических способностей, которым он отличался с самого детства. Он абсолютно уверен в том, что в этой загадке кроется ключ к смыслу его жизни, весьма успешной, но отмеченной несмываемой печатью неспособности вспомнить ни одно из виденных лиц. Игра случая не может оправдать то, что, встретив эту женщину всего-навсего во второй раз в своей жизни, он с легкостью смог вспомнить ее и немедленно определить, кто она такая. Однако, сколько он ни размышляет на эту тему, ему не удается решить загадку. Проходят дни, недели, годы. На протяжении оставшейся жизни он по-прежнему никого больше не узнает. В мыслях он часто возвращается к тому исключительному случаю. Девушка является очевидным доказательством того, что ему дано запоминать какие-то лица; ведь смог же он узнать ее в тот день, когда они встретились у входа в метро, – думает он с надеждой. Интеллектуалисту невдомек, что его знакомая всю жизнь живет на его улице (если точнее, то через два дома от его подъезда) и что он видел ее сотни раз, как до той встречи на лестнице метро, так и после.

Божий промысел

Эрудит, который посвятил пятьдесят из шестидесяти восьми лет своей жизни последовательной и кропотливой работе над Великим Опусом (к настоящему времени им созданы уже семьдесят два тома), однажды утром видит, что чернила на первых страницах первого тома начали блекнуть. Черный цвет потерял свою яркость и приобрел сероватый оттенок. Так как у него уже давно вошло в привычку регулярно просматривать ранее написанные тома, то когда он обнаруживает беду, выясняется, что пострадали только первые две страницы, которые он написал пятьдесят лет тому назад. К тому же на второй странице строчки, расположенные в нижней ее части, еще можно прочитать, хотя и с трудом. Эрудит спешит восстановить стершиеся буквы, одну за другой. При помощи туши он терпеливо обводит слово за словом, строчку за строчкой, абзац за абзацем. Однако, когда работа близится к концу, он обнаруживает, что слова последних строчек второй страницы и всей третьей страницы (когда он принимался за реставрацию, многие из них были в отличном состоянии, а остальные – во вполне сносном) тоже стерлись. Сей факт подтверждает, что болезнь прогрессирует.

Пятьдесят лет тому назад, когда эрудит решил посвятить свою жизнь Великому Опусу, он понимал, что должен будет отказаться от любых других занятий, которые могли отнять у него хоть сколько-то времени; он согласился на безбрачие и не стал покупать телевизор. Великий Опус обещал быть столь великим, что он не мог тратить ни одной минуты на то, чем мог пренебречь. На самом деле, он мог пренебречь всем, кроме Великого Опуса. По этой причине эрудит решил не тратить ни одной минуты на поиски издателя. Его найдет Будущее. У него не было ни малейшего сомнения в важности и ценности своего труда. Поэтому его не покидала твердая уверенность в том, что, когда кто-нибудь обнаружит неизданные тома Великого Опуса, стоящие рядком на книжных полках в коридоре его квартиры, первый же издатель, который об этом узнает (кем бы он ни оказался), сразу же сможет оценить значение представшего перед его глазами произведения. Однако, если уже сейчас буквы начали стираться, что же останется от его Великого Опуса?

Разрушению нет конца. Закончив восстановление первых трех страниц, эрудит обнаруживает, что буквы на страницах четыре, пять и шесть тоже стерлись. Когда восстановление указанных страниц подходит к концу, он видит, что строчки на страницах семь, восемь, девять и десять исчезли. Стоит ему поправить страницы семь, восемь, девять и десять, как оказывается, что между одиннадцатой и двадцать седьмой страницей не сохранилось ни одной нетронутой строчки.

Он не может тратить время на размышления о причинах исчезновения букв. Эрудит спешит восстановить первый том (лучше сказать, первые тома: очень скоро он обнаруживает, что разрушение коснулось и второй, и третьей книг рукописи), но понимает, что эта работа не позволяет ему продолжить написание последних томов. А без заключительного аккорда, которому предстоит увенчать величественный труд, пятьдесят лет работы не имеют никакого смысла. Первые тома представляют собой скорее строительные леса, необходимые для того, чтобы материал распределился правильно. Они не самоценны, как новаторские идеи последних томов, которые создаются на этих лесах. Без этого финала Великий Опус не станет великим. В связи с этим эрудита терзают сомнения: может быть, лучше оставить первые тома как есть и не терять времени на их восстановление? Не лучше ли будет вступить в схватку со временем и завершить наконец последние тома (скольких, кстати, еще недостает – шести или семи?), чтобы таким образом закончить Опус, пойдя на риск потерять навсегда некоторые из начальных томов. Из семидесяти двух, написанных до сегодняшнего дня, он готов, пожалуй, согласиться с потерей первых семи или восьми. Они, правда, помогли ему набрать обороты, но в них практически нет ничего совершенно нового по сути. Но тут возникает еще один вопрос: к тому моменту, когда он поставит последнюю точку, сотрутся только первые семь или восемь томов? Решив не терять ни минуты, эрудит принимается за дело, но тут же откладывает перо. Как ему сразу не пришло в голову, что, если он умрет и тот кто-нибудь, кому суждено найти Великий Опус и представить его в издательство, обнаружит его не сразу, испортятся не семь или восемь томов, а все произведение. Что же ему тогда делать: бросить все и немедленно заняться поисками издателя, чтобы избежать этой опасности? Но, не имея возможности продемонстрировать последние тома, ему будет трудно доказать всю значимость своего произведения. С другой стороны, если он будет посвящать время и силы поискам издателя, то не сможет ни восстанавливать части, которые будут приходить в негодность, ни писать недостающие. Что же ему делать? Его охватывает тоска. Неужели вся его жизнь, отданная работе, была напрасна? Так оно и есть. Каков результат всех его усилий, безбрачия, жертв, отказа от всего, что не имело отношения к Опусу? Ему это кажется страшным издевательством. Он чувствует, как в его душе зарождается ненависть: ненависть к самому себе за растраченную понапрасну жизнь. Невозможность вернуть потерянные годы его удручает, но гораздо больше этого страшит уверенность в том, что теперь он уже не успеет узнать, как использовать оставшееся время.