Текст книги "Самый обычный день. 86 рассказов"

Автор книги: Ким Мунзо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Филология

Колель провел всю вторую половину дня за изучением сходств и различий между двадцать третьей главой одного из романов одного современного писателя (который обладает весьма любопытной на первый взгляд особенностью: он просто набит персонажами, чьи имена – за малым исключением – начинаются на одну и ту же букву), его более ранним рассказом (имена персонажей которого тоже начинаются с той же самой буквы) и позднейшим рассказом того же автора (имена персонажей в нем, правда, начинаются с разных букв, но так же, как в упомянутых выше главе романа и рассказе, темой является ожидание). В восемь часов вечера, когда ему это надоело, он оставил свои штудии, надел пиджак и вышел на улицу.

Сейчас он покупает вечернюю газету, складывает ее вдвое и засовывает под мышку. По дороге в бар Колель думает, что им не мешало бы договориться о том, в чем именно они будут одеты, или назвать какие-нибудь отличительные приметы, хотя, конечно, можно было избежать таких избитых приемов, как гвоздика в петлице. Договариваясь о встрече, никто из них не подумал о том, что им будет трудно узнать друг друга. Впрочем, возможно, думает критик несколько минут спустя, никаких проблем и не возникнет, и нечего, как всегда, забивать себе голову глупостями.

Студентка филологического факультета по имени Паула позвонила Колелю и сказала, что ей необходимо задать ему несколько вопросов об Агусти Бреле, писателе, который после десятилетий забвения нашел себе ярых поклонников с тех пор, как год тому назад одно небольшое издательство в связи с нехваткой новых оригинальных произведений решило переиздать «Удушье в Аддае». Первое издание романа в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году прошло совершенно незамеченным, и после этого, на протяжении тридцати лет, его пожелтевшие и пыльные экземпляры можно было найти в лавках букинистов. Однако год тому назад книга неожиданно стала пользоваться бешеным успехом. Другое издательство, которое в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году выпустило «Пальмы и кипарисы», раззадоренное первым и испытавшее приступ ревности к его удаче, достало со складов все нераспроданные экземпляры – практически полный тираж. Все книги разошлись за пару недель. Второе издание вышло практически сразу, и через пять дней роман исчез из магазинов, к радости издателя, который объяснял всем, кто желал его слушать, что наш мир действительно безумен.

Критик подходит к улице, на которой находится бар, где они договорились встретиться. Еще два перекрестка, и он у цели. Ему приходит в голову мысль о том, что, не назвав никакой конкретной детали своей внешности, он, пожалуй, получил возможность (по крайней мере до момента встречи) предаться мечтам. Естественно, все они могут рухнуть в один миг. Однако голос студентки показался ему таким приятным, что Колель не может отказать себе в удовольствии пофантазировать. Именно ради этих фантазий – теперь ему это совершенно ясно – он и согласился прийти на встречу, а вовсе не потому, что его одолело желание рассказывать студенткам то немногое, что ему известно об Агусти Бреле. Критик, который год тому назад (никогда раньше он и слова не написал об этом авторе) стал одним из первых, кто выразил свою радость по поводу того, что Брель наконец был оценен по достоинству, сейчас считает, что публика (как это часто случается) немного переборщила; словно, подчиняясь закону маятника, из полной темноты забвения этот писатель был вознесен на слишком высокий пьедестал. В считаные месяцы брелизм стал безумно моден, и любой автор, который бы отказался подражать повествовательным приемам, темам или лихорадочному синтаксису Бреля, немедленно подвергся бы насмешкам и был бы предан анафеме с той же самой легкостью, с которой на протяжении многих лет предавали анафеме и подвергали насмешкам самого Бреля. Даже его смерть (которую, когда она наступила, сочли еще одним доказательством отличавшей его безответственности) теперь превратилась в еще один повод для восхищения. Брель погиб вместе со своей женой в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, когда машина, за рулем которой он сидел, разбилась о скалы в районе Гаррафа. После него осталась дочь (ей не было и года; и поскольку никого из родственников Бреля уже не было в живых, о ребенке пришлось позаботиться родственникам его жены, немцам), два незаконченных романа и значительное количество долгов. В любом случае, размышляет Колель, у него нет никаких иных сведений о Бреле, кроме тех, которые опубликованы в предисловиях к его книгам и в статьях последнего времени (из них перу критика принадлежит только одна), а эти статьи и предисловия студентка филологического факультета, решившая написать работу на данную тему (а именно так она ему представилась, когда позвонила), наверняка читала.

Он подходит к столикам на улице перед баром в самом начале десятого. Уговор о встрече «в десятом часу» заключает в себе некоторую двусмысленность, которая, как понимает сейчас критик, ему совершенно не нравится. Из особ женского пола за столиками он видит только двух старушек, которые тихонько хихикают, и трех девиц, но их вид говорит о том, что они провели весь день на пляже и не могут интересоваться ни Брелем, ни кем-нибудь еще в этом духе. Прежде чем сесть за столик на улице, Колель на всякий случай заглядывает в бар. За стойкой двое мужчин о чем-то спорят, а третий смотрится в бокал с мартини. Убедившись в том, что девушка еще не пришла, критик устраивается за столиком на улице (на котором стоит пустая кружка со следами пивной пены и пепельница), разворачивает газету и принимается за чтение, отрывая глаза от текста каждый раз, когда ему кажется, что появляется какое-то новое лицо. В газете смакуется злободневная тема: союз правоцентристов с левыми, чтобы противостоять левоцентристскому большинству.

Первая девушка, в отношении которой у критика возникают предположения, не она ли студентка, договорившаяся с ним о встрече, приближается к бару по другой стороне улицы. На ней черная блузка и серые брюки. В руках у нее папка, что кажется Колелю важной деталью. Кроме того, девушка смотрит по сторонам, словно не очень хорошо знает эту улицу. По здравом размышлении, однако (быстро соображает критик), это вовсе не признак того, что эта девушка именно та, которую он ждет. Место их встречи выбрала она сама, потому что живет неподалеку. Следовательно, по логике вещей, если и бар и улица расположены рядом с ее домом, она должна хорошо их знать. Девушка переходит через улицу, и на какую-то долю секунды кажется, что она вот-вот зайдет в бар (посмотреть, как ошибочно думает критик, не сидит ли он за стойкой), но она проходит мимо и исчезает за углом.

Согласно мнению некоторых обозревателей, основное значение союза правых центристов с левыми состоит в том, что таким образом нарушается традиция, казавшаяся незыблемой. Теперь (согласно всем показателям) встает вопрос о реакции членов обеих партий и их избирателей. Колель переворачивает страницу. Кто выйдет в финал кубка по футболу, на настоящий момент совершенно неясно.

Парень на велосипеде звонит в звонок и уворачивается от пса, который перебегает улицу. По тротуару к бару приближается женщина. Она в очках, на плече матерчатая сумка, одета в платье цвета перьев зеленого попугая. Критик вздрагивает. А что, если это его студентка? Какая тоска идти с ней ужинать и выносить ее общество весь вечер, хотя бы она и сидела по другую сторону стола в ресторане. Критик мысленно проклинает Бреля и его неожиданных поклонниц. Женщина уже поравнялась со столиками бара. Прежде чем Колель определяет, ищет его эта особа или нет, ее уже находят. Две старушки, которые тихонько хихикали, машут ей руками. Женщина в попугайском платье спешит подойти к их столику и оделяет бабушек поцелуями: по одному в каждую щеку.

Как раз напротив первых столиков бара останавливается такси. Когда таксист зажигает свет, чтобы получить деньги, критик видит, как девушка на заднем сиденье быстро берет сдачу, открывает дверь, выходит и перекидывает ремень сумки через плечо. Как бы хотелось Колелю, чтобы эта девушка оказалась Паулой! Ему уже представляется заманчивая картина: он ужинает с девушкой, которая улыбается его шуткам, и рассказывает ей все, что знает о Бреле. А то, чего он не знает, можно и выдумать. Рядом с такой студенткой он чувствует в себе силы создать, если это понадобится, всего Бреля заново, как раз такого, какой нужен девушке, которая сейчас обводит взглядом всех сидящих за столиками на улице. Критик пытается наэлектризовать свой взгляд до такой степени, чтобы в тот краткий миг, когда их взгляды встретятся, произошло короткое замыкание, сила которого заставила бы студентку понять, что она ищет именно его, человека, способного открыть ей дверь в мир Бреля. Однако девушка не обращает ни малейшего внимания на электрический разряд, открывает дверь в бар и усаживается за стойкой.

Что ему делать? С одной стороны, если девушка села у стойки, это означает, что она не его студентка. Они договорились встретиться за столиком на улице: сомнений быть не может. А что, если это условие не было таким уж безоговорочным, как ему сейчас кажется? Какие шаги может он предпринять, допустив возможность некоторых разночтений в интерпретации их договора? Встать со своего места и, просияв широкой улыбкой, спросить девушку, не учится ли она на филологическом факультете? (Ему вовсе не хочется представлять себе, что девушка может действительно оказаться студенткой филологического факультета, но не той студенткой филологического факультета, которую он ждет. О том, что девушка может оказаться Паулой, но не той Паулой, которую он ждет, критик вообще предпочитает не думать.) А каким представляет себе его эта девушка, если она действительно та, которую он ждет, если она его не узнает? На несколько минут критик замирает пораженный. Теперь его беспокоит, что перед ним действительно Паула, но она не узнает его. Ведь у людей есть привычка создавать себе идеализированные образы того, что им неизвестно, если они ждут его с нетерпением. (А что, если она не ждет его с нетерпением?) В любом случае, если девушка не узнаёт его, то это происходит оттого, что его реальная внешность не соответствует тому образу, который она себе создала. Критик продолжает колебаться, не стоит ли подняться со стула и подойти к ней, когда замечает, что глаза девушки загораются и вовсе не из-за него. Теперь она улыбается во весь рот: в бар вошел мужчина в кепке, который подходит к стойке и – без тени улыбки на лице – целует ее в губы.

Колель смотрит на часы. Около половины десятого. Начиная с какой четверти часа следует считать, что его надули? С самой последней? С того момента, как пройдут ровно три четверти? Или ему надо продолжать ждать до десяти? Критик пробует читать статью о знаменитом соглашении между партиями, но ему не удается сосредоточиться: одним глазом он смотрит в газету, а другим следит за тем, что происходит за стойкой (где девушка уже повисла на руке своего приятеля) и на улице – не появится ли наконец студентка.

Неожиданно Колель понимает, что еще ничего не заказал. Он ждет уже столько времени, и никто из официантов даже не подошел к нему, чтобы принять заказ или хотя бы вытереть стол и убрать пустую кружку, которая осталась от предыдущего клиента. Это выводит его из себя. Ну мыслимо ли, что за те полчаса, которые он провел здесь, ни один из официантов не удостоил его вниманием? Сей вопрос наводит его на мрачные мысли о растущей нерасторопности, нерадивости и дурном воспитании работников, которые должны общаться с клиентами, и в первую очередь – официантов. Критик поднимает руку и машет, чтобы привлечь внимание молодого человека, который обслуживает столики на улице. Но тот стоит возле окошка на кухню, держа поднос под мышкой, и точит лясы с другим официантом, который работает за стойкой бара. Кричать бесполезно, размышляет Колель, оба официанта внутри помещения; они его все равно не услышат, да и кричать как-то неэлегантно. Кроме того, он представляет себе выражения лиц людей, сидящих за столиками (они-то его услышат точно), и их взгляды на себе. Подняться со стула, зайти в бар и попросить, чтобы его обслужили, кажется ему недопустимым. Официанту должно быть ясно: его работа – обслуживать клиентов, он не должен ждать, пока клиент возьмет на себя труд напомнить ему об этом.

Если бы он не ждал студентку, то надо было бы немедленно встать и уйти. Кстати, об этой девице: она вообще собирается явиться на встречу или нет? Официант с подносом под мышкой на миг поворачивает голову. Он курит без всякого удовольствия и зевает. Колель снова поднимает руку, чтобы привлечь его внимание, но тот не видит его, потому что опять вступает в оживленный спор с официантом за стойкой, а потом принимается неторопливо снимать табачную крошку с усов. Через некоторое время за свободный столик усаживаются двое парней, которые смеются противным смехом. Мгновение спустя появляется официант и направляется к их столику. Колель пытается воспользоваться моментом и привлечь его внимание, апеллируя к праву первенства. Он машет рукой, а потом даже кричит! Похоже, что официант даже не замечает его. Критик, кипя от негодования, бросает об пол пустую кружку со следами пивной пены, которая стояла на столе.

Через десять минут после небольшой дискуссии перед ним оказывается рюмка хереса, который – теперь у него нет ни малейшего сомнения в этом – ему совершенно не хочется пить; на самом деле ему хочется только одного – поскорее уйти. Уже без четверти десять: его растянутое до предела терпение лопается. Почему он должен ждать невоспитанную особу, которая даже не позаботилась о том, чтобы явиться вовремя, несмотря на то что сама ему позвонила, и, следовательно, это она была заинтересована в разговоре с ним? Колель зажмуривается и в два глотка выпивает содержимое рюмки. Когда он снова открывает глаза, перед ним стоит прелестное создание. Ее красота еще больше возмущает критика. Они бы могли быть так счастливы… Он смотрит на нее с ненавистью.

– Я чуть не опоздала. Вы давно ждете? Мне очень жаль. Но сегодня такое большое движение, – оправдывается девушка: в ее акценте угадываются интонации какого-то германского языка. – Вы – сеньор Колель? Потому что, если я тут вам все это рассказываю, а вы – не он…

Критик смотрит на нее, не произнося ни слова. Девушка оглядывается по сторонам: вдруг Колель сидит за каким-нибудь другим столиком. Однако одиноких мужчин больше нигде не видно, а двое парней, которые покатываются со смеху, оказываются вне подозрения. В растерянности девушка просит прощения, заглядывает в бар, затем опять выходит на улицу и садится за пустой столик. Она ждет до половины одиннадцатого, а потом расплачивается и уходит. Через несколько минут критик (который просидел за столиком все это время только ради удовольствия видеть, как девушка ждет его так же, как он ждал ее раньше, время от времени сомневаясь в том, не лишает ли он из чистого злопамятства сам себя возможности превратить в реальность все мечты, которые лелеял раньше) встает, платит за херес, ругается с официантом, не желая расплачиваться за разбитую пивную кружку, и уходит.

Жар

Мальчик жалобным голосом зовет мать, которая тут же подбегает к нему, кладет руку ему на лоб и сразу чувствует, что ребенок весь горит. Глаза у него блестят как угольки. Мать бросается искать в аптечке свечи, чтобы сбить температуру, ставит одну из них сыну, но, увидев, что жар не спадает, принимается искать телефон врача. Посмотрев на часы, она вспоминает, что тот начинает работать в десять. Если позвонить ему домой в восемь утра из-за того, что у ребенка грипп – наверняка у него нет ничего серьезного, то доктору это не понравится. Она позвонит ему, как только откроется его кабинет. Отец мальчика совсем недавно, четверть часа тому назад, ушел на работу. Надо будет позвонить ему попозже и рассказать о болезни. А тем временем нужно померить ребенку температуру. Мать идет за градусником.

Мальчику температура сама по себе особенно не мешает. Плохо то, что он заболел как раз в тот день, когда их класс едет на экскурсию. Он смотрит на часы (четверть девятого) и думает, что, может быть, усилием воли ему еще удастся сбить температуру до девяти часов – на это время назначен отъезд автобуса. Однако ребенку сразу становится ясно, что, даже если он выздоровеет за столь короткое время, мать все равно не пустит его на экскурсию. Всегда бывает так трудно изобразить из себя больного, чтобы не ходить в школу, когда этого почему-нибудь нужно избежать, и вот на тебе: именно сегодня, когда ему очень хочется пойти туда, у него поднялась температура. Обиднее всего то, что в прошлом году они уже ездили на эту экскурсию, и поэтому он знает, что там можно очень здорово провести время. Мальчик до сих пор помнит весь тот день до мельчайших подробностей, и жар помогает ему увидеть четкие картины – может быть, не слишком точные, но зато во всем своем блеске. Тут в комнату входит мать (он не слышит ее голоса, пока она не оказывается прямо около его изголовья, словно высокая температура скрывает от него звуки), кладет ему на лоб салфетку, пропитанную водой с уксусом, и говорит, что позвонит в школу, чтобы его не ждали зря. Мальчик уже совсем было готов попросить ее отложить звонок – а вдруг он сразу поправится, но решает промолчать, представив себе выражение лица матери, если он объяснит ей, что может, если захочет, сбить себе температуру до девяти часов. К тому же ему вообще не хочется открывать рот. Он и вправду очень устал. Мать, поменяв ему салфетку на лбу (его каждый раз пробивает озноб), говорит, что выключит свет в комнате – в темноте ему станет лучше. Мальчик сразу засыпает внутри горячего облака, набитого осколками стекла.

Когда он просыпается снова, уже без четверти десять. Один из солнечных лучей, пробивающихся между планками жалюзи, падает на будильник. А что, если мама еще не позвонила в школу? Ужасно стыдно, если она об этом забыла и все (учителя и ученики) его ждали некоторое время, а потом решили сами позвонить ему домой (но ведь звонка, кажется, не было; или был?) и выяснили, что он заболел. Нет, это не так: сквозь пелену жара мальчик видит всех совершенно отчетливо в автобусе на шоссе через полчаса после того, как город остался позади: ребята поют, смеются и спорят. Он видит Видаля, рассказывающего, как всегда, о своих подвигах, которому уже давно никто не верит. Он видит, как Иборт жует свой бутерброд раньше времени; как шофер просит их помолчать; как сеньор Санчис повторяет просьбу шофера еще более настойчиво; как Кабрера дает подзатыльник Иборре-младшему; как Бельвер и Гарсия насмехаются над сеньором Санчисом. Мальчик видит все с такой ясностью, что, если бы не некоторые новые подробности и отличия от старых картин, он бы подумал, что просто вспоминает прошлогоднюю экскурсию. Но это не так: в прошлом году он сидел как раз рядом с Бельвером, а Гарсия сидел с Комте, а Иборра-младший с ними не ездил – однако сейчас мальчик видит его так ясно, словно тот сидит прямо перед ним. Мальчик видит, как этот Иборра толкает в спину Кабреру и при этом делает вид, что смотрит в окно; видит, как Бельвер (который решил сегодня, наверное ради праздника, тоже принять участие в проказах, хотя обычно он всегда сонный как муха) присоединяется к ссорящимся; видит, как Видаль (который, как всегда, хочет всеми командовать) пытается навести порядок; видит, как сеньор Санчис поворачивает голову в их сторону; видит, как шофер тоже оборачивается и требует тишины; видит поворот дороги гораздо левее, чем он должен быть, слышит визг пятидесяти двух голосов, видит ужас на лице сеньора Санчиса и сам закрывает глаза в страхе, не успев подумать о том, что было бы гораздо лучше не делать вид, что он здоров, и остаться сегодня утром в постели.

Мне нечего надеть

Мужчина, который только что побрился и принял душ, стоит перед зеркалом. Одной рукой он захватывает складочку жира на своей талии, смотрится в зеркало и показывает самому себе язык.

Мужчина не знает, что ему надеть. Одолеваемый сомнениями, он приходит к выводу, что ускорит дело, если наденет майку и трусы; достает из ящика белые слипы в синюю полосочку, смотрит, нет ли на них дырки, и надевает их. Однако, когда майка оказывается у него в руках, ему кажется, что, пожалуй, надевать ее не стоит, и майка возвращается на свое место в ящике. Мужчина открывает другую секцию шкафа и осматривает рубашки. Среди них есть одна – белая, итальянская, из чистого хлопка, купленная пару недель назад, которая ему особенно нравится. Он берет вешалку за крючок и рассматривает сорочку; ткань очень приятна на ощупь. Однако белый цвет полнит его. Мужчина вешает ее обратно. Его пальцы ласково перебирают рукава всех рубашек, как если бы это были книжные страницы. Решительно больше всего ему идут серая и черная, но в последнее время он надевал их так часто, что они ему надоели. Но если все-таки остановиться на одной из них, то можно будет надеть серые брюки или черные джинсы.

Традиционные сомнения по поводу того, что надеть, чтобы выглядеть более привлекательным, усугубляются еще и тем, что он не знает, в чем будет она. Наденет нарочито роскошный наряд или выберет скромное платье? Предположим, его подруга предпочтет спортивный стиль, тогда он – в черных джинсах и серой или черной рубашке – будет выглядеть хорошо. В таком случае надо надеть мятый пиджак. Ибо пиджак – это тоже источник сомнений: надеть серый (самый классический вариант) или лучше тот, в зеленоватую клеточку? Если остановиться на черной рубашке, то клетчатый пиджак позволит немного разрядить серьезность рубашки и брюк, которая может кому-нибудь показаться излишней. Конечно, можно нарушить некоторую суровость черно-серой гаммы рубашки и брюк при помощи галстука. Нужно ли надевать галстук? Отодвинув рукой рубашки, мужчина достает вешалку с галстуками. Какой выбрать? Гладкий, в полоску или в клеточку? С клетчатым пиджаком галстук в клеточку может показаться слишком вульгарным. Или как раз наоборот, клеточка на клеточке создаст интересный эффект, именно благодаря тому, что это сочетание считается невозможным.

Конечно, с другой стороны, можно вообще не надевать галстука. Но если он придет без галстука, а она будет очень нарядно одета, не покажется ли его костюм чересчур будничным? Сочетание галстука и джинсов создаст некую двусмысленность стиля и, вероятно, сможет помочь ему выйти из положения независимо от того, как будет одета его спутница. Проблема состоит в том, что эта комбинация клетчатого галстука, джинсов и пиджака в клетку может быть воспринята как некоторая ирония в зависимости от ее туалета. А что, если надеть шевиотовые брюки? При наличии шевиотовых брюк строгость темной рубашки и ироничное сочетание клеточек галстука и пиджака не будут дополнительно усиливать комичный оттенок джинсов – эта комичность ему самому кажется весьма привлекательной, но, как уже неоднократно говорилось раньше, он опасается излишнего контраста с ее одеждой.

Таким образом, его костюм (мысленно он повторяет себе составные части своего наряда, чтобы убедиться в том, что результат его устраивает) будет состоять из серой рубашки, галстука в коричневатую клеточку, пиджака в зеленоватую клеточку и шевиотовых брюк также с коричневым оттенком. Пожалуй, пора перейти от теории к практике. Так он и поступает: надевает серую рубашку, шевиотовые брюки, галстук в коричневатую клеточку и пиджак в зеленоватую, – и смотрится в зеркало. Ноги – до сих пор разутые – составляют разительный контраст с остальным туалетом. Надо подумать, во что обуться, и необходимо решить это не мешкая, в противном случае выбор обуви может повлечь за собой новую цепь сомнений. Не раздумывая ни минуты, он надевает коричневые кожаные ботинки.

Но что будет, если она явится на встречу в шевиотовом костюме почти такого же цвета, как его брюки, почти, но не совершенно такого же? Подобные сочетания оказываются самыми недопустимыми. К тому же не исключается возможность, что его спутница явится в клетчатом платье. Одно дело, когда он умышленно допускает шокирующее соседство двух типов разных клеточек (зеленоватой на пиджаке и коричневатой на галстуке), потому что считает это странное сочетание привлекательным. Однако, если она тоже явится в клетчатом туалете, экстравагантность сочетания станет просто смешной. Как узнать, в чем придет его спутница? Она не сказала ему, на какой праздник их пригласили. Сейчас ему вспоминается, что по телефону ее тон показался ему довольно безразличным. Ее голос был потухшим и надтреснутым, а на его вопрос о самочувствии она ответила уклончиво, а потом быстро повесила трубку. Тогда, пожалуй, исходя из очевидной и абсолютной невозможности узнать, в чем будет одета его спутница, наверное, лучше не рисковать игрой с клеточками. Таким образом, по крайней мере, ему удастся избежать опасности, что их пара станет предметом насмешек, если в ее туалете окажется какая-нибудь клетчатая деталь (а уж если ей придет в голову надеть клетчатый пиджак, это будет равносильно самоубийству). Тогда чем ему пренебречь: пиджаком или галстуком? Размышляя на эту тему, он заваривает себе кофе, потом наливает его в стеклянный стакан и выпивает без сахара. Наконец вопрос решен: пиджак отменяется, ибо, с одной стороны, вероятность того, что она наденет клетчатый пиджак, значительно превышает вероятность увидеть ее в клетчатом галстуке; а с другой стороны, если даже они совпадут в выборе этого рисунка на ткани, то галстук гораздо меньше размером (и потому меньше бросается в глаза), чем пиджак. В таком случае какой пиджак ему надеть? Черный, из мятой ткани? Или серый, более классического стиля? Он примеряет серый пиджак, и ему становится совершенно очевидно, что этот вариант не проходит.

Он снимает его и надевает черный. Однако, несмотря на мятую ткань, и этот пиджак все равно кажется ему слишком строгим, независимо даже от того, что его спутница может прийти в гораздо более простом туалете; даже само по себе, независимо от ее одежды, это сочетание его не устраивает. Если он наденет черный пиджак, серую рубашку, клетчатый галстук, шевиотовые брюки и кожаные ботинки, то не будет ли стиль его одежды казаться излишне классическим оттого, что его спутница появится, например, в джинсах, в свитере и в плаще? Конечно, можно немного смухлевать: подсмотреть в глазок двери и в зависимости от ее одежды в последний момент решить, остаться ли в галстуке или в одну секунду снять его и придать своей внешности неформальный оттенок в соответствии с ее туалетом.

Однако неужели так важно, чтобы ее одежда и его костюм, так сказать, сочетались? Не является ли, на его взгляд (и чем больше он смотрит, тем больше ему кажется, что именно так оно и есть), вся эта история стремлением к чрезмерному совершенству? Разве есть правило, запрещающее ему прийти в одежде одного стиля, а ей – совершенно иного? Если его одежда будет резко отличаться от ее туалета, это может даже выглядеть довольно мило. Или ему кажется, что хорошая сочетаемость их стилей явилась бы доброй приметой для развития их дальнейших отношений? Вместо того чтобы ломать себе голову, придумывая гармоничное сочетание их туалетов, надо было бы просто решить, какой костюм ему больше идет. А кстати, какое сочетание ему казалось наиболее выгодным?

Он возвращается к идее джинсов и клетчатого пиджака, снимает ботинки и шевиотовые брюки, надевает черные джинсы и снова обувается. Потом примеряет другой пиджак и глядит в зеркало: теперь ему кажется, что, если присмотреться повнимательнее, черный пиджак сюда подойдет больше. А эти кожаные коричневые ботинки с черными джинсами? Ужасное сочетание. Он достает черные ботинки со шнуровкой – они оказываются грязными. А вот черные мокасины как раз чистые. Но он уже два года считает их такими допотопными, что даже не принимает в расчет. Мужчина садится, засучивает рукава рубашки и намазывает кремом черные туфли.

Сменив обувь, он смотрится в зеркало. Неплохо, но что-то не так. А что, если забыть о теории темных рубашек и поискать, например, красную? Этот цвет ему всегда был к лицу. Он снимает черный пиджак и черную рубашку и, надев красную, накидывает тот же черный пиджак. Его взгляд снова устремляется в зеркало. Не то. Мужчина опять снимает пиджак и рубашку. Времени на теоретические рассуждения не остается, и он просто пробует все возможные сочетания: бежевую рубашку с черным пиджаком, зеленую рубашку с пиджаком в клеточку, желтую майку с черным пиджаком, зеленую майку с серым пиджаком, серую майку с серым пиджаком, белую майку с пиджаком в клеточку, желтую рубашку с зеленым галстуком и черным пиджаком, малиновую рубашку с галстуком в синюю и желтую полоску и с пиджаком в клеточку, коричневую рубашку с бежевым пиджаком (раньше такой вариант не приходил ему в голову), белую майку с серым пиджаком…

Когда раздается звонок, на нем синяя куртка, белая рубашка с ужасающим галстуком-бабочкой, шерстяные брюки в коричневую, бежевую и зеленую крапинку и черные носки. Ботинки он еще не подобрал.

Для того чтобы не захлебнуться в волнах нового океана сомнений, в последний момент мужчина решает открыть дверь, не глядя предварительно в глазок. Она стоит перед ним в простой черной тунике и с косой на плече. Мужчина смотрит на нее то ли удивленно, то ли разочарованно.

– Разве мы идем на маскарад? – спрашивает он.

– Нет.