Текст книги "Ребекка с фермы Солнечный Ручей"

Автор книги: Кейт Дуглас Уиггин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

И вот теперь в тихое июньское утро кирпичный дом выглядел таким уютным и родным, с улыбающимися детскими лицами в окнах и звуками быстрых и легких юношеских шагов в комнатах, а медный молоточек на выкрашенной красной краской парадной двери, вероятно, помнил еще молитву Ребекки, произнесенную год назад, – тогда, прислонись к нагретой солнцем яркой поверхности, она прошептала: “Боже, благослови тетю Миранду! Боже, благослови кирпичный дом, что был! Боже, благослови кирпичный дом, что будет!”

Все двери и ставни были теперь открыты навстречу солнцу и свежему воздуху, чего никогда не бывало во времена мисс Миранды Сойер, но клумба штокроз, всегда составлявших ее гордость, была все так же ухожена, и Ребекке было приятно слышать, как соседи говорят, что во всем Риверборо нет ни более красивых растений, ни большего разнообразия прелестных оттенков, чем на клумбе под окнами кухни, где прежде имела обыкновение сидеть старая мисс Миранда.

Теперь, когда дом и ферма были ее собственностью, Ребекка испытывала чувство гордости за свои ровно скошенные луга, заботливо прореженные рощи, цветущие сады, хорошо прополотые огороды. И всякий раз, когда бы ей ни случилось взглянуть на любой участок своего хозяйства, она ощущала новый прилив благодарности к суровой старой тетке, смотревшей на нее как на будущую главу семьи, и новый прилив желания оказаться достойной оказанного ей доверия.

Для девушки, едва закончившей учебу, это был трудный год: похороны тети Миранды, заботы и уход за мисс Джейн, которую тяжелое потрясение преждевременно лишило физических и душевных сил, переезд больной матери и остальных членов семьи в кирпичный дом с фермы на Солнечном Ручье. Но все прошло гладко, и, когда судьба Рэндлов начала изменяться к лучшему, ничто, казалось, уже не могло остановить их неустрашимого движения к преуспеянию.

Орилия Рэндл словно помолодела в обществе сестры и среди тех удобств, которыми теперь были окружены она и ее дети. Закладная больше не внушала изо дня в день мучительного страха, так как ферма на Солнечном Ручье была продана железнодорожной компании. Ханна, теперь миссис Мелвилл, была прекрасно устроена; Джон наконец-то отправился изучать медицину; Марк, их подвижный и невезучий братец, вот уже несколько месяцев, как не сломал ни единой кости, а Дженни и Фанни успешно справлялись с учебой в местной школе под руководством Либби Мозес, преемницы мисс Дирборн.

“Я не чувствую себя в полной безопасности, – так, перебирая в уме все эти непривычные благодеяния судьбы, думала Ребекка, сидевшая на ступеньке парадного крыльца. Ее челнок для плетения кружев быстро порхал в сложных сплетениях тонких хлопчатых нитей. – Все это напоминает один из тех слишком погожих июльских дней, которые к вечеру завершаются ливнем и грозой! И все же, когда вспомнишь, что в семейной истории Рэндлов на протяжении последних двенадцати или пятнадцати лет не было ничего, кроме грома, молний, дождя, снега и града, кажется вполне естественным, что они должны насладиться хотя бы небольшим периодом хорошей погоды. И если окажется, что эта погода действительно установилась теперь, когда тетя Джейн и мама оправились и окрепли, я должна подумать об одном из тех занятий, которые мистер Аладдин называет моими “отвергнутыми профессиями”… А вот Эмма-Джейн выходит из ворот своего дома. Через минуту она будет здесь, и, пожалуй, я ее немного подразню!”

Ребекка вбежала в дом и открыла крышку старенького пианино, стоявшего между открытыми окнами гостиной. Выглядывая из-за занавесок, она ждала, пока Эмма-Джейн не окажется на самом пороге, а затем запела старинную балладу, новый вариант которой придумала утром, пока одевалась. Она всегда очень любила эту балладу и в данном случае ограничилась тем, что вместо прежних героев – Алонзо и Имоджен, ввела новых – Эбайджу-храбреца и прекрасную Эммуджейн, оставив все остальные подробности в первых трех строфах в прежнем виде, так как содержание их и в самом деле не требовало никаких изменений.

Ее высокий чистый голос, дрожавший скрытым весельем, лился через раскрытые окна и звенел в неподвижном летнем воздухе.

– Сидели однажды весенней порой

У замка старинного стен

Прославленный рыцарь с девицей-красой;

Эбайджа-храбрец звался юный герой,

А дева-краса – Эммаджейн.

– Ребекка, перестань! Кто-нибудь услышит!

– Нет, никто не услышит… Все далеко, в кухне, варят варенье…

“Увы, – молвил рыцарь, – я еду, друг мой,

Сражаться в далеком краю.

Недолго ты будешь томиться тоской,

Пленит тебя скоро поклонник другой,

Отдашь ему руку свою”.

– Ребекка, ты не представляешь, как слышно везде твой голос! Я думаю, даже моя мама слышит его сейчас дома!

– Тогда, если она слышит, я непременно должна пропеть и третий куплет – чтобы восстановить твое доброе имя, на которое была брошена тень во втором, – засмеялась ее мучительница и продолжила:

“Меня и любовь, – отвечала она, -

Обидел ты речью такой!

Знай, жизнь или гибель тебе суждена,

Тебе Эммаджейн будет вечно верна,

Эбайджа, возлюбленный мой!”

Допев третий куплет, Ребекка повернулась на своем вращающемся табурете и взглянула прямо на подругу, заботливо закрывавшую окна гостиной.

– Эмма-Джейн, сегодня обычный четверг, четыре часа дня, а на тебе новое голубое барежевое платье, хотя вечером не ожидается никакого церковного собрания. Что это означает? Эбайджа-храбрец наконец возвращается?

– Да, я точно не знаю когда, но на этой неделе.

– И ты, разумеется, охотнее согласишься на то, чтобы он не увидел тебя, когда ты наряжена, чем на то, чтобы увидел, когда ты не наряжена. Правильно, моя прекрасная Эммаджейн; я поступила бы так же. Хотя это не имеет никакого значения для меня, бедной, в моем будничном черно-белом ситцевом платье, никого не ожидающей.

– О, для тебя! У тебя есть что-то такое внутри, что тебе не нужны никакие красивые платья! – воскликнула Эмма-Джейн, чье восхищение подругой всегда оставалось неизменным и не становилось меньше с тех самых пор, как они впервые встретились, когда обеим было одиннадцать. – Ты так же не похожа на всех остальных в Риверборо, как принцесса из сказки. Либби Мозес говорит, что на тебя обратили бы внимание даже в Лоуэлле в штате Массачусетс, где она гостит иногда у своей сестры!

– Вот как? Ну, не знаю… – задумалась Ребекка, которую эта дань восхищения ее чарами почти лишила дара речи. – Ну что ж, пожалуй, если бы Лоуэлл в штате Массачусетс мог бы видеть меня в моем новом сиреневом платье с лиловым поясом, он умер бы от зависти – и ты тоже!

– Если бы я собиралась завидовать тебе, Ребекка, то умерла бы давным-давно. Пойдем сядем на крыльце, там тень и прохлада.

– И оттуда нам будут видны ворота Перкинсов и дорога в обе стороны, – поддразнила ее Ребекка, а затем, смягчившись, спросила: – Как ваши дела, Эмми? Расскажи мне, что произошло за то время, пока я была в Брансуике с мисс Максвелл.

– Ничего особенного, – призналась Эмма-Джейн. – Он пишет мне письма, но я ему – нет. Понимаешь, я не осмеливаюсь, пока он еще не был у нас дома.

– А пишет он по-прежнему на латыни? – поинтересовалась Ребекка, глаза ее лукаво блеснули.

– Ах, нет! Теперь нет, потому что… ну, потому что есть вещи, которые, похоже, невозможно написать на латыни. Я видела его недавно на пикнике, но он не может сказать мне ничего конкретного до тех пор, пока не станет зарабатывать больше и не решится поговорить с моими родителями. Во всем остальном он очень храбрый, но я не уверена, что у него когда-нибудь хватит мужества на это; он так их боится, и всегда боялся. Только подумай, Ребекка, ведь он ни на минуту не может забыть о том, что мои родные знают все о его матери и о том, как он родился в здешней богадельне. Не то чтобы для меня это имело какое-то значение; ты только посмотри, как он образован и чего добился! Я думаю, что он просто великолепен, и мне все равно, где он родился, – пусть даже в тростнике, как Моисей88.

Повседневный словарь Эммы-Джейн остался приблизительно тем же, что и был до того, как она поступила в Уэйрхемскую учительскую семинарию, введя родителей в немалые расходы. Она приобрела кое-какие познания, касающиеся культуры слова, но в минуты сильного волнения переходила на просторечный язык. Так уж медленно развивалась во всех направлениях Эмма-Джейн, что – если использовать любимое сравнение Ребекки – оставила на берегах “неутомимого моря жизни” сравнительно мало раковин, из которых выросла.

– Моисей родился не в тростнике, – со смехом поправила ее Ребекка. – В тростнике его нашла дочь фараона… Пожалуй, это не была такая уж романтичная сцена – жена судьи Бина забирает маленького Эбайджу Флэга из богадельни, где умерла его юная мать, но я думаю, что Эбайджа – молодец! Мистер Ладд говорит, что Риверборо еще будет гордиться им, и я не удивлюсь, Эмми, дорогая, если когда-нибудь у вас будет трехэтажный дом с куполом и, присев за свой письменный стол красного дерева с гранатовой инкрустацией, ты будешь писать записочки, извещающие, что миссис Флэг будет рада видеть мисс Ребекку Рэндл у себя за чаем и что достопочтенный Эбайджа Флэг, член конгресса, заедет за ней по пути со станции в своем бирюзового цвета экипаже, запряженном парой лошадей!

Эмма-Джейн рассмеялась, услышав это забавное пророчество, и ответила:

– Если когда-нибудь я буду писать такое приглашение, то адресовано оно будет – я в этом уверена – не мисс Рэндл, а миссис…

– Не говори! – порывисто отозвалась Ребекка, побледнев и прижав ладонь к губам Эммы-Джейн. – Только не говори, и я перестану тебя дразнить. Я не вынесла бы, если бы ты добавила имя! И сама я не стала бы тебя дразнить, если бы это не было то, о чем мы обе знаем так давно, – то, о чем ты всегда советовалась со мной по собственному желанию, и Эбайджа тоже.

– Не волнуйся, – ответила Эмма-Джейн. – Я лишь хотела сказать, что со временем ты непременно тоже станешь миссис Такой-то.

– О, – с облегчением вздохнула Ребекка, румянец вернулся на ее щеки, – если ты хотела сказать лишь это – пустяки, но я подумала… я подумала… даже не знаю, что я подумала!

– Я думаю, ты подумала о чем-то, о чем ты не хотела бы, чтобы я думала, будто ты думаешь, – необыкновенно удачно и метко выразила свою мысль Эмма-Джейн.

– Нет, не в этом дело. Но почему-то сегодня я все время вспоминаю о прошлом. Может быть, потому, что за завтраком тетя Джейн и мама напомнили мне о моем приближающемся дне рождения. Они сказали, что в этот день судья Бин вручит мне документ на право владения кирпичным домом. От этого я почувствовала себя очень старой и что на мне лежит большая ответственность. А когда после обеда я вышла посидеть на крыльце, мне показалось, что картины прошедших лет оживают, приходя и снова уходя по дороге. Все вокруг так красиво сегодня! Разве не кажется, что небо только что подсинили, а поля раскрасили розовой, зеленой и желтой красками?

– Совершенно великолепный день! – согласилась Эмма-Джейн, вздохнув. – Если бы только я была спокойна! Вот разница между детством и взрослой жизнью. Раньше мы никогда не думали и не тревожились ни о чем.

– И правда, не тревожились! Взгляни, Эмми, вот на этом самом месте дядя Джерри Кобб остановил свой дилижанс, и я вышла из него с моим розовым зонтиком и букетом сирени, а ты смотрела на меня из окна твоей спаленки, и тебе было интересно, что же такое я привезла в привязанном сзади к дилижансу сундучке из некрашеной кожи. Бедная тетя Миранда не полюбила меня с первого взгляда, и какой же сердитой была она в первые два года! Но теперь каждая жестокая и несправедливая мысль, какая только появлялась у меня тогда, снова вспоминается и ранит меня до глубины души!

– Конечно, с ней было ужасно трудно ладить, и я ее терпеть не могла, – призналась Эмма-Джейн, – но теперь понимаю, что была не права. Во всяком случае, под конец она стала добрее, к тому же детям всегда так мало известно! Мы и не подозревали, что она больна и что у нее неприятности из-за потери тех денег, которые приносили ежегодный доход.

– В этом вся беда. Другие часто кажутся нам суровыми, неразумными и несправедливыми, и мы не можем порой не обижаться на них, но, если они умирают, мы забываем все, кроме наших собственных сердитых речей; почему-то мы никогда не помним, что говорили нам они… А вот другая такая прелестная картинка! Помнишь? На следующий день после моего приезда в Риверборо я потихоньку вышла из кирпичного дома, чтобы поплакать. И когда я остановилась, привалившись к воротам, между колышками забора появилось твое милое пухлое бело-розовое личико и ты сказала: “Не плачь! Я поцелую тебя, если ты поцелуешь меня!”

Эмма-Джейн вдруг почувствовала, как в горле у нее встал комок. Она обняла Ребекку за талию, и обе сели рядом на ступеньку.

– Я помню, – сказала она сдавленным голосом. – А я вижу, как мы вдвоем едем в Северный Риверборо и продаем мыло мистеру Адаму Ладду, и как зажигаем банкетную лампу на “вечеринке” у Симпсонов, и как кладем маргаритки возле умершей матери Джекки Уинслоу, и как возим самого Джекки туда и обратно по улице в нашей старой детской колясочке!

– А я помню тебя, – продолжила Ребекка, – бегущую с холма от Джекоба Муди, когда мы были “дочерьми Сиона” и выбрали тебя, чтобы наставить его на путь истинный!

– А я помню, как ты отобрала флаг у мистера Симпсона и как ты выглядела, когда читала свои стихи о флаге на празднике.

– А ты не забыла ту неделю, когда я отказывалась разговаривать с Эбайджей, так как он выудил из реки мою шляпу с иголками дикообраза, а я так надеялась, что наконец-то рассталась с ними навсегда! Ах, Эмма-Джейн, мы хорошо провели время вместе в нашей “маленькой гавани”.

– Я считаю замечательным то твое последнее сочинение – прощание с семинарией, – сказала Эмма-Джейн.

– “Могучий поток выносит нас из маленькой гавани детства на просторы неизвестных морей”, – вспомнила Ребекка. – И он уносит тебя, Эмми, так что я почти совсем теряю тебя из виду в эти последние дни, когда ты надеваешь по вечерам новое платье и смотришь в окно, вместо того чтобы, как бывало, прибежать ко мне на другую сторону улицы. Эбайджи Флэга никогда не было вместе с нами в “маленькой гавани”; когда он впервые приплыл туда, Эмми?

Румянец Эммы-Джейн стал гуще, а маленький, красиво изогнутый ротик дрогнул в очаровательном волнении.

– Это было в последний год в семинарии, когда он прислал мне из Лимерика первое письмо на латыни, – произнесла она почти шепотом.

– Я помню, – засмеялась Ребекка. – Тогда ты вдруг начала усердно изучать мертвые языки, и латинский словарь занял место тамбурного крючка среди предметов твоей привязанности. Это было так жестоко с твоей стороны, Эмми, никогда мне его даже не показать!

– Я помню его наизусть, слово в слово, – краснея, ответила Эмма-Джейн, – и мне кажется, я действительно должна прочесть его тебе, потому что только так ты сможешь понять, какой Эбайджа совершенно замечательный человек. Не смотри на меня, Ребекка, отвернись. Ты думаешь, что я должна перевести его для тебя? Мне кажется, я буду не в силах это сделать.

– Все зависит от латыни Эбайджи и твоего произношения, – поддразнила ее Ребекка. – Начинай, я буду смотреть в сад.

И прекрасная Эмма-Джейн, которая выглядела все еще не слишком взрослой для “маленькой гавани” и явно слишком юной для “неизвестных морей”, собралась с духом и продекламировала, как боязливый попугай, мальчишеское любовное послание, столь воспламенившее ее юное воображение.

– “Vale, carissima, carissima puella”! – повторила Ребекка своим мелодичным голосом. – Как красиво звучит! Меня не удивляет, что это письмо изменило твои чувства к Эбайдже! Честное слово, Эмма-Джейн, – воскликнула она вдруг совсем другим тоном, – если бы я хоть на мгновение могла предположить, что Эбайджа-храбрец способен написать такое письмо на латыни, я постаралась бы добиться того, чтобы он написал его мне! И тогда это я присаживалась бы к моему столу красного дерева и приглашала мисс Перкинс на чай к миссис Флэг.

Эмма-Джейн побледнела и открыто содрогнулась:

– Говорю тебе, Ребекка, как в церкви перед священником, – я всегда благодарю Бога за то, что ты ни разу не взглянула на Эбайджу, а он ни разу не взглянул на тебя. Если бы один из вас когда-нибудь сделал это, для меня не осталось бы никакой надежды, и я всегда это знала!

II

Любовная история, упомянутая в предыдущей главе, началась – в том, что касалось Эбайджи Флэга, – много лет назад. На его взгляд, любовь возникла в его душе в тот самый момент, когда в девятилетнем возрасте он впервые увидел Эмму-Джейн Перкинс.

Что же до Эммы-Джейн, она не проявляла никаких признаков ответного чувства вплоть до последних трех лет, когда превращение мальчишки-батрака в подающего надежды студента и делового человека воспламенило даже ее несколько неразвитое воображение.

Жена судьи Бина взяла Эбайджу из богадельни, полагая, что сможет сделать из него помощника по хозяйству. Эбби Флэг, мать Эбайджи, не отличалась ни умом, ни красотой, ни, как можно заподозрить, даже добродетелью, и отсутствие у нее всех этих достоинств, в особенности последнего, подчеркивалось и внушалось ребенку всегда, сколько он себя помнил. Казалось, люди винили его за то, что он вообще пришел в этот мир – мир, который не ждал его, не был ему рад и не заботился о нем. Из могучего орудия предубеждения против попавших в богадельню неизменно палили, как из пушки по воробьям, по самым безобидным прегрешениям мальчика, и так было до тех пор, пока он не стал грустным, робким, неуклюжим и застенчивым. В сердце его была неугасимая жажда любви, а он никогда за всю свою жизнь не видел ни от кого ласки.

Он почувствовал себя увереннее, когда перешел жить к судье Бину. В первый год он мог лишь собирать щепки на растопку, носить в кухню сосновые поленья, ходить на почту, бегать с разными поручениями, гонять коров на пастбище и кормить кур, но с каждым днем становился все более ценным помощником.

Его единственным другом был маленький Джим Уотсон, сын владельца риверборского магазина, и они были неразлучны всегда, когда у Эбайджи появлялось время для игр.

В один незабываемый июльский день в маленький белый домик, стоявший между домами судьи Бина и “девочек Сойер”, въехала новая семья. Мистер Перкинс сдал в аренду свою ферму близ Северного Риверборо и открыл кузницу в поселке, на эджвудской стороне реки, у моста. Это обстоятельство не представляло никакого особого интереса для девятилетнего Эбайджи, но что было действительно важно, так это появление во дворе белого домика хорошенькой семилетней девочки – маленькой толстенькой куколки с блестящими и кудрявыми каштановыми волосами, румяными щеками, голубыми глазами и со смущающей своей неизменностью улыбкой. Другой, возможно, назвал бы эту улыбку “наклеенной”, но Эбайджа уже был околдован и не желал, чтобы она исчезала.

Следующий день был праздничным – славное Четвертое июля89, – и Джимми Уотсон пришел, как Давид, навестить своего любимого Ионафана90. Ионафан встретил его на вершине холма и, сославшись на неотложное дело, коротко и грубовато отослал его домой, а затем вернулся, чтобы продолжить игру со своей новой богиней, с которой уже ухитрился свести знакомство, пользуясь тем, что ее родители были заняты устройством на новом месте.

После раннего обеда Джимми вновь возжаждал возобновления дружеских отношений и, забыв обиду, еще раз одолел холм и неожиданно появился неподалеку от участка Перкинсов с широкой и приветливой улыбкой человека, уверенного в радушном приеме.

Его утренний визит был неприятной навязчивостью, но этот, послеобеденный, можно было рассматривать только как бесстыдную наглость и явную угрозу, поскольку Эбайджа и Эмма-Джейн мило играли в папу-маму – игру, в которой, как ни в какой другой, желательно иметь двух, а не трех участников.

В этот момент характер Эбайджи изменился раз и навсегда. Без всяких угрызений совести он бегом преодолел расстояние, которое отделяло его от вызывавшего опасения соперника, и, хватая в спешке и ярости маленькие и не очень маленькие камни, принялся швырять их в Джимми Уотсона. Он швырял и швырял их, пока совершенно растерявшийся Джимми с ревом не убежал с холма. Тогда Эбайджа поместил полную трепета Эмму-Джейн в построенный ими домик для игры, забаррикадировал дверь и начал расхаживать взад и вперед перед этим сооружением, как индейский воин. В таком-то вот раннем возрасте женщина стала сводящим с ума и лишающим покоя фактором в жизни мужчины!

Время шло, и продолжалось соперничество между мальчиком из богадельни и наследником богатого лавочника, но возможностей для дружбы с Эммой-Джейн у Эбайджи становилось все меньше и меньше, по мере того как оба становились старше. Он не ходил в школу, так что встречаться там они не могли, но иногда, когда ему случалось увидеть группку мальчиков и девочек, возвращающихся из школы, он приглашал к себе Илайджу и Илайшу, симпсоновских близнецов, и прилагал все усилия к тому, чтобы, находясь во дворе судьи Бина, сделать что-нибудь такое, что могло бы произвести впечатление на его возлюбленную, которая будет проходить мимо. А так как Джимми Уотсон был маленьким и слабым, Эбайджа, как правило, выбирал для этих своих заранее подготовленных представлений подвиги, требовавшие силы и ловкости. Иногда он подбрасывал свою шляпу как можно выше, к самым верхушкам вязов, а когда она падала, ловил ее прямо на голову. Иногда он ходил на руках, дрыгая ногами в воздухе, или делал двойное сальто, или прыгал на невероятные расстояния через вытянутые руки близнецов Симпсонов, и грудь его вздымалась от гордости, когда девочки восклицали: “Замечательно, правда?”, хотя часто ему приходилось также слышать, как его соперник бормочет с презрением: “Лоботряс!”

Судья Бин, хоть и не послал мальчика в школу (полагая, что, раз Эбайджа незначительная личность в этом мире, не стоит и беспокоиться о его образовании), но в конце концов обратил внимание на его способности, стал давать ему книги и оставлять больше времени для учебы. Это было все, что Эбайдже требовалось, – книги и время, а когда встречался особенно запутанный вопрос, Ребекка, как самая знающая особа в округе, помогала его распутать.

Когда Эбайдже исполнилось шестнадцать, он загорелся желанием уехать из Риверборо и занять более высокое общественное положение, чем положение батрака. В последние три или четыре года судья Бин выплачивал ему небольшое жалованье, а когда пришло время расстаться, подарил десятидолларовую банкноту и серебряные часы.

Много раз обсуждал Эбайджа вопрос о своем будущем с Ребеккой и спрашивал ее мнение. И это не казалось странным, поскольку не было человеческого существа, с которым она не могла бы беседовать и не беседовала бы – легко и с удовольствием. Она имела свое мнение о любом мыслимом предмете и охотно стала бы давать советы даже священнику, если бы он ее об этом попросил. Торговец рыбой советовался с ней, когда чувствовал, что больше не в силах терпеть тещу в своем доме ни минутой дольше; дядя Джерри Кобб не расстался со своим заливным лугом, пока не обсудил вопрос о его продаже с Ребеккой; а что до тети Джейн, то она не могла решить, надеть ли ей черное платье из мериносовой шерсти или серое из тибетской, до тех пор пока Ребекка не подаст решающий голос.

Эбайджа хотел уехать подальше от Риверборо, в такие далекие места, как Лимерикская академия, до которой было, самое меньшее, миль пятнадцать91, но, хотя это и казалось крайностью, Ребекка согласилась с ним, сказав задумчиво:

– В этом есть что-то от волшебства – уехать далеко, а потом вернуться совсем другим.

Именно это и было невысказанной мыслью Эбайджи. В Лимерике не знали ничего о никчемности, происхождении и воспитании Эбби Флэг и об ужасном клейме позора – его рождении в богадельне, так что он сможет начать жизнь наравне с другими. Он мог бы поехать не в Лимерик, а в Уэйрхем и, таким образом, получить возможность ежедневно встречать любимую Эмму-Джейн. Но нет, он не собирался позволить ей наблюдать, как он “становится” кем-то, она должна была увидеть его лишь после того, как он им “станет”. Он не желал рисковать после всех этих лет молчания и терпения. Нет, уж он-то рисковать не будет! Он намеревался исчезнуть, как луна за облаками, и так как пока он все еще был тем, кого мистер Перкинс ни в коем случае не захочет видеть членом своей семьи, а миссис Перкинс не пустит в дом, то ему не следует ни возвращаться в Риверборо, ни просить их о снисхождении, пока у него не будет чего-то такого, что он сможет предложить. Да, сэр. Он намерен вернуться прежде всего битком набитым ученостью – даже бесполезной и все такое прочее, – вернуться хорошо одетым и с хорошим доходом. Все, что только в его власти изменить, должно быть приведено в надлежащий вид, потому что всегда где-то на заднем плане будет маячить то, чего ему никогда не исправить, – мать и богадельня.

И Эбайджа уехал. Хотя в первый год учебы он дважды посетил Риверборо по приглашению судьи Бина – на Рождество и Пасху, в следующие годы в поселке его видели редко, так как мистер Ладд нашел для него место, где он мог подрабатывать в каникулы и в то же время изучать бухгалтерское дело.

Визиты в Риверборо были для Эбайджи скорее мучительными, чем приятными. Его пригласили на две вечеринки, но он все время помнил о своем воротничке и был уверен, что его штаны не совсем то, что нужно, поскольку к тому времени его идеалы в том, что касалось одежды, достигли почти недоступных высот. Что же до ботинок, то, шагая по коврам, он чувствовал себя так, словно это не ковры, а пахотная земля и ему приходится толкать перед собой плуг или борону. На вечеринках играли в “Урони платочек” и “Копенгаген“92, но у него не хватило смелости поцеловать Эмму-Джейн, что было и так уже плохо, но у Джимми Уотсона смелости хватило, и это было бесконечно хуже! Зрелище недостойных и дерзких губ Джеймса Уотсона, прикасающихся к румяной щеке Эммы-Джейн, почти лишило Эбайджу веры во власть Провидения.

После вечеринки Эбайджа вернулся в свою старую комнатку возле конюшни судьи Бина. Он лежал в постели, а его мысли порхали вокруг Эммы-Джейн, как ласточки вокруг своего гнезда под скатом крыши. Тоска безнадежной, столкнувшейся со столькими препятствиями любви не давала ему уснуть. Один раз он даже вылез из постели, зажег лампу и посмотрел в зеркало, не растут ли у него усы, так как вспомнил, что заметил первый пушок над верхней губой своего соперника. Он встал еще раз полчаса спустя, снова зажег лампу, капнул на свои волосы немного лампадного масла и несколько минут яростно приглаживал их щеткой. Затем он снова лег и, решив, что непременно купит себе цимбалы и научится играть на них, чтобы затмить своего соперника в обществе, как прежде затмил в атлетике, наконец погрузился в тревожный сон.

Теперь те дни, полные надежд, сомнений и мук, не казались, к счастью, реальностью; они остались так далеко в прошлом: шесть или восемь лет – это, по существу, целая эпоха в жизни двадцатилетнего юноши; а тем временем он преодолел немало препятствий и враждебных обстоятельств, угрожавших омрачить его карьеру.

Эбайджа Флэг был истинным сыном своего штата. Та же крепость, какую природа штата Мэн вкладывает в могучие деревья своих лесов, те же сила и стойкость, какие он дает своим скалам, присущи и его сыновьям и дочерям. И в свои двадцать лет Эбайджа собирался взять свою судьбу в собственные руки и спросить мистера Перкинса, богатого кузнеца, сможет ли он, Эбайджа, после соответствующего испытательного периода (за время которого он продолжит готовиться к своему высокому предназначению), сможет ли он жениться на прекрасной Эмме-Джейн, наследнице дома и состояния Перкинсов.

III

Это было юношеское увлечение – ребяческая любовь, быть может; хотя даже такое чувство может развиться в нечто большее, глубокое и прекрасное. Но не так уж далеко были и другие, и очень разные, сердца, растущие и расцветающие по-своему. Была юная мисс Дирборн, хорошенькая школьная учительница, безвольно склонявшаяся к безрассудному браку из-за того, что не ладила со своей мачехой. Был Герберт Данн, первый ученик выпускного класса, ослепленный Хальдой Мизерв, подобной светляку, что “издалека сияет ярко, вблизи ж ни света, ни тепла”. Была и прелестная Эмили Максвелл, еще не достигшая и тридцати, усердно трудившаяся в Уэйрхемской семинарии, где жила, как монахиня в монастыре, не думая о личных интересах и бескорыстно отдавая ум и сердце, душевные и физические силы избранной работе. Сколько женщин поступает так – сознательно или неосознанно, – и, хотя они лишают себя радостей материнских забот о двух или трех собственных детях, Бог, должно быть, благодарен им за материнскую заботу о сотнях других – ведь это делает их столь ценными помощницами в осуществлении Его замыслов духовного обновления человечества.

И был Адам Ладд, ожидавший в свои тридцать пять, когда немного повзрослеет выбранная им девушка, просто потому, что не мог найти другой, уже взрослой, которая отвечала бы его утонченному и взыскательному вкусу.

“Я не назову Ребекку совершенством, – заметил он однажды в письме к Эмили Максвелл, – ибо совершенство – это неподвижный столб. Она же танцующая на ветру веточка дерева, стоящего рядом с этим столбом”.

Когда она впервые появилась на веранде домика его тетки в Северном Риверборо и настояла на том, чтобы продать ему в огромном количестве очень скверное мыло и тем обеспечить своим друзьям Симпсонам приз в виде крайне необходимой им банкетной лампы, – уже тогда она привлекла его внимание. Он подумал, что разговор с этой девочкой доставляет ему больше удовольствия, чем беседа с любой женщиной, и никогда не изменил своего мнения. Она всегда ловила то, что он говорил ей, как если бы это был брошенный мяч. А иногда ее ум, словно призма, пропустив через себя его, Адама, мысли, возвращал их окрашенными в более яркие и насыщенные цвета.

В душе Адам всегда называл Ребекку своей Маленькой Весной. В детстве и юности он был одинок и несчастен. Именно эта часть жизни пропала для него, и, хотя теперь в разгаре было его лето успеха и материального благополучия, свою потерянную юность он нашел лишь в Ребекке.

Она была для него… как мне описать это?

Помните ли вы один из дней в начале мая, с разворачивающимися зелеными листиками, теплой землей, дрожащим воздухом и переменчивым, своенравным небом? И каким новым казался этот день? Каким свежим и необъяснимо радостным?

Лежали ли вы когда-нибудь, полузакрыв глаза, там, где солнечный свет, мерцающий в молодой листве, песня птиц и ручья и аромат лесных цветов объединяются, чтобы околдовать ваши чувства, и вы ощущаете, как никогда прежде, сладость и прелесть природы?