Текст книги "Ребекка с фермы Солнечный Ручей"

Автор книги: Кейт Дуглас Уиггин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Р. Р. Р.

– Звучит просто ужасно, – вздохнула Ребекка, когда прочитала это вслух после уроков, оставшись наедине с мисс Дирборн. – От того, что пишешь везде “человек”, ничуть не становится больше похоже на книжку, и к тому же выглядит глупо.

– Ты пишешь такие странные вещи, – заметила мисс Дирборн. – Не понимаю, зачем тебе понадобилось упоминать о щепках для растопки.

– Но ведь я говорила о домашних обязанностях в предыдущем предложении, а собирать щепки и есть одна из моих домашних обязанностей. Вам не кажется, что очень красиво называть ужин “вечерней трапезой”? А какое прелестное слово “осиротелый”!

– Да, эта часть сочинения очень хороша. Но вот кошка, щепки и ведро мне не нравятся.

– Хорошо! Вычеркну! – сказала Ребекка. – И корову тоже?

– Да, и корову. Мне не нравятся коровы в сочинениях, – ответила привередливая мисс Дирборн.

Поездка в Милтаун не обошлась и без прискорбных последствий малого масштаба. На следующей неделе мать Минни Липучки сказала Миранде Сойер, что той необходимо обратить внимание на поведение Ребекки, которая склонна к “ругательствам и богохульствам” и не далее как в этот самый день произнесла нечто совершенно ужасное в присутствии Эммы-Джейн и Ливинга Перкинса, которые, правда, только засмеялись в ответ и погнались за ней по дороге.

Ребекка с негодованием отвергла предъявленные ей обвинения, и тетя Джейн поверила ей.

– Но все же покопайся в памяти, Ребекка, и попробуй догадаться, какие твои слова подслушала Минни, – попросила она. – Не злись и не упрямься, но хорошенько подумай. Когда они погнались за тобой по дороге? Что вы делали?

Неожиданная догадка озарила ум Ребекки.

– О! Теперь понимаю! – воскликнула она. – Сегодня все утро шел сильный дождь, вы ведь помните, и на дороге было полно луж. Мы шли все вместе – Эмма-Джейн, Ливинг и я; я была впереди. В одном месте вода ручьем текла через дорогу к сточной канаве, и это напомнило мне постановку “Хижины дяди Тома”, которую мы видели в Милтауне. Там Элиза хватает своего малыша и бежит, прыгая с льдины на льдину, через Миссисипи, а за ней гонятся собаки. Мы не могли удержаться от смеха, когда вышли из павильона, где шло представление, потому что там была такая маленькая сцена, что Элизе приходилось бегать кругами, и то собака гналась за ней, то она за собакой. Я знала, что Ливинг тоже вспомнит про Элизу, поэтому сняла плащ и завернула в него мои книжки, как ребенка, а потом закричала: “Боже мой! Река!” – именно это кричит Элиза в пьесе – и запрыгала через лужи, а Ливинг и Эмма-Джейн погнались за мной, изображая собак. Но эта глупая Минни Липучка ничего не понимает в играх. Элиза совсем не ругалась, когда выкрикнула: “Боже мой! Река!” Это было больше похоже на молитву.

– Ну, у тебя не было необходимости ни молиться, ни ругаться посреди дороги, – сказала в ответ Миранда. – Но я рада: я боялась, что дело обстоит хуже. Боюсь, тебе на роду написано причинять неприятности себе и другим, пока ты не укоротишь свой непокорный язык.

– Иногда мне хочется укоротить язык Минни, – пробормотала Ребекка, направляясь в столовую, чтобы накрыть стол к ужину.

– Ну и ребенок! – сказала Миранда, снимая очки и откладывая чулок, который штопала. – Тебе не кажется, что она чуточку сумасшедшая, а, Джейн?

– Я думаю, что она не похожа на других, – ответила Джейн задумчиво, и чуть заметная тревога отразилась на ее милом лице, – но к лучшему это или к худшему, трудно сказать, пока она не вырастет. В ней есть самые разнообразные задатки, но иногда мне кажется, что мы не способны справиться с ней.

– Что за вздор! – сказала Миранда. – Говори за себя. Я чувствую, что способна справиться с любым ребенком, какой только родился на свет!

– То, что ты так считаешь, не значит, что так оно и есть на самом деле, – с улыбкой возразила Джейн.

Открытое выражение своего мнения стало до совершенно пугающей степени входить у нее в привычку.

Глава 12

“Вот бледный мученик, взгляни”

Примерно в это же время у Ребекки, прочитавшей рассказ о спартанском мальчике, зародилась идея о необходимости какой-либо мягкой формы самонаказания, которую можно было бы применять тогда, когда она будет вполне уверена в том, что это окажется для нее полезным. Непосредственной причиной такого решения послужил случай несколько более печальный, чем те, что обычно имеют место на жизненном пути, изобилующем печальными событиями.

Облаченная в свое лучшее платье, Ребекка отправилась на чай к Коббам, но, проходя по мосту, была внезапно очарована красотой реки и оперлась о свежевыкрашенные перила, чтобы полюбоваться мощным потоком, стремительно несущимся с плотины. Опустив локти на верхнюю перекладину и склонившись вперед с восхитительной непринужденностью, она стояла там, мечтая.

Река за плотиной казалась зеркальным озером, пленяющим прелестью отраженных на его поверхности зеленых берегов и голубого неба. С другой стороны плотины было вечно кружащееся чудо воды, льющейся неистощимыми сияющими золотистыми потоками, которые терялись внизу в снежных глубинах пышной пены. То сверкающий на солнце, то мерцающий в свете летней луны, то холодный и седой под хмурым ноябрьским небом, то пробирающийся через плотину тонкой струйкой во время июльской засухи, то вздувшийся с бурной силой в апрельский паводок – сколько юных глаз вглядывалось в тайну и величие этого водопада, сколько юных сердец мечтало о будущем, опершись о перила моста и рисуя в воображении прекрасные картины на поверхности воды, исчезающие затем в “свете обычного дня”.

Ребекка никогда не проходила по мосту без того, чтобы, повиснув на перилах, не удивиться и не задуматься. В данный момент она заканчивала следующее стихотворение:

Однажды в тихом штате Мэн

В час утра золотой

Ребекка Рэндл и Эмма-Джейн

Стояли над рекой.

И Эмма-Джейн сказала вдруг:

“О, как хотела б я,

Чтоб тихой, ясною, как пруд,

Была вся жизнь моя”.

“Мне водопада шум милей!

Удел пусть будет мой -

Нестись стремительно с высот

Иль бурной бить струёй!”

(Сказала это та из них,

Чьи волосы черны.

Подруги не похожи,

Заметить мы должны.)

Но ах, увы! Не знаем мы,

Что нам судьба пошлет:

Быть может, бури – Эмме-Джейн,

А мне – наоборот.

– “А мне – наоборот”, пожалуй, не очень хорошо, но не могу придумать ничего другого. О, как пахнет краской! О, она на мне! О, я измазала все мое лучшее платье! О, что скажет тетя Миранда!

Заливаясь слезами горьких сожалений, Ребекка бросилась на вершину холма, где стоял дом Коббов, в полной уверенности, что найдет там сочувствие, и надеясь вопреки всему на какую-то помощь.

Миссис Кобб разобралась в ситуации с первого взгляда и заверила, что может удалить почти любое пятно с почти любой ткани. Это ее заявление торжественно подтвердил дядя Джерри. Он поклялся, что “мать” может удалить что угодно, иногда она удаляет ткань вместе с пятном, но рука у нее, у “матери”, твердая.

Испорченное платье было снято и частично погружено в скипидар, а Ребекка, облачившись в голубой ситцевый капот миссис Кобб, украсила своей особой праздничный стол.

– Пусть это не лишает тебя аппетита, – ворковала миссис Кобб. – Тут для тебя печенье с кремом и мед. Если скипидар не поможет, я попробую мыльный камень, жженую магнезию, теплый мыльный раствор. Если и это не подействует, то отец сбегает к Страутам и попросит немного того состава, который Марта купила в Милтауне, чтобы вывести пятно от смородинного пирога со своего подвенечного платья.

– Не пойму, как могло произойти такое ужасное несчастье, – шутливо сказал дядя Джерри, передавая Ребекке вазочку с медом. – Надписи “Осторожно, окрашено” висят вдоль всего моста, так что и слепой не мог бы проглядеть, и я никак не могу придумать объяснения такому досадному происшествию.

– Я не заметила надписей, – печально сказала Ребекка. – Наверное, потому, что я смотрела на водопад.

– Водопад там с сотворения мира и до конца мира, как я предполагаю, на том же месте останется, так что тебе не было нужды рваться взглянуть на него… Дети иногда обходятся ужасно дорого, мать, но я полагаю, нам без них не обойтись, – сказал он, подмигивая жене.

После ужина Ребекка настояла на том, чтобы ей было позволено вымыть и вытереть посуду, пока миссис Кобб трудилась над платьем с энергией, свидетельствовавшей о трудности поставленной задачи. Ребекка то и дело покидала свой пост у раковины и, с тревогой склонившись над тазом, наблюдала за положительными изменениями, а дядя Джерри время от времени подавал советы.

– Ты, должно быть, лежала на мосту, дорогая, – заметила миссис Кобб, – так как краска не только на локтях, кокетке и лифе, но почти сплошь покрывает переднее полотнище юбки.

Так как платье стало выглядеть немного лучше, и настроение Ребекки начало улучшаться. Наконец, оставив платье сохнуть на открытом воздухе, она вошла в гостиную.

– Не дадите ли вы мне листик бумаги? – попросила она. – Я запишу стихи, которые сочинила, пока лежала в краске.

Миссис Кобб села возле своей рабочей корзинки, а дядя Джерри снял с гвоздя холщовый мешок с обрывками сетей и приступил к своему любимому вечернему развлечению – расплетанию узлов.

Вскоре перед Ребеккой лежали написанные ее аккуратным круглым почерком строки, в которые она внесла некоторые исправления, представившиеся необходимыми по зрелом размышлении.

ДВА ЖЕЛАНИЯ

(стихотворение Ребекки Рэндл)

Стояли вместе над рекой

(То было в штате Мэн)

Ребекка – с черною косой,

Со светлой – Эмма-Джейн.

И Эмма-Джейн сказала вдруг:

“О, как хотела б я,

Чтоб тихой, ясною, как пруд,

Была вся жизнь моя”.

“Мне водопада шум милей!

Удел пусть будет мой -

Нестись стремительно с высот

Иль бурной бить струёй!”

(Сказала это та из них,

Чьи волосы черны.

Не сестры эти девы,

Заметить мы должны.)

Но ах, увы! Не знаем мы,

Что нам судьба пошлет:

Быть может, бури – Эмме-Джейн,

А мне – наоборот.

Она прочитала стихотворение вслух, и Коббы нашли, что это не только исключительно красивое, но и совершенно необыкновенное произведение.

– Я думаю, что если бы тот писатель, который живет на Конгресс-стрит в Портленде, мог услышать твои стихи, он был бы изумлен, – сказала миссис Кобб. – Если меня спросят, я скажу, что твое стихотворение ничуть не хуже, чем это его “Не говори мне в скорбных числах”, и гораздо понятнее.

– Я никогда не мог сообразить, что это за “скорбные числа”, – заметил мистер Кобб критически.

– Значит, вы никогда не изучали дроби! – мгновенно догадалась Ребекка. – Послушайте, дядя Джерри и тетя Сара, может быть, вы напишете еще одно четверостишие, заключительное – такое, чтобы в нем были “мысли” – как это обычно бывает у поэтов.

– Если ты можешь выдавливать из себя стихи, просто поворачивая какую-то ручку, ну, тогда я скажу – чем больше, тем лучше; но едва ли тут можно приделать конец красивее этого, – заметил мистер Кобб.

– Нет, конец ужасный! – недовольно проворчала Ребекка. – Нельзя было вставлять “мне”. Я просто пишу стихи, и никто не знает, что это я стояла у реки. Здесь должно быть написано “Ребекка” или “та, чьи волосы черны”. И это “наоборот” просто отвратительно. Иногда я говорю себе, что никогда больше не буду писать стихи: так трудно сделать, чтобы все вышло правильно; но в другое время они получаются у меня сами собой. Может быть, так будет лучше:

Но ах, увы! Не знаем мы,

Что нам судьба пошлет,

И может дать она покой

Тому, кто бури ждет.

Не знаю, хуже так или лучше. Теперь возьмемся за заключительный стих!

Через несколько минут поэтесса подняла глаза, сияющая и торжествующая.

– Оказалось – легче легкого! Вот, послушайте! – И она прочитала медленно, приятным, проникновенным голосом:

Но что б ни ждало в жизни нас,

Уверенные в том,

Что воля Бога такова,

Мы счастие найдем.

Мистер и миссис Кобб молча обменялись восхищенными взглядами; дяде Джерри даже пришлось отвернуться к окну, чтобы украдкой вытереть глаза мешком с бечевками.

– Да как тебе это удается? – воскликнула миссис Кобб.

– О, это легко, – ответила Ребекка, – все псалмы, которые поют на молитвенных собраниях, очень похожи на эти стихи. В Уэйрхеме есть школьная газета, которую печатают раз в месяц в учительской семинарии. Дик Картер говорит, что редактор там, разумеется, всегда мальчик, но он разрешает и девочкам попробовать что-нибудь написать, а потом выбирает лучшее. Дик думает, что кое-что из моих стихов могут в ней напечатать.

– Кое-что! – воскликнул дядя Джерри. – Я ни капельки не удивился бы, если бы ты написала всю газету целиком, а что до этого мальчишки-редактора, так, бьюсь об заклад, ты могла бы взять над ним верх в сочинительстве одной левой.

– Нельзя ли нам получить копию этого стихотворения, чтобы хранить ее в семейной Библии? – почтительно спросила миссис Кобб.

– О, конечно! – воскликнула Ребекка. – Я сделаю для вас чистую, хорошую копию фиолетовыми чернилами и тонким пером… Но я должна пойти и взглянуть на мое бедное платье.

Старики последовали за Ребеккой. Платье совершенно высохло, и ему действительно немного помогли усилия тети Сары, но ткань, там, где ее усердно терли, полиняла, узор расплылся, а кое-где виднелись грязные потеки. В качестве последнего средства прибегли к тщательному глажению горячим утюгом, и наконец Ребекку убедили облачиться в платье, чтобы можно было посмотреть, очень ли заметны пятна, когда оно облегает фигуру. Они были заметны и весьма бескомпромиссно бросались в самые подслеповатые глаза. Ребекка окинула платье одним испытующим взглядом и, взяв свою шляпу с гвоздя, сказала:

– Пожалуй, я пойду. Если я должна получить нагоняй, я хочу получить его поскорее и покончить с этим делом.

– Бедная, несчастная невезучая крошка! – вздохнул дядя Джерри, следя глазами за тоненькой фигуркой, спускающейся с холма. – Я хотел бы, чтобы она все-таки немного обращала внимание на то, что у нее под ногами. Но, клянусь, если бы она была наша, я позволил бы ей собрать краску со всего дома, прежде чем решился бы ее отругать. Вот стихи, которые она оставила. Прочитай их еще раз вслух, мать. Боже! – продолжил он со сдавленным смешком, зажигая свою трубку. – Так и вижу этого мальчишку-редактора, как он удирает в кусты и последний раз хлопает на ветру хвост его рубахи, а Ребекка в это время усаживается поудобнее в его вращающемся кресле! Для меня загадка, что это за работа – редактирование. Но она, Ребекка, разберется. И редактировать будет на славу!

Уверенные в том,

Что воля Бога такова,

Мы счастие найдем.

Боже, мать! Как верно схвачено, прямо Евангелие. Как она до этого додумалась?

– Она не могла додуматься до этого сама в ее годы, – сказала миссис Кобб. – Она, должно быть, просто угадала, что это так. Есть вещи, Джеримайя, которые мы знаем, хоть никто нам о них не говорил.

Ребекка выслушала выговор (которого вполне заслуживала), как солдат. Гневных слов прозвучало множество, и среди прочего мисс Миранда заметила, что такой рассеянный ребенок непременно вырастет слюнявым идиотом. Ребекке не было разрешено пойти на день рождения к Элис Робинсон, и она была обречена на то, чтобы ходить в своем платье, как оно было, со всеми пятнами и потеками, пока окончательно его не износит. (Шесть месяцев спустя тетя Джейн смягчила это наказание, сшив присборенный канифасовый передничек, искусно выкроенный так, чтобы закрыть все пятна.)

Выслушав приговор, Ребекка направилась в свою спальню и, сев там, задумалась. Уж кем она никак не хотела вырасти, так это идиотом любой разновидности, в особенности слюнявым. Она решила наказывать себя всякий раз, когда ей случится вызвать то, что она сочтет справедливым негодованием своей достойной родственницы. Конечно, тетка уже запретила ей пойти на день рождения к Элис Робинсон, но это вряд ли могло рассматриваться как наказание. Ребекка еще раньше в разговоре с Эммой-Джейн сравнивала предстоящую вечеринку с пикником на кладбище, так как более похожего на склеп дома, чем дом Робинсонов, нельзя было и представить. Детей обычно вводили через заднюю дверь и просили стоять на газетах все время визита, так что друзья обычно просили Элис, если можно, “принять” их на крыльце или в сарае. Миссис Робинсон была не только “страшно аккуратная”, но и “страшно скупая”, так что, по всей вероятности, гостей ожидало угощение, состоящее из стаканов с минеральной водой и мятных леденцов.

После сравнения преимуществ таких способов наказания, как кусочек волосяной ткани в чулке и камешек в туфле, она отвергла их оба. Раздобыть волосяную ткань было невозможно, а камешек, несомненно, привлек бы внимание бдительной тетки и к тому же оказался бы глупым препятствием для деятельности человека, который должен выполнять домашние обязанности и ходить пешком в школу, расположенную за полторы мили от дома.

Ее первая попытка мученичества имела место еще раньше и оказалась не слишком удачной. Тогда она осталась дома и не пошла на концерт воскресной школы – удовольствие, которое по причине незнакомства с более заманчивыми развлечениями очень любила. В результате ее дезертирства выступление двух малышей, надеявшихся на ее подсказку (она знала стихи всех детей лучше, чем они сами), позорно провалилось. Ученики ее класса должны были в этот день читать по очереди вслух трудную главу из Библии; многие из них провели субботний вечер в напряженных трудах: каждый высчитывал, какой стих неизбежно выпадет на его долю с учетом его места на скамье, и упражнялся в чтении именно этого стиха. Они были слишком несообразительны, чтобы догадаться, что отсутствие Ребекки нарушает весь предполагавшийся порядок, и удар обрушился неожиданно и с сокрушительной силой, когда такие слова, как Иевусеи, Аморреи, Гергесеи, Евеи и Ферезеи, пришлось произносить особам, менее всего способным с этим справиться.

Следовательно, чтобы быть надлежащим и справедливым, самонаказание должно, подобно благотворительности, начинаться дома и в отличие от благотворительности там же кончаться20. Ребекка, сидевшая у окна, рассеянно оглядела комнату. Она должна от чего-то отказаться, но, по правде говоря, у нее почти ничего нет, только… да, это подойдет – ее любимый розовый зонтик. Спрятать его на чердаке недостаточно, так как в минуту слабости она непременно опять достанет его. Взгляд ее скользнул от зонтика к яблоням за окном, а затем упал на сруб колодца. Это подойдет: она бросит свою величайшую драгоценность в глубины вод. Решение, как всегда, было быстро претворено в жизнь. В темноте она тихонько спустилась по лестнице, выскользнула из дома через парадную дверь, приблизилась к месту жертвоприношения, подняла крышку колодца, с содроганием взглянула в воду и швырнула зонтик вниз что было силы. В решающий момент ей существенно помогла мысль о том, что она очень похожа на языческих матерей, бросающих своих младенцев крокодилам в Ганге.

Она спала хорошо и проснулась освеженная, как это всегда должно быть и иногда бывает с посвященной душой. Но после завтрака, когда Ребекка, понесшая заслуженную кару и испытывающая духовный подъем, уже ушла в школу, возникли большие трудности с подъемом воды из колодца. На помощь был призван Эбайджа Флэг, который поднял крышку колодца, внимательно обследовал его, нашел первопричину неприятностей и с помощью смекалки, присущей янки, умудрился устранить ее. Дело было в том, что загнутая крючком ручка зонтика попала в звено колодезной цепи, и, когда была сделана первая попытка поднять ведро с водой, маленькое приношение сокрушенного раскаянием сердца дернулось вверх, изогнулось, а крепкие спицы впились в стенку колодца. Не нужно говорить, что самый ловкий жонглер без помощи могущественных сил тьмы не сумел бы проделать подобный фокус, но незадачливому ребенку в его стремлении к добродетели удалось добиться этого одним поворотом запястья.

Мы обойдем молчанием сцену, имевшую место после возвращения Ребекки из школы. Быть может, вы, читатель, прожили на свете немало лет; быть может, вы талантливый оратор и искусны в споре, но и вы, вероятно, пали бы духом, столкнувшись с необходимостью объяснить, какой запутанный мыслительный процесс привел вас к тому, чтобы бросить ваш любимый розовый зонтик в колодец Миранды Сойер. Или вы чувствуете себя способным обсуждать действенность духовного самонаказания с особой, которая поджимает губы и смотрит на вас невыразительными, непонимающими глазами? Когда бедная Ребекка, припертая к стенке, была вынуждена признаться в мотивах принесения в жертву розового зонтика, тетка сказала:

– Вот что, Ребекка, ты слишком большая, чтобы тебя сечь, да я никогда и не стала бы бить тебя, но если когда-нибудь ты сочтешь, что недостаточно наказана, – только скажи, и уж я сумею что-нибудь придумать. Я не так изобретательна, как некоторые, но что бы я ни предложила, это не заставит целую семью глотать крошки слоновой кости, деревянные щепки и обрывки розового шелка вместе с питьевой водой.

Глава 13

“Белоснежное” и “Пунцовое”

Накануне Дня Благодарения положение Симпсонов достигло того, что можно было назвать кризисом даже для их семьи, члены которой родились и росли в условиях полной приключений бедности и рискованной неопределенности.

В Риверборо делали все что могли, чтобы вернуть племя Симпсонов на, так сказать, землю их отцов, справедливо полагая, что тот городок, который произвел их на свет, и должен кормить их и давать им крышу над головой, пока дети не подрастут и не станут самостоятельными. В доме почти нечего было поесть, а надеть – и того меньше, хотя миссис Симпсон, как всегда, старалась в полную меру своих немногих сил. Дети умудрялись наедаться благодаря тому, что скромно присаживались возле кухонных дверей своих соседей, когда там собирались накрывать на стол. Они не были всеобщими любимцами, но все же получали кое-какие, далеко не лучшие, куски от наиболее сострадательных хозяек.

Жизнь, однако, была довольно тоскливой и безотрадной, и в промозглую осеннюю погоду, преследуемые видениями лопающихся от жира чужих индеек, чужих золотистых тыкв, чужого зерна, заполнившего амбары, юные Симпсоны, рыскавшие по округе в поисках какой-нибудь недорогой формы развлечения, остановили свой выбор на продаже мыла за вознаграждение. В первые осенние месяцы они сумели продать своим непосредственным соседям достаточно мыла, чтобы приобрести детскую ручную тележку, которую, хоть колеса ее и были не очень надежны, все же можно было катить по проселочным дорогам. Проявив большую практичность и организаторские способности, вероятно унаследованные ими от отца, они теперь намеревались охватить своей деятельностью более обширную территорию и распространять мыло в близлежащих деревнях, если только там удастся найти покупателей. Мыловаренная компания “Эксельсиор” платила очень маленький процент своим несовершеннолетним коммивояжерам, разбросанным по всему штату, но зато воспламеняла их воображение, выпуская рекламные проспекты с приукрашенными изображениями призов, присуждаемых за продажу определенного числа кусков. Таково было положение дел, когда Клара-Белла и Сюзан Симпсон обратились за содействием к Ребекке, которая горячо и энергично поддержала их предприятие, пообещав свою и Эммы-Джейн Перкинс помощь. Призов, на которые могли рассчитывать Симпсоны, было три – книжный шкаф, обитое плюшем кресло с откидной спинкой и банкетная лампа. Шкаф не прельщал Симпсонов, так как книг у них, разумеется, не было. Без раздумий и сожалений отвергли они и плюшевое кресло, хотя, возможно, оно и пригодилось бы семье из семи человек (не считая мистера Симпсона, который обычно сидел в другом месте за счет Риверборо). И лишь видение банкетной лампы воодушевляло их сердца. Вскоре она стала для них более желанной, чем еда, питье или одежда. В том, что Симпсоны так хотят получить банкетную лампу, ни Эмма-Джейн, ни Ребекка не видели ничего несообразного. Они тоже ежедневно смотрели на картинку в рекламном проспекте и знали, что будь они сами свободными торговыми агентами, то усердно трудились бы, мучились и потели за счастье и честь проводить в предстоящую зиму долгие вечера в одной комнате с этой лампой. Судя по картинке, она была не меньше восьми футов высотой, и Эмма-Джейн посоветовала Кларе-Белле на всякий случай измерить высоту симпсоновских потолков. Но из краткого текста на полях рекламного проспекта выяснилось, что высота лампы достигает двух с половиной футов, когда она водружена во всем своем блеске и великолепии на соответствующий столик, предоставляемый за дополнительную плату в размере трех долларов. Хотя перед вами всего лишь полированная латунь, говорилось в проспекте, ее неизменно ошибочно принимают за чистое золото; что же касается абажура, который прилагается (то есть прилагается в том случае, если агент продаст еще сто кусков мыла сверх количества, необходимого для получения приза), то он изготовлен из гофрированной бумаги, цвет которой ослепленный радостью торговый агент может выбрать из полудюжины предлагаемых восхитительных оттенков.

Маятник Симпсон не входил в число участников синдиката. Клара-Белла была довольно удачливым агентом, но Сюзан, которая не могла сказать ничего, кроме: “Жамечательное мыло”, никогда не делала большой выручки, а близнецы были слишком юны, чтобы заслуживать полного доверия, и получали только полдюжины кусков за один раз, причем были обязаны, отправляясь в деловое путешествие, брать с собой краткий документ с указанием цены за кусок, дюжину и коробку. Ребекка и Эмма-Джейн вызвались пройти две или три мили в каком-либо направлении и посмотреть, не удастся ли им сделать что-либо для оживления покупательского спроса на такие сорта, как “Белоснежное” и “Пунцовое”: первое – предназначенное для стирки, второе – предлагаемое в качестве туалетного.

Приготовления к этому событию состояли в продолжительных совещаниях на чердаке у Эммы-Джейн и сопровождались бурным весельем. У девочек был рекламный текст мыловаренной компании, из которого следовало составить убедительную речь, и, что было еще лучше, глубокие впечатления от выступления на сельскохозяйственной выставке в Милтауне продавца некоего патентованного лекарства. Метод этого человека, если пронаблюдать за ним хоть раз, невозможно было забыть, так же как и его манеры и лексикон. Эмма-Джейн практиковалась на Ребекке, а Ребекка – на Эмме-Джейн.

– Не могу ли я продать вам сегодня немного мыла? Имеются два сорта: “Белоснежное” и “Пунцовое”. Шесть кусков в красивой упаковке. Всего лишь двадцать центов за белое и двадцать пять за красное. Мыло изготовлено из самого высококачественного сырья и при желании даже может быть съедено больным с удовольствием и пользой.

– О, Ребекка, давай не будем это говорить! – истерически перебила ее Эмма-Джейн. – Когда я говорю такое, я чувствую себя дурой.

– Тебе так мало нужно, чтобы почувствовать себя дурой, Эмма-Джейн, – сурово заявила Ребекка, – что иногда мне кажется, ты она самая и есть. Мне не так ужасно легко почувствовать себя дурой. Ну, хорошо, пропустим про больного, если тебе не нравится, и давай дальше.

– “Белоснежное”, вероятно, самое удивительное мыло, какое когда-либо производилось. Положите белье в таз с водой, слегка потрите мылом наиболее загрязненные места, оставьте белье погруженным в мыльный раствор от заката до рассвета – и тогда даже ребенок сможет выстирать его без малейших усилий.

– Младенец, не ребенок, – поправила Ребекка, заглянув в рекламу.

– Это одно и то же, – возразила Эмма-Джейн.

– Конечно, одно и то же, но в рекламе, как и в стихах, следует называть ребенка “дитя” или “младенец”! Не хочешь “младенец”, скажи “дитя”.

– Нет, – проворчала Эмма-Джейн, – “дитя” даже хуже, чем “младенец”. Слушай, Ребекка, как ты думаешь, мы можем говорить все, что сказано в рекламе, или пусть лучше Илайджа и Илайша попробуют это мыло, прежде чем мы пойдем торговать?

– Я не могу представить, чтобы младенец обстирывал семью каким бы то ни было мылом, – ответила Ребекка, – но, должно быть, это правда, иначе они не осмелились бы печатать такое. Так что не будем волноваться. Ах, Эмма-Джейн, это будет отличная забава! В тех домах, где меня не знают, я не буду стесняться и выпалю единым духом всю эту чепуху – и про больного, и про младенца, и остальное. Может быть, я даже скажу последнее предложение, если только смогу запомнить: “Мы играем на всех струнах великого макрокосма удовлетворения”.

Разговор происходил в пятницу после обеда в доме Эммы-Джейн, где Ребекке, к ее безграничной радости, предстояло остаться на субботу и воскресенье, так как обе ее тетки уехали в Портленд на похороны подруги. Занятий в школе в субботу не было, и девочки собирались с утра отправиться в бричке, запряженной старой белой лошадью, за три мили, в Северный Риверборо, пообедать там в двенадцать часов у кузин Эммы-Джейн и вернуться домой ровно в четыре.

Когда они спросили миссис Перкинс, нельзя ли им завернуть по дороге в несколько домов, чтобы продать немного мыла для Симпсонов, та сначала решительно воспротивилась. Она была очень снисходительной и любящей родительницей и имела мало возражений против того, чтобы Эмма-Джейн развлекалась таким необычным способом; сомнения возникли у нее исключительно из-за Ребекки, как племянницы привередливой Миранды Сойер. Но когда ее заверили, что предприятие целиком и полностью благотворительное, она неохотно, но все же согласилась.

Девочки подъехали к магазинчику мистера Уотсона и договорились о нескольких больших ящиках мыла, которые предстояло записать на счет Клары-Беллы Симпсон. Ящики были подняты на задок брички – и никогда не катила по проселочной дороге пара счастливее, чем Ребекка и ее спутница!

Это был великолепный день – настоящая золотая осень, и ничто не напоминало о ноябре, как бы ни был он близок. Листва все еще густо покрывала дубы и клены, она шумела на ветру, пленяла буйством красок – алое и коричневое, желтое и пурпурное, бронзовое и малиновое волновалось и сливалось, создавая прекрасное зрелище. Воздух был подобен искрящемуся сидру, а на каждом поле золотился урожай и просился в амбары, на мельницы и рынки. Лошадь забыла свои двадцать лет и, радостно втягивая сладкий бодрящий воздух, бежала резво, словно жеребенок. Вдали голубели отчетливые очертания горы Нокомис. Ребекка, внезапно охваченная радостью бытия, встала в бричке и в полный голос обратилась к пейзажу:

О Мир, как ты чудесен и велик,

Рек кудри обрамляют светлый лик,

На грудь твою накинут бархат трав,

Как ты в своем наряде величав!

Скучная и заурядная Эмма-Джейн никогда не казалась Ребекке такой близкой, такой дорогой, такой испытанной и надежной; и Ребекка никогда не была для верного сердца Эммы-Джейн такой восхитительной, такой удивительной, такой обворожительной, как во время этой поездки, дарившей им дружескую близость, свободу и все волнующие прелести смелого делового предприятия.