Текст книги "Ребекка с фермы Солнечный Ручей"

Автор книги: Кейт Дуглас Уиггин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Кирпичный дом отнюдь не превратился немедленно в придорожную гостиницу, место невинных развлечений и радостного гостеприимства, но посещение его миссионерами было началом перемен: Миранда позволила держать одну кровать застеленной “на всякий случай”, а хрустальные стаканчики переместились в буфете с самой верхней полки на вторую сверху. До этого Ребекке пришлось встать на стул, чтобы достать их, но теперь она могла сделать это просто потянувшись, что было очень символично – точно так же, сама о том не зная, взбиралась она на стены догматизма и предубеждения мисс Миранды.

Миранда заявила даже, что не возражала бы против того, чтобы Берчи заезжали иногда ненадолго, но побоялась, что они распространят за границей известие о своем визите, и тогда миссионерские семейства будут вертеться в доме круглый год. В качестве подходящего примера она приводила тот общеизвестный факт, что если бродяга получит хорошее угощение у чьей-либо задней двери, он непременно оставит там какой-нибудь знак, чтобы другие бродяги знали, что, вполне вероятно, их ждет там такой же прием.

Можно предположить, что есть какая-то доля истины в этой непритязательной иллюстрации, и страх мисс Миранды перед грозившими ей тяжелыми обязанностями имел под собой некоторые основания, хотя и не совсем того рода, который она имела в виду. Душа приобретает самые прекрасные привычки так же легко, как и самые отвратительные, и как только жизнь начинает расцветать красивыми словами и делами, в тот же момент устанавливается новый образец поведения, он признается всеми, и ваши соседи с нетерпением ожидают от вас непрерывного проявления оптимизма, сочувствия, находчивости, духа товарищества или вдохновения, на которые вы однажды показали себя способным.

Описать воздействие визита Берчей на Ребекку непросто. Тем не менее когда она, умудренная опытом последующих лет, оглядывалась на него, то чувствовала, что минута, когда мистер Берч обратился к ней с просьбой “сказать молитву”, стала переломным моментом в ее жизни.

Если вы когда-нибудь замечали, каким любезным, обходительным, благовоспитанным чувствуете себя, надев красивую новую одежду; если когда-нибудь ощущали, как благоговение охватывает вас, стоит закрыть глаза, сложить руки и склонить голову; если вы когда-нибудь наблюдали, как чувство отвращения к ближнему постепенно слабеет под влиянием ежедневного упражнения в вежливости – тогда вы можете понять, каким образом усвоение внешнего, видимого признака оказывает некоторое странное воздействие на формирование внутреннего, духовного состояния, о котором свидетельствует этот признак.

Только когда человек становится старым и мрачным, душа тяжелеет и отказывается подняться. Юная душа всегда крылата, легкое дуновение побуждает ее взлететь. Ребекку попросили засвидетельствовать то состояние души, или чувство, о существовании которого она имела лишь самое смутное представление. Она повиновалась, и по мере того, как она произносила слова, они становились истиной – по мере того как она выражала желания, они превращались в нечто реальное.

Как “стаи голубей, что дом завидели родной”, дух ее воспарил к великому свету, сначала лишь смутно различаемому, но становившемуся все ярче по мере того, как она приближалась к нему. Почувствовать свое единство с Божественным сердцем, прежде чем возникло ощущение какой-либо разобщенности, – это, несомненно, самый прекрасный путь к Богу для любого ребенка.

Глава 21

Горизонты раздвигаются

Время, которого так долго и с нетерпением ожидали, наступило, и Ребекка стала ученицей семинарии в Уэйрхеме. Те, кто насладился светской суетой и прелестями иноземных дворов или свободно вращался в интеллектуальных кругах крупнейших университетов, возможно, не сочли бы Уэйрхем чем-то из ряда вон выходящим. Но для Ребекки Уэйрхем был таким же продвижением вперед по сравнению с Риверборо, каким эта деревня была по сравнению с фермой на Солнечном Ручье. Намерением Ребекки было пройти четырехгодичный курс за три года, так как все заинтересованные стороны полагали, что по достижении зрелого семнадцатилетнего возраста она должна быть в состоянии заработать себе на жизнь и помочь получить образование младшим детям. Пока она размышляла, как успешно осуществить этот план, некоторые другие девочки обдумывали, как бы им провести без дела эти четыре года и прийти к концу обучения, зная не больше, чем в начале. Это казалось трудной, почти невыполнимой задачей, которая, однако, могла быть решена и вполне благополучно решалась даже и не в таких скромных и маленьких учебных заведениях, как в Уэйрхеме.

Ребекке предстояло ездить на поездах из Риверборо в Уэйрхем и обратно с сентября и до самого Рождества, а затем три самых холодных месяца жить в пансионе в Уэйрхеме. Родители Эммы-Джейн всегда считали, что год или два, проведенные в средней школе в Эджвуде (в трех милях от Риверборо), во всех отношениях подойдут их дочери и позволят ей вступить в жизнь с тем великолепием интеллектуального лоска, какой она только может выдержать. До сих пор Эмма-Джейн всей душой разделяла это мнение, ибо если было на свете что-то, к чему она питала отвращение, так это к учебе. Все книги были одинаково плохи, на ее взгляд, и она могла бы наблюдать, как глубины океана поглощают все библиотеки мира, и одновременно с аппетитом обедать. Однако все стало выглядеть иначе, когда ее послали в Эджвуд, а Ребекку – в Уэйрхем. Она терпела неделю – семь бесконечных дней вдали от предмета своего обожания, который могла видеть только по вечерам, когда обеим нужно было учить уроки. В воскресенье представилась удобная возможность изложить дело отцу. Но тот проявил черствость, ибо не был убежден в необходимости образования и считал, что дочь уже вполне образованна. Он не собирался навсегда становиться кузнецом, когда сдал в аренду свою ферму и переехал в Риверборо, и теперь предложил вернуться на нее к тому времени, когда Эмма-Джейн кончит учиться и будет готова помогать матери заниматься их молочней.

Прошла еще неделя. Эмма-Джейн явно изнывала и роптала вслух. Румянец ее поблек, аппетит почти сошел на нет.

Ее мать с грустью упоминала о том, что Перкинсы имели обыкновение подхватывать чахотку; что цвет лица дочери всегда казался ей слишком красивым, чтобы быть здоровым; что другие мужчины гордились бы такой честолюбивой дочерью и были бы рады во всем ей способствовать; что она боится, как бы ежедневные поездки в Эджвуд не отразились плохо на ее собственном здоровье, и потому мистеру Перкинсу, вероятно, придется нанять батрака, чтобы возить Эмму-Джейн, и, наконец, что когда у девочки такая жажда знаний, как у Эммы-Джейн, почти злодеяние – перечить ее воле.

Мистер Перкинс выносил все это в течение нескольких дней, пока не оказались ощутимо затронуты его настроение, аппетит и пищеварение. Тогда он примирился с неизбежным, и Эмма-Джейн устремилась в Уэйрхем, как освобожденный пленник к любимому приюту. Решимость ее не уменьшилась даже несмотря на то, что, прежде чем вступить под сень академических рощ, ей пришлось пройти через ужасающие испытания. Она успешно сдала экзамены только по двум предметам, но с радостью отправилась на подготовительное отделение со своими пятью “условно” с намерением позволить потоку образования легко играть на поверхности ее ума, не проникая внутрь глубже, чем это совершенно неизбежно. Невозможно игнорировать ту истину, что Эмма-Джейн была туповата, но упорная, непоколебимая верность и способность к преданной, бескорыстной любви – это, в конце концов, тоже таланты и, очевидно, представляют в жизни такую же ценность, как и чувство ритма или способность к языкам.

Уэйрхем был красивым городком с широкой и тенистой главной улицей, обсаженной большими кленами и вязами. Там были заведения аптекаря, кузнеца, паяльщика, несколько магазинов, две церкви и множество пансионов, но все интересы городка сосредоточивались вокруг семинарии и академии. Эти научные центры были не лучше и не хуже других такого же рода, где заметное различие в уровне и эффективности обучения зависело от того, случалось ли ректору быть человеком, обладающим энергией и вдохновением, или наоборот. Здесь учились мальчики и девочки со всех концов округа и штата, и были они самыми разными по происхождению, общественному положению, степени богатства или бедности. Уэйрхем предоставлял немало возможностей для самых глупых и опрометчивых поступков, но в целом пользовались ими на удивление редко. Среди учащихся третьего и четвертого курсов были случаи, когда парочки шли пешком на поезд или с поезда или когда представители сильного пола несли тяжелые книжки своих соучениц по дороге, ведущей на холм, так же как и редкие случаи возмущения всеобщего спокойствия беспечными и скороспелыми девицами, одной из которых была Хальда Мизерв. Она была довольно дружна с Эммой-Джейн и Ребеккой, но становилась с течением времени все менее и менее близка им. Хальда была чрезвычайно красива, с буйными каштановыми волосами и несколькими совсем крошечными веснушками, о которых она постоянно упоминала, так как никто не мог обнаружить их, не заметив попутно ее напоминающей фарфор кожи и длинных загнутых ресниц. У нее были веселые глаза, красивая, но, пожалуй, слишком полная для ее лет фигура и очаровательные, по всеобщему мнению, манеры. Риверборо был беден кавалерами, и потому она намеревалась провести свои четыре года в Уэйрхеме так весело, как только позволят обстоятельства. Развлечения она представляла себе как вечно меняющийся круг обожателей, которые были у нее на побегушках, и чем более публично, тем лучше, а также как постоянные шутки, смех и веселую болтовню, красноречивость и действенность которой обеспечивались с помощью лукавых и выразительных взглядов. Она имела обыкновение признаваться другим, пользующимся меньшим успехом, девочкам в своих победах и сокрушаться по поводу тех непрерывных опустошений, которые производила в сердцах и в которых, по ее клятвенным заверениям, была – если речь идет о намерениях – не виновата ни сном ни духом. Подобного рода поведение легко разрушает обыкновенную дружбу, и вскоре, отправляясь из Риверборо в Уэйрхем или из Уэйрхема в Риверборо, Ребекка и Эмма-Джейн сидели в одном конце поезда, а Хальда со своей свитой – в другом. Иногда эта свита была невыразимо великолепна и включала какого-нибудь юного Монте-Кристо, тратившего по пятницам тридцать центов на билет туда и обратно и ехавшего из Уэйрхема в Риверборо лишь для того, чтобы побыть рядом с Хальдой; иногда же круг поклонников сокращался до заурядного мальчика-попутчика, который, казалось, вполне устраивал ее за неимением другой добычи.

Для Ребекки, что вполне естественно в таком возрасте, мальчики были хорошими товарищами, но не более того. Ей нравилось учиться вместе с ними, но от вульгарного флирта она была надежно защищена своими идеалами. В мальчиках, которых она встречала до сих пор, было мало такого, что могло пробудить ее воображение, ибо оно обычно находило для себя гораздо лучшую пищу. Школьные романы Хальды, изобилующие банальностями, были не из того материала, из которого были мечты Ребекки, когда мечтам случалось оставлять свой трепетный след на чувствительной фотопластинке ее ума.

Среди преподавателей и преподавательниц уэйрхемской семинарии была одна, оказавшая глубокое влияние на Ребекку, – мисс Эмили Максвелл, которая вела занятия по английскому языку и литературе. Мисс Максвелл, племянница одного из бывших губернаторов штата Мэн и дочь одного из профессоров Боудойнского колледжа, была в высшей степени замечательной личностью, и то, что годы ее преподавательской работы в Уэйрхеме пришлись как раз на время пребывания там Ребекки, было счастливейшей из всех случайностей. Близкие отношения между ними установились сразу и без всяких колебаний. Сердце Ребекки полетело, как стрела к своей цели, а ум ее, встретив превосходящий его по качествам, сразу занял прочную позицию почтительного преклонения.

Ходили слухи, что мисс Максвелл “пишет”. Это слово, когда его произносили определенным тоном, означало не то, что человек обладает каким-либо стилем, но что его произведения появлялись в печати.

– Она тебе понравится. Она пишет, – шепнула Хальда Ребекке во время молитвы в первое утро занятий, когда расположившиеся на передних сиденьях преподаватели образовали внушительный ряд. – Она пишет; и я считаю ее воображалой.

Никто, однако, не располагал точными сведениями, которые могли бы удовлетворить жадный ум, хотя говорили, что существует по крайней мере один человек, который собственными глазами видел очерк, принадлежащий перу мисс Максвелл, в каком-то журнале. Столь выдающиеся достижения мисс Максвелл заставляли Ребекку несколько робеть перед ней, но взглядом она неизменно выражала свое восхищение – нечто, совершенно невозможное для большинства учеников класса при тех несовершенных органах зрения, какими наделила их мать-природа. Любой бегло брошенный взгляд мисс Максвелл всегда встречали нетерпеливые темные глаза, и всякий раз, когда она говорила что-нибудь замечательное, ее взоры в поисках одобрения обращались к тому концу второй скамьи, где каждый оттенок чувства, которое она желала пробудить в своих слушателях, отражался на некоем выразительном лице.

Однажды, когда в классе обсуждалась тема предстоящего первого сочинения, мисс Максвелл попросила каждого нового ученика принести ей несколько сочинений, написанных в предыдущем году, с тем чтобы она могла оценить их работы и точно знать, каков уровень их подготовки. Ребекка задержалась, после того как остальные ушли, и робко приблизилась к столу учительницы.

– У меня нет с собой никаких сочинений, мисс Максвелл, но я могу найти их, когда поеду домой в пятницу. Они лежат в ящике на чердаке.

– Аккуратно перевязанные розовыми и голубыми ленточками? – с лукавой улыбкой спросила мисс Максвелл.

– Нет. – Ребекка решительно покачала головой. – Я хотела бы взять для этого ленточки, потому что все остальные девочки так делают и это очень красиво. Но я обычно перевязывала свои сочинения бечевкой, нарочно, а одно, на тему “Одиночество”, даже перевязала старым шнурком от ботинок, чтобы было ясно, что я о нем думаю.

– “Одиночество”! – засмеялась мисс Максвелл, удивленно приподняв брови. – Вы сами выбирали темы для своих сочинений?

– Нет. Мисс Дирборн считала, что мы еще маленькие, чтобы самим выбрать хорошую тему.

– Какие же другие темы она предлагала?

– “Мечты у камина”, “Грант как воин“29, “Размышления о жизни П. Т. Барнума“30, “Разрушенные города”, других уже не помню. Все мои сочинения были плохи, и мне неприятно их показывать; у меня легче и лучше получаются стихи.

– Стихи! Мисс Дирборн требовала от вас писать стихи?

– О нет. Просто я всегда их писала, даже на ферме. Может быть, принести вам все, что у меня есть? Их не очень много.

Вечером того же дня Ребекка взяла толстую тетрадь, в которую записывала свои душевные излияния, и отправилась к мисс Максвелл. Она надеялась, что ее, возможно, пригласят зайти и состоится личная беседа, но на звонок вышла служанка, и, оставив ей свою тетрадь, Ребекка ушла разочарованная.

Несколько дней спустя, увидев знакомую черную обложку на столе мисс Максвелл, она поняла, что ужасный момент критического разбора ее творений приближается, и не удивилась, когда ее попросили остаться после занятий.

В комнате было тихо; красные листья кленов шелестели на легком ветру и влетали в открытое окно, принося первые приветы осени. Мисс Максвелл подошла и села рядом с Ребеккой.

– По-твоему, это хорошие стихи? – спросила она, возвращая тетрадь.

– Не очень, – призналась Ребекка, – но трудно судить самой. Перкинсы и Коббы всегда говорили, что стихи чудесные, но когда миссис Кобб сказала мне, что, на ее взгляд, они лучше, чем у Лонгфелло31, я забеспокоилась, так как знала, что такого быть не может.

Этот чистосердечный ответ подтвердил представление мисс Максвелл о Ребекке как о девочке, которая может выслушать правду и извлечь из этого пользу.

– Так вот, дитя мое, – сказала она, улыбаясь, – твои друзья ошибались, а ты была права. Если подвергнуть твои стихи надлежащему анализу, они довольно плохи.

– Значит, я должна бросить всякую надежду стать когда-нибудь писательницей! – вздохнула Ребекка. Она пила горькую чашу и с испугом думала, сможет ли удержаться от слез, пока не кончится беседа.

– Не торопись, – перебила ее мисс Максвелл. – Хотя твои произведения и не могут считаться настоящей поэзией, они показывают, что в будущем можно надеяться на успех. Ты почти нигде не ошибаешься в том, что касается рифмы или размера, и это свидетельствует, что у тебя есть природное чувство – “чувство формы”, как сказали бы поэты. Я думаю, что когда ты станешь старше, приобретешь больше опыта – иными словами, когда у тебя появится, что сказать, – ты, возможно, станешь писать очень хорошие стихи. Поэзия требует знаний, проницательности, опыта и воображения. Первых трех достоинств у тебя еще нет, но, на мой взгляд, есть признаки последнего.

– И я не должна никогда больше пытаться писать стихи, даже для собственного развлечения?

– Конечно, ты можешь сочинять стихи, и это только поможет тебе лучше писать прозой. Теперь поговорим о первом сочинении. Я собираюсь предложить всем новым студентам написать письмо, в котором содержались бы их впечатления от Уэйрхема и краткий очерк школьной жизни.

– Я должна быть сама собой? – спросила Ребекка.

– Что ты имеешь в виду?

– Письмо Ребекки Рэндл ее сестре Ханне на ферму Солнечный Ручей или ее тете Джейн в кирпичный дом в Риверборо – это так скучно и глупо, если это настоящее письмо. Вот если бы я могла предположить, что я не я, а совсем другая девочка и пишу кому-нибудь, кто непременно поймет все, что бы я ни написала, тогда у меня вышло бы гораздо лучше.

– Очень хорошо. Я думаю, это замечательная идея, – сказала мисс Максвелл. – И кем же ты предполагаешь сделать себя?

– Мне очень нравятся наследницы, – сказала Ребекка задумчиво. – Конечно, я никогда ни одной не видела, но с наследницами всегда случается что-нибудь интересное, особенно с теми, у которых золотистые волосы. Моя наследница не была бы тщеславной и надменной, как плохие сестры в “Золушке”, она была бы благородной и щедрой. Она бросила великолепную школу в Бостоне, потому что захотела приехать сюда, в те места, где жил в детстве ее отец, задолго до того как разбогател. Сейчас ее отец уже умер, но у нее есть опекун, милейший и добрейший человек на свете. Он, конечно, довольно старый и часто бывает молчалив и серьезен, но иногда, когда счастлив, любит пошутить и посмеяться, и тогда Эвелина не боится его. Да, девочку зовут Эвелина Эберкромби, а ее опекуна – мистер Адам Ладд.

– Ты знаешь мистера Ладда? – с удивлением спросила мисс Максвелл.

– Да, он мой лучший друг! – воскликнула Ребекка с восторгом. – Вы тоже его знаете?

– О да. Он один из попечителей учебных заведений Уэйрхема и часто сюда приезжает. Но если я позволю тебе “предполагать” и дальше, ты расскажешь мне все свое письмо, и тогда для меня пропадет прелесть сюрприза.

Что думала Ребекка о мисс Максвелл, мы уже знаем; о том, как относилась учительница к ученице, можно сделать вывод из следующего письма, написанного два или три месяца спустя.

Уэйрхем,

1 декабря

Дорогой отец!

Как тебе хорошо известно, я никогда не была в восторге от преподавательской работы. Пичкать знаниями самодовольных и тупых подростков обоего пола – задача, порой приводящая меня в совершенное уныние. И чем глупее они, тем меньше это сознают. Если бы я учила их географии или математике, то, возможно, чувствовала бы иногда, что чего-то достигаю, так как в этих отраслях знания усердие и трудолюбие творят чудеса. Но преподаватель такого предмета, как английский язык и литература, ищет в учениках интеллекта, тонкости восприятия, воображения. Из месяца в месяц я прилежно тружусь, открывая устрицу за устрицей, и так редко нахожу жемчужину. Вообрази же мою радость, когда в этом семестре, даже не приложив никаких отчаянных усилий, чтобы открыть раковину, я наткнулась на редкостную жемчужину – черную, но с атласной поверхностью и прекрасным блеском! Ее имя – Ребекка, и она очень похожа на Ревекку у источника на картинке в нашей семейной Библии. У нее такие темные глаза и волосы, что можно заподозрить в ней примесь итальянской или испанской крови. Она ничем особенно не выделяется. Человек ничего не сделал для нее: у нее нет ни семьи, о которой стоило бы упоминать, ни денег, ни образования, заслуживающего этого названия, – никаких благоприятных обстоятельств, но мать-природа вмешалась, пришла на помощь и сказала:

Дитя, прелестнейший цветок!

Счастливой быть тебе уж срок!

Избранница моя!

Непревзойдённый Вордсворт! Какая глубина мысли! А эта жемчужина до сих пор даже не слышала о нем! Представь, ты читаешь “Люси“32 вслух целому классу и, когда кончаешь, видишь лицо четырнадцатилетней девочки с губами, дрожащими от восторга, и полными слез, понимающими глазами!

Мой бедный друг! Ты тоже знаешь, каким обескураженным чувствует себя тот, кто сеет прекрасные семена в каменистую почву, в песок, в воду или (так иногда кажется) просто в грязь, зная, что если что-либо и взойдет, то будет это жалкий росток. Вообрази же, как радостно найти настоящий ум – уронить семя в почву, такую теплую, такую плодородную, что знаешь – здесь непременно будет и листва, и цветы, и плоды – все в срок! Я только не хотела бы быть такой нетерпеливой, так жадно стремиться к результатам. Я не гожусь в учителя, да и никто из тех, что так презирают тупость, как я… Жемчужина пишет странные, в деревенской манере, стихи – довольно скверные, но, так или иначе, она всегда ухитряется вставить одну строчку, одну мысль, один образ, который говорит о том, что, сама того не зная, она владеет секретом… До свидания. Как-нибудь в пятницу я привезу Ребекку с собой к нам, и тогда ты и мама сможете сами увидеть ее.

Твоя любящая дочь

Эмили

Глава 22

Цветы клевера и подсолнухи

– Привет, девочки, – сказала Хальда Мизерв, заглядывая в дверь. – Может быть, отложите уроки на минуточку и покажете мне вашу комнату? Слушайте, я только что была в магазине и купила эти перчатки. Я решила, что не буду носить варежки этой зимой, а то это ну просто ужасно по-деревенски. Вы здесь первый год, и к тому же младше меня, так что вам, наверное, все равно, но я ну просто страдаю, если хоть немного не придерживаюсь моды. Слушайте, какая прелесть ваша комната, ну просто не хватает слов! Ни одна другая с ней не сравнится, я уверена! Не знаю, что придает ей такой ну просто великолепный вид – то ли пышные занавески, то ли эта изящная ширма, то ли лампа Ребекки, – но хорошо устроиться вы точно умеете. Я тоже люблю, чтобы в моей комнате было красиво, но у меня нет и минуты свободной, чтобы об этом позаботиться. Я всегда так занята моими нарядами, что кровать часто стоит незастеленной до полудня. Впрочем, если в гости заходят только девочки, это не имеет большого значения. Как только кончу учиться, непременно займусь парадной гостиной в нашем доме – сделаю ее ну просто королевской. Я уже выучилась декалькомании33, а когда освою еще и роспись стекла, я устрою гостиную ну просто по всем правилам – с портьерами и салфеточками на мебели, и декоративными тарелками на стенах, и подушечками на диванах – и добьюсь от мамы, чтобы она позволила мне каждый вечер зажигать там камин и принимать моих друзей. Можно, я посушу ноги у вашей печки? Я терпеть не могу носить галоши и надеваю их, только если грязь ну просто по колено. В галошах ноги кажутся такими ужасно большими. Мне пришлось немало поволноваться, прежде чем я получила эту пару ботинок с французскими каблуками, и я не собираюсь портить их вид галошами чаще, чем это совершенно неизбежно. Я думаю, мальчики замечают ножки быстрее, чем что-либо другое. Элмер Уэбстер наступил мне вчера на ногу, когда я случайно выставила ее в проход между рядами, и когда он извинялся после занятий, то сказал, что не так уж сильно виноват, потому что ножка такая маленькая, что, право же, трудно ее разглядеть! Бесподобно! Конечно, это всего лишь его манера выражаться, потому что я все-таки ношу только второй номер, но из-за французских каблуков и острых носков ножка действительно кажется меньше, и обычно говорят, что высокий подъем тоже помогает. Я прежде думала, что мой высокий подъем – почти уродство, но все говорят, что он очень красив. Только поставьте ваши ноги рядом с моей, девочки, и посмотрите, какая разница! Не то чтобы я хотела похвастаться, а просто так, для смеха.

– Моим ногам хорошо и там, где они находятся, – отозвалась Ребекка сухо. – Я не могу отвлекаться на измерение подъемов в дни, когда нужно учить алгебру. Я заметила у тебя привычку выставлять ногу в проход, с тех пор как у тебя появились эти новые ботинки, поэтому меня не удивляет, что на нее наступили.

– Может быть, это потому, что я капельку чувствую их на ноге. Они не то чтобы уж очень удобны, пока их не разносишь. Слушайте, да у вас куча новых вещей!

– Ты, наверное, имеешь в виду наши рождественские подарки, – сказала Эмма-Джейн. – Наволочки – от миссис Кобб, коврик – от кузины Мэри из Северного Риверборо, рабочая корзинка – от Ливинга и Дика. Мы подарили друг другу салфетки на комод и на подушки, а ширма – подарок мне от мистера Ладда.

– О, вам повезло, что вы с ним познакомились. Ах! Хотела бы я тоже встретить кого-нибудь такого! И как он продолжает заваливать вас подарками! Ширма совершенно скрывает твою кровать, правда? А я всегда говорю, что кровать портит вид любой комнаты, особенно когда не застелена. Впрочем, у вас тут альков, единственный во всем здании. Не понимаю, как вам удалось заполучить такую хорошую комнату, когда вы совсем новые ученицы, – закончила она недовольно.

– Мы не получили бы ее, если бы Рут Берри не пришлось неожиданно уехать, когда у нее умер отец. Эта комната освободилась, и мисс Максвелл узнала, что мы можем поселиться здесь, – ответила Эмма-Джейн.

– В этом году великая и несравненная Мак еще надутее и высокомернее, чем прежде, – сказала Хальда. – Я бросила и пытаться угодить ей, потому что она никогда не бывает справедливой. Она добра только к своим любимчикам, а ни на кого другого не обращает ни малейшего внимания, если не считать этих ее язвительных замечаний насчет таких вещей, которые ее совершенно не касаются. Я даже хотела сказать ей вчера, что ее дело – учить меня языку, а не хорошим манерам.

– Я не хочу, чтобы ты плохо отзывалась о мисс Максвелл в моем присутствии, – горячо заявила Ребекка. – Ты знаешь мои чувства к ней.

– Знаю, но не могу понять, как ты ее выносишь.

– Я не только выношу, я ее люблю! – воскликнула Ребекка. – Я бы не позволила солнцу печь ее слишком горячо и ветру дуть на нее слишком сильно. Я хотела бы поставить мраморное возвышение в ее классе и посадить ее на бархатный стул за золоченый стол.

– Ну-ну, нечего впадать в ярость. Она может сидеть где хочет, мне все равно. У меня есть кое-что поинтереснее, о чем подумать. – И Хальда вскинула голову.

– Разве ты не должна сейчас учить уроки? – спросила Эмма-Джейн, чтобы предотвратить назревающую ссору.

– Да, но я вчера потеряла мою латинскую грамматику. Я оставила ее в холле на те полчаса, пока у меня было бурное объяснение с Хербертом Даном. Я с ним неделю не разговаривала и вернула ему значок его класса. Он был ну просто в бешенстве. А потом, когда я вернулась в холл, книжки не было. Мне пришлось пойти в город за перчатками и в приемную ректора, чтобы посмотреть, не сдали ли туда книжку. По этому-то случаю я так приоделась.

На Хальде было шерстяное платье, некогда серое, но теперь перекрашенное в ярко-голубой цвет. К своему серому жакету она пришила три ряда белого шнура и большие белые перламутровые пуговицы, чтобы сделать его немного “помоднее”. На ее серой фетровой шляпе было белое перо и тонкая белая вуаль с большими черными точками, благодаря которым ее нежная кожа казалась ослепительной. Ребекка подумала о том, как прелестно выглядит узел рыжих волос, торчащий сзади из-под шляпы, и каким тусклым стал цвет челки от постоянного подкручивания ее горячими щипцами. Распахнутый жакет Хальды открывал взору целое созвездие сувениров на ярко-голубом фоне – маленький американский флажок, пуговица Уэйрхемского гребного клуба и один или два значка студенческих обществ. Эти знаки отличия были свидетельством ее популярности, точно так же как котильонные розетки на стенах спальни светской красавицы. Она то расправляла, то сминала свою шаль, то вынимала из нее булавку, то закалывала ее снова, и занималась этим с тех самых пор, как вошла в комнату в надежде, что девочки спросят ее, чье кольцо носит она на руке на этой неделе. Но хотя обе сразу же заметили новое украшение, вопроса из них нельзя было бы вытянуть клещами – слишком уж очевидным было желание Хальды услышать его. Своим ярким оперением, оживленной жестикуляцией, кивками, широкими улыбками и веселой болтовней Хальда весьма напоминала попугая из стихотворения Вордсворта:

Болтлив, капризен и лукав,

Весельем общим возбужден,

И хочет, всех очаровав,

Добиться восхищенья он.

– Мистер Моррисон думает, что грамматику вернут, а пока дал мне другую, – продолжила Хальда. – Он, правда, поворчал из-за того, что я оставила книжку в холле. А еще там, в приемной, был потрясающе элегантный джентльмен, незнакомый мне. Хорошо бы, он оказался новым преподавателем, но такого счастья, верно, не дождешься. Он слишком молодой, чтобы быть отцом какой-нибудь ученицы, и слишком старый, чтобы быть братом, но красив – загляденье и одет ужасно модно. Он глаз с меня не сводил все время, пока я была в приемной. Меня это так смущало, что я едва могла отвечать на вопросы мистера Моррисона.

– Скоро тебе придется носить маску, Хальда, чтобы чувствовать себя удобно, – сказала Ребекка. – Он предложил дать тебе значок своего класса или он так давно закончил учебу, что уже перестал его носить? И скажи же нам скорее, попросил ли он у тебя прядь волос, чтобы носить в корпусе своих часов?

Все это было сказано весело и со смехом, но бывали такие моменты, когда Хальде трудно было решить, пытается ли Ребекка острить или просто завидует; обычно она склонялась к тому мнению, что это всего лишь зависть, вполне естественное чувство для девочки, которая привлекает к себе мало внимания.

– У него не было никаких украшений, кроме булавки с камеей в галстуке и совершенно великолепного кольца – забавное такое, несколько раз обвивает палец. О Боже, я должна бежать! И куда девался целый час? Это звонок на занятия!