Текст книги "Ребекка с фермы Солнечный Ручей"

Автор книги: Кейт Дуглас Уиггин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– О, дядя Джерри! – всхлипывала она. – Дорогой дядя Джерри! Все это было так давно, и столько всего случилось за это время, и мы так постарели, и столько еще случится, что мне просто страшно.

– Ну, ну, голубушка! – шепнул старик ласково. – Мы будем совсем одни на козлах и обсудим это, пока едем, и, может быть, все покажется не таким уж плохим.

Каждая миля пути была так же хорошо знакома Ребекке, как и дяде Джерри, – каждая поилка для скота, мельница, амбар, флюгер, пруд, ручей. И все время, пока они ехали, она вспоминала казавшийся таким далеким день, когда она впервые сидела на козлах с болтающимися в воздухе ногами, не достающими до подножки. Она снова чувствовала запах большого букета сирени, видела украшенный воланами розовый зонтик, ощущала жестко накрахмаленное ситцевое платье и раздражающие уколы черных и желтых иголок дикобраза, украшавших ее шляпку.

Почти вся поездка прошла в молчании, но это было приятное, согревающее душу молчание и для дяди Джерри, и для сидевшей рядом с ним девушки.

Затем они увидели Эбайджу Флэга, лущащего бобы возле сарая, а затем окна чердака Перкинсов, где развевался кусок белой ткани. Ребекка сразу разгадала продиктованный любовью замысел Эммы-Джейн – приветствовать ее с помощью этого маленького реющего на ветру флага, передать ей послание в первую же минуту, когда она увидит трубы Риверборо, чтобы согреть ей душу еще до того, как они встретятся.

Затем появился кирпичный дом, выглядевший точно так же, как и прежде, хотя Ребекке казалось, будто смерть околдовала его своими волшебными чарами: зеленый холм, величавые вязы, все желтые и бурые в эту пору, пылающие клены, садовые клумбы с яркими астрами, штокрозы, вздымающиеся высоко на фоне окон гостиной, – только вместо радостных розовых и красных цветов виднелась в этих окнах полоска траурного крепа, связавшая вместе шторы, и другая такая же – на медном кольце парадной двери.

– Стойте, дядя Джерри! Не поворачивайте к дому. Дайте мне, пожалуйста, мой саквояж. Высадите меня на дороге, я побегу к дому сама, а вы поезжайте дальше.

Как только Ребекка закрыла за собой калитку, дверь дома распахнулась, и по каменным ступеням крыльца спустилась услышавшая шум и стук колес дилижанса тетя Джейн, совсем другая женщина – слабая, подавленная и бледная. Ребекка раскрыла объятия, и тетка, обессиленная, прильнула к ней, так же как в тот день, когда открыла, лишь на мгновение, и показала ребенку могилу своей погребенной любви. Казалось, тепло, и сила, и жизнь лились в старое тело из молодого.

– Ребекка, – сказала она, поднимая голову, – я хочу спросить тебя, прежде чем ты войдешь взглянуть на нее: ты чувствуешь какую-нибудь горечь в душе из-за того, что она говорила тебе, когда была жива?

В глазах Ребекки вспыхнул упрек, почти негодование, и она сказала, задыхаясь от волнения:

– О, тетя Джейн! Вы могли подумать такое обо мне? Я вхожу с сердцем, полным благодарности!

– Она была хорошей женщиной, Ребекка. Да, она была вспыльчива и остра на язык, но всегда стремилась поступать честно и справедливо и делала это как могла. Она никогда не говорила об этом, но я уверена, она сожалела о каждом суровом слове, которое сказала тебе. Она не взяла этих слов назад при жизни, но она сделала все, чтобы ты узнала о ее чувствах, когда ее не будет.

– Я сказала ей перед отъездом, что она сделала из меня человека, именно так, как говорит мама, – всхлипывала Ребекка.

– Это сделала не она, – сказала Джейн. – Прежде всего это сделал Бог, и ты сама немало потрудилась, чтобы помочь Ему. Но она обеспечила тебе необходимые условия и предоставила средства, и этого нельзя не принять во внимание, особенно потому, что, поступая так, она отказывалась от собственных удовольствий и удобств. И позволь мне сказать тебе еще кое-что, Ребекка. Твоя тетя Миранда завещала тебе все это – кирпичный дом, постройки, мебель, всю землю, которая ей принадлежала.

Ребекка сбросила шляпу и прижала руку к сердцу, как она делала всегда в минуты крайнего волнения. После недолгого молчания она сказала:

– Позвольте мне войти одной. Я хочу поговорить с ней, я хочу поблагодарить ее. У меня такое чувство, словно я могу сказать так, чтобы она услышала и поняла!

Джейн вернулась в кухню к тем неумолимым заботам, которые и смерть не имеет власти даже на день вычеркнуть из существования. Она может шествовать, оставляя за собой скорбь и отчаяние в одном жилище за другим, но стол должен быть накрыт, посуда вымыта, кровати застелены – кем-нибудь.

Десять минут спустя Ребекка покинула комнату, где теперь торжествовала смерть, и, бледная, усталая, но с умиротворением и возвышенным чувством в душе, села на тихом пороге, скрытом от маленького мира Риверборо раскинувшими свои ветви вязами. Глубокое счастье и покой овладели ею, когда она смотрела на осенний пейзаж, слушала стук телеги на мосту и зов реки, медленно катящей свои воды к морю. Она подняла руку и коснулась сначала блестящего дверного молотка, а затем красных кирпичей, таких ярких в лучах октябрьского солнца.

Это был ее дом: ее крыша, ее сад, ее зеленые поляны, ее милые деревья. Это был приют для маленькой семьи с Солнечного Ручья. Ее мать снова окажется в обществе сестры и друзей юности, у детей будут учителя и товарищи для игр.

А она? Ее собственное будущее было все еще плотно окутано и скрыто от глаз прекрасной дымкой. Она прижалась головой к нагретой солнцем двери и, закрыв глаза, шепнула, словно ребенок, читающий молитву:

– Боже, благослови тетю Миранду! Благослови кирпичный дом, что был! Благослови кирпичный дом, что будет!

Новые рассказы

о Ребекке

[Image005]

Рассказ первый

Джек-тыковка

I

В солнечное июльское утро старый сад мисс Миранды Сойер был самым приятным местом в Риверборо.

Яркие стены кирпичного дома рдели и мерцали, выглядывая в просветы между тенистыми ветвями вязов и кленов. Буйно разросшийся хмель взбирался вверх по громоотводам и водосточным трубам, свешивая отовсюду в чарующем изобилии свои изящные веточки. Вьющиеся растения превратили в чудо красоты и старый амбар, и сарайчик с инструментами, а цветочные клумбы были самыми красивыми и душистыми во всей округе. Часть сада, отведенную под цветник, окаймлял ровный ряд георгинов – алых, золотых, пестрых. В самом центре располагалась круглая клумба, где поднятые личики множества трехцветных фиалок улыбались солнцу, выглядывая из-под своих листиков, а по углам над треугольными клумбами пахучих флоксов неустанно порхали бабочки. На свободных местах между клумбами буйно разрослись портулак и настурции, а на более правильной формы, обложенных ракушками участках росли спирея, левкои, резеда, бархатцы и гвоздики.

Позади скотного двора повсюду, захватывая и край сенокоса, белел донник, чьи перистые головки клонились, атакуемые жужжащими пчелами, а рядом склоны, поросшие душистой мятой и тимьяном, впитывали солнечный свет и затем вновь посылали его в теплый и восхитительно ароматный летний воздух.

Штокрозы, густо усеянные нарядными атласными цветками ярко-розового, бледно-лилового или малинового цвета, были гордостью мисс Миранды, и внушительный ряд их протянулся вдоль всех четырех окон кухни.

“Они немного напоминают шпили домов, – думала двенадцатилетняя Ребекка Рэндл, пропалывавшая клумбы, – а их плоские круглые цветки похожи на розетки из атласной ленты. Но ведь колокольни не украшают розетками, так что, если бы пришлось писать о них в сочинении, надо было бы отказаться от одного из сравнений. Думаю, я отказалась бы от шпилей.

Ах, сколько прекрасных

Малюток штокроз

В розетках атласных

С алмазами рос!

Жаль, что штокрозы на самом деле не малютки, а такие большие – закрывают все окна, до самого верха. Но я не могу сказать: “Большие штокрозы”… Пожалуй, я могла бы оставить стишок как есть, а назвать его “Строки, обращенные к штокрозам в мае”, ведь в мае они еще маленькие… Нет, я забыла, что в мае они еще не цветут, а это так красиво: “В розетках атласных с алмазами рос”. Хорошо бы, тут сейчас была учительница, ей бы это понравилось. И еще она послушала бы, как я декламирую отрывок из Байрона, который нашла в книжке у тети Джейн: “Реви, могучий синий океан, реви”. Эти “реви” выходят из стиха с рокотом, словно волны, набегающие на берег. Я могла бы написать очень хорошее сочинение сейчас, когда все цветет, когда так тепло, солнечно и весело в саду. Мисс Дирборн велела мне каждый день записывать что-нибудь в мою Книгу Мыслей, и я начну сегодня же вечером, перед тем как пойти спать”.

Ребекка Ровена Рэндл, маленькая племянница хозяек кирпичного дома, взятая ими в Риверборо с целью обеспечить ей питание, жилье, возможности для получения образования, а попутно и такое суровое воспитание, которое могло бы в конечном счете создать моральное совершенство, – Ребекка Рэндл увлекалась поэзией – рифмой и ритмом стихов. С раннего детства слова были для нее тем же, чем куклы и игрушки для других детей, и теперь, в свои двенадцать лет, она развлекала себя фразами, оборотами и фигурами речи, подобно тому как ее ровесники коротали время, складывая картинки из кусочков разрезных картонных головоломок. Если героиня какого-нибудь рассказа “окидывала беглым взглядом” свои “апартаменты”, то, прочитав его, Ребекка вскоре уже просила тетю Джейн “окинуть беглым взглядом” только что выполненный подрубочный или обтачной шов. А если злодей “оказывал пособничество” в совершении преступления, то спустя некоторое время и она просила тетку не отказать ей в удовольствии “оказать пособничество”, когда нужно было вымыть посуду или застелить постели. Иногда она употребляла эти позаимствованные из книг фразы неосознанно, иногда же вводила их в свою речь с глубоким чувством удовлетворения, восхищенная их благозвучием или меткостью. Красивое слово или фраза действовали на ее воображение так же, как душистый букет, мелодичная музыка или яркий закат.

– Как там у тебя дела, Ребекка? – окликнул ее властный голос из окна кухни.

– Неплохо, тетя Миранда. Только хорошо бы, цветы росли так же густо, как подорожник и сурепка. Почему сорняки растут так густо, а цветы так редко? Я как раз остановилась на минутку, чтобы подумать об этом, когда вы выглянули.

– Судя по виду клумбы, ты думаешь гораздо больше, чем пропалываешь. Сколько раз ты заглядывала в то птичье гнездо? Почему ты сначала не поработаешь хорошенько, чтобы потом уже только развлекаться, как делают все другие люди?

– Не знаю, – ответила девочка, смущенная этим вопросом, а еще больше очевидной логикой, лежащей в его основе. – Не знаю, тетя Миранда, но, когда я работаю в саду в такое чудесное субботнее утро, как это, мне кажется, что весь мир взывает ко мне, чтобы я оставила работу и пошла поиграть.

– Ну, если он и взывает, это не значит, что ты должна откликаться! – резко заявила тетка. – Ко мне он не взывает, когда я раскатываю здесь тесто, и к тебе не взывал бы, если б ты думала о том, чем должна заниматься.

Маленькие смуглые руки Ребекки снова замелькали среди сорняков, при этом она с возмущением думала: “Мир не стал бы взывать к тете Миранде, ему и так было бы ясно, что она не придет.

Кричи, взывай, о мир, что вечно нов!

Но не Миранда твой услышит зов!

Ах, какие необычные и хорошие мысли приходят мне в голову, когда я здесь одна. Хорошо бы побежать наверх, в мою комнату, и записать их в Книгу Мыслей, пока я их не забыла. Но тете Миранде не понравилось бы, если бы я вдруг бросила прополку.

Полола однажды Ребекка штокрозы,

Ее посетили чудесные грезы.

А тетя ее была занята скалкой

И мыслью одной, заурядной и жалкой.

Так не пойдет, потому что это нехорошо по отношению к тете Миранде, да и вообще некрасиво. Но мне нужно заползти под сирень, чтобы немного отдохнуть в тени. Ведь любому человеку приходится иногда прервать работу, просто чтобы перевести дух, даже если он не сочиняет при этом стихи.

Полола однажды Ребекка штокрозы,

Ее посетили волшебные грезы.

Миранда же тесто катала со рвеньем,

Ей мысли казались тогда прегрешеньем.

Как на удивленье красиво выглядят розетки штокроз, когда смотришь на них снизу, с прохладной душистой земли!

Ну-ка, подумаю, какие слова подойдут к “на удивленье”. Ограбленье, умиленье, поздравленье, стремленье, позволенье, утомленье – ничего хорошего; но, пожалуй, я могу вставить “утомленье”.

Цветы на удивленье,

Ровена в умиленье,

Но тети утомленье

Всем омрачает день”.

Внезапно тишину нарушил стук колес, а вслед за ним послышался голос Эммы-Джейн – голос, который не мог ждать, пока принадлежащие ему ноги доставят его на место:

– Мисс Сойер! Отец едет по делам в Северный Риверборо. Можно Ребекке поехать со мной? Пожалуйста, ведь сегодня суббота, да еще и каникулы?

Ребекка выскочила из-под куста сирени, глаза ее сияли восторгом так, как могли сиять только глаза Ребекки, а все лицо светилось радостным нетерпением. Она захлопала грязными руками и, подпрыгивая на месте, закричала:

– Можно, тетя Миранда? Можно, тетя Джейн? Можно, тетя Миранда-Джейн? Я прополола больше половины клумбы.

– Если ты думаешь, что сумеешь кончить прополку сегодня вечером до заката, то, пожалуй, можешь поехать, раз уж мистер Перкинс так любезен, что приглашает тебя, – неохотно дала свое разрешение мисс Сойер. – Сними передник и как следует вымой руки. Уже два часа, как ты встала с постели, а голова всклокочена, будто тебя только что разбудили. Это все оттого, что валяешься на земле, как гусеница. Пригладь пока волосы руками, а потом, когда поедете, может быть, Эмма-Джейн заплетет тебе косы заново. Сбегай наверх, возьми ленту из верхнего ящика комода и повяжи на твою соломенную шляпу. Нет, коралловые бусы надевать нельзя – по утрам украшения не носят. Когда вы рассчитываете вернуться, Эмма-Джейн?

– Не знаю. Папу попросили позаботиться о бедной больной женщине. Ее нужно забрать на ферму, где устроена богадельня.

Эта новость заставила мисс Миранду и ее сестру Джейн поспешить к парадной двери, откуда они увидели мистера Перкинса и его бричку. Мистер Перкинс, отец задушевной подруги Ребекки, был в первую очередь кузнецом, а во вторую – членом городского управления и приходским попечителем по призрению бедных, в силу чего обладал обширной и разнообразной информацией.

– Кто это болен? – спросила Миранда.

– Да одна женщина в Северном Риверборо.

– Что с ней?

– Точно не знаю.

– Чужая?

– И да, и нет; это та сумасбродная дочка старого Найта Перри, что жил где-то там, на дороге в Модерейшен. Помните, она убежала из дома и устроилась на фабрику в Милтауне, а потом вышла замуж за лоботряса по имени Джон Уинслоу?

– Помню; ну и где же он? Почему он о ней не заботится?

– Не получилось у них, видно, ходить в одной упряжке. Скитались по поселкам, жили месяц здесь, месяц там, везде, где только удавалось получить работу и комнатку. А несколько месяцев назад поссорились совсем, и он ее бросил. Она поселилась с маленьким сынишкой в старой бревенчатой хибарке в лесу; одно время подрабатывала стиркой, а теперь очень тяжело заболела, даже не надеются, что выживет.

– А кто за ней ухаживает? – спросила мисс Джейн.

– Лайзи Деннет; она ближе всех живет к этой хибарке. Но я думаю, и она устала быть доброй самаритянкой46. Во всяком случае, она прислала сегодня записку. Говорит, что, похоже Джона Уинслоу нигде не найти, родственников никаких нет, так что городок должен взять заботу о больной на себя. Вот я и еду посмотреть, как обстоят дела. Влезай, Ребекка. Вы с Эммой-Джейн поместитесь сзади на подушках, а я сяду впереди. Ну вот так! Поехали!

– Боже, Боже! – вздохнула Джейн, когда сестры снова вошли в дом. – Помню, я однажды видела Салли Перри на церковном собрании. Красивая была девушка; жаль, что она попала в такую беду.

– Если бы она продолжала ходить на собрания, а на мужчин не глядела, так, может быть, сейчас честно зарабатывала бы себе на жизнь, – заявила Миранда и добавила, неосознанно заменяя вердикт истории на прямо противоположный: – От мужчин все зло в этом мире.

– Тогда мы все здесь должны быть счастливы и довольны, – отвечала Джейн, – ведь в Риверборо на одного мужчину приходится шесть женщин.

– Будь их шестнадцать на одного, было бы еще спокойнее, – мрачно отозвалась Миранда, поставив коричневый глиняный горшок с пончиками в стенной шкаф и захлопнув дверцу.

II

Бричка Перкинсов громыхала по пыльной проселочной дороге, и, благоразумно помолчав – так долго, как только может вынести смертный, – Ребекка рассудительно заметила:

– Печальное это поручение, не правда ли, мистер Перкинс, для такого хорошего солнечного дня?

– Много горя на свете, Ребекка, хоть и дни солнечные, и все такое, – отвечал этот добрый человек. – Коли хочешь иметь постель, крышу над головой и кусок хлеба, приходится работать. Если б я не трудился от зари до зари, не учился своему ремеслу и не отказывал себе во всем, чтобы скопить денег, когда был молодой, я, может быть, сам был бы сейчас бедняком и лежал бы больной в какой-нибудь лачуге, вместо того чтобы быть попечителем бедных, который едет забрать такого вот бедняка в богадельню.

– А тем, у кого закладная, не приходится идти в богадельню, нет, мистер Перкинс? – спросила Ребекка, содрогаясь от страха и думая о своей родной ферме на Солнечном Ручье и о закладной на нее – закладной, мрачная тень которой лежала на всем детстве Ребекки.

– Господь с тобой, нет! Разве только если они не смогут ее выкупить. Но Салли и ее муж не нажили столько добра, чтобы обзавестись закладной. Нужно чем-то владеть, прежде чем сможешь это что-то заложить.

Сердце Ребекки радостно забилось: оказалось, что закладная – свидетельство определенного уровня семейного благосостояния.

– Что ж, – сказала она, вдыхая аромат свежескошенной травы и взирая на будущее с большей надеждой, – может быть, этой больной женщине станет лучше в такой хороший день. А может быть, ее муж вернется, чтобы извиниться и помириться, и тогда сладкое согласие воцарится в смиренном жилище, которое некогда было свидетелем бедности, горя и отчаяния. Именно так произошло в книжке, которую я сейчас читаю.

– Что-то я не замечал, чтобы в жизни часто происходило так, как в книжках, – отвечал пессимистично настроенный кузнец, прочитавший, как и подозревала Ребекка, не больше полудюжины книг за все свое долгое и зажиточное существование.

Еще три или четыре мили пути – и маленькая компания оказалась близ лесного участка, где прошлой зимой было срублено много высоких сосен. На фоне молодых берез отчетливо виднелась крыша полуразвалившейся хибарки. К дверям вела неровная дорожка, оставшаяся в том месте, где бревна волочили к большой дороге.

Когда мистер Перкинс и девочки подъехали ближе, возле домика появилась фигура женщины в холщовом клетчатом платье и ситцевом переднике. Это была, выглядевшая усталой и раздраженной, миссис Лайза-Энн Деннет.

– Доброе утро, мистер Перкинс, – сказала она. – Очень рада, что вы приехали. После того как я отправила вам записку, ей стало хуже. Она мертва.

Мертва! Это слово, тяжелое и полное тайны, поразило детский слух. Мертва! А их юные жизни, только начавшиеся, тянулись и тянулись к солнцу, убранные, подобно неумирающей надежде, в живую зелень. Мертва! А весь остальной мир упивается своей силой. Мертва! Когда качаются в полях все эти маргаритки и лютики, а мужчины сгребают в душистые стога скошенную траву или бросают сено в тяжело нагруженные телеги. Мертва! Когда весело звенят после летних ливней ручьи, цветут картофель и овес, радостно поют птицы и каждое маленькое насекомое жужжит и стрекочет, внося свою ноту в блаженный хор теплой, пульсирующей жизни.

– Я была одна с ней. Она скончалась неожиданно, на рассвете, – сказала миссис Деннет.

И к Богу вознеслась ее душа

В минуты первые рассвета.

Эти слова пришли вдруг на ум Ребекке. Она не могла припомнить, слышала ли она их на похоронах, или прочла в сборнике церковных гимнов, или сочинила “в собственной голове”, но мысль о смерти, пришедшей вместе с рассветом, так взволновала ее, что она почти не слышала дальнейших речей миссис Деннет.

– Я посылала за тетушкой Бьюлой Дэй, и она была здесь сегодня, убрала и положила покойницу на стол, – продолжила многострадальная миссис Деннет. – Родных у нее, у Салли, не было, да и у Джона Уинслоу тоже, сколько я могу припомнить. Она из вашего поселка, так что вам придется похоронить ее и позаботиться о Джекки – это ее сынишка. Ему семнадцать месяцев, веселый мальчуган, вылитый отец, но я больше ни дня не могу держать его у себя. Я вконец измучилась; мой собственный малыш болен, мать опять ревматизм прихватил, а муж возвращается сегодня вечером домой после рабочей недели, и если он застанет под своим кровом ребенка Джона Уинслоу, не знаю, что будет! Вам придется забрать малыша в богадельню.

– Я не могу отвезти его туда прямо сейчас, – возразил мистер Перкинс.

– Ну тогда подержите его денек у себя; он как котенок. Джон Уинслоу все равно рано или поздно услышит от кого-нибудь, что Салли умерла, – если только совсем не уехал из штата. А когда он узнает, что мальчик в богадельне, так, я думаю, приедет и заберет его. Не съездите ли вы со мной в деревню – договориться насчет гроба? А вы, девочки, не побоитесь остаться здесь одни ненадолго? – спросила она, обернувшись к Ребекке и Эмме-Джейн.

– Побоимся? – отозвались обе, не понимая, что она имеет в виду.

Миссис Деннет и мистеру Перкинсу стало ясно, что страх присутствия смерти еще не проник в души девочек. Посоветовав детям не забредать далеко от хижины и пообещав вернуться через час, взрослые уехали.

Вдоль тенистой дороги нигде не было видно ни единого дома, и девочки стояли, держась за руки, и следили, как бричка исчезает из виду. Затем они молча сели под деревом, внезапно ощутив, как что-то невыразимо гнетущее нависло над их веселым утренне-летним настроением.

В лесу было очень тихо, лишь иногда слышалось стрекотание кузнечика, или птичий щебет, или – откуда-то издалека – щелканье сенокосилки.

– Мы бодрствуем! – прошептала Эмма-Джейн. – Так бодрствовали у гроба дедушки Перкинса, только там были пышные похороны и два священника. Он оставил две тысячи долларов в банке и магазин, битком набитый товарами, и еще такую бумажку, от которой можно два раза в год отрезать билетики, и они все равно что деньги.

– И возле моей маленькой сестры Миры тоже бодрствовали, – сказала Ребекка. – Помнишь, когда она умерла, я ездила на Солнечный Ручей? Это было зимой, но ее покрыли еловыми ветками и белыми гвоздиками и пели.

– А здесь не будет ни похорон, ни священников, ни пения, да? Разве это не ужасно?

– Наверное, не будет. И никаких цветов тоже!.. Пожалуй, мы могли бы принести ей цветы, если больше некому это сделать.

– И ты не побоялась бы положить их на нее? – спросила Эмма-Джейн приглушенным голосом.

– Не знаю. Не могу сказать. Как подумаю, дрожь пробирает. Но мы, конечно же, могли бы это сделать, если бы были ее единственными друзьями. Давай сначала заглянем в домик, чтобы точно знать, что никто еще не принес ей цветы. Ты боишься?

– Н-нет; думаю, что нет. Я смотрела на дедушку Перкинса, и он был такой же, как всегда.

Но у дверей домика смелость неожиданно покинула Эмму-Джейн. Она шагнула назад, содрогнувшись, и отказалась не только войти, но и заглянуть в дверь. Ребекка тоже содрогнулась, но не отступила – ее влекли неутолимый интерес к жизни и к смерти, всепоглощающее желание чувствовать и понимать тайны бытия, жажда обрести знания и опыт, чего бы это ни стоило.

Эмма-Джейн поспешила тихонько отойти от пугающей хижины. Две-три минуты прошло в полной тишине, а затем из открытой двери появилась Ребекка. Ее выразительное лицо было бледным и скорбным; слезы, которые никогда не заставляли долго себя ждать, бежали по щекам. Она бросилась к Эмме-Джейн, опустилась на траву рядом с ней и, прикрыв глаза рукой, взволнованно всхлипнула:

– Ох, Эмма-Джейн! Там ни цветочка нет. И вид у нее такой измученный и печальный, будто ее только обижали и обижали и никогда-то ей не было хорошо! А рядом с ней крошечный ребеночек… Ох, лучше бы я туда не ходила!

На мгновение Эмма-Джейн побелела от ужаса:

– Миссис Деннет ни словом не обмолвилась, что там двое мертвых! Какой кошмар! Но, – продолжила она, призвав на помощь свою практичность и здравый смысл, – ты была там один раз, и ничего. Тебе не будет так тяжело, когда ты внесешь туда цветы, так как ты уже освоилась. Золотарник еще не цветет, так что, кроме маргариток, собирать нечего. Может быть, сплести из них длинную гирлянду, такую, как я сплела для классной комнаты в школе?

– Да, сплети, – сказала Ребекка, вытирая глаза и все еще всхлипывая. – Да, это будет красивее всего, и, если мы положим гирлянду вокруг нее, точно раму, гробовщик не будет так жесток, чтобы выбросить цветы, пусть даже Салли и нищая, – ведь это будет очень красиво! Если вспомнить то, что нам говорили в воскресной школе, она сейчас всего лишь спит, а когда проснется, будет в раю.

– Есть и другое место, – возразила набожным и замогильным шепотом Эмма-Джейн, извлекая из кармана клубок толстых хлопчатых ниток, который всегда был при ней, и начала связывать в гирлянду белые цветы.

– Ну что ты! – отозвалась Ребекка, прибегнув к той удобной теологии, которой она придерживалась. – Ее просто не могли отправить туда, вниз, с этим крошечным ребенком. Кто стал бы там о нем заботиться? Ты же знаешь, на шестой странице Катехизиса говорится, что после смерти дурных людей их единственные спутники – это отец их дьявол и прочие ангелы мрака. Там совсем неподходящее место для воспитания ребенка.

– Ну, где бы и когда бы она ни проснулась, надеюсь, ей не станет известно, что старший мальчик попадет в богадельню. Интересно, где он сейчас?

– В доме миссис Деннет, наверное. Она, кажется, ничуточки не огорчилась, правда?

– Правда, но я думаю, она просто устала сидеть по ночам и ухаживать за чужой. Мама тоже не огорчилась, когда дедушка Перкинс умер; как она могла огорчиться, если он все время был такой сердитый, да и кормить его приходилось с ложки, как ребенка?.. Почему ты снова плачешь, Ребекка?

– Ах, я не знаю, не могу сказать, Эмма-Джейн! Но только я не хотела бы умереть вот так – чтобы не было никаких похорон и никто не жалел обо мне! Я просто не вынесла бы этого!

– Я тоже, – сочувственно кивнула Эмма-Джейн. – Но, может быть, если мы будем действительно хорошими и умрем молодыми, прежде чем нас придется кормить с ложки, то люди будут огорчены… Хорошо бы, ты сочинила для нее какой-нибудь стишок, как тогда, когда умерла канарейка Элис Робинсон, – только, конечно, еще лучше, чем тот. Что-нибудь вроде тех, что ты читаешь мне иногда из твоей Книги Мыслей.

– Я могла бы сочинить, и довольно легко! – воскликнула Ребекка, отчасти утешенная мыслью о том, что ее стихотворческий дар может как-то пригодиться в таких чрезвычайных обстоятельствах. – Хотя не знаю, не будет ли это дерзостью. Меня всегда смущает вопрос, как именно попадают люди на Небеса, когда их похоронят. Я этого совершенно не понимаю. Но ведь мы хотим положить листок со стихами на нее, и что, если этот листок тоже пойдет с ней на Небеса? И как я могу написать что-нибудь настолько хорошее, чтобы это можно было прочесть вслух на Небесах?

– Маленький листок бумаги не сможет попасть на Небеса, – уверенно заявила Эмма-Джейн. – Он был бы весь разорван в клочья и сгорел бы. Да и никто не знает, умеют ли ангелы читать написанное от руки.

– Ну, они, должно быть, образованные, как мы, а то и больше, – возразила Ребекка. – Я думаю, что они не просто мертвые люди, а иначе почему они с крыльями? Но я все-таки пойду и напишу что-нибудь, пока ты доделываешь гирлянду. Как это хорошо, что ты всегда носишь с собой нитки, а я карандаш.

Через пятнадцать или двадцать минут она вернулась с несколькими строчками, написанными на клочке оберточной бумаги, и, остановившись возле Эммы-Джейн, приготовилась прочесть их вслух.

– Вышло не очень хорошо. Я боялась, что не успею закончить раньше, чем вернется твой отец. А первые строки звучат точь-в-точь как погребальные гимны в церковной книжке. Я не могла назвать ее в стихе прямо – Салли Уинслоу, ведь я не знала ее при жизни, так что я решила написать так, будто у нее есть друзья и это они горюют о ней.

Земной ее закончен путь,

И скорбь в сердцах друзей.

Господь наш, милосерден будь!

Грехи прости Ты ей!

Дай об утрате мужу знать

В далекой стороне.

Пришли его, Господь, отдать

Последний долг жене.

И не забудь, Господь, сирот.

Яви любовь Твою

Тому, что на земле живет,

Тому, что с ней в раю.

– Совершенно великолепные стихи! – воскликнула Эмма-Джейн, с жаром целуя Ребекку. – Девочки умнее тебя не найти во всем штате Мэн! Звучит прямо как молитва священника. Вот бы нам с тобой скопить денег и купить печатный станок. Тогда я научилась бы печатать и печатала все, что ты пишешь, и мы стали бы компаньонами, как папа и Билл Мозес. Ты напишешь под ним свое имя, так же как мы подписываем наши школьные сочинения?

– Нет, – сдержанно отозвалась Ребекка, – конечно, не подпишу, не зная, ни куда оно пойдет, ни кто его прочитает. Я просто спрячу его в цветах гирлянды, и кто бы его ни нашел, догадается, что здесь не было ни священника, ни пения, ни надгробного камня – ничего и кто-то просто сделал что мог.

III

Усталая мать с “крошечным ребеночком” на руке лежала на длинном верстаке, завершив свое земное странствие, и, когда Ребекка тихонько вошла и положила гирлянду цветов вдоль края грубой доски, смерть вдруг приняла более кроткий и милосердный вид. То были лишь сочувствие и интуиция ребенка, но они помогли смягчить суровость горестного момента, и бедная, “сумасбродная” Салли Уинслоу в обрамлении маргариток выглядела так, словно недружелюбному миру все же ее немного не хватает, а крошечный ребеночек, чье сердце замерло, едва научившись биться, крошечный ребеночек с букетиком лютиков Эммы-Джейн в маленьком сморщенном кулачке, улыбался так, словно его любили, и ждали, и оплакивали.

– Мы сделали все, что можно было сделать без священника, – прошептала Ребекка. – Мы могли бы еще спеть “Бог вечно благ” из нашего сборника песен для воскресной школы, но я боюсь, кто-нибудь услышит, как мы поем, и подумает, что нам хорошо и весело… Что это?

Странные звуки нарушили тишину: гуканье, зевок, веселый короткий крик. Девочки побежали туда, откуда доносились звуки. Там, в зарослях золотарника, на старом пальто лежал малыш, только что пробудившийся от освежающей дремы.

– Это другой ребенок – тот, о котором говорила миссис Деннет! – догадалась Эмма-Джейн.

– Ну не прелесть ли? – воскликнула Ребекка. – Иди скорее ко мне! – И она раскрыла объятия.