Текст книги "Ребекка с фермы Солнечный Ручей"

Автор книги: Кейт Дуглас Уиггин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Слушая Хальду, Ребекка навострила уши. Она хорошо помнила подобное странное кольцо, и принадлежало оно единственному человеку в мире (если не считать мисс Максвелл), волновавшему ее воображение, – мистеру Аладдину. Чувства, которые она и Эмма-Джейн питали к нему, были смесью романтического и почтительного восхищения самим этим человеком и живейшей благодарности за его прекрасные подарки. С тех пор как они впервые встретили его, ни одно Рождество не обходилось без сувениров, присылаемых им обеим, – сувениров, выбранных с редчайшим вкусом и предусмотрительностью. Эмма-Джейн встречала его лишь дважды, но он несколько раз заходил в кирпичный дом, и Ребекка смогла познакомиться с ним ближе. И это именно она всегда писала ответы с выражением признательности и благодарности, всячески стараясь сделать записки Эммы-Джейн совершенно не похожими на свои собственные. Иногда он писал ей из Бостона и спрашивал о новостях Риверборо, и она посылала ему страницы, заполненные забавной ребяческой болтовней, а в двух случаях даже украшенные стихами, которые он читал и перечитывал с безмерным удовольствием. Если незнакомцем, о котором говорила Хальда, был мистер Аладдин, не зайдет ли он повидать их? И смогут ли они с Эммой-Джейн показать ему свою красивую комнату, где на виду столько его подарков?

Когда девочки обосновались в Уэйрхеме в качестве настоящих пансионерок, им показалось, что более радостным существование быть не может. Эта первая зима стала самым спокойным и счастливым периодом школьной жизни Ребекки – зимой, о которой она еще долго вспоминала. Она и Эмма-Джейн поселились в одной комнате и, объединив свое скромное имущество, сделали обстановку приятной и домашней. Начать с того, что в комнате был радостный красный ковер из крашеной пряжи и кленовая мебель. Что же касается остального, Ребекка выдвигала идеи, а Эмма-Джейн предоставляла материалы и труд – разделение обязанностей, как нельзя лучше подходившее к обстоятельствам. Отец миссис Перкинс был владельцем магазина и после смерти оставил своей замужней дочери все запасы товаров, какими располагал. Черной патоки, уксуса и керосина семье хватило на пять лет, а чердак Перкинсов по-прежнему оставался сокровищницей, с залежами хлопчатых тканей и мелочного товара. Так что, вдохновленная Ребеккой, миссис Перкинс сделала пышные занавеси и ламбрекены34 из небеленой кисеи, которую обшила ярко-красными лентами. Были и две такие же скатерти, и каждая из девочек имела свой стол и уголок для учебы. После долгих упрашиваний Ребекке удалось получить позволение перевезти в Уэйрхем ее драгоценную лампу, которая могла сделать роскошными любые апартаменты, а когда к этому были прибавлены последние рождественские подарки мистера Аладдина – японская ширма для Эммы-Джейн и полочка книг английских поэтов для Ребекки, – они объявили, что это так же весело, как выйти замуж и собираться вести свое хозяйство.

День, когда к ним зашла Хальда, был пятницей. По пятницам с трех до половины пятого Ребекка была свободна и могла доставить себе удовольствие, которое предвкушала целую неделю. Она бежала по заснеженной тропинке через сосновый лесок позади семинарии и выходила на тихую улочку, которая вела прямо к большому белому дому, где жила мисс Максвелл. На ее стук отвечала горничная. Ребекка снимала шляпу и плащ, вешала их в передней, аккуратно ставила в угол свои галоши и зонтик – и открывала двери рая. В гостиной мисс Максвелл с двух сторон тянулись полки с книгами, и Ребекке было позволено час или больше сидеть у камина и листать книги сколько душе угодно. Затем мисс Максвелл возвращалась из семинарии, и следовали драгоценные полчаса дружеской беседы, прежде чем Ребекка должна была спешить на станцию, чтобы присоединиться там к Эмме-Джейн и сесть на поезд, идущий в Риверборо, где она проводила каждую субботу и воскресенье и где ее обстирывали, наглаживали, заштопывали, экзаменовали, ободряли и упрекали, предостерегали и снабжали советами в количестве, вполне достаточном на всю следующую неделю.

В эту пятницу она на мгновение опустила лицо в цветущую герань на подставке для цветов, выбрала в одном из книжных шкафов “Ромолу“35 и опустилась на сиденье у окна со вздохом безмерного удовлетворения. Иногда она все же взглядывала на часы, хорошо помня тот день, когда она настолько увлеклась “Давидом Копперфильдом”, что всякая мысль о поезде в Риверборо совсем вылетела у нее из головы. Встревоженная Эмма-Джейн не решилась уехать без нее и прибежала со станции искать ее у мисс Максвелл. Был еще только один вечерний поезд, и шел он до городка, расположенного в трех милях от Риверборо, так что девочки явились, каждая в свой дом, когда уже давно стемнело, после утомительной прогулки в метель.

Ребекка читала уже полчаса, когда, взглянув в окно, увидела две фигуры, которые появились на тропинке, ведущей к дому от леса. Узел ярких волос и кокетливая шляпка могли принадлежать единственной особе, и ее спутником, когда пара приблизилась, оказался не кто иной, как мистер Аладдин. Хальда изящным движением приподнимала юбки и выбирала безопасное место для своих ботинок на высоких каблуках, щеки ее пылали, глаза под черно-белой вуалью сверкали.

Ребекка соскользнула со своего наблюдательного пункта у окна на коврик перед ярким камином и опустила голову на сиденье большого кресла. Она была испугана бурей, поднявшейся в ее душе, той неожиданностью, с которой налетела эта буря, так же как и необычностью совершенно нового чувства. Она вдруг ощутила, что для нее невыносимо уступить свою долю дружбы мистера Аладдина Хальде – Хальде, такой живой, бойкой и хорошенькой, такой веселой и находчивой, такой общительной. Ребекка всегда с радостью соглашалась на то, чтобы Эмма-Джейн была участницей этих дорогих ей, Ребекке, отношений. Но, возможно, сама того не сознавая, она чувствовала, что Эмма-Джейн всегда являлась лишь второстепенным объектом внимания мистера Аладдина. Однако кто была она сама, в конце концов, чтобы надеяться всегда быть первой?

Неожиданно дверь бесшумно отворилась, и кто-то, заглянув в комнату, произнес:

– Мисс Максвелл сказала мне, что я найду здесь мисс Ребекку Рэндл.

Ребекка вздрогнула при звуке этого голоса и, вскочив на ноги, радостно воскликнула:

– Мистер Аладдин! Я знала, что вы в Уэйрхеме, но боялась, что вы не найдете времени, чтобы зайти повидать нас.

– Кого это “нас”? Теток здесь нет, не правда ли? А, ты имеешь в виду дочь богатого кузнеца, чье имя я никак не могу запомнить. Она тоже в Уэйрхеме?

– Да, мы живем с ней в одной комнате, – ответила Ребекка, решив, что прозвучало дурное предзнаменование и для нее самой, если он забыл имя Эммы-Джейн.

Комнату окутывал мягкий сумрак, в камине весело потрескивал огонь, и они долго беседовали, пока прежнее сладкое ощущение дружбы и близкого знакомства не вернулось незаметно в душу Ребекки. Адам не видел ее несколько месяцев и хотел узнать от нее о школьных делах, как они выглядят с ее точки зрения; до этого он уже поинтересовался ее успехами у мистера Моррисона.

– Ну, моя маленькая мисс Ребекка, – сказал он наконец, поднимаясь с кресла. – Мне пора думать о поездке в Портленд. Завтра там состоится собрание директоров железной дороги, и я всегда пользуюсь этим удобным случаем, чтобы посетить здешнюю семинарию и дать свои ценные советы по финансовым и учебным вопросам.

– Как это странно, что вы попечитель, – сказала Ребекка задумчиво. – Почему-то я не могу это совместить.

– Вы на редкость умная юная особа, и я совершенно с вами согласен, – ответил он. – Дело в том, – добавил он серьезно, – что я принял на себя обязанности попечителя в память о моей бедной матери, чьи последние счастливые годы прошли здесь.

– Это, наверное, было очень давно!

– Дай подумать… Мне тридцать два – только тридцать два, хотя кое-где уже седина в волосах. Моя мать вышла замуж через месяц после окончания семинарии, а умерла, когда мне было десять. Да, моя мать была здесь давно, самой семинарии было тогда лет пятнадцать или двадцать. Хотите взглянуть на мою маму, мисс Ребекка?

Девочка осторожно взяла кожаный футляр и открыла его. Перед ней было простодушное, свежее бело-розовое лицо, такое выразительное, с такой доверчивостью во взгляде, что Ребекка была тронута до глубины души. Она показалась себе старой и опытной и смотрела на портрет с чувством, похожим на материнское. Ей сразу же захотелось утешить и поддержать это нежное юное существо.

– О, какое милое, милое, как цветок лицо! – прошептала она.

– Этому цветку пришлось вынести немало бурь, – сказал Адам печально. – Суровая погода этого мира согнула его тонкий стебелек, пригнула к земле его головку. Я был еще ребенком и не мог беречь и лелеять его, и не было никого другого, кто мог бы защитить ее от горя. Теперь я добился успеха, денег, влияния – всего, что могло бы тогда сохранить ее в живых и сделать счастливой, но уже слишком поздно. Она умерла, так как была лишена любви и внимания, нежности и ухода, и я никогда не смогу забыть об этом. Все, чего я добился, порой кажется мне таким ненужным, потому что я не могу разделить это с ней!

Это был новый мистер Аладдин, и сердце Ребекки трепетало сочувствием и пониманием. Теперь она знала, откуда этот усталый взгляд его глаз – взгляд, который он бросал иногда среди веселых речей и смеха.

– Я рада, что теперь знаю о ней, – сказала она, – и рада, что смогла увидеть ее именно такой, какой она была в тот день, когда завязывала под подбородком ленты этой белой шляпки и видела в зеркале свои золотистые локоны и небесно-голубые глаза. Разве не была она счастлива? Как бы я хотела, чтобы она могла остаться такой и дожить до того, чтобы увидеть, каким сильным и добрым вы выросли. Моя мама всегда печальна и занята, но однажды я услышала, как она, глядя на Джона, сказала: “В нем моя награда за все”. И ваша мама подумала бы то же о вас, если бы была жива, и, быть может, думает там, где она сейчас.

– Вы умеете утешать, моя маленькая Ребекка, – сказал Адам, поднявшись с кресла.

Когда Ребекка встала, слезы еще дрожали на ее ресницах, и ему показалось, что он смотрит на нее новыми глазами.

– До свидания! – сказал он, взяв ее худые смуглые руки в свои, и добавил, так, словно увидел ее впервые: – Маленькая пунцово-белоснежная уступила место новой девочке! Если допоздна сидеть за уроками и стараться сделать работу четырех лет за три, то, вероятно, от этого должны потускнеть глаза и стать бледным лицо, но глаза Ребекки ярки, а на щеках розовый румянец! Ее длинные косы положены одна на другую так, что образуют сзади большую черную подкову, и завязаны наверху бантами! Она такая высокая, почти до плеча мне! Да куда же это годится! Как будет мистер Аладдин обходиться без своего доброго маленького друга? Он не любит взрослых юных леди в прекрасных изысканных нарядах и с длинными шлейфами: они пугают его и наводят на него скуку!

– О, мистер Аладдин! – с живостью воскликнула Ребекка, всерьез принимая его шутливые слова. – Мне еще нет пятнадцати, и я стану юной леди только года через три. Пожалуйста, не покидайте меня, пока не будете вынуждены это сделать!

– Хорошо, обещаю, – сказал Адам. – Ребекка, – продолжил он после недолгой паузы, – кто эта девушка с копной рыжих волос и очень светскими манерами? Она спускалась вместе со мной с холма. Ты знаешь, о ком я говорю?

– Это, должно быть, Хальда Мизерв. Она из Риверборо.

Адам приподнял лицо Ребекки, положив палец под ее подбородок и взглянул ей в глаза – глаза, такие же ласковые, ясные, по-детски простодушные, какими были они, когда ей было десять. Он вспомнил другие, дерзкие голубые глаза, бросавшие кокетливые взоры из-под полуопущенных ресниц, посылавшие быстрые, как молния, лучи из-под игриво приподнятых бровей, и сказал серьезно:

– Не становись такой, как она, Ребекка. Нежные цветы клевера, что растут в полях за Солнечным Ручьем, так сладки, ароматны и чисты; не стоит связывать их в один букет с яркими и броскими подсолнухами.

Глава 23

Новые трудности

Первый счастливый год в Уэйрхеме, когда так раздвинулись горизонты и появилось столько новых возможностей, завершился и ушел в прошлое. Ребекка продолжала заниматься и во время летних каникул, а осенью, по возвращении в семинарию, сдала несколько экзаменов, что должно было позволить ей, если она проделает то же самое в следующем году, пройти полный курс обучения за три года вместо четырех лет. Она вышла из этого испытания без особого триумфа – да он был бы и невозможен, если принять во внимание ее недостаточную подготовку, – но все же сумела показать себя удивительно хорошо по некоторым предметам программы и даже блестяще по другим, так что средний балл оказался вполне приемлемым. Вероятно, она не стала бы лучшей ученицей ни при каких обстоятельствах: ее легко опережали по математике и естественным наукам около десятка других девочек. Но по какой-то необъяснимой причине спустя некоторое время она стала заметной фигурой среди учащихся семинарии. Когда ей случалось совершенно забыть факты, необходимые для ответа на вопрос экзаменатора, она выдвигала свою оригинальную теорию, которая не всегда была верной, но обычно неповторимой, а иногда забавной. Латинскую и французскую грамматику она знала лишь сносно, но, когда дело доходило до перевода, ее свобода выражения, выбор слов, глубокое проникновение в самый дух текста восхищали ее учителей и приводили в отчаяние соперников.

– Она может ничего не знать о предмете, – говорила Адаму Ладду мисс Максвелл, – но понимает все в тот момент, когда получает ключ к разгадке. Большинство девочек напичканы всевозможной информацией, но при этом глупы, как овцы.

В первый год учебы, когда Ребекка просто приспосабливалась к новой обстановке, таланты ее, за исключением лишь немногих, остались незамеченными. Она была, несомненно, одной из бедных девочек: у нее не было красивых платьев, которые могли бы привлечь к ней внимание, к ней не приезжали гости, она не имела друзей в городке. У нее было больше уроков, чем у других, а потому меньше времени для общения с другими девочками, хотя, будь у нее такая возможность, она охотно уделила бы внимание этой радостной стороне школьной жизни. И все же человек всегда займет подобающее ему место, и к весне второго года учебы она, не прилагая к тому особых усилий, захватила такое же лидерство, какое прежде принадлежало ей в узком школьном кругу Риверборо. Она была единогласно избрана помощником редактора газеты “Уэйрхемский школьный кормчий”, став таким образом первой девочкой, занявшей этот завидный, хотя и довольно обременительный и неблагодарный, пост, и когда первый номер, выпущенный под ее руководством, пришел к Коббам, дядя Джерри и тетя Сара не могли ни есть, ни спать от волнения и гордости.

– За нее всегда будут голосовать, – сказала Хальда Мизерв, когда обсуждали состоявшиеся выборы, – потому что, знает она что-то или нет, вид у нее такой, будто знает, и, способна она исполнять какие-то обязанности или нет, вид у нее такой, будто способна. Мне остается только желать, чтобы я тоже была высокой и смуглой и имела дар заставлять людей верить, будто я невесть что. Только вот мальчики хоть и называют ее красивой, но – вы заметили? – не докучают ей своим вниманием.

Это правда, что отношение Ребекки к другому полу оставалось довольно равнодушным и невнимательным даже для ее возраста – пятнадцати с половиной лет. Но, глядя на нее, никто не мог бы усомниться, что где-то внутри ее дремала скрытая способность привлекать и очаровывать, но та сторона ее натуры благополучно ожидала подходящего момента. Человеческое существо способно только на определенный объем деятельности в заданный момент, и оно неизбежно удовлетворяет прежде всего свои самые насущные нужды, свои самые горячие желания, свои главные амбиции. Ребекка была полна самых разных маленьких тревог и страхов, так как дела шли не совсем хорошо в кирпичном доме и далеко не обнадеживающе на Солнечном Ручье. Она была перегружена занятиями и иными обязанностями, и мысли ее вполне естественно вращались вокруг трудностей повседневной жизни.

Когда осенью и зимой этого года она приезжала на выходные дни в кирпичный дом, ей казалось, что тетя Миранда никогда не была – быть может, только в самом начале – такой строгой и придирчивой. Однажды в субботу Ребекка бегом поднялась наверх и, разразившись потоками слез, воскликнула:

– Тетя Джейн, мне кажется, я больше не вынесу ее постоянных выговоров. Никогда я не смогу угодить ей! Только что она сказала, что мне потребуется вся жизнь, чтобы вытравить из себя Рэндлов, а я не уверена, что хочу этого! И вот мои с ней отношения!

Тетя Джейн, всегда сдержанная, заплакала вместе с Ребеккой, когда попыталась успокоить ее.

– Ты должна быть терпеливой, – сказала она, сначала вытирая глаза себе, а затем Ребекке. – Я не хотела говорить тебе – думала, что не стоит беспокоить тебя, когда ты так напряженно учишься, – но тетя Миранда нездорова. Примерно месяц назад у нее был обморок, не очень тяжелый, но доктор боится, что это был удар, а если так, то это начало конца. Мне кажется, что с тех пор она теряет силы и от этого такая капризная и так легко раздражается. Есть у нее и другие неприятности, о которых ты не знаешь, но если ты не будешь добра и терпелива с тетей Мирандой сейчас, дитя мое, когда-нибудь ты очень пожалеешь об этом.

Весь гнев исчез с лица Ребекки, она перестала плакать и сказала с раскаянием:

– О, бедная, милая тетя Миранда! Меня теперь ничуточки не обижает, что она говорит. Она попросила меня приготовить ей молочный гренок, а я боялась ей его нести, но теперь все по-другому. Не тревожьтесь прежде времени, тетя Джейн, может быть, все еще не так плохо, как вы думаете.

Поэтому, когда чуть позже она принесла гренок тете Миранде, он лежал в лучшей фарфоровой миске с золотым ободком, поставленной на поднос. Поднос был накрыт красивой, отделанной бахромой салфеточкой, а поперек солонки лежала веточка герани.

– Вот, тетя Миранда, – сказала она весело, – я надеюсь, вы причмокнете и скажете, что вышло хорошо. Это не рэндловский, а сойеровский молочный гренок.

– Ты уже перепробовала на мне все разновидности, – ответила Миранда. – Этот действительно неплох на вкус, но я не хотела бы, чтобы ты обрывала попусту эту красивую герань.

– Нельзя сказать, что это было зря, – заметила Ребекка философски. – Может быть, эта герань давно надеялась, что сможет украсить чей-нибудь ужин, так что не разочаровывайте ее, делая вид, будто ее присутствие вам не нравится. Я видела, как герани плачут – каждый день рано утром.

Таинственные “другие неприятности”, о которых упомянула Джейн, были весьма существенными, но держались в глубоком секрете. Две с половиной тысячи долларов из маленького состояния девочек Сойер были вложены в дело друга их отца и приносили сотню долларов ежегодного дохода. Около пяти лет назад этот друг семьи умер, но дело перешло к его сыну, и все было как прежде. Но совершенно неожиданно было получено письмо, извещавшее о том, что компания обанкротилась, дело ликвидировано, и деньги девочек Сойер пропали, так же как и все остальное, чем располагала компания. Потеря сотни долларов в год – мелочь, но для двух пожилых женщин это означав ощутимый переход от комфорта к отказу себе во многом. Их образ жизни отличался таким благоразумием и суровостью к себе, что навести более значительную экономию в их маленьком хозяйстве было трудно, и удар обрушился тогда, когда был особенно чувствителен, так как плату за обучение и проживание Ребекки в пансионе, как бы она ни была мала, необходимо было вносить быстро и наличными.

– Сможем ли мы вообще продолжать платить за ее учебу? Не придется ли нам отказаться от этого и объяснить ей почему? – со слезами спрашивала Джейн старшую сестру.

– Раз уж взялись за дело, надо довести его до конца, -отвечала Миранда самым мрачным тоном. – Мы забрали ее у матери и предложили ей образование. Мы должны сдержать слово. Она, на мой взгляд, единственная надежда Орилии в предстоящие годы. Жених Ханны занимает все ее время и мысли, а когда она выйдет замуж, ей и совсем до матери дела не будет. Джон вместо того, чтобы работать на ферме, метит в доктора – как будто люди еще не сделались достаточно нездоровыми в наши дни и нужно все больше молодых докторов, чтобы помогать им отправляться в могилу. Нет, Джейн, будем экономить на всем, отказывать себе во всем, постараемся придумать, как прожить на наши доходы, – но от своих принципов не откажемся, что бы ни случилось.

“Отказаться от принципов” было, по мнению в высшей степени бережливых женщин Новой Англии, грехом, уступающим по тяжести только поджогу, краже и убийству; и хотя это правило иногда уводило их слишком далеко от здравого смысла – как в этом случае, когда две шестидесятилетние женщины вполне могли взять кое-что из своих небольших сбережений на текущие нужды, – это без сомнения приносило обществу больше пользы, чем вреда.

Ребекка, которая ничего не знала о денежных делах теток, просто видела, что те становятся все более и более экономными, урезая расходы тут и там, неумолимо отказываясь от того и другого. Стали покупать меньше мяса и рыбы; женщину, приходившую в последнее время два раза в неделю, чтобы стирать, гладить и мыть полы, пришлось рассчитать; прошлогодние шляпки чистили и отделывали по-новому; не было ни поездок в Модерейшен, ни путешествий в Портленд. Экономия была доведена до крайности, но хотя быть более мрачной и бескомпромиссной в манерах и речах, чем Миранда, казалось невозможным, она по крайней мере никогда не упрекала племянницу за то, что та стала для них обузой. Так что неудачи Сойеров коснулись Ребекки только таким образом, что она носила свои старые платья, шляпки и жакеты без какой-либо видимой надежды на перемену.

Никто, однако, не скрывал положения дел на ферме у Солнечного Ручья, где главы отдельных несчастных случаев разворачивались в нечто похожее на периодическое издание, выходящее круглый год. Картофель не уродился, о яблоках тоже нечего было и говорить, сено оказалось бедным, у Орилии были приступы головокружения, Марк сломал лодыжку. Это был уже четвертый его проступок такого рода, и Миранда поинтересовалась, сколько всего костей в теле человека, “чтобы знать, когда Марк кончит их ломать”. Срок уплаты процентов по закладной – этому кошмару, отравлявшему всю радость в доме Рэндлов, – пришел и прошел, и в первый раз за четырнадцать лет не было никакой возможности внести требуемые сорок восемь долларов. Единственным светлым пятном на горизонте была помолвка Ханны с Уиллом Мелвиллом, молодым соседом-фермером, который имел хороший дом и который был один как перст и сам себе голова. Ханна была так захвачена своими собственными неожиданно радужными надеждами, что совсем не думала о тревогах матери, ибо есть натуры, которые цветут среди превратностей судьбы и портятся, едва начав преуспевать. Неделю она гостила в кирпичном доме, и впечатление, сложившееся у Миранды и поведанное по секрету Джейн, заключалось в том, что Ханна скупая и к тому же явная эгоистка и что как только она вскарабкается повыше по лестнице успеха, так сразу и навсегда эту лестницу за собой отшвырнет – это ясно как день, ведь когда ее осторожно спросили, сможет ли она помогать в будущем младшим детям, она сказала, что, по ее мнению, свою долю работы уже сделала и не хочет обременять Уилла своими бедными родственниками.

– Она – Сюзан Рэндл целиком и полностью! – воскликнула Миранда. – Если эта закладная когда-нибудь будет выкуплена, это сделает не Ханна – это сделает Ребекка или я!

Глава 24

Аладдин трет свою лампу

– Мисс Перкинс, ваше произведение под заглавием “Полевые цветы Уэйрхема” получило высокую оценку и было принято редакцией “Кормчего”, – сказала Ребекка, входя в комнату, где Эмма-Джейн, сидя у окна, штопала чулки. – Я задержалась у мисс Максвелл – она предложила мне чаю, – но я все же постаралась вернуться домой пораньше, чтобы сообщить тебе радостную новость.

– Ты шутишь, Бекки! – с запинкой вымолвила Эмма-Джейн, поднимая глаза от своей работы.

– Ничуть. Старший редактор читал твое произведение и нашел его в высшей степени поучительным. Оно появится в следующем номере.

– В том же номере, где и твои стихи о золотых воротах, которые закроются за нами, когда мы покинем школу? – И Эмма-Джейн затаила дыхание в ожидании ответа.

– Именно так, мисс Перкинс.

– Ребекка, – сказала Эмма-Джейн тоном настолько близким к трагическому, насколько позволяла ее натура, – не знаю, переживу ли я это. Я серьезно прошу тебя, если со мной что-нибудь случится, похоронить меня с этим номером “Кормчего”.

Ребекка, казалось, не сочла это преувеличенным выражением душевного состояния, так как ответила:

– Я знаю. Именно такое чувство и у меня было сначала. И даже сейчас, когда я одна и вынимаю старые номера “Кормчего”, чтобы перечитать мои произведения, я сияю от удовольствия. И это совсем не потому, что они хороши; они даже кажутся мне все хуже каждый раз, как я их перечитываю.

– Если бы ты только поселилась со мной в каком-нибудь маленьком домике, – задумчиво говорила Эмма-Джейн. Конец штопальной иглы был устремлен в пространство, а глаза мечтательно остановились на стене напротив. – Я занималась бы хозяйством и готовила, и переписывала бы все твои стихи и рассказы, и носила бы их на почту, а тебе не пришлось бы ничего делать, только писать. Это было бы совершенно прелестно!

– Я ничего лучше и не желала бы, но я обещала вести хозяйство Джона, – ответила Ребекка.

– Но у него еще долго не будет своего дома, правда?

– Не будет, – вздохнула Ребекка удрученно, садясь за стол и подпирая голову рукой. – Не будет, пока мы не ухитримся выкупить эту мерзкую закладную. А теперь, когда мы не заплатили проценты за прошлый год, этот день отдаляется, вместо того чтобы приближаться.

Она придвинула к себе лежавший на столе листок бумаги и, лениво нацарапав несколько строк, через минуту-две прочла вслух:

– Эй, платите побыстрее! – закладная говорит. -

Скучно мне на вашей ферме, здесь такой унылый вид”.

“Ты нам тоже надоела, – ей Ребекка Рэндл в ответ, -

Твоего лица противней ничего на свете нет”.

– У ткани есть “лицо”, – заметила Эмма-Джейн, обладавшая большими практическими способностями, – но я не знала, что оно есть у закладной.

– У нашей закладной есть, – сказала Ребекка с жаждой мщения в глазах. – Я узнала бы ее, даже если бы встретилась с ней в темноте. Подожди, я ее нарисую. Тебе будет полезно узнать, как она выглядит, чтобы, когда у тебя будет муж и семеро детей, ты и на милю не подпустила бы ее к своей ферме.

Набросок, когда был завершен, являл собой нечто такое, от чего содрогнулся бы робкий человек в полудреме. Справа бы изображен крошечный домик, перед которым собралась плачущая семья. Слева стояла закладная, представленная в виде помеси ведьмы с великаном-людоедом. В занесенной красной руке она держала топор. Фигура с развевающимися черными волосами пыталась отвратить удар, и это, как любезно объяснила Ребекка, был ее собственный портрет, хотя каким способом достичь поставленной цели, она пока представляла смутно.

– Она страшная, – сказала Эмма-Джейн, – но ужасно тощая и маленькая.

– Она всего на тысячу двести долларов, – объяснила Ребекка, – такие считаются маленькими. Джон однажды видел человека, у которого была закладная на двенадцать тысяч.

– Ты будешь писателем или редактором? – помолчав, спросила Эмма-Джейн, как будто для того, чтобы стать тем или другим, требовалось только выбрать.

– Я полагаю, мне придется делать ту работу, которая подвернется первой.

– Почему бы тебе не отправиться миссионером в Сирию, как тебя всегда уговаривают в письмах Берчи? Совет миссионерского общества оплатит все расходы.

– Я не могу на это решиться, – ответила Ребекка. – Прежде всего, я недостаточно добродетельна и не “чувствую призвания”, а мистер Берч говорит, что это необходимо. Я хотела бы сделать что-нибудь для кого-нибудь, привести что-нибудь в движение где-нибудь. Но я не хочу ехать за тысячи миль учить людей жить, когда сама еще этому не научилась. Другое дело, если бы язычники действительно нуждались во мне. Я уверена, что у них и так все будет хорошо в конце концов.

– Не понимаю, как это произойдет, если все люди, которые должны ехать спасать их, останутся дома, как мы, – возразила Эмма-Джейн.

– Ну, чем бы Бог ни был и где бы ни находился, Он всегда должен быть на своем месте, наготове и в ожидании. Он не может бродить с места на место и не замечать при этом людей. Может быть, язычникам потребуется немного больше времени, чем нам, чтобы найти Его там, где Он есть, но я думаю. Бог сделает им скидку. Ведь Он знает, что в таком жарком климате, в каком живут они, нельзя не стать ленивым и медлительным; к тому же попугаи, тигры, змеи и хлебные деревья очень отвлекают внимание язычников, а не имея книг, они не могут также и думать. Но так или иначе, когда-нибудь они найдут Бога.

– А что, если они умрут раньше? – спросила Эмма-Джейн.

– Ну что ж, их нельзя винить за это. Они ведь не нарочно умирают, – сказала Ребекка, завершая построение своей утешительной теологической системы.

В эти дни Адам Ладд иногда приезжал в Темперанс по делам, связанным с предполагаемым строительством новой железнодорожной ветки, и, находясь там, получил некоторое представление о делах на Солнечном Ручье. Пока еще не было окончательно решено, где именно пройдет новая железная дорога, и мнения относительно того, какой путь из Темперанса в Пламвиль предпочтительнее, расходились. В одном случае дорога прошла бы прямо через Солнечный Ручей, и тогда миссис Рэндл получила бы денежную компенсацию за свой участок; в другом – ее доходы не изменились бы ни к лучшему, ни к худшему, если не считать того, что вся земля в непосредственной близости от железной дороги немного поднялась бы в цене.

Во время одной из своих поездок в Темперанс Адам посетил Уэйрхем и долго гулял и беседовал с Ребеккой, которая показалась ему бледной и худой. На ней было черное кашемировое платье, прежде бывшее выходным нарядом тети Джейн. Все мы знакомы с героиней одной романтической истории, чья ножка была столь совершенной формы, что никакой, даже самый грубый, башмак не мог скрыть ее прелести от взоров окружающих, и не один из нас питает сомнения относительно справедливости этого утверждения. Однако истинная правда то, что своеобразное и оригинальное очарование Ребекки казалось совершенно независимым от принадлежностей ее туалета. Очертания ее фигуры, редкий цвет кожи, волос и глаз торжествовали над поношенной одеждой, хотя будь на ее стороне еще и преимущество со вкусом подобранного наряда, маленький мир Уэйрхема, вероятно, тут же провозгласил бы ее красавицей. Длинные черные косы были теперь уложены в необычную, изобретенную самой Ребеккой прическу. Они были перекрещены на затылке, перекинуты вперед и снова перекрещены, а более тонкие концы спрятаны сзади на шее под более толстые части кос. Особую женственность придавали этой прическе маленькие завитки и волны вокруг лица, ускользнувшие от оков, чтобы обрести на солнце новый оттенок. Адам Ладд смотрел на нее так, что она закрыла лицо руками и, смущенно засмеявшись, сказала: