Текст книги "Ребекка с фермы Солнечный Ручей"

Автор книги: Кейт Дуглас Уиггин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Твой любящий друг Ребекка

Р. S. Пожалуйста, передай это стихотворение Джону. Ему нравятся мои стихи, даже когда они не очень хорошие. Это стихотворение не очень хорошее, но все в нем правда. Я думаю, ты не будешь против того, что в нем сказано, раз ты убежала.

Уныл и скучен этот дом,

Так мрачно и темно кругом,

Он словно гроб.

И те из нас, кто связан с ним,

Мертвы почти как сирафим,

Но не светлы.

Хранитель-ангел мой уснул,

Забыл нести свой караул.

О! Горе мне!

Хочу туда, где я росла,

Где ближний не желал мне зла,

В дом детства мой!

Р. S. опять. Я сделала эти стихи, как те, которые нашла в книжке, но сначала вышло не совсем складно. “Гроб” и “светлы” не очень хорошо звучит вместе, но я ужасно хотела сказать “гроб”, и сирафимы всегда “светлы”, поэтому я не могла это убрать. Но теперь я эти строчки переделала. Новые стихи не так хорошо передают мои мысли, но зато они складнее. Дай это лучшее стихотворение Джону, он держит мои стихи в коробке с птичьими яйцами. Вот лучшее:

РЕБЕККА РОВЕНА РЭНДЛ

Воскресные размышления

Уныл и скучен этот дом,

Так мрачно и темно кругом,

Здесь царство мглы.

И те из нас, кто связан с ним,

Мертвы почти как серафим.

Но не светлы.

Хранитель-ангел мой уснул,

Забыл нести свой караул,

Он не со мной.

Хочу туда, где я росла,

Где ближний не желал мне зла,

В дом детства мой!

Дорогая мама!

В это утро сердце мое трепещет от отчаяния. Я взяла это из “Жены доктора”. Мать ее мужа была такой же сердитой и так же бизжалосна к ней, как тетя М. ко мне. Я хотела бы, чтобы вместо меня приехала Ханна, потому что они приглашали Ханну, и она лучше, чем я, и не огрызается, как я. Не осталось ли кусочков от моего ситцивого платья? Тете Д. нужен такой кусочек, чтобы хватило на еще одну пуговицу сзади, чтобы у меня не был такой заморский вид. Здесь у всех пуговицы сзади. Моды в Риверборо очень привлекательны, и дамы на молитвенных собраниях гораздо элигантнее, чем в Темперансе.

Хоть весел город и красив

И полон гордых богачей,

Главу на руки опустив,

В мечтах лечу на свой ручей,

Произноси “глава”, а не “голова”, иначе звучит неправильно.

Школа довольно неплохая. Учительница может ответить на большее число вопросов, чем учитель в Темперансе: но не на столько, сколько я могу задать. Я сообразительнее всех девочек, кроме одной, но не такая сообразительная, как два мальчика. Эмма-Джейн может складывать и отнимать в уме со скоростью молнии и знает орфографический словарик наизусть, но у нее совсем нет никаких мыслей. Она проходит учебник третьего класса по чтению, но не любит рассказы в книжках. Я в шестом классе по чтению, но потому, что я не знаю таблицу умножения на семь, мисс Дирборн грозит посадить меня в приготовительный класс с Илайджей и Илайшей Симпсонами, маленькими близнецами.

Гордая душа полна тоской.

Лайджа с Лайшей связаны со мной.

И, как в книге доктора жена,

Я навеки горем сражена.

Я стараюсь добиться награды по правописанию, но боюсь, что мне ее не получить. Мне было бы все равно, но слова с ошибками ужасно выглядят в стихах. В прошлое воскресенье, когда я нашла в словаре слово “серафим”, мне было стыдно, что я сделала его сирафимом, но “серафим” не такое слово, чтобы можно было угадать, как оно пишется, не то что другие длинные слова, такие, как “заморский” в этом письме, которые сами собой пишутся правильно. Мисс Дирборн говорит, что надо пользоваться теми словами, которые можешь писать правильно, и если не можешь написать “серафим”, сделай его ангелом, но ангелы не совсем то же самое, что серафимы. Серафимы ярче и светлее, и крылья у них больше. Я думаю, они старше и дольше были мертвыми, чем ангелы, которые недавно умерли и, только когда пробудут долго в небесах вокруг великого белого престола, вырастут в серафимов.

Каждый день после обеда я шью коричневые полотняные платья, а Эмма-Джейн и Симпсоны в это время играют в дочки-матери или бегают на лесосплав, когда их мамы про это не знают. Их мамы боятся, что они утонут, а тетя М. боится, что я намочу одежду и туфли, и поэтому тоже не позволяет мне туда бегать. Мне разрешают играть с половины пятого до ужина и немножко после ужина и в субботу после обеда. Я рада, что у нашей коровы есть теленок и что он пятнистый. Говорят, что в этом году будет много яблок и сена, так что вы с Джоном будете довольны и мы сможем больше выплатить по закладной. Мисс Дирборн спросила нас на уроке, какова цель образования. Я сказала, что моя цель – помочь выкупить закладную. Она рассказала об этом тете М., и в наказание мне пришлось шить больше, чем обычно, потому что тетя М. говорит, что закладная – это так же позорно, как воровство или оспа, и что теперь всей деревне станет известно, что у нас закладная. Эмма-Джейн не заложена, и Ричард Картер тоже, и доктор Уиншип, только Симпсоны заложены.

Все силы собери, душа моя,

Чтоб с закладной вступить могла я в бой

И чтоб освобожденная семья

Была довольна мною и судьбой

Твой любящий маленький друг

Ребекка

Дорогой Джон!

Помнишь, как мы привязали нового пса в сарае и как он грыз веревку и выл? Я точно как он, только вместо сарая кирпичный дом и я не могу укусить тетю М., потому что я должна быть ей благодарна, и образование сделает из меня человека, и я помогу тебе выкупить закладную, когда мы вырастем.

Твоя любящая

Бекки

Глава 5

Пути премудрости

Ребекка приехала в Риверборо в пятницу, а уже в следующий понедельник приступила к занятиям в школе, располагавшейся примерно за милю от кирпичного дома. Мисс Миранда одолжила у соседей лошадь и бричку, отвезла племянницу к школе, побеседовала с учительницей, мисс Дирборн, и договорилась относительно учебников – словом, поставила ребенка на стезю, которой предстояло вести его к беспредельным познаниям. Заметим попутно, что мисс Дирборн была мало знакома с искусством преподавания и никакой специальной подготовки не получила. Умение преподавать было у нее от природы, так говорила ее семья. Вероятно, по этой причине она, подобно наставнику Тома Талливера12, действовала “с единообразием подхода и без учета обстоятельств, что всегда отличает действия животных, обусловленные непосредственным внушением Природы”. Вы, возможно, помните бобра, который, как рассказывает нам натуралист, “усердно трудится над созданием запруды в комнате третьего этажа одного из лондонских домов, так, словно закладывает свое сооружение на родном озере в Канаде. Строить – его предназначение; отсутствие воды или возможности иметь потомство – это несчастная случайность, за которую он не отвечает”. Точно таким же образом закладывала мисс Дирборн то, что, по ее наивным предположениям, являлось основой будущего развития детских умов.

В следующие дни Ребекка ходила в школу сама и пешком. Она любила эту часть распорядка дня. Когда стояла хорошая погода и роса не была слишком обильной, можно было воспользоваться кратчайшим путем – через леса и поля. Она сворачивала с большой дороги, проползала под изгородью дядюшки Вудмана, отгоняла от себя коров миссис Картер, топтала молоденькую траву на пастбище и старую тропинку, бегущую через сады лютиков и ромашек и рощи чертополоха и папоротников. Затем она спускалась с небольшого холма, прыгала с камня на камень через лесной ручей, пугая сонных лягушек, лениво моргавших на утреннем солнышке. Дальше шел “лесной уголок”, где ее ноги ступали по скользкому ковру бурых сосновых игл, где на пнях было полно омытых росой утренних сюрпризов – появлявшихся за одну ночь ярко-оранжевых и малиновых грибковых наростов – и где порой встречалось на пути настоящее чудо – маленький кустик восковых “индейских трубок“13, который ей всегда удавалось заметить настолько быстро, чтобы не погубить своими беспечными шагами. Затем по ступенькам она перебиралась через высокую изгородь, пробегала по широкому лугу, проскальзывала под другой изгородью и снова выходила на большую дорогу, сократив путь почти на полмили.

Какой чудесной была эта прогулка! Ребекка прижимала к себе грамматику Квейкенбоза и арифметику Гринлифа с радостным чувством от того, что хорошо выучила уроки. На правой руке покачивалось ведерко с завтраком, и у нее было блаженное сознание, что там лежат два песочных коржика, намазанные маслом и сиропом, печеная корзиночка с кремом, жареный пирожок и большой кусок имбирной коврижки. Иногда по пути она повторяла какой-нибудь отрывок, который предстояло декламировать в следующую пятницу.

Умирая, лежали в Алжире бойцы Легиона.

Не хватало им там женских слез, женских рук.

Как нравились ей ритм и настроение этих строк! Как дрожал ее юный голос, когда она доходила до рефрена:

Нам не встретиться снова на Рейне, мой друг.

Какой прекрасной казалась ей эта строка, когда ее полный слез дискант летел в прозрачном утреннем воздухе.

Другим излюбленным стихотворением (не забудем, что знакомство Ребекки с великим миром литературы ограничивалось отрывками из популярных произведений, собранных в школьных хрестоматиях) было:

В знойной юности дни

Тень давал мне сей дуб,

Жизнь ему сохрани,

Я молю, лесоруб.

Очень часто, когда вместе с Ребеккой “кратчайшим путем” шагала Эмма-Джейн Перкинс, девочки сопровождали эту декламацию соответствующим драматическим действием. Эмма-Джейн всегда выражала желание быть лесорубом, так как в этом случае все, что от нее требовалось, – это высоко поднимать воображаемый топор. После единственной попытки исполнить роль романтического защитника дерева она призналась, что чувствовала себя “ужасно по-дурацки”, и отказалась браться за нее снова, к тайной радости Ребекки, которая сознавала, что роль лесоруба слишком банальна для ее безудержных амбиций. Она наслаждалась страстным призывом поэта и предварительно умоляла безжалостного лесоруба, занесшего топор, принять как можно более свирепый вид, чтобы ей было легче вложить больше надлежащей страсти в звучные строки. Однажды, пребывая в более оживленном настроении, чем обычно, она даже упала на колени и заплакала, уткнувшись лицом в юбочку лесоруба. Довольно любопытно, что чувство меры заставило ее отвергнуть эту сцену, как только она была разыграна.

– Это было неестественно! Это было глупо. Но, Эмма-Джейн, знаешь, где это могло бы подойти? В “Только три зерна ты дай мне”. Ты будешь мать, а я голодающий ирландский ребенок. Да опусти же топор! Ты уже больше не лесоруб!

– Что же мне тогда делать с руками? – спросила Эмма-Джейн.

– Что хочешь, – отвечала Ребекка утомленно. – Ты просто мать – и все. Что твоя мама делает со своими руками? Ну, давай.

Только три зерна ты дай мне, мама.

Три зерна найди ты для меня,

Жизнь мою, что теплится упрямо,

Поддержи до завтрашнего дня.

Такого рода переживания делали Эмму-Джейн нервной и беспокойной, но она была добровольной рабыней Ребекки и радовалась своим цепям, независимо от того, сколько неудобства они ей доставляли.

У последней изгороди девочек иногда встречал целый отряд детей мистера Симпсона, которые жили на дороге, ведущей через Черничную Равнину, в черном доме с красной дверью и красным амбаром на задворках. Ребекка сразу же почувствовала к Симпсонам большой интерес, потому что их было так много и были они такие же залатанные и заштопанные, как ее родной выводок на Солнечном Ручье.

Маленькое школьное здание с флагштоком на крыше и двумя дверями на фасаде – одна для мальчиков, другая для девочек – стояло на гребне холма. С одной стороны тянулись холмистые поля и луга, с другой – полоса соснового леса и сверкающая вдали река. Школа не могла похвастаться своим внутренним убранством. Все в ней было таким голым, некрасивым и неудобным, как и следовало ожидать, принимая во внимание, что деревни, располагавшиеся вдоль реки, тратили столько денег на ремонт и перестройку мостов, что были вынуждены экономить на школах. В одном углу на возвышении стояли стол и стул учительницы, на стене висела карта Соединенных Штатов и две классные доски, рядом стояла грубая печка, которую не чаще чем раз в год красили черной краской, и десятиквартовое жестяное ведро, а на полке в углу лежал ковш с длинной ручкой. Ученики, которых во времена Ребекки насчитывалось лишь около двадцати, сидели за деревянными партами. Скамьи были выше в задней части комнаты, и сидели там более образованные и длинноногие ученики, положению которых можно было во многом позавидовать, так как они одновременно были и ближе к окнам, и дальше от учительницы.

Пожалуй, здесь существовало что-то вроде разделения на классы, хотя, вообще говоря, не было и двух учеников, которые учились бы по одному и тому же учебнику и достигли одинакового успеха в какой-либо области знаний. В частности, Ребекку было столь трудно отнести к какому-либо классу, что мисс Дирборн после двух недель раздумий полностью отказалась от подобных попыток. Ребекка читала те же произведения, что и Дик Картер и Ливинг Перкинс, готовившиеся к поступлению в учительскую семинарию, отвечала арифметику с маленькой шепелявой “Шужан Шимпшон”, географию – с Эммой-Джейн Перкинс, а грамматикой занималась после уроков наедине с мисс Дирборн. Хотя голову ее и переполняли умные мысли и необычные фантазии, сочинения она в первое время писала плохо. Тяжкие труды самого процесса письма наряду с добавившимися трудностями орфографии и пунктуации плачевным образом препятствовали свободному выражению мыслей. Историю ей предстояло изучать вместе с классом Элис Робинсон, занимавшимся темой войны американских колоний за независимость. Хотя Ребекке было приказано начать с открытия Америки, она за неделю усвоила ход событий до самого 1775 года, а через десять дней прибыла в Йорктаун14, где класс, очевидно, встал на летние квартиры. Затем, обнаружив, что дополнительные усилия ведут лишь к тому, что ей приходится отвечать урок вместе со старшим из Симпсонов, она добровольно отступила, ибо пути премудрости не были приятными путями, а ее собственная тропа – тропой мира, если приходилось пролагать их в обществе Маятника Симпсона. Сэмюела Симпсона называли Маятником из-за того, что ему было невыносимо трудно принять любое решение. Вставал ли вопрос о факте, правописании или дате, требовалось ли решить, что лучше – пойти купаться или удить рыбу, возникала ли необходимость выбрать книгу в библиотеке воскресной школы или леденец в деревенской лавке, – не успевал Маятник выбрать определенный план действия, как душа его с любовью устремлялась в совершенно противоположную сторону. Это был бледный мальчик, с соломенными волосами, голубоглазый, сутулый и заметно заикавшийся в моменты волнения. Возможно, именно из-за своей слабохарактерности в решительности Ребекки он находил особое очарование и не мог оторвать глаз от новой ученицы, хотя она относилась к нему с презрением, граничившим с яростью. Сила, с которой она затягивала развязавшийся шнурок туфли, движение, которым она перебрасывала через плечо косу, когда была возбуждена или раздражена, ее манера учить урок – книга на парте, руки скрещены на груди, глаза неподвижно устремлены на стену напротив – все было полно неизменной прелести в глазах Маятника Симпсона. Когда, получив разрешение учительницы, она подходила к ведру с водой и выпивала воды из ковша, незримые силы поднимали Маятника с его скамьи и толкали пойти и выпить следом за ней. В этом он находил что-то сродни общению и дружеской близости, а поравняться с ней на пути и встретить холодный и презрительный взгляд ее чудесных глаз было и страшно, и радостно.

В один из теплых летних дней жажда Ребекки превзошла все границы приличия. Когда она в третий раз попросила позволения утолить ее из общественного источника, мисс Дирборн кивнула в знак согласия, но при этом недовольно подняла брови. Напившись, Ребекка положила ковш на место, и тогда Маятник быстро поднял руку. Мисс Дирборн снова утомленно кивнула.

– Что это с тобой сегодня, Ребекка? – спросила она.

– Я ела соленую макрель на завтрак, – ответила Ребекка.

В этом ответе не было ничего смешного, он был простой констатацией факта, но по школе пронеслось неудержимое веселье. Мисс Дирборн не шутила сама и не любила чужих шуток. Лицо ее вспыхнуло.

– Я считаю, Ребекка, что тебе следует постоять пять минут у ведра. Возможно, это позволит тебе справиться со своей жаждой.

Сердце Ребекки дрогнуло: стоять в углу у ведра с водой под взглядами всех учеников! У нее вырвался гневный жест несогласия. Она сделала шаг к своему месту, но ее остановило распоряжение мисс Дирборн, сделанное более твердым, чем прежде, тоном:

– Встань у ведра, Ребекка! А ты, Сэмюел? Сколько раз сегодня ты просил воды?

– Это ч-ч-четвертый.

– Не трогай ковш, пожалуйста. Вся школа сегодня только тем и занимается, что пьет; на учебу совсем не остается времени. Я полагаю, ты тоже ел что-нибудь соленое на завтрак, Сэмюел? – язвительно поинтересовалась мисс Дирборн.

– Я ел м-м-макрель, к-к-как и Реб-б-б-бекка. (Неудержимое хихиканье всей школы.)

– Я так и думала. Встань с другой стороны от ведра, Сэмюел.

Ребекка низко склонила голову: ее душили стыд и гнев. Жизнь казалась невыносимо мрачной. Наказание само по себе было неприятным, но быть наказанной в паре с Маятником Симпсоном оказалось выше человеческого терпения.

Последним уроком в этот день было пение, и Минни Липучка, заслужившая свое прозвище тем, что вечно совала нос в чужие дела, пожелала спеть “У реки”. Выбор был сделан из злых побуждений, и казалось, что песня имеет какую-то тонкую тайную связь как с ситуацией, так и с развитием событий в целом. Во всяком случае, явно была какая-то необычная причина для энергии и напора, с какими ученики снова и снова выкрикивали хоровое приветствие:

Соберемся все мы у реки,

У реки, у реки!

Мисс Дирборн украдкой бросила взгляд на опущенную голову Ребекки и испугалась. Лицо девочки было белым, лишь на щеках горели два красных пятна. На ресницах висели слезы, дыхание было быстрым, а рука, сжимавшая носовой платок, дрожала, как осиновый лист.

– Можешь идти на место, Ребекка, – сказала мисс Дирборн, когда отзвучала первая песня. – Сэмюел, оставайся, где стоишь, до конца занятий. И позвольте мне сказать вам всем, что я велела Ребекке стоять у ведра только для того, чтобы отучить вас от бездумной привычки непрестанно пить, которая есть не что иное, как желание пройтись туда и сюда по классу. Сегодня каждый раз, когда Ребекка просила пить, вся школа, один за другим, отправлялась к ведру. Она действительно страдает от жажды, и мне кажется, что я должна была наказать вас за то, что вы подражали ей, а не ее за то, что она оказалась образцом для подражания. Элис, что мы споем теперь?

– “Дубовую бадью”.

– Что-нибудь другое, пожалуйста. Переменим тему. “Звездное знамя”, если хочешь, или еще что-нибудь.

Ребекка села на свое место и вынула из парты песенник. Открыто прозвучавшие объяснения мисс Дирборн отчасти сняли тяжесть с сердца девочки и помогли ей подняться в собственных глазах.

Под прикрытием общей раскованности, всегда отличавшей уроки пения, в ее храме начали появляться приношения, свидетельствовавшие о почтительном сочувствии. Ливинг Перкинс, который не умел петь и которого попросили нарисовать на доске карту штата Мэн, проходя мимо Ребекки, бросил ей на колени кусочек кленового сахара. Элис Робинсон прокатила по полу ногой к парте Ребекки совершенно новый грифель для дощечки, а Эмма-Джейн, соседка Ребекки по парте, соорудила маленький холмик из бумажных шариков с вывеской “Пули, сама знаешь для кого”.

В целом существование стало заметно веселее, и когда Ребекка осталась наедине с учительницей на свой обычный урок грамматики, она в отличие от мисс Дирборн уже почти полностью вернула себе самообладание.

Звук шагов последнего уходящего ученика эхом отдался в передней; брошенный назад полный раскаяния взгляд Маятника был с вызовом встречен другим, полным холодного презрения.

– Ребекка, боюсь, я наказала тебя сильнее, чем хотела, – сказала мисс Дирборн, которой самой было только восемнадцать, и за то недолгое время, что она преподавала в сельской школе, ей никогда не приходилось сталкиваться с таким ребенком, как Ребекка.

– Я не пропустила ни одного вашего вопроса за весь этот день и ни с кем не шепталась, – дрожащим голосом заявила преступница. – И я думаю, что не следовало позорить меня только за то, что я пила.

– Ты подтолкнула других – во всяком случае, казалось, что это ты начала. Что ты ни делаешь – смеешься, пропускаешь мимо ушей мои вопросы, пишешь записки, просишь позволения попить или выйти из класса, – все они делают то же самое. Этому нужно было положить конец.

– Сэм Симпсон – подражала! – вспыхнула Ребекка. – Я была бы не против стоять в углу – то есть не так, чтобы очень против, – но стоять рядом с ним было невыносимо.

– Я увидела, что тебе тяжело, и поэтому велела тебе сесть на место, а его оставила в углу. Помни, что ты новенькая и все обращают большое внимание на то, что ты делаешь. Так что будь осторожна… А теперь давай займемся грамматикой. Проспрягай в сослагательном наклонении глагол мочь.

– Я мог бы, я могла бы, ты мог бы, ты могла бы, он мог бы, она могла бы, оно могло бы, мы могли бы, вы могли бы, они могли бы.

– Приведи пример.

– Он мог бы быть рад, она могла бы быть рада, оно могло бы быть радо…

– Он или она могли бы быть рады, но может ли “оно” быть радо? – спросила мисс Дирборн, которая очень любила вдаваться в чрезмерные тонкости.

– Почему нет? – удивилась Ребекка. – Разве мы не можем сказать о котенке: “Животное могло бы быть радо, если бы знало, что его не утопят”?

– Да-а, – согласилась мисс Дирборн нерешительно: она никогда не чувствовала себя уверенно под огнем вопросов Ребекки. – Но хотя мы говорим о котенке “животное”, а о ребенке “дитя”, на самом деле они женского или мужского рода.

Ребекка задумалась, а затем спросила:

– Дерево среднего рода?

– Да, конечно.

– Ну так разве мы не можем сказать: “Дерево могло бы быть радо дождю, но на нем были слабые маленькие бутоны, и оно боялось, что ливень может их повредить; поэтому дерево немного боялось, вместо того чтобы по-настоящему радоваться”?

Мисс Дирборн была озадачена.

– Но, Ребекка, на самом деле дерево не может радоваться или бояться.

– Точно мы этого не знаем, – ответила девочка, – но я думаю, что все-таки может. Что еще надо проспрягать?

– Возьмем для примера фразу “если бы я знал”.

– Если бы я знал, если бы ты знал, если бы он знал… О, какое печальное спряжение! – сказала Ребекка чуть дрогнувшим голосом. – Ничего, кроме “если бы, если бы, если бы”! И от этого чувствуешь, что если бы только я, ты и он знали, все могло бы быть гораздо лучше!

Такое никогда прежде не приходило в голову мисс Дирборн, но, подумав, она поверила, что сослагательное наклонение “печальное”, а “если” – довольно унылое слово.

– Приведи другие примеры употребления сослагательного наклонения, Ребекка, и этого будет достаточно на сегодня, – сказала она.

– Если бы я не любила макрель, я не хотела бы пить, – закрыв грамматику, сказала Ребекка с ясной улыбкой. – Если бы вы любили меня по-настоящему, вы не поставили бы меня в угол. Если бы Сэмюел не был таким противным, он не поплелся бы за мной к ведру.

– А если бы Ребекка стремилась соблюдать школьные правила, она справилась бы со своей жаждой, – заключила мисс Дирборн, поцеловав девочку, и они расстались друзьями.

Глава 6

Свет во тьме

Были в маленьком школьном здании на холме как моменты торжества, так и сцены страдания, но главное, что учеба, книги, новые знакомства – все это интересовало Ребекку и помогало всегда быть занятой, иначе жизнь оказалась бы слишком тягостной для нее в это первое лето ее пребывания в Риверборо. Она старалась проникнуться расположением к тете Миранде (мысль о том, чтобы полюбить ее, была отброшена в минуту встречи), но потерпела позорную неудачу. Существо несовершенное и пылкое, без всякого стремления стать ангелом, она тем не менее обладала чувством долга и хотела быть хорошей – порядочной и заслуживающей уважения. Каждый раз, когда ей случалось опуститься ниже этого установленного для себя уровня, она была несчастна. Ей не хотелось жить под кровом тетки, есть хлеб, носить одежду, учиться по книжкам, зная, что все это обеспечила ей тетка, и при этом все время испытывать к ней такую глубокую неприязнь. Она безотчетно чувствовала, что это дурно и низко, и каждый раз, когда чувство раскаяния овладевало ею с новой силой, она делала очередную отчаянную попытку угодить своей суровой и привередливой родственнице. Но как могла она добиться успеха, если никогда не чувствовала себя свободно и естественно в присутствии тети Миранды? Испытующий взгляд, резкий голос, жесткие узловатые пальцы, тонкие прямые губы, фальшивая челка из искусственных волос, бросающийся в глаза пробор, который, казалось, был прошит толстой льняной ниткой на черной сетке, – не было ничего, что могло бы оказаться привлекательным для Ребекки. Встречаются порой ограниченные, лишенные воображения, деспотичные старые люди, которые как будто толкают детей на озорство и вызывают проявление самых худших черт характера. Мисс Миранде, живи она во многолюдном соседстве, дергали бы дверной колокольчик, завязывали веревкой ворота, забрасывали грязью дорожки в саду. Маленькие близнецы Симпсоны до того боялись ее, что не решались подойти к боковым дверям кирпичного дома, даже когда мисс Джейн протягивала им имбирные пряники.

Нет нужды говорить, что Ребекка раздражала тетку самим своим существованием. Она постоянно забывала о том, что парадной лестницей, по которой путь в ее спальню был короче, пользоваться нельзя; она оставляла ковш на кухонной полке, вместо того чтобы вешать его над ведром; она сидела на стуле, который больше всего любила кошка; она с готовностью бегала с разными поручениями, но часто забывала, зачем ее послали; она оставляла двери с сетками приоткрытыми, так что в дом залетали мухи; ее язык не знал отдыха; она пела или свистела, когда собирала щепки на растопку; она вечно возилась с цветами, производя беспорядок, – ставила их в вазы, прикалывала к платью и соломенной шляпке; и, наконец, она была вечным напоминанием о ее глупом, никчемном отце, чье красивое лицо и приятные манеры так жестоко обманули Орилию, а возможно, если бы тайное стало явным, выяснилось бы, что не ее одну, но и других членов семейства Сойер. Рэндлы были чужаками. Они родились не в Риверборо и даже не в графстве Йорк. Миранда могла допустить, правда с большой неохотой, что большое число людей должно – ибо это в природе вещей – родиться вне сих священных границ, но у нее было свое мнение об этих людях, и было оно нелестным. Вот если бы приехала Ханна… Ханна пошла в другую породу – она была “целиком Сойер”. (Бедная Ханна! Это была правда.) Ханна говорила только тогда, когда к ней обращались, вместо того чтобы говорить и первой, и последней, и все время; Ханна в свои четырнадцать уже была членом церкви; Ханна любила вязать; Ханна, вероятно, уже была – или стала бы – воплощением всех житейских добродетелей. А вместо нее здесь была эта черноволосая цыганка с глазами, как плошки, занявшая место полноправного члена семьи.

Поистине светом во тьме была для Ребекки тетя Джейн – с ее тихим, мягким голосом, ее полными сочувствия глазами, всегда готовая простить и помочь в эти первые трудные недели, когда порывистая маленькая “чужая” пыталась приспособиться к “законам кирпичного дома”, постепенно привыкая к новым и трудным нормам поведения, которые, казалось, делали девочку старше ее возраста.

После обеда Ребекка обычно брала свое шитье и садилась рядом с тетей Джейн в кухне, в то время как тетя Миранда занимала наблюдательный пост у окна гостиной. Иногда они шили, сидя на боковом крыльце, где жимолость и ломоносы защищали их от жаркого солнца. Отрез коричневого полотна казался Ребекке бесконечным, а шитье – тяжким трудом. Она рвала нитку, роняла наперсток в кусты у крыльца, колола пальцы, беспрестанно вытирала пот со лба, не могла совместить метки на полотнищах юбки, стягивала швы. Она усердно полировала свои иглы, без конца протыкая их в наждачную бумагу, но они все равно скрипели. И все же терпение тети Джейн не истощалось, и пальцы Ребекки постепенно обретали необходимую сноровку – пальцы, которые так ловко держали карандаш или кисточку для рисования, но были такими неуклюжими в обращении с изящной маленькой иглой.

Когда первое платье из коричневого полотна было закончено, девочка воспользовалась тем, что показалось ей удобным моментом, и попросила тетю Миранду позволить ей сшить следующее платье из ткани другого цвета.

– Я купила большой отрез коричневого полотна, – сказала Миранда лаконично. – Этого хватит еще на два платья и останется на то, чтобы потом сделать новые рукава, поставить заплаты и надставить подол. Это будет очень экономно.

– Я знаю. Но мистер Уотсон говорит, что согласен взять оставшуюся ткань и продать нам розовое и голубое полотно за ту же цену.

– Ты спрашивала его об этом?

– Да, мэм.

– Ты не имела права вмешиваться не в свое дело.

– Я была в его магазине, когда помогала Эмме-Джейн выбирать переднички. Я думала, что для вас не имеет значения, какого цвета платья я буду носить. Розовое пачкается ничуть не быстрее коричневого, и мистер Уотсон говорит, что ткань можно кипятить: она не полиняет.

– Мистер Уотсон, полагаю, большой специалист в вопросах стирки. Сама я против того, чтобы дети наряжались в модные цвета, но хочу выяснить, что думает об этом твоя тетя Джейн.

– Я думаю, что совсем не плохо позволить Ребекке сшить себе одно розовое и одно голубое платье, – сказала Джейн. – Для ребенка утомительно шить из ткани одного и того же цвета. Вполне естественно, что она хочет что-нибудь новое. Кроме того, она будет выглядеть как приютский ребенок, если мы неизменно будем одевать ее в коричневое платье с белым передником. К тому же этот цвет ей не идет!

– “Красив тот, кто красив душой”, – говорю я. Попасть в беду из-за своей красоты Ребекке не грозит, это точно. Хоть она и задирает нос, хвастаться совсем нечем. И ни к чему забивать ей голову нарядами.

– Она дитя, и ей нравятся яркие цвета – вот и всё. Я хорошо помню, какие чувства были у меня в ее возрасте.

– Большой дурой ты была в ее возрасте, Джейн.

– Да, была, и слава Богу! Хотела бы я знать, как взять с собой из детства хоть немного моей “глупости”, как это удается некоторым людям, чтобы украсить закат моих дней.

В конце концов появилось розовое полотняное платье, и, когда оно было закончено, тетя Джейн сделала Ребекке восхитительный сюрприз – показала, как превратить узкую белую тесьму в красивую отделку, заложив ее плоскими уголками и пришив к платью аккуратными маленькими стежками.