Текст книги "Его осенило в воскресенье"

Автор книги: Карло Фруттеро

Соавторы: Франко Лучентини
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

17

В каждом движении и жесте Анны Карлы сквозила тихая радость. И она сама это знала. Туманное ощущение счастья и покоя заполняло ее всю, без остатка. Голос Витторио, который говорил о предстоящей поездке во Франкфурт, тоже был чистым – родниковая вода, налитая в хрустальный бокал.

– Неужели Франкфурт такой неприятный город? – спросила она, думая о проспекте Бельджо. Ей казалось, что не бывает неприятных городов, злых людей, войн, восстаний.

– До того неприятный, что никогда бы туда никто и не ездил, если бы не дела, – ответил Витторио.

Неужели все дела так отвратительны? – подумала Анна Карла. Ведь замечательные венецианские, тосканские и голландские художники сумели же передать красоту крестьян, едущих по делу из одного селения в другое, прелесть их лиц, рук, яркие краски товаров! Что плохого, неприятного, например, в чековой книжке? Или в совещании в холле франкфуртской гостиницы?

Все зависит от тебя самого, от того, как ты смотришь на вещи. Это проверено и доказано многими философами. Анна Карла решила перечитать историю философии. Такие книги, кажется, есть в их домашней библиотеке.

– Когда ты улетаешь во Франкфурт?

– Во вторник. И пробуду там три-четыре дня, – ответил Витторио.

Если у него есть девушка (Анне Карле понравилось, что она мысленно назвала так любовницу Витторио), он воспользуется этой возможностью, чтобы взять ее с собой. Вероятно, во всех поездках, кроме редких поездок с Фонтаной и с ней, Витторио заказывал для своей девушки одноместное купе либо место в самолете, но не рядом, а чуть сзади. Видно, эта возлюбленная дает Витторио то, что она, его жена, не может ему дать. Анна Карла не испытывала сейчас враждебности ни к Витторио, ни к этой девушке, ни к Массимо, ни к Дзаваттаро, которые погрязли в зыбкой сети мелких интриг. Не испытывала к ним ничего, кроме щемящей жалости.

– Боюсь, что и завтра придется провести весь день с Фонтаной, – вздохнув, сказал Витторио. – Нам еще многое надо подготовить для совещания.

– Какая скучища!

– Тебе неприятно, Анна Карла? Ты хотела бы съездить со мной в Стрезу?

– Нет, просто я обещала Пуччи. Но я ей позвоню, что мы приедем в следующий уикенд. Кстати, завтра и я буду занята. Федерико свалил на меня свою американку.

– Ты привезешь ее обедать?

– Нет, прибегну к неизбежному ресторану на холмах.

Это была не ложь, а необходимые «поправки» к субботе. Вероятно, Витторио встретится со своей девушкой завтра, а во Франкфурт все-таки полетит один.

Так они сидели друг против друга, словно за шахматным столиком, и каждый осторожно передвигал свои фигуры.

Значит, мы два гнусных лицемера? – с удивлением спросила себя Анна Карла. Типичный пример прогнившей насквозь буржуазной семьи, которую все по праву клеймят?

Но в ее нежном чувстве к Витторио не было ничего грязного и двусмысленного. В этом она не сомневалась. Их браку не грозил «кризис», они не разочаровались друг в друге.

Она встала и взяла Витторио под руку. Когда они шли в гостиную, она ударилась бедром о косяк двери.

– Прости, дорогая.

– Я сама виновата – неловко повернулась.

Анна Карла зажгла свет, и двадцать четыре розы, которые она купила час назад, подсказали ей, в чем смысл бытия. «Розы жизни!» Должно быть, у нас в библиотеке есть Ронсар. Когда она училась в университете, каждый третий сокурсник, едва оставался с ней наедине, цитировал эту знаменитую строку. В сущности, все – и болельщики, отправляясь в воскресенье на стадион, и старушки в церкви, получая благословение, и юноши, которые бешено носятся по улицам на своих грохочущих мотоциклах, – все преследуют одну цель: насладиться розами жизни. Разве это не так?

Она хотела было позвонить Массимо, чтобы поделиться с ним этой мыслью. Но потом передумала – нет, мне не хочется его видеть. Сегодняшний вечер я проведу одна, за чтением книг.

18

Возвращаясь к машине, Лелло прошел мимо синего «фиата-124», который все еще стоял на углу пьяцца Карло Альберто. В машине никого не было – видно, ее владелец жил где-то поблизости. На крыле красовалось серое пятно, правый бампер был смят, не хватало переднего подфарника. С того дня, как Лелло купил машину, он каждый день просматривал хронику дорожных происшествий. Он мрачно подумал, что рано или поздно и сам попадет в аварию. До сих пор ему везло – на машине ни царапины, но вечно так продолжаться не могло. Ботта за шесть месяцев трижды попадал в аварию, правда, он и тут умудрился заработать, потому что во всех трех случаях виноваты были другие.

Лелло повел машину очень медленно, хотя знал, что это не дает никаких гарантий. Ведь многие вовсе не соблюдают правил движения. У третьего светофора на виа Рома он увидел в заднем ряду синий «фиат-124». У него зародилось подозрение, которое он сразу же постарался отогнать… Нет, это наверняка случайное совпадение. Все же, добравшись до пьяцца Сан-Феличе, он свернул не налево, к дому, а направо и поехал по виа Сакки – решил проверить, что будет дальше. И проверил.

Ну и дела у нас творятся, с возмущением подумал он. Турин превратился в город, где приличный молодой человек не может вечером поездить на машине без того, чтобы его не приняли за искателя приключений. Газеты правы – это сущее безобразие и стыд. Да и опасно. Куда только смотрит полиция?!

В конце виа Сакки он, однако, засомневался в обоснованности своих глупых подозрений. Слишком уж это было бы нелепо! Он свернул на проспект Соммейлер и, не торопясь, поехал мимо черных, однообразных зданий этого угрюмого, вечно темного квартала. Движение здесь было одностороннее, и он свернул сначала направо, потом налево, затем снова направо, ускорял и замедлял ход, тормозил и резко срывался с места. И всякий раз за ним с грозной неумолимостью неотступно следовал «фиат-124». Он больше не сомневался, простого совпадения здесь быть не могло – кто-то его преследовал.

Лелло нервно засмеялся. Как ему поступить? Остановиться, выйти и крупно поговорить с этим наглецом? Неплохой вариант. Да, но только не здесь, на этой узкой, почти безлюдной и полутемной улице. Лучше вернуться в центр. Ведь не исключено, что их трое или четверо. Ему совсем не улыбается перспектива быть избитым и ограбленным: у него в бумажнике девять тысяч лир, а на руке золотая «Омега», которую ему подарил Рино… Едва он вспомнил это имя, на душе стало черно. Так вот кто его преследует – Рино, инженер Костаманья! Лелло поразился своей глупости. Как он сразу не подумал о Рино. Где он впервые увидел «фиат-124»? Возле своей службы. А Рино три года назад, когда между ними были близкие отношения, приезжал каждый день и ждал его у входа, не вылезая из машины – тогда это был голубой «фиат-1300». Рино – человек уже немолодой, робкий, замкнутый и в то же время назойливый. Всегда так: в близких отношениях кто-то из двоих страдает. В их случае страдающей стороной был Рино. Особенно с той минуты, как на горизонте появился Массимо.

Успокоившись, Лелло повел машину домой, не обращая больше внимания на своего преследователя. Он словно собачку на поводке вел этого бедного Рино. Сколько труда стоило ему убедить Рино, что между ними все кончено. Рино снова и снова присылал ему записки, подарки, звонил. Лишь бы все это не началось снова!

Лелло поставил машину на виа Бертоле, не оглядываясь, пошел к воротам.

Рино – человек угрюмый и в то же время пугливый, он не вылезет из машины и не побежит за ним следом. Этого можно не опасаться.

Поднимаясь по темной лестнице, Лелло вспомнил, что они познакомились в июне на выставке плаката Балканских стран, и Костаманья вполне мог занести точную дату в свою записную книжку… Вероятно, «годовщина» их первой встречи пришлась именно на сегодняшний день, этим и объясняется неотступное преследование. Бедный, одинокий медведь…

Дома он, не зажигая света, сразу подошел к окну, которое выходило на пьяцца Мадама Кристина. «Фиата-124» не было видно.

Лелло облокотился на подоконник и задумался. И сразу на него нахлынули воспоминания, радостные и грустные. Как часто они вместе слушали музыку! Рино был фанатиком симфонической музыки, особенно он любил Бетховена. И очень сокрушался, что так и не научился играть ни на одном музыкальном инструменте, бедняга.

Лелло с печальной улыбкой ощупью направился к полке с пластинками, зажег ночник и стал искать Шестую симфонию Бетховена.

Включил проигрыватель и растянулся на ковре.

Внезапно в нежные звуки арф ворвался резкий металлический стук в дверь. Лелло вздрогнул и слегка приподнялся.

Вот что случается, когда поддаешься нежным чувствам и живешь в старом доме, где парадное никогда не закрывается! – с тоской подумал он. Рино поднялся по лестнице, послушал у двери и при первых же потах Шестой симфонии решил, что это музыкальное приглашение к примирению. Лелло хотел выключить проигрыватель, но понял, что так будет только хуже. Пожалуй, разумнее, наоборот, прибавить громкость, чтобы Костаманья решил, будто он не слышал стука в дверь. Но тогда Костаманья не уймется, он ведь такой приставучий.

– Черт бы их всех побрал! – вполголоса выругался Лелло.

Он встал и неслышно, по-кошачьи подкрался к двери. И в то самое мгновение, когда он приник ухом к замочной скважине, стук повторился, не сильный, но настойчивый. У Лелло в страхе заколотилось сердце. С площадки не доносилось ни звука. Рино, похоже, застыл в ожидании. Ну хорошо, мне его жаль, но какое он имеет право…

Лелло решил открыть дверь. Он встретит Рино дружески, но без обиняков скажет, что все его надежды напрасны. Он уже взялся за собачку замка, как вдруг услышал шорох.

Казалось, будто кто-то царапает дверь ногтем, отчего у Лелло мурашки забегали по спине. Незнакомец скреб деревянную дверь спокойно, уверенно. Так могла скрестись собака.

Лелло затаил дыхание, шорох за дверью стих. Осторожно, боясь задеть за скобу, Лелло отнял руку. Раздался новый стук в дверь. Лелло охватил необъяснимый, дикий ужас. Застыв словно статуя, он ждал нового стука, а музыка Бетховена то стихала, то снова набирала силу.

Когда же он наконец уйдет и оставит меня в покое? Когда? – как заклинание повторял Лелло.

Наконец он услышал хорошо знакомый звук удаляющихся шагов. Но тут же Рино вернулся!

Уходи, уходи же! – мысленно умолял его Лелло.

Прошло еще минуты две. И опять раздался громкий звук шагов по ступенькам и стих. На этот раз окончательно. Двумя этажами ниже хлопнула дверь лифта. Лелло подбежал к проигрывателю, выключил его и ночник и бросился к окну. Но ворота с мансарды не были видны, а площадь никто не пересек.

Простояв у окна минут десять, Лелло пошел в кухню, положил в стакан два кубика льда и налил себе виски. Одним глотком выпил половину, закурил сигарету и позвонил Массимо.

Никто не ответил. Лелло снова набрал номер. Молчание… Массимо, по-видимому, еще не вернулся домой. А может, и вернулся, но снова убежал куда-нибудь. Когда нужно с ним посоветоваться, поделиться, услышать слова утешения, Массимо всегда не оказывается дома. Кстати, они толком даже не договорились о завтрашней встрече в «Балуне».

Лелло стоял посреди комнаты и нервно сжимал в руке стакан. Поистине черный день – начался плохо, а кончился еще хуже. Он зашел в ванную, проглотил таблетку ансиолина, вернулся к окну и сел на диван. Потом поднялся и еще раз позвонил Массимо. Безрезультатно. Включил телевизор: по одной программе передавали дурацкие песенки, по другой – о кризисном положении сахарных заводов на острове Сардиния.

Читать Лелло не мог – слишком был взволнован. Прогулка успокаивает лучше всего, но Костаманья мог поджидать его у ворот. Рино способен всю ночь просидеть в машине, не сводя глаз с окон его квартиры.

Как же я тогда выйду завтра утром?! – мелькнула у Лелло мысль. Остается одно: Массимо заедет за ним на машине.

Лелло позвонил ему в третий раз. Длинные гудки.

Им овладела бешеная злоба, а выместить ее не на ком. Его заперли в клетку. Сейчас он выйдет и отдубасит этого Костаманью, а потом дождется Массимо у ворот его дома, чтобы отдубасить и этого скота.

Тут он вспомнил, что в жизни никого не бил и не умеет драться. Он резко дернулся и пролил остатки виски на розовую подушку. С проклятиями бросился в ванную комнату, намочил носовой платок в горячей воде и стал тереть пятно. По мере того как оно уменьшалось, стихал и его гнев.

Нет, Рино не высидит в машине целую ночь. В худшем случае он вернется завтра утром часов в девять, ведь он знает, что по субботам я не выхожу раньше десяти… А я сбегу в восемь; для Массимо оставлю в дверях записку на большом листе бумаги. Если не удастся созвониться с Массимо, он сам приедет за мной и узнает из записки, где именно в «Балуне» мы должны встретиться. К тому же если Костаманья вернется и прочтет записку, что он наверняка и сделает, то поймет – с надеждами нужно проститься. Для этого достаточно, чтобы записка была ласковая, сердечная.

Довольный своей находчивостью, Лелло взял бумагу, карандаш и стал сочинять записку.

VIII
Вот, – сказал американист Бонетто…
(Суббота, утро)

1

– Вот, – сказал американист Бонетто, объяв рукой и маленькую каменистую площадь, куда они с трудом пробрались сквозь толпу, и веер переулков, и дряхлые дома, облезлые лавки, полуразрушенные склады, бараки и рыночные ряды, где было выставлено всякое старье, – это и есть «Балун».

– Fascinating! – воскликнула американка, подруга Федерико.

– Очаровательно! – перевел Бонетто Анне Карле и Федерико, которые и сами отлично владели английским.

Бурлящая толпа сразу же разделила их, прибив американиста и американку к тележке с поношенной обувью, а Федерико и Анну Карлу – к огромному прилавку с надписью «Красивые вещи».

– Очень тебе благодарна, – процедила сквозь зубы Анна Карла.

Федерико притворился, будто не расслышал, благо рядом пробовали фонограф.

– Любопытная штука, не правда ли? – поспешно и с улыбкой проговорил он, показывая на потрескавшийся ночной горшок, расписанный цветами. Потом с той же наигранной веселостью показал на гипсовую Белоснежку, литографию «Встреча в Теано» [9]9
  8 ноября 1859 г. король Виктор-Эммануил II встретился в Теано, близ Неаполя, с Гарибальди, который отдал в руки короля Юг Италии.


[Закрыть]и на вальдостанские колокольчики. Но под недружелюбным взглядом Анны Карлы быстро сник. – Прости, но не я же его пригласил.

– Кого?

– Бонетто. Это Шейла…

– Собственно, дело не в Бонетто, и даже не в Шейле.

– Выходит, дело во мне? Говори, не стесняйся.

– Я и не стесняюсь. Разве так себя ведут друзья? Сначала ты умоляешь меня повозить по городу твою туристку, потому что сам занят по горло. А потом вы сваливаетесь мне на голову втроем, да еще пытаетесь втянуть меня в веселую компанию, когда я… Перестань! – крикнула она, вырвав из рук Федерико колокольчик, которым тот позвякивал, пытаясь скрыть смущение. – А я, представь, больше всего на свете ненавижу компании, особенно веселые. Между прочим, я на утро наметила тысячу дел!

– Какие такие вдруг дела? Ведь ты сама мне сказала…

Анна Карла решительно его перебила:

– Послушай, Федерико, выпутывайся из всей этой истории сам. Придумай удобный предлог… Ну скажи, что я потерялась.

Она взглянула в сторону тележки с обувью, ища Бонетто и американку, и увидела, что они ушли далеко вперед и сейчас стояли в некоем подобии пещеры, заставленной старой кухонной мебелью и ржавыми электрическими печами.

– Неужели ты и в самом деле уйдешь? – жалобным голосом сказал Федерико. – Как я перед ними буду выглядеть? И потом, я поступил плохо, но если я тебе скажу, что это только…

– Не говори!

– Что? Я хотел сказать, что это я только, чтобы…

– Потому и не говори!

– …чтобы побыть немного с тобой.

Ну вот, все-таки сказал! Своим противным сладким голосом осквернил слова, которые со вчерашнего дня звучали для нее как прекрасная музыка. Воспоминание о встрече с Сантамарией наполнило ее нежностью и в то же время усилило ее презрение к Федерико.

– Сказал все-таки. Теперь прощай.

Но с двух сторон ей загораживали путь две женщины, которые заинтересовались литографией «Встреча в Теано», так что она не смогла сразу повернуться и уйти.

Федерико посмотрел на нее с удивлением.

– Холодной и надменной – да. Но такой, поистине ледяной, я тебя еще не видел.

– Никогда? – с иронией спросила она.

И в то же мгновение с ужасом поняла, что Федерико не ошибся. И явно что-то заподозрил.

– Никогда, – пристально, словно инквизитор, глядя на нее, по слогам повторил он.

– Понимаешь… – Она закашлялась, чтобы выиграть время.

Невероятно! Ведь есть тысячи способов выйти из неловкого положения, но она не может придумать ни одного. И что еще более невероятно, даже такой несерьезный «телефонный» воздыхатель, как Федерико, которого она и терпит-то из прирожденного кокетства, заподозрил, что она… – Понимаешь, у меня сегодня нервы что-то сдали, а может быть, это оттого, что я плохо спала, – примирительно сказала она. – Одним словом, мне захотелось немного погулять одной. Но мы можем позже встретиться в кафе, хорошо?

– Да, но в каком?

– На большой площади, где же еще? Только там и есть кафе.

Она проскользнула между двумя дамами – знатоками Рисорджименто и, хоть навстречу ей двигалась целая толпа, сумела быстро выбраться из «Балуна». Покинула она «Балун» столь поспешно, что, только миновав соседний переулок и пытаясь вынуть из сумки сигареты, заметила, что все еще держит в правой руке вальдостанский колокольчик.

2

Внезапно Лелло остановился посреди улицы и закрыл лицо руками.

– О боже! – простонал он.

Он раньше условленного времени подъехал к «Балуну» и поставил свой «фиат-500» у ворот Старого Арсенала, где всегда есть свободное место. Проходя через железнодорожное полотно, мимо обветшалого депо, он порадовался своей предусмотрительности. Уже возле полицейского управления в районе Дора не было ни одного свободного места, даже для малолитражки. О дороге, которая вела к площади, и говорить нечего! Машины стояли даже в местах, запрещенных для стоянки, некоторые в два ряда, и у многих на переднем стекле красовалось извещение о штрафе.

Запрещать стоянку в неположенном месте в субботу, да еще штрафовать нарушителей – нелепо! – возмутился он. Ведь из-за этого чертова рынка в выходной здесь совсем невозможно проехать! Увидев, что дорожный полицейский старательно приклеивает к очередной машине извещение о штрафе, Лелло презрительно усмехнулся: до тех пор пока полиция будет заниматься машинами, а не похитителями машин, такие преступления, как на виа Мадзини, останутся нераскрытыми, а преступники – безнаказанными. Если только он в понедельник – тут он самодовольно улыбнулся, – если только он в понедельник не… Лелло машинально перевел взгляд с полицейского на машину, владельца которой тот заочно штрафовал, и оцепенел от изумления.

– О боже! – повторил он хотя и с тоской, но не без некоторого тщеславия.

Он увидел ту самую синюю машину с замазанным краской крылом и смятым бампером, которая со вчерашнего вечера так настойчиво преследовала его. Синий «фиат-124» инженера Рино Костаманьи…

3

Когда синьор Пьяченца с женой ушли, Воллеро вылез из своего убежища и облегченно вытер платком вспотевший лоб. Недоставало только, чтобы супруги Пьяченца увидели, как он, словно жалкий старьевщик, роется в этом хламе. Он посмотрел на большую, метра в два высотой, картину «Увенчание девы Марии», за которой прятался. Стряхнув с локтя паутину, он стал рассматривать остальные картины – некоторые в рамах, другие без них, – прислоненные к стенам лавки.

Тут были и многочисленные «Мадонны с младенцем», и «Святое семейство», и несколько «Святых Иоаннов», и «Крестный путь», «Святые Риты» из Кашии, «Святые Катерины» из Сиены и Алессандрии… Словом, работы мастеров-ремесленников, созданные примерно между 30-80-ми годами прошлого столетия. Такого рода картины сельские священники тоннами привозили в «Балун».

А из «Балуна» наиболее удачные «творения» перекочевывали в мастерские сомнительных художников и реставраторов, которые работали – синьор Воллеро снова вытер лоб носовым платком – на его, Воллеро, не слишком щепетильных коллег. Полотна искусно чернили, проделывали в рамке маленькие дырочки, якобы оставленные жучками-древоточцами, и потом неизменно выдавали всех этих подлакированных мадонн и святых Карлов, превращенных в святых Матфеев с Евангелием в руках, за шедевры семнадцатого века. А покупатели? С тех нор как появились дешевые руководства по живописи, покупатели сами охотно шли в ловушку.

– Вы правы, это эмильянская школа, – говорил один из таких покупателей. – Но я полагаю, что картина относится к концу шестнадцатого века.

– Шестнадцатого, господин адвокат? – притворно изумлялся продавец.

– Ну, самый конец шестнадцатого – начало семнадцатого…

Или же так:

– Все-таки я не думаю, что это картина кисти Маратта.

– Я этого и не утверждаю, синьора. И знаете почему? Потому что, как вы тонко заметили, говоря о драпировке и о чертах лица младенца Иисуса, картина была написана раньше.

– Вот-вот, раньше. Либо она относится к самому раннему периоду творчества Маратта.

Все эти уловки были прекрасно известны Воллеро, хотя ему и в голову не приходило к ним прибегать. Но не дай бог, чтобы инженер Пьяченца или кто-либо другой из его уважаемых клиентов, которые не сомневаются в его абсолютной честности, увидели бы, как он роется в этой дряни. Что бы они тогда подумали?

Он и в самом деле нечасто бывал в «Балуне», а если и бывал, то только затем, чтобы отыскать нужные ему рамы. Разумеется, не подлинные старинные рамы. Надеяться найти их здесь было так же нелепо, как искать Тьеполо, Дзуккини или даже Оливеро. Но вот старые резные рамы в «Балуне» порой попадались.

Должным образом поданные, они превращались в скромные временные рамы для картин, которые он выставлял в своей галерее. Иной раз такая рама вполне подходила по тону к картине, и тогда клиент оставлял ее себе. В противном случае он эту раму выбрасывал и потом уже сам разыскивал другую, старинную. Словом, Воллеро не составило бы большого труда объяснить все это инженеру Пьяченце. Но где гарантия, что тот поверит ему до конца, не усомнится в правдивости его слов и что со временем это сомнение не превратится в уверенность? Нет, риск слишком велик, и он поступил крайне неосмотрительно, придя сюда в самый разгар торговли. Ведь в эти часы рискуешь встретить тут любого из своих клиентов. Надо было прийти много раньше. Либо позже, к часу дня, когда переулки и три площади опустеют, как учреждения в обеденное время.