Текст книги "Охота. Я и военные преступники"

Автор книги: Карла дель Понте

Соавторы: Чак Судетич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

За четыре дня до устных слушаний я сообщила Фарреллу, что собираюсь выступать с точки зрения континентального права. У него было четыре дня на подготовку аргументов, достаточно убедительных для представителей системы англо-саксонского права, что позволило бы примирить обе системы правосудия во имя справедливости. Благоприятным обстоятельством стало то, что апелляционная палата вынесла свое противоречивое решение 3 ноября. Это был последний День работы судьи Макдональда в составе суда. Члены палаты не сменились, но председательствовал уже французский судья Клод Жорда. Он, как и я, придерживался системы континентального права.

В день слушаний небо над Арушей было очень мрачным. Я помню охватившее меня возбуждение, когда я ехала на заседание и думала о той церкви, вокруг которой на столах было разложено около 5 тысяч черепов, о костях, хрустнувших у меня под ногами, о лице человека, который говорил, что предпочел бы умереть. В тот день я почти физически ощутила смысл слов «неправосудный приговор».

В зале собралось множество юристов и фотографов, спешивших сделать фотографии до начала слушаний. (Помню, что Фаррелл появился последним и нес множество папок. Он не сел за прокурорский стол, пока все фотографы не были удалены из зала. Другие же сотрудники, даже те, кто не был занят в этом деле, старались привлечь к себе максимальное внимание.) В зале суда явно ощущалось напряжение. Я расценила это как зловещее предзнаменование нашей неудачи. Бараягвизу ждала свобода, а Руанда после этого откажется сотрудничать с нами. Появились судьи, и в зале воцарилась тишина. Несколько минут ушло на процедурные вопросы, и вот судья Жорда вызвал меня.

Я встала и заняла свое место за деревянной кафедрой. Во вступительном слове я попыталась сформулировать все риторические основания нашего заявления. Я сказала, что, закрыв дело «без сохранения права на предъявление иска по тому же основанию», суд лишил меня возможности обвинять: «Я была крайне удивлена… В тот момент, когда я заняла новую должность, мне говорили, что прокурор независим и обладает полной свободой предъявлять обвинение… Апелляционная же палата своим решением запрещает мне обвинять Бараягвизу. Это неслыханно!

«…Я понимала, что в системе континентального права, которой я руководствовалась более двадцати лет, это невозможно. Подобное решение просто не может быть вынесено… Давайте сразу расставим все точки над i. Результатом вынесенного решения станет освобождение, основанное на нарушениях процедуры. Но чтобы запрещать прокурору выдвигать новые обвинения… Я никогда не слышала ни о чем подобном».

С этими словами я перешла к описанию сути системы континентального права. Судье Жорда и другим членам палаты, которые прежде работали в этой системе, мои объяснения были вполне близки. Я рассчитывала на то, что они помогут восстановить баланс между системами англо-саксонского и континентального права. Это привело бы к отмене решения апелляционной палаты и позволило бы нам призвать Бараягвизу к ответу.

Затем я указала на то, что новые факты дают нам достаточно оснований для отмены решения от 3 ноября. Я отрицала, что прокурор признал ошибку, нарушавшую права обвиняемого. Затем я подчеркнула, что освобождение Бараягвизы станет оскорблением памяти погибших. «В этом зале только я представляю интересы жертв. По их поручению я умоляю вас позволить мне выдвинуть обвинения против Бараягвизы, человека, совершившего преступления против человечности. Его обвиняли в геноциде, и обвинения были подтверждены. Он более не подозреваемый. Он – обвиняемый… Его обвиняют в смерти более… восьмисот тысяч человек в Руанде, чему есть веские доказательства. Свидетельства его вины неопровержимы… Во имя правосудия, подлинного правосудия, во имя жертв, во имя Тех, кому удалось выжить… Есть люди, которые до сих пор страдают из-за происходящего в Руанде. Я всегда буду повторять, что Бараягвиза виновен…»

Оглядываясь назад, я понимаю, что могла перегнуть палку. Я позволила своему желанию говорить от имени жертв доминировать в выступлении и перешагнула границы презумпции невиновности и уважения к независимости трибунала. Наверное, мне нужно было подчеркнуть, что Бараягвиза был всего лишь обвинен в геноциде и преступлениях против человечности, что ему предъявлены обвинения. Я предвидела реакцию судей на подобную риторику. Но мне казалось необходимым подчеркнуть как можно яснее тот факт, что, не отменив своего решения, апелляционная палата позволит виновному человеку, который принимал самое непосредственное участие в геноциде, выйти на свободу, то этот поступок будет на их совести, а не на моей. Я почти требовала от судей пересмотреть решение от 3 ноября, и доверилась Фарреллу, которому предстояло подкрепить мои гиперболы тщательно подобранными юридическими аргументами и новыми фактами.

«Кто защитит права жертв?» – задала я риторический вопрос, вдохновленный воспоминаниями о той церкви. Я вспомнила непогребенные останки, ряды черепов, кости, усеявшие пол церкви, отчаяние на лице выжившего… Я заявила палате, что погибшие в той церкви имели право быть узнанными, но так и остались безымянными. Я сказала, что потомки погибших имели право видеть результаты вскрытия и знать, как погибли их родные. Я сказала, что мертвые имели право на нормальные похороны, и добавила, что все эти права были нарушены. «Большинство жертв не имеет даже имени, – сказала я. – Мы не знаем их имен, и о них никто не говорит… Если Бараягвиза не будет обвинен, это станет нарушением прав жертв… Давайте вспомним о тех, кто выжил, потому что у нас есть не только жертвы, не только трупы, но и выжившие, которым не безразлично, чем закончится наша работа…

Геноцид – это самое серьезное преступление против человечества. Наказание за геноцид – пожизненное заключение… Как прокурор, не могу смириться с тем, что правосудие может не учитывать серьезность совершенного преступления. Другими словами, преступления против человечности и геноцид не будут рассматриваться потому, что между пересылкой обвиняемого в Арушу и первым слушанием прошло три месяца, и эта задержка сочтена более серьезной, чем геноцид и преступления против человечности. Вы сочли, что три месяца были достаточно серьезным нарушением прав обвиняемого, чтобы запретить нам обвинять его в чудовищных преступлениях. Но я не могу этого понять…».

Затем, в самой противоречивой части своего выступления, я попыталась возвратить в разреженный воздух зала суда атмосферу реального мира. Я сосредоточилась на политических последствиях этого решения: «Перед вами прокурор, которому не давали визы для поездки в Руанду. Перед вами прокурор, который не смог добраться до своего офиса в Кигали. Перед вами прокурор, с которым отказались встречаться руандийские власти. После вашего ноябрьского решения с прокурорской службой никто более не сотрудничал. Другими словами, правосудие, ради которого и был созван этот трибунал, было парализовано».

Я отметила, что одно из заседаний суда уже пришлось отменить, поскольку правительство Кигали не позволило 16-ти свидетелям выехать из Руанды, совершить перелет до Аруши и предстать перед трибуналом. «Хотим мы этого или нет, но должны признать, что наши возможности продолжать расследование целиком зависят от правительства Руанды. Такова реальность. И что же мы делаем? Либо Бараягвиза предстанет перед нашим трибуналом… либо он должен быть передан в руки государства Руанды…

В противном случае, мы можем отпереть замок, закрыть двери трибунала, открыть двери тюрьмы и выпустить его на свободу. Но тогда руандийское правительство более не станет с нами сотрудничать…»

Я не церемонилась в выражениях: «Закон не должен интерпретироваться за пределами разумного, чтобы не причинить вреда… Я прошу вас… не позволять… Бараягвизе… определять судьбу этого трибунала. Надеюсь, он не окажется тем, кто решит судьбу трибунала… после того как он устроил геноцид в Руанде в 1994 году».

Порой инстинкты заводят меня слишком далеко. Иногда я неправильно оцениваю настроение своих слушателей, но в этот раз доверилась себе целиком и полностью. Я верила, что обращаюсь к разумным людям, и знала, что цена неудачи будет слишком высока. Фаррелл и другие члены моей команды поддержали меня. Они представили юридические аргументы, новые факты, доказывающие, что Бараягвиза во время задержания в Камеруне знал о характере обвинений против него, что бывший секретарь трибунала, Андронико Адеде, не раз пытался добиться перевода Бараягвизы из Камеруна в Арушу. В марте 1997 года власти Камеруна представили президенту страны, Полю Бийе, проект указа о выдаче Бараягвизы трибуналу по Руанде. Камерун не ратифицировал этот указ вплоть до октября 1997 года в связи со сложной политической обстановкой в стране в период президентских выборов. Президент Бийя подписал указ только после того, как правительство Соединенных Штатов оказало на него давление. Показания Дэвида Шеффера доказывали, что он общался с послом США в столице Камеруна Яунде, и потребовал, чтобы посол вмешался в это дело. Вскоре после этого президент Бийя подписал указ о выдаче Бараягвизы. Мы указывали на то, что дипломатическое вмешательство доказывает нежелание Камеруна подчиняться юридическим требованиям трибунала.

Главный защитник Бараягвизы, Кармель Маршессо, возразила, что апелляционная палата не вправе пересматривать решение от 3 ноября: такие действия возможны только в отношении осужденного, а не в отношении человека, который, подобно Бараягвизе, не был ни обвинен, ни осужден. Она также отметила, что прокурор не представил новых фактов, которые оправдали бы отмену решения. Генеральный прокурор Руанды, Жерар Гахима, выступавший в роли советника апелляционной палаты, открыто угрожал тем, что правительство Кигали не будет сотрудничать с трибуналом, если апелляционная палата не отменит первоначального решения.

31 марта 2000 года апелляционная палата вынесла решение в нашу пользу. Я была права, предположив, что судьи не устоят перед жесткой риторикой и аргументами, которые напомнят юристам о неприятных Жизненных фактах. «Прокурор, мадам Карла дель Понте, сделала заявление относительно реакции правительства Руанды на решение палаты. Она утверждала, что: «…правительство Руанды резко отреагировало на решение от 3 ноября 1999 года». Генеральный прокурор Руанды, действующий от лица правительства и исполняющий обязанности консультанта апелляционной палаты, открыто угрожал отказом народа Руанды от сотрудничества с трибуналом, если принятое решение не будет отменено. Апелляционная палата хочет подчеркнуть, что трибунал – независимый институт, решения которого основываются только на справедливости и законе. Если последствием какого-либо решения станет отказ от сотрудничества, этот вопрос должен рассматривать Совет безопасности. Палата отмечает также, что во время слушаний по прокурорскому запросу, мадам прокурор основывала свои аргументы на признании вины [Бараягвизы] и утверждала, что готова доказать это перед лицом суда. Та убежденность, с какой она отстаивала свою позицию, заставляет нас напомнить о том, что только суд может определить вину обвиняемого, и в этом заключается основополагающий принцип презумпции невиновности…»

Подобные выказывания были ожидаемыми и вполне понятными… В конце концов, меня учили в католической школе-интернате. Суд по делу средств массовой информации начался 23 октября 2000 года, и Бараягвиза в своем костюме и неизменных очках сидел на скамье подсудимых. 3 декабря 2003 года было принято беспрецедентное решение. Суд признал всех троих обвиняемых виновными в геноциде. Нахимана и Нгезе были приговорены к пожизненному заключению. Суд отметил, что Бараягвиза, признанный виновным к геноциде, в заговоре с целью геноцида, в прямых и публичных призывах к геноциду, а также к убийствам и казням, тоже должен был бы быть приговорен к пожизненному заключению. Но, принимая во внимание решение апелляционной палаты от 31 марта 2000 года, судьи уменьшили наказание до 35 лет заключения за вычетом времени, уже проведенного за решеткой. Бараягвиза выйдет из тюрьмы около 2030 года. К тому времени ему будет уже 80 лет.

Глава 4
Борьба в Белграде: 2000–2001 годы

Годы правления Слободана Милошевича – долгие годы с трудом сдерживаемого нарастающего гнева, отчаяния и страданий, – переполнили чашу народного терпения, и в начале октября 2000 г. на улицы Белграда вышли толпы демонстрантов. Тысячи голосов скандировали политические лозунги. Над центром города поднимались языки пламени и черный дым. Но все же было радостно думать, что политическая нестабильность создаст благоприятные условия для работы трибунала по бывшей Югославии. Наконец-то мы могли арестовать и отдать под суд человека, который вместе с хорватским лидером Франьо Туджманом привел свою страну к кровопролитному расчленению. На выборах Милошевич потерпел поражение, но расстаться с властью отказался. 5 октября 2000 года возбужденная толпа осадила парламент Югославии. В этом величественном здании, увенчанном куполом, представители восточных славян после Первой мировой войны изо всех сил старались навести порядок в своей многонациональной стране. На этом пути были и успехи, и неудачи.

Тем осенним днем мы с моими советниками находились в Македонии, в отеле «Александер Палас» в Скопье, и готовились отправиться в Косово. Собравшись в моих апартаментах, мы смотрели прямую трансляцию из Белграда. Были слышны возбужденные крики – демонстранты призывали Милошевича отказаться от власти. Мы видели облака слезоточивого газа, и наблюдали, как толпа приступом берет здание парламента. Из окон начал валить дым. Демонстранты захватили государственные радиостанции и телецентр. Полиция бездействовала. Однако все знали, что где-то в престижном районе Дединье, давно облюбованном политической элитой Сербии, находится человек, которого газета The New York Times называла «балканским мясником». Международный трибунал уже выдал ордер на его арест. Сейчас этот человек наблюдал за тем, как рушится его власть. Мне нужно было решить, как прокурорская служба Международного трибунала может использовать ситуацию политической нестабильности. Мы должны были заставить Милошевича, его генералов, руководителей разведки и политических сторонников по закону ответить за то, что они творили в Хорватии, Боснии и Герцеговине и Косово.

На следующее утро, 6 октября, украинский вертолет, в салоне которого сильно пахло керосином, доставил нас в Приштину где мы встретились с Бернаром Кушнером, по-прежнему возглавлявшим миссию ООН в Косово. Следователи трибунала и судебно-медицинские антропологи провели в Косово больше года. Все это время они эксгумировали трупы из массовых захоронений, оставленных после себя армией Милошевича. Я сказала Кушнеру что в распоряжении трибунала уже достаточно вещественных доказательств массовых убийств, чтобы выдвинуть обвинение. В это время миссия ООН и другие гуманитарные организации продолжали вскрывать места захоронений. Я сообщила Кушнеру, что прокурорская служба понимает обеспокоенность миссии ООН и военной миссии НАТО в Косово распространяющимися в местной прессе слухами о том, что трибунал тайно готовит обвинения против ряда руководителей косовской албанской милиции, Армии освобождения Косово. Я сказала, что следователи трибунала изучают материалы о военных преступлениях АОК против сербов, цыган и представителей других национальностей. Эти события попадают под мою юрисдикцию. Я с радостью взялась за задачу, несмотря на то, что меня ожесточенно критиковали за симпатии к сербам и желание осложнить работу миссии ООН и НАТО. Я была преисполнена решимости предъявить обвинения лидерам АОК. От этого зависела репутация трибунала в целом. Трибунал по военным преступлениям, который пытается обвинить лишь одну из сторон, участвовавших в конфликте, целиком зависит от милости победителей. Такой подход не может положить конец культуре безнаказанности.

Наш украинский вертолет вернулся в Скопье 6 октября ближе к вечеру. К этому времени все декоративные колонны, карнизы и подпорки, на которых строился режим Милошевича, окончательно рухнули. Теперь ему подчинялись лишь несколько офицеров, силы полиции и дворцовая охрана, окружившая его резиденцию в Дединье. Зазвонил мой мобильный телефон. Из Вашингтона звонила госсекретарь США Мадлен Олбрайт. Она сказала, что Соединенные Штаты совершенно удовлетворены белградскими событиями. Милошевич явно падает в бездну. Но ситуация очень сложная и деликатная. Г-жа Олбрайт предупредила меня, что сейчас неподходящее время для ареста Милошевича, и попросила быть сдержанной. Если Милошевич попытается бежать, то улицы Белграда могут быть залиты кровью. Диктатор вполне способен вывести на улицы полицейских, вооруженных дубинками, гранатами со слезоточивым газом, брандспойтами и автоматическим оружием, и даже танки. Я сказала Олбрайт, что согласна с ее оценкой ситуации, и готова повременить с требованием выдачи Милошевича. Но, добавила я, «как только опасность исчезнет, наша стратегия изменится».

Тем же вечером Милошевич сложил с себя полномочия и признал свое поражение. Он поздравил своего преемника Воислава Коштуницу, нового президента Югославии. Эту информацию мы получили на пути в Гаагу. В тот момент я поняла, что рано или поздно Милошевич обязательно окажется у нас в руках. Я знала, что предстоит мучительный процесс выдачи, и предпочла не обращать внимания на признаки того, что Милошевич уступил только в обмен на обещание Коштуницы не выдавать его Гаагскому трибуналу. Днем раньше Коштуница, выступая по телевидению, объявил, что выступает против «экстрадиции» Милошевича, и считает Международный трибунал политическим детищем Соединенных Штатов, а не реальным международным институтом. Эти слова ясно дали понять, чего мы можем ждать от нового президента Югославии. Но прошло несколько месяцев, прежде чем я признала правоту слов моих консультантов относительно Коштуницы. Я узнала, что новый президент ведет себя так, словно не было массовых убийств в Сребренице, а в 1999 году сотни тысяч косовских албанцев не были вынуждены бежать в Албанию и Македонию. Его взгляд на мир был и остается закоснелым, догматичным и националистическим.

После возвращения в Гаагу я сделала преследование Милошевича своим главным делом. В апреле 1999 года моя предшественница Луиза Арбур спешно подписала обвинение против Милошевича, основываясь лишь на преступлениях, совершенных в Косово. Обвинения основывались на том, что Милошевич, будучи главой государства и главнокомандующим вооруженными силами, несет уголовную ответственность за действия полиции и армии в Косово, где проходили массовые этнические чистки. Сотрудники Арбур под руководством Нэнси Паттерсон и Клинта Уильямсона составили проект обвинений. Арбур работала быстро. Она хотела продемонстрировать, что трибунал (следовательно, и международные институты правосудия в целом) способен эффективно и быстро исполнять свои обязанности. Кроме того, она хотела помешать какой-либо сделке между США и другими государствами-членами НАТО и режимом Милошевича. Луиза Арбур понимала, что всем так хочется одержать победу и прекратить бомбардировки Сербии и Черногории, что подобная сделка, которая избавила бы Милошевича от преследования в обмен на вывод сербских войск из Косово, вполне возможна. Обвинения со стороны Арбур были смелым поступком. Теперь настала моя очередь продолжить ее дело.

Следователи прокурорской службы годами собирали свидетельские показания и вещественные доказательства преступлений, совершенных в Хорватии и Боснии и Герцеговине. Вскоре после моего назначения в трибунал по бывшей Югославии осенью 1999 года я приказала собрать дополнительные доказательства участия Милошевича в преступлениях, совершенных в Косово, а также его связи с трагическими событиями в Хорватии и Боснии и Герцеговине. Летом 2000 года я собрала юристов и следователей, работавших над делом Милошевича, чтобы узнать, как складывается ситуация. К своему удивлению, я узнала, что следствие достигло значительного прогресса в доказательстве причастности Милошевича и других высокопоставленных военных к преступлениям в Хорватии и Боснии. Самые убедительные доказательства трибунал получил от ряда неизвестных свидетелей, чья беспристрастность была более чем сомнительна, а также из записей радио и телефонных переговоров между сербскими военными и полицией, сделанных боснийскими военными и разведкой во время войны. В то время трибунал не имел ни одного заслуживающего полного доверия свидетеля против Милошевича. Многие из перехваченных переговоров так и оставались неизученными. Тот факт, что следователи трибунала не могли попасть в Сербию, пребывающую под полным контролем Милошевича, мешал нам собирать доказательства его вины. Я это понимала. Но власти в Белграде по-прежнему отказывались предоставить нам документы, расписания встреч и другие доказательства вины диктатора в военных преступлениях. Впрочем, все это не меняло ситуации. Приказы, которые я отдала еще в 1999 году, почти полностью игнорировались. Я всегда считала, что должна ставить цели, а мои подчиненные, в данном случае квалифицированные юристы и в особенности следователи, добивались Их так, как считали нужным и возможным. Может быть, мне следовало проявить большую настойчивость. Может быть, нужно было чаще требовать отчетов. Я не могла смириться с тем, что свидетельств связи Белграда с насилием в Хорватии и Боснии не существует. Сообщения журналистов явно показывали, что Милошевич несет ответственность за преступления в обеих республиках. Эти события требовали расследования, и я была преисполнена решимости довести дело до конца.

Мой заместитель Грэм Блуитт и руководитель следствия Джон Рэлстон не считали дело Милошевича основным. Не помогли даже мои приказы, отданные осенью 1999 года. По их мнению, прокурорская служба не располагала ни временем, ни силами для сбора доказательств против Милошевича, так как его появление в Гааге было маловероятно. Они считали более приоритетными другие дела. Мне пришлось снова приказать им немедленно сосредоточиться на подготовке против Милошевича обвинений в военных преступлениях, совершенных на территории Боснии и Хорватии. Я велела выделить для этого дела следователей, поскольку Милошевич может вот-вот оказаться в наших руках, и мы должны быть к этому готовы. Даже после падения диктаторского режима мне было трудно убедить своих подчиненных сосредоточиться на обвинениях по преступлениям в Боснии и Хорватии. Казалось, меня поддерживают только ближайшие советники. Думаю, что Блуитт, Рэлстон, руководители следственных бригад и другие сотрудники мне не верили. Время шло, и я все больше убеждалась в том, что не могу доверить им исполнение моих инструкций. Мне пришлось пойти на кадровые перестановки и полную реорганизацию работы прокурорской службы.

Вечером 10 октября 2000 года я получила письмо от госсекретаря США Мадлен Олбрайт. «Пожалуйста, – писала она, – продолжайте воздерживаться от публичных обвинений в адрес Милошевича и от требований выдачи его трибуналу». Я снова согласилась. В моем распоряжении еще не было того нового материала, на основании которого можно было бы выдвинуть обвинение в преступлениях, совершенных в Косово. Кроме того, в Белграде никто не поддержал бы идеи об аресте Милошевича. Я полагала, что международное сообщество недолго будет хранить молчание по поводу передачи Милошевича Гаагскому трибуналу. Однако, я заметила признаки смягчения отношения к Сербии после падения диктаторского режима. Днем раньше Евросоюз согласился ослабить экономические санкции против Федеративной Республики Югославия. Об этом было заявлено без упоминания о необходимости ареста Милошевича и других обвиняемых и передачи их в трибунал для справедливого суда. В течение нескольких недель генерал Ратко Младич чувствовал себя в Сербии вполне комфортно. Он даже приезжал в Белград на свадьбу и открыто позировал фотографам.

Госсекретарь Олбрайт особо просила меня воздерживаться от высказываний в адрес Радована Караджича, и у нее были для этого основания. Никогда прежде мы не были так близки к тому, чтобы захватить его. Французское правительство сообщило мне, что Караджич находится в Белграде. США, Великобритания и Франция сумели найти квартиру в сербской столице, где он скрывался. Они даже выследили его жену, Лиляну. В тот же день министр иностранных дел Франции Юбер Ведрин вылетел в Белград, чтобы поздравить Коштуницу с победой над Милошевичем. Визит Ведрина был не просто символом дипломатической вежливости, в то время Франция председательствовала в Евросоюзе. 11 октября Ведрин вернулся в Париж. Я позвонила ему. Он отказался обсуждать возможность ареста Караджича. Возможно, ему еще не сообщили, что французская разведка вычислила Караджича в Белграде. По открытой телефонной линии я не стала обсуждать этот вопрос. Однако мне казалось вполне разумным предположить, что Ведрину отлично известно то, о чем докладывает его разведка. Со своей стороны, французский министр сообщил мне, что Коштуница не считает сотрудничество с трибуналом приоритетным. Главная его цель, как объяснил мне Ведрин, заключается в том, чтобы установить политический контроль над государственными институтами. После этого Коштуница собирается отдать Милошевича под суд за преступления, совершенные в Сербии, и просил Ведрина не поднимать этот вопрос до парламентских выборов, назначенных на декабрь.

Я согласилась с просьбами США и Евросоюза хранить молчание в отношении Милошевича. Но прокурорский инстинкт подсказывал мне, что нужно немедленно и агрессивно требовать того, чтобы Милошевич стал первым главой государства, представшим перед международным трибуналом. Мы вынудили Хорватию выполнить свои обязательства по сотрудничеству с трибуналом согласно условиям Хартии ООН. Мы вынудили Боснию сделать то же самое. Почему же мы не можем принудить Белград действовать? Я не хотела идти на уступки Сербии. Мои советники, Жан-Жак Жорис и Флоренс Хартманн, настаивали на том, чтобы я проявила терпение. «Не кипятись, – говорил Жорис. – Не раскачивай лодку. Используй время для сбора доказательств». Советники предложили мне поставить следственным бригадам срок для завершения сбора доказательств участия Милошевича в преступлениях, совершенных в Хорватии и Боснии и Герцеговине. До этого времени я воздерживалась от установки конкретных сроков, но на сей раз согласилась. В Европе наступала зима. На декабрьских парламентских выборах в Сербии к власти скорее всего должны прийти люди, готовые отказаться от поддержки Милошевича. Я все еще пребывала в иллюзии по поводу того, что Коштуница может сыграть конструктивную роль, а сама со своими ближайшими помощниками готовились к реализации в январе 2001 года новой стратегии.

Парламентские выборы, состоявшиеся 23 декабря, подтвердили победу сербской оппозиции над социалистической партией Милошевича и ультранационалистической радикальной партией. Премьер-министром Республики Сербия стал Зоран Джинджич, энергичный прагматик, получивший образование в Германии. Он хорошо понимал, какое положительное влияние работа трибунала может оказать на его страну и народ. В Джинджиче и его сторонниках я рассчитывала найти поддержку просьбам трибунала о сотрудничестве. А пока настало время просить ареста и выдачи 24 обвиняемых, скрывающихся на территории Сербии, и готовить обвинения против бывших лидеров страны. Настало время просить помощи в организации бесед с сотнями свидетелей и в доступе к тысячам документов. Настало время отправиться в Белград.

Я знала, что меня примут холодно. Милошевич на протяжении многих лет использовал средства массовой информации для ведения пропаганды против трибунала. Сербы были убеждены, что трибунал – часть Заговора Запада против их страны и народа. Поверить этому было легко. Граждане любого государства, которое подвергается нападению (как Сербия – со стороны НАТО, США – со стороны Аль-Каиды, а Ирак – со стороны США и их союзников), легко поддаются уловкам официальной пропаганды и призывам защитить родину и национальную честь, сколь бы жестоким и зловещим ни был государственный режим. Мой первый визит в Белград казался рискованным, но риск этот был оправданным, несмотря на множество неизвестных. Новые власти еще не установили полный контроль над службами безопасности, и в недрах этих служб многие по-прежнему хранили верность Милошевичу. Следователи трибунала изучали деятельность тех самых офицеров среднего звена, от которых зависела наша безопасность. Эти подозреваемые по-прежнему находились под влиянием высокопоставленных офицеров, имевших все основания полагать, что очень скоро их имена окажутся в ордерах на арест.

Вторник, 23 января. Я еду из белградского аэропорта в центр города. Меня встречает огромный плакат с надписью «Карла – puttana!» Проезжаем еще километр и видим новый плакат: «Карла – шлюха!». Наш самолет приземлился в 11.30. На летном поле нас уже ожидали черные лимузины. Я никогда прежде не была в Белграде. В начале 2001 года этот город все еще оставался столицей Республики Сербия и Федеративной Республики Югославия. Первые впечатления подтвердили правоту моего соотечественника, архитектора Ле Корбюзье, который утверждал, что из всех городов мира, расположенных в красивейших местах, Белград самый уродливый. Повсюду царила серость. Даже современные здания выглядели весьма печально, как женщины, раньше времени состарившиеся от бед и лишений. Однако, внешность бывает обманчива. Таков и Белград. Это живой, энергичный город, и его энергия привлекает меня… до определенной степени. Мы проехали еще немного, и я увидела очередной плакат с надписью: «Карла – шлюха!».

Ближе к вечеру 24 января мы вошли в кабинет одного из обветшавших белградских домов. Нам предстояло встретиться с двумя самыми смелыми и решительными людьми Сербии, Наташей Кандич и Соней Бисерко. Должна признать, что эти женщины и их помощники сделали для трибунала гораздо больше, чем сербское правительство или какая-либо организация страны. Они собрали массу доказательств и показаний жертв преступлений. Бисерко сотрудничает с Хельсинкским комитетом по правам человека, который обеспечивает защиту прав национальных меньшинств в условиях националистических настроений сербского большинства. Она отметила, что наш визит в Белград станет исторической вехой. По ее словам, недавние опросы общественного мнения показали, что около 36 % граждан страны – удивительно большое число, учитывая годы официальной пропаганды! – поддерживают сотрудничество с трибуналом. Было очень важно увеличить эту поддержку теперь, когда трибунал ежедневно стал упоминаться в выпусках местных новостей.