Текст книги "Охота. Я и военные преступники"

Автор книги: Карла дель Понте

Соавторы: Чак Судетич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

В мае и июне военные поражения и первые признаки международного осуждения убийств подорвали позиции экстремистов хуту в правительстве. К июню 1994 года РПФ, где преобладали тутси, продвинулся к Кигали. В июле экстремисты хуту покинули столицу. Начался исход из Руанды – еще более массовый, чем бегство в соседние страны в апреле. Из страны бежали тысячи хуту, в том числе и те, кто принимал участие в убийствах, по разным оценкам – от 500 до 800 тысяч тутси и умеренных хуту.

Победа РПФ положила конец геноциду. К власти в Руанде пришли Поль Кагаме и другие лидеры тутси. Но войска РПФ продолжали беззастенчиво нарушать международное гуманитарное право. Гражданские лица погибали во время военных действий. Казни продолжались и после победы над руандийской армией.

Войска тутси выманивали безоружных женщин и детей, обещая им пищу и транспорт для отправки в другие районы страны, и безжалостно убивали их.

Совет безопасности ООН создал Международный трибунал по Руанде 8 ноября 1994 года. Этот акт был не только попыткой положить конец культуре безнаказанности, которая сложилась в Руанде за несколько поколений до геноцида. Это было дипломатическое признание собственной вины в том, что сильнейшие державы мира не смогли ни предотвратить, ни остановить массовые убийства. Под юрисдикцию Международного трибунала попадали военные преступления, совершенные в Руанде и соседних государствах, с 1 января 1994 по 31 декабря 1994 года. Структурно трибунал по Руанде не отличался от трибунала по Югославии: 25 судей, 16 постоянных и 9 ad litem, заседали в четырех «палатах». Три палаты проводили слушания, а четвертая, в которой разбирались апелляционные жалобы, обслуживала оба трибунала. Прокурорская служба трибунала по Руанде делилась на две подразделения: отдел расследований, размещавшийся в Кигали, отвечал за сбор доказательств; отдел обвинения, находившийся в танзанийском городе Аруша, готовил документы для представления в трибунал. Секретариат обеспечивал координацию и управление работой обоих отделов.

Не знаю, почему Совет безопасности ООН решил назначить главного прокурора трибунала по бывшей Югославии прокурором трибунала по Руанде. Я читала, что некоторые члены совета полагали, что единство прокурорской службы будет способствовать развитию общей стратегии и процедур. Кроме того, я слышала, что у Совета безопасности были серьезные проблемы при выборе кандидата на пост главного прокурора для трибунала по Югославии, и было решено избежать подобных проблем в трибунале по Руанде, просто объединив два поста. Мне кажется, что их объединение было правильным решением: кроме всего прочего, это позволило выработать единый подход к расследованию и создать эффективный механизм применения международного права. Я с радостью приняла это предложение и старалась выполнять свои обязанности наилучшим образом, не учитывая расовой принадлежности преступников и требуя от моих подчиненных того же. Я понимала, что катастрофа в Руанде затрагивает государства, входящие в Совет безопасности, и знала, что эти события болью отзывались в сердцах дипломатов, представлявших эти страны. Кроме того, мне было ясно, что трибунал по Руанде и трибунал по Югославии имеют одинаковое значение для мира.

Трибунал по Руанде не мог действовать в Европе, и его штаб-квартира расположилась в городе Аруша, в Танзании. Даже самолетом из руандийской столицы Кигали сюда нужно было добираться два часа. Но расположиться в Руанде мы не могли по соображениям безопасности. Международная пресса обосновалась в кенийском Найроби, еще в пяти часах езды от Аруши. Таким образом, трибунал не мог рассчитывать на благосклонное освещение своей работы в крупнейших мировых изданиях и программах. (Несколько независимых журналистов и неправительственных организаций, работавших для интернет-изданий, в меру сил помогали своим читателям, трибуналу, жертвам геноцида и делу международного правосудия в целом.) Штаб-квартира трибунала по Руанде располагалась в Международном конференц-центре в Аруше. Это мрачное бетонное здание, где телефон работал, как ему заблагорассудится, а подача электричества была, мягко выражаясь, нестабильной. Охранники брали на караул и салютовали мне каждый раз, когда я входила в здание. Я чувствовала себя настоящим колонизатором и терзалась чувством вины. Будучи главным прокурором обоих трибуналов, я полагала, что мне следует поселиться в Аруше. Но для работы это было крайне неудобно. Я не могла постоянно находиться в Африке: деятельность главного прокурора во многом зависит от наличия постоянной связи с крупнейшими столицами Европы и Северной Америки, с Евросоюзом и НАТО, с штаб-квартирой ООН в Нью-Йорке и с неправительственными организациями. Кроме того, мне приходилось вести активную дипломатическую работу, связанную с расследованиями в Югославии и с тем, что многие обвиняемые все еще оставались на свободе.

Главный обвиняемый в геноциде, Жан-Боско Бараягвиза, появился в офисах и коридорах Международного трибунала по Руанде 23 ноября 1999 года. Это был мой первый день в Аруше. Большую его часть я провела, знакомясь с сотрудниками прокурорской службы. К этому времени трибунал уже обвинил в геноциде 48 человек. 29 из них находились в тюрьме, ожидая суда. Жан Камбанда, премьер-министр экстремистского правительства хуту, уже был признан виновным в геноциде. В первый день своей работы я собрала всех сотрудников в небольшом кабинете, чтобы обсудить, как следует продолжать усилия Луизы Арбур и убедить судебную палату тематически объединить наши дела. Это позволило бы значительно повысить эффективность службы обвинения. Прокурорская служба уже предлагала объединить в единое судопроизводство дела против обвиняемых в геноциде и учесть при этом их связь с телерадиокомпанией «Тысяча холмов» и другими СМИ. Вторая команда готовилась оспаривать решение о рассмотрении в едином производстве дел военных лидеров хуту высшего ранга, в том числе дело Теонесте Багосоры, полковника, которому и принадлежал план геноцида. Но все мы не могли не думать о главном преступнике, которому почти удалось избежать правосудия – о Жан-Боско Бараягвизе.

Бараягвиза родился в 1950 году. Это совершенно обычный, очень спокойный человек. Очки в золотой оправе придают ему вид неуверенного в себе студента-первокурсника. Бараягвиза изучал международное право в Советском Союзе, в государственном университете в Киеве, а затем занимался дипломатической деятельностью. Его перу принадлежит книга о правах человека. Правительство Руанды направило его на ответственную работу в Организацию Африканского Единства (ОАЕ). Но внешность и дипломатические успехи Бараягвизы обманчивы. Сотрудникам трибунала удалось собрать убедительные доказательства того, что в 1993 и 1994 годах он играл важнейшую роль в планировании и осуществлении массовых убийств. Он основал Комитет обороны республики, экстремистскую партию, которая стремилась объединить всех хуту, вне зависимости от их политических убеждений, в борьбе против тутси. Бараягвиза организовал эту партию и разработал ее идеологию. На массовых митингах он, вместе со своими сторонниками, скандировал: «Tubatsembatsembe!» («Давайте их уничтожим!»). Бараягвиза вооружал молодежную организацию своей партии и отдавал приказы ее членам блокировать дороги и убивать всех попавшихся на пути тутси. Кроме того, он был одним из руководителей телерадиокомпании «Тысяча холмов».

После геноцида Бараягвиза покинул Руанду. 28 марта 1996 года власти Камеруна арестовали его по ордеру выписанному правительством Руанды. Через три дня первый прокурор трибунала по Руанде, Ричард Голдстоун, составил письмо, в котором говорилось о заинтересованности трибунала в рассмотрении дела Бараягвизы. В это время апелляционный суд Камеруна отклонил просьбу руандийского правительства об экстрадиции и освободил Бараягвизу. Вновь он был арестован в феврале 1997 года. В тюрьму трибунала по Руанде в Аруше его перевели 19 ноября 1997 года. Первое слушание его дела прошло 23 февраля 1998 года. Адвокаты Бараягвизы сразу же выступили с требованием о его освобождении на основании того, что ему же пришлось провести длительное время в заключении в Камеруне и в тюрьме трибунала до первого слушания. (Во многих государствах первое слушание должно быть проведено через 24 или 48 часов после задержания.) Судебная палата отвергла эти аргументы, но Бараягвиза подал апелляцию. 3 ноября 1999 года апелляционная палата трибунала под председательством американского судьи Гэбриела Керка Макдональда рассмотрела аргументы Бараягвизы о том, сколько времени он провел в заключении в Камеруне, и о трех месяцах, прошедших с момента его перевода в Арушу и первым слушанием дела. Макдональд и другие судьи отклонили обвинения против Бараягвизы «без сохранения права на предъявление иска по тому же основанию», а это означало, что впредь его невозможно задержать, даже если против него будут выдвинуты аналогичные обвинения.

Это решение вызвало ярость руандийцев. На улицы Кигали вышли демонстранты. Правительство, находившееся под контролем ветеранов РПФ и выживших жертв геноцида, тутси по происхождению, прекратило сотрудничество с трибуналом. Я тоже была встревожена тем, что Бараягвизе удалось избежать правосудия лишь на основании процедурных вопросов. Но гораздо больше меня беспокоило то, что из-за фиаско с Бараягвизой руандийское правительство откажется сотрудничать с трибуналом и помогать ему в работе. Это могло нанести огромный ущерб делу международного правосудия в целом. Всю субботу я изучала материалы дела и принятое по апелляции решение. Как можно задержать Бараягвизу? Как помешать ему вернуться в Камерун? Как преодолеть злополучную формулировку «без сохранения права на предъявление иска по тому же основанию» и продолжить суд здесь, в Аруше? Мои советники считали, что мы совершенно бессильны. Я не соглашалась. Инстинкт подсказывал мне, что это решение не может быть выполнено просто потому, что оно абсолютно несправедливо. Я приказала своим сотрудникам выдвинуть встречную апелляцию. Мы потребовали пересмотра решения апелляционной палаты еще до освобождения Бараягвизы из тюрьмы трибунала.

Сначала нам повезло. Бараягвиза сам захотел, чтобы трибунал отложил его перевод из Аруши в Камерун. Он опасался, что Камерун выдаст его Руанде, где ему предъявлялись новые обвинения. В Руанде Бараягвиза оказался бы одним из почти 100 тысяч лиц, обвиняемых в геноциде. Надо признать, что содержались эти люди в нечеловеческих условиях. В конце концов, его ожидала бы в Руанде смертная казнь. 19 ноября мои сотрудники направили в апелляционную палату документ с просьбой о пересмотре решения от 3 ноября. Мы указывали на то, что открылись новые факты, которые не были рассмотрены ранее с должной тщательностью, но которые могут оказать решающее влияние на решение палаты. Это был долгий спор… очень долгий спор… 22 ноября 1999 года адвокаты Бараягвизы выдвинули встречные требования. Они заявляли, что в нашем распоряжении не имеется никаких новых фактов, что руандийское правительство оказало на меня давление с тем, чтобы я потребовала продолжения рассмотрения дела, и что это сделано из политических соображений, а не во имя правосудия, и потому полностью противоречит защите прав обвиняемых в трибунале ОН. Апелляционная палата приняла наше прошение. Члены палаты дали нам разрешение требовать пересмотра судебного решения от 3 ноября. Кроме того, учитывая предстоящий пересмотр этого решения, апелляционная палата отозвала ордер на освобождение Бараягвизы.

Все очень нервничали, готовя документы для апелляционной палаты. Именно в то время, 23 ноября 1999 года, я прибыла в Арушу и впервые познакомилась со своими сотрудниками. Руандийские власти были настолько недовольны работой трибунала, что Сказали мне в визе для поездки в Кигали, хотя эта поездка планировалась в то же время, что и приезд в Арушу.

Через два дня мне пришлось впервые предстать перед трибуналом по Руанде. Я помогала своим сотрудникам представлять доказательства для слушания дела двух обвиняемых. Эти люди призывали к геноциду через средства массовой информации. Перед судом предстали Фердинанд Нахимана, бывший директор телерадиокомпании «Тысяча холмов», и Хасан Нгезе, бывший редактор экстремистской газеты Kangura. Меня очень злило, что рядом с ними за пуленепробиваемым стеклом не сидит и Бараягвиза. Товарищ прокурора Бернард Муна должен был сопровождать меня из Кигали в Арушу. Я обратилась к властям Руанды с просьбой о визе. Считая, что вдвоем мы сможем добиться большего, я сказала Муне: «Вы останетесь со мной в Аруше, пока мне не позволят отправиться в Кигали». Я знала, что у Муны есть тесные связи с правительством Руанды. Знала я и то, что в Кигали ему будет комфортнее, чем в Аруше. Кигали был настоящим городом, оживленным и интересным. У Муны там была роскошная вилла. Удерживая его в Аруше, я знала, что он постарается сделать все, чтобы выбить мне визу. «Вы останетесь здесь, – приказала я ему. – Вы вполне можете общаться с правительством Руанды отсюда».

30 ноября я все еще ждала визы. В этот день судьи вынесли свое решение, которое позволило нам объединить дела Нахиманы и Нгезе. Через три дня мы обратились к апелляционной палате с просьбой либо отменить их решение об освобождении Бараягвизы, либо убрать из него условие о том, что его освобождение должно быть осуществлено «без сохранения права на предъявление иска по тому же основанию», чтобы мы могли арестовать его снова. Я хотела, чтобы Бараягвиза предстал перед судом в рамках именно этого разбирательства, связанного с призывами к геноциду в СМИ. Мне хотелось, чтобы этот мужчина, в хорошем костюме и очках в золотой оправе, сидел на скамье подсудимых рядом с Нахиманой и Нгезе. В конце концов, апелляционная палата согласилась рассмотреть нашу петицию. Слушание было назначено на середину февраля 2000 года.

Благодаря Муне и давлению со стороны правительства США и других государств, власти в Кигали дали мне визу для посещения Руанды. Полет из Аруши в Кигали занял всего два часа. Я вылетела на самолете «Бич-крафт», предоставленном трибуналу по Руанде ООН. До сих пор я помню этот великолепный полет. «Бич-крафт» не мог лететь слишком высоко и слишком быстро. Передо мной разворачивались сказочные по красоте пейзажи. Гора Килиманджаро с исчезающими ледниками напоминала сторожевую башню, хранящую покой всей Африки. Огромные стада зебр, слонов и других зверей носились по саванне. А когда мы, как когда-то президент Хабьяримана, подлетали к Кигали, под нами оказались густые джунгли, словно кто-то покрыл иллюминаторы самолета зеленой краской.

Мой первый визит в Руанду проходил в дружелюбной обстановке. Во время первых встреч с министрами и генеральным прокурором я старалась не затрагивать сложных проблем. Я знала, что руандийские власти не удовлетворены решением трибунала по делу Бараягвизы. Кроме того, мне нужно было решить ряд технических вопросов, чтобы наши сотрудники могли вести расследование, встречаться со свидетелями и посещать места совершения преступлений. Я не затрагивала вопроса о расследовании других дел, которые мне хотелось бы представить перед трибуналом: дел против правительственных чиновников и военных, ответственных за массовые убийства, совершенные сторонниками РПФ, тутси по происхождению, во время геноцида. Мы знали, что правительство не будет помогать нам в этом деле. Были отмечены незаконные проникновения в нашу штаб-квартиру с целью получения информации о работе следователей. Учитывая эмоциональное восприятие дела Бараягвизы, я хотела сделать все, что было в моих силах, чтобы добиться более широкого сотрудничества и получить все необходимое для выдвижения обвинений против хуту. Во время первой поездки в Руанду я не встречалась с Кагаме, но отправила ему личное поздравление. Перед ужином я сидела в своем номере в «Mille Collines», знаменитом руандийском отеле, и вдруг услышала бой барабанов и пение. Шел благотворительный спектакль, поставленный женой Кагаме, Жанеттой, для того, чтобы собрать средства для жертв засухи. Я вышла в холл, и мне предложили сесть рядом с женой президента. Высокая, красивая женщина объяснила мне, что происходит на сцене. Я находилась в зале вплоть до конца представления, к большому неудовольствию ожидавшего меня Муны. Он должен был сопровождать меня на ужин. Когда спектакль кончился, я передала Кагаме свои лучшие пожелания через его жену.

Во время второй поездки в Кигали я отправилась на места преступлений. Мне хотелось увидеть настоящую Африку. За границами города проселочные дороги ведут вас в мир сельской бедности. Такие картины можно увидеть повсюду. Джунгли сменялись кукурузными полями и рощами манго. Глинобитные хижины, крытые пальмовыми листьями, теснились по обочинам дороги. Девушки несли на головах кувшины с водой. Длиннорогие коровы паслись поодаль. Под ногами крестьян сновали цыплята. Мужчины ехали по своим делам на потрепанных велосипедах. Канализации, электричества и телефонов в этом мире не существовало. У многих встреченных нами не было никакой обуви, кроме обычных шлепанцев. На вершинах многих холмов высились церкви, преимущественно католические. Я вспоминаю, что в тот момент подумала о том же, о чем после геноцида думали очень многие: «Чего добилась христианская религия в Руанде? Чего добились многочисленные миссионеры, отправлявшие службы в своих церквях? Почему они не помогли бедным построить лучшие дома и жить лучшей жизнью? Почему клирики и верующие с готовностью приняли участие в геноциде?»

Руандийское правительство обеспечило нас охраной. Это было очень важно, особенно в начале нашей деятельности. Но, как я поняла позже, охрана в то же время следила за нашими действиями. Правительство хотело быть уверенным в том, что мы расследуем преступления хуту против тутси, а не тутси против хуту. Во время нашей встречи министр юстиции и генеральный прокурор ясно дали мне понять, что будут в курсе наших передвижений, расследований и встреч. Однажды меня сопровождала Элисон де Форгс. В пути она попросила нашего водителя остановить машину. Мы вышли и подошли к краю канавы, на дне которой лежала груда человеческих костей, останки убитых Тутси. Вокруг нас роились мухи. Солнце безжалостно палило. Я хотела эксгумировать останки погибших, чтобы использовать их в качестве вещественного доказательства в нашем расследовании. Я считала, что мы должны спасти мертвых от той ужасной участи, на которую обрекли их убийцы. Честно говоря, я не могла поверить тому, что правительство до сих пор этого не делало. Во время следующих встреч с генеральным прокурором и министром юстиции (еще до того, как я затронула эту тему), оба они сообщили мне, что эксгумировать останки из канализационных канав не представляется возможным. Мне сказали, что подобные действия могут вызвать волнения в обществе. Эксгумации и погребения уже проведены, и делать что-либо еще нет никакой необходимости. Руанда, сказали мне, смотрит в будущее. Стране нужен покой и гражданское согласие.

В начале февраля 2000 года мы направлялись к месту массовых убийств. Наши машины были окутаны розовой пылью. Кондиционер работал без устали. Через лобовое стекло машины я видела открытый грузовик с руандийскими солдатами. На каждом ухабе они дружно подскакивали вместе с машиной. Через час мы свернули на тенистую проселочную дорогу, по обочинам росли деревья, и их ветки хлестали по боковым окнам машины. Потом мы выехали на прогалину и направились к прямоугольному кирпичному зданию, покрытому проржавевшей металлической крышей. Когда-то это была католическая церковь. В воздухе стоял птичий гомон. Захлопали дверцы машин. Любопытные дети бросили игры и окружили нас. Мы здоровались, объясняли, зачем приехали, задавали вопросы, выслушивали ответы… Визуальные впечатления от этой встречи были настолько сильны, что память моя сохранила только их, а не звуки.

14 апреля 1994 года милиция хуту согнала к церкви Нтарама множество семейств тутси. Людей пригоняли целыми семьями – маленьких детей, матерей и отцов, тетушек и дядюшек, бабушек и прабабушек. Все это происходило здесь, прямо на том месте, где я стояла. Вооруженные бандиты приказали людям сообщить, где скрываются остальные тутси из соседних деревень. Это делалось якобы для того, чтобы обеспечить их защиту. Прибыли новые семьи. Возможно, люди действительно поверили обещаниям безопасности. Но на следующее утро пришли войска. Люди укрылись в церкви, из-за дверей раздавались звуки молитв и пение. В здании находились женщины, дети с игрушками, старики с палками и бутылками воды. На ком-то были очки в белых пластмассовых оправах. Здесь были тарелки и ложки, библии и образы святых. И вдруг на церковь обрушился артиллерийский огонь. Рявкнули минометы, и на пол посыпался кирпич. Сквозь пробоины светило солнце. А потом военные стали швырять в церковь ручные гранаты. Снаряды и осколки убивали всех на своем пути. Двери взломали, и внутрь ворвались мужчины, вооруженные ружьями, дубинками, утыканными гвоздями, мачете и ножами. Французскому журналисту Жану Хатцфельду[13]13
  Hatzfeld. Jean. Une saison de machettes, Paris: Editions du Seuil, 2003.


[Закрыть] спустя много лет довелось побеседовать с теми, кто принимал участие в этой резне. Один из них был дьяконом той самой церкви. Он рассказал о том, как страшно кричали люди, когда тяжелые дубинки ломали им кости и проламывали черепа. Другой вспомнил, как на следующий день пробирался через груды трупов, чтобы добить тех, кому удалось выжить в этой мясорубке. Убедившись, что живых не осталось, милиция хуту оставила тела на съедение диким животным, собакам, грызунам и насекомым.

В полной тишине я смотрела на человеческие черепа, сотни черепов, разложенных на наспех сколоченных столах под лучами африканского солнца. У некоторых отсутствовали челюсти, зубы… Тут были черепа взрослых и детей, черепа с молочными зубами… Я видела целые черепа и черепа, раздробленные ударами мачете и дубиной. Я рассматривала их и особенно остро осознавала собственную смертность, и это придавало мне смелости и настойчивости. Я не испытывала ни ужаса, ни отвращения, по крайней мере, на сознательном уровне. Это было печально. Казалось, останки хотят говорить.

Пожилой человек в футболке и покрытых пылью ботинках предложил мне войти в здание церкви. Я медлила. Но он настаивал, и я вошла через тот самый боковой вход, которым воспользовались убийцы. Мне показалось, что я очутилась в пещере. Вокруг меня высились почерневшие стены. В церкви царила полная тишина, от которой закладывало уши. Потребовалась пара минут, чтобы привыкнуть к темноте. А потом я увидела. Напротив входа на кирпичном основании находился алтарь. Весь пол был покрыт человеческими костями и обломками деревянных скамей. Тут были тысячи костей, изломанных, разрубленных, белых. Среди них виднелись клочья выгоревшей ткани… обрывки брюк, рубашек, остатки ботинок, кожаных сандалий и шлепанцев… Я боялась сделать шаг. Я видела женские сумочки… очки в белой оправе… игрушки и бутылки из-под воды… тарелки и ложки… библии… изображения святых… Я не хотела беспокоить покой мертвых, касаться их останков… Человек, который привел меня сюда, рассказал о том, что произошло. Я слушала его, пытаясь не упустить ни слова. Это было не просто место преступления, но прокурорская привычка была сильнее меня. Я хотела точно знать, что здесь произошло, выяснить все подробности, не поддаваясь эмоциям. И тут, возле стены, под моей ногой что-то хрустнуло. Я наступила на одного из них, на одного из этих мертвых, отшатнулась и услышала новый хруст. Под моей ногой хрустнуло ребро или позвонок, хрустнуло, словно крошка… «Господи, это же не просто кость… Господи, как же дешево стоит жизнь человека…» В Лугано убийство одного человека становится предметом полицейского расследования. Полицейские допрашивают свидетелей, собирают отпечатки пальцев. Работают криминалисты, проводят анализ ДНК, папки заполняются бумагами и документами. А тут передо мной лежали тысячи мертвых, имена которых никто и никогда не узнает. Весь пол перед алтарем был устлан костями… Я видела коленные чашечки и бедренные кости… Тут были тысячи убитых, тысячи причин смерти, тысячи терзаний… Их смерть требовала длительного расследования, если бы, конечно, кто-нибудь захотел расследовать это дело… Но никто не хотел…

Я вышла из церкви, и свет показался мне таким ярким, что я зажмурилась. Я вся вспотела, хотя в церкви было прохладнее, чем на улице. Сопровождающий подвел нас к двум мужчинам, которые смотрели на нас. Со мной был переводчик с языка киньяруанда. Этим мужчинам было по 50–60 лет. Один из них рассказал, что во время резни находился в церкви. Он был ранен, потерял сознание, и его завалило трупами. Убийцы прошли мимо. Прошло два или три дня, прежде чем кто-то появился и обнаружил, что он еще дышит. На голове этого человека сохранился шрам от удара мачете. Теперь он жил в хижине в полном одиночестве, без родных, без средств к существованию, без надежды. Он несколько раз повторил, что жалеет о том, что остался в живых. Этот человек сказал, что ему было любопытно посмотреть на прокурора… по крайней мере, так перевел его слова переводчик. Меня охватило чувство вины, точно такое же, как и в те моменты, когда мне салютовали охранники здания трибунала в Аруше. Я почувствовала огромную ответственность перед этими людьми, словно могла принести им мир или хотя бы душевный покой.

Беседы с жертвами преступлений были для меня мучительны. Я бы предпочла, чтобы они держались от меня подальше. Что мы могли сказать этим людям после тех страданий, которые они перенесли? Ничего, кроме обычных банальностей. Что мы могли сделать, чтобы улучшить их жизнь или хотя бы облегчить тяжесть груза, который они несли? Ничего реально значимого. Я вспоминаю встречу с одной женщиной тутси, которая рассказывала о том, как солдаты хуту насиловали ее один за другим. Затем они выстрелили в нее и оставили умирать. Но кто-то спас ей жизнь. После насилия она забеременела. Родственники потребовали, чтобы она ушла из деревни, потому что ее ребенок – наполовину хуту. Они отправили женщину в джунгли, и она жила там вместе с ребенком… Что, по-вашему, я могла бы ей сказать? «Мне очень жаль»?

Мысли о смерти меняют жизнь. Все эти события не ввергли меня в скорбь и, уж конечно, не заставили плакать. Они разбудили во мне желание сделать что-то правильное, нужное, необходимое, имеющее отношение к тем останкам, которые я видела на сколоченных наспех столах, к тому мужчине, который предпочел бы погибнуть вместе со своей семьей, к той матери, которая жила в джунглях со своим ребенком, потому что родные не хотели больше жить рядом с ней… После этого дело Бараягвизы стало казаться мне еще более важным.

Две недели мы готовились к слушанию в апелляционной палате. За это время я лучше познакомилась с теми, кто работал в моей команде. Во время одного из разговоров мне показалось, что даже солнце застыло в африканском небе. Один из адвокатов снова и снова излагал нам свою точку зрения в поддержку пересмотра дела Бараягвизы. Я не могла понять его доводов. Я не понимала, с чего он начал и к чему ведет. Но я понимала, что если позволить ему излагать наши аргументы подобным образом, апелляционная палата ни за что не пересмотрит свое решение. Беседа продолжалась дольше часа, пока, наконец, я не вышла из себя и не пробормотала «Ма tete est plein[14]14
  «С меня хватит!» (фр.).


[Закрыть]» и «basta». Я поблагодарила адвоката за его вклад в общее дело. В системе ООН невозможно просто уволить человека, так как это действие породит массу жалоб и документов, и ты, в конце концов, проиграешь. Но можно поручить ему менее ответственную работу и тем самым снизить наносимый им ущерб. Я обратилась к другому юристу и предложила ему заняться этим делом, но он отказался. Он просто боялся предстать перед судом с аргументами, к которым могут не прислушаться. В конце концов, я обратилась к Норманну Фарреллу, бывшему консулу Международного комитета Красного Креста в Женеве. «Вам предстоит оспаривать юридические решения», – сказала я. Фаррелл был канадцем из Онтарио, специалистом по системе континентального права. Он не представлял, что ему можно поручить нечто подобное.

Я его почти не знала, но видела, как он выступал на наших совещаниях. Мне было ясно, что он – один из лучших юристов в нашей службе.

Проблема, с которой мы столкнулись перед слушаниями по делу Бараягвизы, заключалась в том, как убедить судей соблюсти баланс между двумя доминирующими в западном мире системами правосудия: системой англо-саксонского права, с которой судья Макдональд имел дело в Соединенных Штатах, и системой континентального права, принятой в Европе. В новых институтах международного правосудия эти две системы постоянно вступали в конфликт. В системе англо-саксонского права, если суд выявляет вопиющие нарушения прав обвиняемого, он может вынести именно то постановление, которое и вынес судья Макдональд: приостановить процедуру и закрыть дело без сохранения права на предъявление иска по тому же основанию. В системе континентального права суд разбирает нарушения прав обвиняемого только после рассмотрения самого дела. Если Бараягвиза будет признан виновным, суд может облегчить его приговор. Если же его оправдают, возможно, будет вынесено решение о материальной компенсации.

Апелляционная палата под председательством судьи Макдональда исходила из принятой в США, Канаде и других странах системы англо-саксонского права. С точки зрения континентального права, решение должно было быть полностью противоположным. Как же примирить разные системы с тем, чтобы достичь справедливого результата? Как соединить юристов, работающих в разных системах, и помочь им выработать общие принципы? Как всегда, речь шла о балансе, а не о цене правосудия.

Первым элементом нашей стратегии был отказ от отрицания нарушения прав Бараягвизы. Мы хотели показать, что нарушения его прав были не столь серьезными, как решение о закрытии дела без сохранения права на предъявление иска по тому же основанию. Во-вторых, мы хотели обратить внимание на различия двух юридических систем, что позволило бы судьям апелляционной палаты, придерживающимся системы англо-саксонского права, осознать, что их решение избавило Бараягвизу от гораздо более серьезных обвинений. За полтора месяца до начала слушаний мы составили документ, содержавший ряд новых фактов. Во-первых, мы получили письменные показания Дэвида Шеффера, посла США по особым поручениям по вопросам военных преступлений. Шеффер подтвердил, что Камерун оттягивал перевод Бараягвизы в Арушу по политическим соображениям. Затем мы составили документ о задержках слушаний в течение нескольких месяцев после его перевода в Арушу.