Текст книги "«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное"

Автор книги: Карл Гершельман

Теперь с другой стороны: начинайте сужение. Рука – моя, но не я. Звон в ушах – у меня, но не я. Мысли – мои, но не я. Где же я? Всё только окружает, прикасается, липнет ко мне, всё – снаружи, но не внутри у меня. Отняли руку. Я обеднел, но не рассыпался. Отняли глаз, отняли шум в ушах… Еще и еще – с каждым разом я беднею, сужаюсь, но все-таки «я» – налицо, смотрит откуда-то из середины, сжалося в точку и смотрит. Всё отнимите – останется точка какая-то «познавательность», безличная, голая, геометрическая точка: что-то и вместе ничто…

Что же такое я? Точка – центр или окружность, всё обнимающая? Что за странная растяжимость? Как резина: то сожмется до точки, то стянется, обнимает весь мир. Я – и окружность, и центр одновременно… Я – всё. Вся система. Центр, окружность и радиусы. Я – единство всей этой системы.

И вот было единство: руки, ноги, тело, глаза. И немножечко: комната, лампа. А теперь? Теперь так немного усилился. Радиусы раскалились сильнее. И единство расширилось: те же руки, и ноги, и лампа, и плюс еще таксик в углу…

Таксик в углу… Прежде тоже был таксик, но теперь… Дело вот в чем.

В течение описываемого переживания присутствовала одна замечательная особенность. Это было полное совпадение представления с переживанием. Теперь я пишу хладнокровно: таксик есть мое ответвление, щупалец. Тогда я не успел еще осознать эту мысль, как уже ощутил таксика своим ответвлением, точно так, как я ощущаю руку свою или ногу. Я сделался таксиком. Не теряя себя, даже все время оставаясь центром системы, я, кроме того, сделался таксиком. Я почувствовал тело его на себе. Вот лежу в углу, на подстилке, глаза закрыты, тепло. Я сплю, вижу сон. Мелькает трава: кажется особенно высокой и пышной: ведь она куда выше моей головы. Я бегу, задние ноги упруго бросают, трава хлещет по носу. Что-то темное, вот там: мне надо догнать… Оно убегает. Я бегу…

Потом – просыпаюсь. Странной кажется привычная комната с высоты двадцати сантиметров над полом. Столы, стулья видны снизу высокими арками, крышами. Комната как-то площе и больше. Зал, где ножки стульев – колонны, шкафы – огромные, уходящие к небу постройки. Я гляжу из-под своего одеяла и не могу понять, что со мною происходит. Эта странная связь с тем привычным человеком возле стола… Почему комната видна сразу с двух точек? С обычной, моей, собачьей и еще с какой-то другой – где всё так необыкновенно ярко, светло и отчетливо ясно, где глаза смотрят с такой вышины, словно я забрался на стол, где в голове бегут такие странные вещи.

Это было удивительно: видеть себя самого глазами рыжего таксика. Я сидел смутным, пахучим силуэтом возле расплывчатого, словно сквозь туман пробивающегося, лампового ореола… Сидел огромный, привычный, уютный. Ведь уютно позднею ночью, проснувшись на теплой подстилке, высунуть из-под одеяла свой нос, ощутить привычный и уже не мешающий запах табачного дыма, хозяина комнаты: увидеть хозяина – вот он сидит, стережет, за ним, как за стеною, никто не обидит… Всё спокойно, всё как всегда, всё уютно…

Продолжалось это недолго. Через минуту таксик спал уже снова, а я… Мое внимание было далеко.

Почему я попал именно в Вену – не помню. Вероятно, была какая-то ассоциация, теперь позабытая. Может быть, образ «земли под ногами», скользнув по большому глобусу, который мы себе представляем при слове «земля», – остановился случайно на знакомом мне городе. Вена. А отсюда всплыла и Верницкая – единственная моя знакомая в Вене. Цепь представлений, приведшая к ней, мелькнула и скрылась. Я застал себя уже в ее комнате, в ней. Я сидел и смотрел глазами Верницкой, в ужасе, в страхе, в недоумении.

И действительно странно! Бедная девочка. Вы лежите в постели, читая роман, дочитывая главу, собираясь уже потушить свет и заснуть, как вдруг безо всякой последовательности…

Я сознавал Верницкую, и она сознавала меня. На пару минут мы стали одним существом. Она знала отлично, что со мной происходит, но это было настолько внезапно… Я понимаю вполне, что после подобной встряски можно заболеть воспалением мозга. Вы вдруг расширяетесь, разрываетесь надвое. Была одна комната, стены, обои, столик ночной, репродукции возле постели: Беклин и…

И вдруг: еще одна комната, вы в чужом теле да еще в таком, с которым Бог знает что происходит, ни вы, ни он не можете хорошенько осмыслить… Вы чувствуете, что ваше тело расплавлено электрическим током невиданной мощи, что вы поднялись куда-то, парите высоко над действительностью. И всё это – раз-два – и погасло. И снова по-прежнему: комната, книжка, Беклин и… Вы лежите, как с неба свалившаяся… Есть от чего заболеть…

Одновременное пребывание в двух существах. Здесь, у себя, и в Вене, в теле Верницкой. Словно глядишь в стереоскоп, в который вклеены две различных картинки. В глазах одновременно два пейзажа. Один покрывает другой, переплетаются. Происходит явление, которое психология называет «борьбой двух полей зрения». Чуть перенесется внимание на один пейзаж – он выступает, забивает другой. Внимание утомляется, всплывает другой. Этот первый бледнеет, стушевывается. И так без конца, ни один не в силах победить окончательно, борясь, перемежаясь, сменяясь.

В случае с Верницкой доминировал я. От меня исходил главный ток, нас связывавший. Но все же была эта борьба точек зрения. То я чувствовал себя больше собой, то Верницкой. Страх Верницкой, мои любопытство и злорадная властность сплетались в нашей душе. Порою всё становилось двойным: комнаты наседали одна на другую, как на фотографии с двумя отпечатками. Стена моей комнаты, более близкая, пересекала умывальник Верницкой. Сквозь мою стену призрачно темнели ее подоконник, окно. Кровать Верницкой перекрывалась столом, ножки стола пропадали в кровати. Тело наше также становилось двойным. Я чувствовал, как шевелились мои четыре руки, ощущал ноги – одну пару в прохладном прикосновении к простыне, другую – на полу под столом. Самыми страшными были мои волевые акты, выполнявшиеся телом Верницкой. Помню, у нас получилась даже немая борьба: Верницкая в страхе хотела потянуть на себя одеяло, а я из простого мальчишества; просто, чтобы показать свою силу, ее не пускал. Рука дергалась, хваталась за воздух. Я победил. Я загнул ее руки за спину, заставил взяться кистями одну за другую и лишь тогда отпустил их.

Вышел я из Верницкой также неожиданно, как и вошел. Я заинтересовался мальчишкой-газетчиком. Кажется, это было тоже в Вене, может быть, у нее под окном. Одно мгновение я бежал по улице, размахивал пачкой газет. «Berliner Illustrierte», «Die Woche»!

Потом я остался один, у себя за столом.

«Пространство и время – несомненные фикции». Я могу представить себе, что нахожусь… Ну, скажем, в чем-то, похожем на телефонную будку. На ушах моих – приемник, наушники, на глазах – телевизор. Допустим, что какими-то еще неизвестными аппаратами воспринимаю я также и остальные донесения чувств. Допустим, на коже моей – не только на коже, но внутри, по всему телу, от мускулов и нервов – сеть проводов, от каждой точки которой уходят провода вдаль, туда же, куда и телефонная проволока, телевизор и прочее. В носу у меня аппарат, сообщающий запахи, во рту – вкусовой. Особыми приспособлениями, нажимая здесь, в моей будке, какие-то кнопки, я могу поворачивать, двигать всю систему приемников, от которых донесения я получаю. А они находятся где-то за тысячу верст… И еще: Допустим, что, кроме этой системы податчиков ощущений, я ничего не имею…

Что же тогда? Где я живу? Я вижу, осязаю и слышу в той точке пространства, где нахожусь не я, а система приемников, – за тысячу верст от себя. Я здесь вижу, осязаю, передвигаюсь. Я живу не здесь, в этой будке (будки я и не чувствую), а там – в отдаленнейшей точке пространства. И всё почему? Потому, что включился я именно в эту систему, а не в другую. Повернул выключатель – темно. Повернул рядом лежащий – и включился в другую систему. И уже живу в других аппаратах, в другом «теле», снова за тысячу верст и от себя, и от первого «тела».

Так происходило теперь. Голая «познавательность», безличный внепространственный, вневременной центр восприятия, еще час тому назад накрепко включенный в определенное тело, теперь пустился в фантазии. То включится одновременно в несколько тел, то потушит одно и включится в другое.

– Что значит: «Я живу в это время, в этом месте?»

– Это значит: перед моими глазами лежит такой-то комплекс ощущений – эта комната, этот город, эта календарная дата. А переключился – и вместо комнаты – южно-африканская степь, вместо 1933 года – ледниковый период.

Мои рассуждения покажутся странными. Должен сказать: точка зрения, казавшаяся мне в то время наглядно-понятной, естественной, теперь самому представляется шаткой. Сравненья не передают полностью всего, что хотелось бы, натянута логика… Поэтому так сбивчивы образы, бессвязны, случайны. Рассуждения ведутся в различнейших плоскостях, нет подвода к одному знаменателю. Когда я повернул от пространства и стал перемещаться во времени, я ясно почувствовал разницу. В пространстве я освещал свои щупальцы, заострялся то вправо, то влево. Теперь я отхлынул назад, откинулся на спину, стал сужаться, замыкаться, погружаться все глубже в себя самого, словно от яркого внешнего мира повернул я и мечтательно растворился в воспоминаниях детства, отжитом, в прошлом. Воспоминания, память – хотя и до последней подробности яркая – вот психический тон всего пережитого дальше. Впрочем, не совсем только память…

Сперва я увидел всё объективно, со стороны. Довольно большая зала: кабачок или таверна. Она примыкала к моей комнате, уничтожив совершенно одну стену и до половины наползши на две другие. Только угол, где я сидел, стол, окно и кровать остались по-прежнему. Остальная часть комнаты переходила и замыкалась таверной. Стены были, правда, под некоторым углом. Таверна была значительно шире моей комнаты: правая ее сторона заходила куда-то направо, за стенку мою, словно за ширму. Пол таверны тоже был почему-то ниже, чем мой. На аршин приблизительно ниже – по крайней мере: продолжался уступом. Вообще, должен сказать, в стыке этих двух помещений была неясность, недоговоренность. Как они совмещались, я не могу определить до конца…

С моего места я мог хорошо наблюдать: в десяти шагах от меня сидел молодой человек. Тот самый, что виден на моей фотографии. Оба локтя его опирались на стол, взгляд был направлен ко мне но не видя меня: о мое присутствии он, по всем данным, и не подозревал. Освещен он был сзади, из угла, который для меня был невидим. Странно, что лампа моя не освещала его, хотя он сидел достаточно близко. Его же тень, напротив, ясно видна была в моей комнате, ложилась на пол и на стену. Очевидно, связь между нами была однобокой: он был открыт для меня, но не я для него.

Повернувшись, он крикнул что-то на незнакомом мне языке. Из темноты выступила фигура, плохо мне видимая. Вообще, вся глубина этой залы была очень темна, или же мне это только казалось. Фигура приблизилась. Я заметил лицо, толстое, смуглое. Шляпа круглая, белая, похожа на дамскую, белый передник. Это был, вероятно, кабатчик. Он поставил высокую кружку на стол и удалился. Молодой человек взял ее и поднял к губам, при этом откинул особенным быстрым движением сползший на локоть рукав. Обратно, к плечу – рукав, отороченный мехом…

Потом я погрузился в него. С собою почти сразу утратилась связь. Я забыл, кем я был за минуту, и вдруг сделался этим, неизвестным мне молодым человеком, сидящим в трактире, в костюме итальянского Возрождения. Я ощущал во рту вкус вина, кисловатого, терпкого. Я думал о чем-то. На каком языке? Не помню. Язык был мне настолько привычен, что я не заметил его.

«Пора, однако, идти. Белла ждет, пожалуй, уже, беспокоится. Он не придет…». Два образа, хотя и не особенно ясных, мелькали в то время у меня в голове. Оба запомнились. Один – женщины, маленькой, полной, с остреньким носом и рукой, поправляющей волосы. Как и всегда в представлении, фигура совершенно терялась, мелькнули на мгновенье только лицо и эта поправляющая прическу рука. По-видимому, это и была Белла, жена. Другой образ был мужчиной с черной большой бородой.

В трактире было гораздо светлее, чем это казалось мне из себя. Виднелось окно с белой решеткой и у стойки группа людей, игравших в кости и споривших. О том, что на меня может кто-то смотреть из XX века, я не подозревал ни минуты. Переживание было полно, ярко, обыденно. Я думал и жил, поднимал кружку ко рту, чувствовал густой, кисловатый запах вина…

Вернувшись в себя, я задержал на несколько минут всю картину. Я достал аппарат и сфотографировал своего незнакомца. К сожалению, фотография получилась очень неясной: я забыл, что мой магний не достигнет его, а трактирное освещение слишком слабо. Выдержка получилась недостаточно длительной.

К этому времени я уже стал замечать: тело мое так сказать, перегрето пронизывающим его напряжением. Ток, сквозь него проходящий, держит его. Но стоит выключить ток, оно обмякнет, свернется. Я чувствовал себя, словно взлетевший на аэроплане. Вся устойчивость моя была в непрерывном движении. Пока я двигался – я держался: остановка грозила падением и катастрофой. Как я попаду обратно на землю, я не мог и представить. Мне надо было идти всё дальше и дальше, не только не задерживая, но всё ускоряя полет.

И я ринулся дальше. Это было стремительное разбухание. Правда, расширяясь, я чувствовал, что одновременно острота и ясность самосознания теряется и словно растекается по огромной плоскости, становясь благодаря этому все площе и площе. Дальнейшее я помню сквозь бред, урывками. Мгновеньями я утрачивал всякий контроль над собой. Я не терял моего тела окончательно из виду, но оно становилось в моих глазах всё менее достойной внимания деталью. Однако оно принимало большее участие во всем процессе, чем это казалось. Я, несомненно, видел вещи какими-то другими глазами. Но сознание мое перекладывало всё в привычные образы, в образы обыденных органов чувств, зрительные по преимуществу.

Я видел, например, наш земной шар со стороны… Ну, приблизительно, скажем, с расстояния луны. Большим диском земля висела в стороне от меня, под ногами. Сперва я её не узнал. Поверхность голубоватая, испещренная белесоватыми, мутными прядями. Большей частью они шли параллельными длинными складками, местами сбивались в извилины, напоминающие мозг или переплетение внутренностей. Не сразу сообразил я, что это была атмосфера, пересеченная облачностью. Ближе к краю, однако, увидел я и область, свободную от облаков. Сквозь голубоватую дымку просвечивала поверхность земли. Очень трудно было узнать ее: ничего похожего на привычный нам глобус. Сбивало с толку, что океаны выделялись очень неясно. Казались легкою стеклянною пленкой, через которую ясно был виден рельеф дна – впадины, течения и светлые пятна. С трудом выделил я привычные очертания Африки.

Вокруг диска земли было темно. Плыли звезды. Именно плыли. Может быть, вся картина была продуктом фантазии, или же я находился в каком-то не нашем, ускоренном темпе времени… Во всяком случае я видел вращение и движенья земли. Она текла между белыми звездами, медленно переваливаясь с левого бока на правый…

Потом на минуту мелькнула какая-то другая планета. Я был совсем невысоко над поверхностью. Однообразная равнина расстилалась по всему горизонту. Тяжелые черные тучи низко висели над нею. Равнина шевелилась, дышала, слабо светилась, словно сплошь состояла из расплавленной лавы. То и дело вздувались огромные пузыри, колыхались и лопались. Медленной тяжелой волною расходились круги, как от упавшего камня. С цоканьем закручивались какие-то воронки, вырывались вверх огненные фонтаны, расплывались дымною пальмой, смешивались с черными, нависшими тучами…

После этого начинается период чрезвычайно неясный. Кажется, у меня не оставалось никаких ощущений, кроме смутного чувства внутренней непомерной огромности и еще какого-то голого, лапидарного чувства наличия своего бытия. Я существовал – и это было, кажется, все, что меня интересовало и трогало. Я имелся когда-то и где-то… Впрочем, было еще одно: я знал, что кроме меня где-то здесь же имеется что-то еще. И я тянулся к нему, тупо, упорно, не отдавая отчета… Мне хотелось поймать его, слиться. Какая-то жадность еще большей огромности…

Очень трудно передать на словах, что происходило со мною в эти минуты… Надо, однако, сказать, что какая-то другая частица меня, противоположный мой полюс во все это время продолжал непрерывно думать, рассуждать, рефлектировать. Я представлялся себе длинным тонким лучом, одним концом которого я упирался в себя – свое тело, по-прежнему сидящее за столом, перед лампой; другим – расплываюсь в этом темном, неясном… При этом я отчетливо знал, что темное и неясное есть ничто иное, как какой-то огромный сгусток материи – планета или звезда, внутрь которой, в жизнь, душу которой я погрузился… Я сознавал себя, выражал в ясных мыслях свои наблюдения. И в ходе моих мыслей, который теперь мне кажется случайным и необоснованным, чувствовалась мне тогда полная последовательность.

«Законы природы – это я».

«Я существую, я имеюсь, и я хочу продолжаться. Я хочу разрастись еще больше, я тяну всё в себя и сам во всё втягиваюсь. Это что-то, имеющееся кроме меня, тоже должно превратиться в меня. Я достигну его и сольюсь. Я тянусь к нему, я тянусь… И всё это потому, что мне хочется этого. Никто не заставляет меня, я сам хочу разрастись… Сам хочу…»

«Закон тяготения, – фиксировал я. – Это – закон тяготения. Да, совершенно понятно. Я сам его захотел. В конце концов, конечно, я могу его отменить. Но я не хочу. Да, разрастись, хочется разрастись – это совершенно понятно. А не захочу, перестану хотеть – и тогда… Только от меня и зависит. Законы природы – это я сам породил и придумал. Я сам – моя глубина… Закон тяготения?

Захочу и оставлю. Вот, глядите, оставлю…»

Удалось мне, однако, не без борьбы. Какая-то инерция, укоренившиеся привычки увлекали меня. Словно с большого разбега я должен был остановиться, изменить направление. Я боролся, упирался ногами. Я один за другим посылал разряды своей воли в этот темный распавшийся ком. «Ну, долой, не хочу, не притягиваюсь… Прочь, оттолкнуться… Прочь, ну, сильнее!»

Я хватался руками за стол, мускулы мои сокращались судорожно. В эти секунды и была вырвана с гвоздями доска из стола. Я держался и извивался – искры летели – один разряд за другим. И вместе с подпрыгивающим на стуле телом дергалось и прыгало тяжелое черное на другом конце пронизывающего нас луча. С каждым толчком подбрасывалось, заворачивало, отклонялось.

Как вдруг… Вдруг я забыл и о планете, и о себе. Надвигалась новая волна. Я почувствовал приближение чего-то настолько большого… Какой-то предел, последняя точка… Всё замутилось, потемнело и вновь засветилось. Образы исчезли, осталось только одно… Собственно говоря, ничего не осталось – была тишина, темнота. Или, вернее, не было даже и их – темнота, тишина – это что-то наше, отсюда, подробности. Было что-то совершенно другое – ни света, ни темноты. Пожалуй, ближе всего… Осталось одно: только большое, ни с чем не сравнимое, ничем ненарушимое спокойствие, ясность.

Спокойствие, ясность – и вместе напряжение: полное, ровное, как раздувшийся парус. Неизменное, постоянное, ровное, долгое, вечное. Спокойствие – и напряжение.

Не было больше трепета, вспышек, метаний. Все эти эксперименты, минуту тому назад меня развлекавшие, попытки самому себе доказать что-то, показались бы мне теперь мелким школьничеством. Напряжение было в тысячи раз большим, но теперь это была не истерика дилетанта, что-то почуявшего, но не знающего, как приняться за дело, – было спокойствие мастера, безгранично в себе уверенного.

«Да, хорошо. Так и надо. Дальше. Планета? Конечно, могу отозвать, но неинтересно… Машина слишком знакома. Я не мальчик пробовать силы, и так знаю. Закон тяготения? Конечно, да, сейчас нужен. Потом может быть и иначе, отменим, но сейчас – нельзя Законы природы? Конечно, многое, скрепя сердце, не всё еще хорошо, но иначе нельзя. Задача так велика… Надо обходом, постепенно многое перетерпеть. А там, в конце… Да, там всё хорошо.

Я не могу вспомнить, каким представлялся мне этот желанный конец. Кажется и тогда, на полной высоте я не представлял себе еще точно каков же он будет. Я, скорее, только чувствовал общее направление общий грубый план работы, но детали, полная проработка мне самому не были еще ясны. Ясно сознавалось только, что всё до сих пор сделанное необходимо и верно, что направление взято правильно, что ошибок нет, что весь путь этот – кратчайший, даже единственно возможный.

Чернильница? Планета? Верницкая? – Глупости. Игра, пустяки. Надо по-прежнему – внимательно, упорно, настойчиво, мелочно, терпеливо. Служба и починка подтяжек, изо дня в день, с неизменным терпением, стойкостью. Да, хорошо. Дальше. Иначе нельзя».

Я внутренне улыбнулся. «Подтяжки! Начал с подтяжек, вышел из-за них из себя, пересмотрел заново все свое достояние… А подтяжки-то починить и забыл. Двигал планетами, побывал где угодно, создал чернильницу, совершенно не нужную… А подтяжки так и остались – лежат, порванный ремешок… Что ж, хорошо. Так и надо. Все хорошо. Возьму иголку и починю.

Пора возвращаться. Опять в себя, в одиночество, разделение, узость. Разделение? – Нужно. Потом опять в единство, полную связанность, а сейчас надо забыть. В детали, в мелочи, всё остальное забыть. Так выгоднее – сетью, по каплям. Надо создать модели – тысячи моделей – и на них испытать, что же лучше. Если всё сразу – переделка сложна, крушения, катастрофы. А так – мелочами. Модели, модели – и среди них, наконец, одна совершенная, по образцу которой стоит заняться. По образцу которой потом уже всё, в широком масштабе… А теперь – модели, детали…».

Так стал я возвращаться обратно в себя. Я не могу подобрать лучшего выражения как то, что я все больше и больше стал заинтересовываться собою самим – вот тем человеком, сидящим на стуле в покинутой мною комнате. Всё больше заинтересовываться.

«Надо забыть обо всем, сосредоточиться, заостриться. Вот он сидит, помертвел весь, бедняга».

Мое внимание сужалось, я весь заострялся, входил обратно в себя. Мое тело оживало, вздувалось на мне, как вздувается мяч, наполняемый воздухом. Я чувствовал, как тяжелели у меня плечи… Выступила комната – прежняя, освещенная тусклою лампой, прежняя, твердая, коробкообразная, обнимающая, запирающая меня со всех четырех сторон…

Я вернулся.

Я думаю, что мое возвращение непосредственно с высшей точки полета спасло меня. Как аэроплан, державшийся в воздухе своей скоростью, я и на землю сел благополучно, потому что спуск совершился на скорости максимальной. Я вошел в себя, обладая могуществом создателя мира. Только этим я могу объяснить себе, почему вся история не имела для меня никаких последствий, тогда как Верницкая разболелась от одного моего прикосновения.

Всё было по-прежнему. Лампа светила, в углу спал таксик, у меня снова были руки и ноги. Мир снова виделся мне только в форме лежащей восьмерки поля зрения моих глаз. Это поле замыкалось сверху косматой тенью бровей, а снизу мутно разрезалось розоватым выступом моего носа… Только на столе передо мною была новая, раньше здесь не стоявшая чернильница, стол был передвинут на полметра в сторону, и из него была выворочена одна доска.

Я чувствовал сильный голод. Съел несколько бутербродов, зашил порванные подтяжки и лег в постель. Когда я тушил свет, часы показывали без пяти минут час.

***

Что осталось у меня от всего этого? Собственно говоря, ничего. Несколько дней сильно болели мускулы тела, словно после большой непривычной гимнастики. В общем же я был здоров, бодр, жизнерадостен. Было чувство какого-то тайного превосходства над окружающими: «Вот мол, каков я, какие со мной случаются вещи». Затем и это прошло.

Но что-то… Что-то сохранилось и до настоящего времени. Что-то важное, хотя оно и действует исподволь, для меня самого мало заметно. Изменилась и картина мира, не его содержание, а окраска его, словно освещен он теперь в моих глазах под другим углом и другим цветом. Все мелочи жизни воспринимаются мною как-то иначе… Ну, пожалуй, я чувствую себя в положении пушкинского Скупого рыцаря: словно в моих руках заключена огромная власть, которою я не пользуюсь, но которой бы мог воспользоваться, если бы захотел. И сознания этой власти вполне достаточно для меня; реализовать ее значило бы как-то спуститься со своей высоты, снизойти, разменяться.

 
– Что не подвластно мне? Как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу – воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою…
Мне всё послушно, я же – ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья… [145]145
  Цитата из второй сцены «Скупого рыцаря» А. С. Пушкина.


[Закрыть]
 

Впрочем, не совсем то. У меня как-то серьезнее, глубже. Центр – несладкое сознание мощи, демонической власти над людьми и природой. Центр – сознание, что отказ от этой мощи проистекает из меня самого и сделан во имя какой-то другой, моей еще большей мощи. Чертоги и нимфы, чернильница и отмена законов природы – мелочность, пустяки, дешевка. Какая-то другая мощь, уже целиком пущенная в ход, всё растущая. И пущенная хорошо, верно.

Служба, подтяжки? Что же, в конце концов, разве это унизительно? Я чувствую себя художником, который с гордостью спускается с каждой грубой, скучной, чисто технической работы своего ремесла. В моих руках общий замысел, вся художественная сторона, идея задуманного произведения.