Текст книги "«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное"
Автор книги: Карл Гершельман
Жанры:
Русская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
Покойница лежала.Печатается по автографу, сохранившемуся в архиве К. К. Гершельмана. Первопубликация: Русская мысль. 1981. 24 сент. № 3379.
[Закрыть]
Покойница лежала в гробу и бормотала:
– Послушайте, это свинство! Уже восемь часов как я умерла, а никто и не подумает мне помочь. Почему-то решили: раз умерла, значит кончено. А ведь это только моя слабость: согласилась умереть – оттого и умерла. Но могла же и не согласиться…
Все зависит от желанья, не правда ли? Врач говорил: к вечеру кончится. А я думаю: шалишь, дотяну до утра. Вы знаете, утром должна была дочка приехать. И что же вы думаете? Захотела и дотянула. Факт. Может доктор заверить. Конечно, это было не так-то легко. Дыхания не хватает, а я вот дышу. Сердце останавливается, а я на него: цыц, нечего тебе, работай, работай! Дочка приехала, только тогда согласилась. Уж очень, знаете, крутило в спине, почки, по-видимому, больно, не выдержать. Черт с вами, думаю, пускай уж. Сдуру, конечно. Умерла, сперва хорошо: болеть перестало, спокойно. А потом спохватилась: что ж это я? Что же теперь? Ведь теперь похоронят, сгнию – и конец! Дернулась на попятную – не тут-то было, сил не хватает. Даже захотеть уже не могу. Если бы могла захотеть, тогда все в порядке: сперва захотела немного, дальше – сильнее, еще сильнее, одно на другое, наворачивается, смотришь, и встала. А так лежишь, как чурбан, и делают с тобой, что угодно, пользуются. И главное, смотрят все, как будто так и должно быть. Умерла – и пускай. А ведь смерть – это только болезнь, поймите же, наконец, – только болезнь! Дальнейший этап болезни: тяжелый, согласна, но ведь только этап. Зачем же складывать руки? Распустили нюни, толкутся, а помощи никакой. Хотеть надо! Захотели бы, как следует, хорошенько, вместе со мной, тогда бы и вышло. Я-то хочу: вы не смотрите, что лежу, как институтка, ручки сложила. Только снаружи такая покорная, а внутри, в самой глубине, по-прежнему, ни на минуту не прерываясь: встать, встать, встать! Вся похолодела, в голове пустота, но это, как натянутая жила от затылка до пяток, – встать! Хоть бы кто-нибудь пожалел и помог. Ну, вот вы, скажем. Человек молодой и здоровый, все что требуется. Неужели так и уйдете? Бросите – пускай догнивает? Хоть попробуйте, хоть немножко. И скорее, скорее! Через пару часов разлагаться начну, тогда трудно будет. Отнесут, похоронят, и уже ничем не поможешь.
Я ответил, стараясь быть по возможности вежливым:
– Поверьте, сударыня, мне вас искренне жаль. Ваше положение, конечно, ужасно. Труп, покойник! Хуже проказы, я вполне понимаю. С другой стороны, я готов разделить ваше мнение, что все зависит только от воли. Раз вы могли отодвинуть смерть хоть на пару часов (как вы правдиво описываете), значит, в ваших силах было и совершенно от нее отказаться. Труднее, но, по существу, то же самое. А если бы вам вовремя еще со стороны помогли… Может быть, и удалось вам удержаться от этого неосторожного шага. Умереть – шаг ответственный, вы должны согласиться. И не обдумав основательно всех последствий, вы поступили, сударыня, опрометчиво. Поправить теперь гораздо труднее. Дело, конечно, не безнадежное, попробовать можно бы. Но – вы забываете риск. И от прокаженного сторонятся, боясь заразиться, а труп… Связываться нет ни у кого ни малейшей охоты. Это естественно. А тем более я. Ну, кто я такой? Просто знакомый, зашел отдать долг. Даже не родственник. Если бы я был вашим мужем или, скажем, любовником… Или уж очень любил бы вас… Тогда еще можно попробовать. Либо вылезти вместе, либо обоим в болото… Но для этого надо быть влюбленным, героем, святым… я не знаю уж кем. Вы подумайте только, что вы мне предлагаете. Я должен настолько отдаться жалости к вам, соучастию, чтобы целиком в вас войти, слиться с вами; с вами – падалью, гнилью, с тем ужасающим и непонятным, что вы сейчас из себя представляете. Я просто должен стать вами, самому умереть – чтобы потом снова подняться, поднимая вас вместе за собой. О, я отлично знаю, чего вы от меня хотите. Только удастся ли? А что если не я подниму вас, а вы меня… того, засосете? В яму, за вами – благодарю вас покорно. А шанс не такой уж маленький. Каково там у вас, сами, сударыня, знаете. Я еще и не пробовал, только подумал, а уже чувствую: пальцы холодеют и отмирают, тошнота поднимается, голова обморочно пустеет, как будто мозг уходит куда-то, во рту сладкий привкус – мой собственный трупный запах… Нет, знаете ли, и не просите. Может быть, и могу воскресить, да не хочу. Не стану и пробовать. Боюсь вас, сударыня, просто боюсь. Идите подальше, зароют – отлично, с глаз долой… Вы смеетесь? Настанет, говорите, и моя очередь? И тогда и мне никто не поможет, как я вам?.. Что же, то – после; а сейчас хоть немножко еще подышать, отдалить… Проваливайте, проваливайте, сударыня, ну вас совсем…
Я разволновался; покойница же, напротив, лежала благонравно и тихо, даже бормотать перестала. Глядела на меня тупо-покорно. Впрочем, что же ей еще оставалось в ее положении?
Рай.Печатается по тексту первопубликации: RLJ. 1982. С. 222,– с проверкой по автографу.
[Закрыть]
Многие думают, что рай – это яблоня с золотыми яблоками, ангелы, райские птицы. Какое невежество! Рай – это потрепанный извозчичий экипаж. Поднят верх, на козлах – извозчик. Мне семнадцать лет, моей соседке шестнадцать. Моя правая рука – в перчатке – обнимает соседку (на извозчике можно, не нарушая приличий). Моя левая рука – без перчатки – в ее муфте. И в той же муфте еще две руки, тоже без перчаток (кажется, нельзя, не нарушая приличий). В дюйме от моей щеки – щека соседки. Прядь волос соседки щекочет мой висок и ухо. Это известно и мне, и ей.
Снаружи что-то идет – вероятно, что снег, возможно, что дождь. Извозчик, по-видимому, едет куда-то. Надо сидеть осторожно, не двигаясь, и надо дышать – главное, не забыть, что надо дышать, а то задохнешься.
Вот каков рай. Умрем – так и поедем.
После восьми часов вечера.Печатается впервые по автографу, хранящемуся в архиве писателя.
Тарнопольское наступление. Тарнополь (ныне Тернополь) – город в Западной Украине (в начале XX в. – в составе Австро-Венгрии). По всей вероятности. имеются в виду боевые действия русского Юго-Западного фронта в ходе Первой мировой войны летом 1916 г. под Тарнополем (наступление Юго-Западного фронта или так наз. Брусиловский прорыв).
[Закрыть]
После восьми выступают: луна, соловьи и – прочее.
В аллеях целуются. Бог смотрит сквозь пальцы: «Пусть себе».
Но однажды задумался Бог: «Что их там носит?». Богу несложно: прочь бороду, фуражка с гербом – и зашагал по бульвару гимназистом Колей.
И случилося (долго ли?): скамья, на ней – пронзенное сердце. Гимназист Коля, гимназистка Оля – «Ах!» – и поцеловались.
К десяти был уже дома Бог. Уже ангел тащил с него сапоги.
– А знаешь, брат ангел? Наш рай не того. Пташки и яблочки, а этого нет – Оли. Надо реформочку, брат, или вообще как-то учесть. Проработать немного – такое получишь, что ух!
Берется машинка: плоская, гладкая, черная. Внутри – механизмик. Снаружи – крючок и дырочка.
Передернуть: щелк – и готово. Большой палец правой руки – на крючок. Дырочку – в рот. На язык – дырочка, как обсосанный леденец. Вкус – холодный, немного соленый. Нажимать крючок – поддается, натянет пружинку. Еще и еще чуть-чуть.
– Лампа горит. Не потушить ли? А пусть ее!
Раз, трах! Неожиданно палкою в зубы. Через зубы по нёбу, в затылок. Острою палкою, колом. Больно?
– Больно. Но – проходит. Теплота в голове.
Лампа понемножечку набок. Стол почему-то наверх. И в мозгу: «На ужин у нас голубцы…». Вот и всё.
После восьми часов вечера бывает еще и такое.
Очнулась она на пятый день после смерти. Давило в висках, мысли кружились. Казалось естественным: бумажными туфлями скользить по могилам. Память туманилась. Как зубная боль сквозь кошмар, висела одна лишь точка – тоска: «Проснуться и жить. Проснуться…».
Обнаружила человека – шмыгнула в обход: интереснее выскочить неожиданно. Самой было жутко до крайности; все же злорадствовала, когда человек побежал. Хотелось еще загугукать вослед. Но с этим не вышло: голосу не было.
Побродила немного, не в силах понять, что же происходит. Стала рассасываться.
Месяца два она просыпалась. Дальше – реже. Наконец затихла совсем.
Война. Июнь. Ночь.
Сзади – однотонный, несмолкающий рев: четыреста с лишним орудий.
Сверху – однотонный, несмолкающий посвист и шип: равномерные потоки металла.
Впереди? Впереди огневая река. От края до края, через весь горизонт. Германская первая линия.
Дым. И на дыме – огонь. Разрывов не видно: сливаются. Мечутся золотые столбы. Между ними – мгновенные звезды: шрапнели.
От немцев – ни звука. Только медленно-медленно, спокойно и важно всплывают ракеты, белые, мертвые, тихие.
Называется всё это вместе – подготовка тарнопольского наступления.
В восемь падает табуретка.
Сначала – шумно. Скрипит крючок, потрескивает веревка. Стук каблука о стенку, хрип, какое-то бульканье.
Понемногу стихает. Пять минут девятого – полная тишина. Тогда начинается:
Кап-кап.
Что-то изо рта.
Горит электричество. Качаются желтые шнурованные ботинки: от стены к табурету, от стены к табурету.
Кап-кап.
Рыжий таракан царапается в ухо. Метнувшись через щеку, взбегает на удивленный, скошенный глаз. Ведет усиком. Затихает мечтательно.
Кап-кап.
Десять часов, двенадцать, четыре. Ботинки покачиваются. Горит электричество.
Кап-кап.
Как я родился.Печатается впервые по автографу, хранящемуся в архиве писателя.
Штрипки– полоски ткани или тесьмы, пришитые к низу брюк (панталон) и охватывающие ступню, чтобы панталоны были натянутыми.
[Закрыть]
Как я родился? Дело случилось вот как. Смотрел Бог, видел: мир. Звезды, солнце, планеты, земля. По земле ходят люди: дамы со шляпами на нос, у мужчин штрипки на брюках. Девятнадцатый век на исходе. Все в порядке, все, казалось бы, хорошо. Но вот не хватает чего-то. Мелочи, пустяка, но как-то не полно. Чего бы могло не хватать? Бог задумался, погрыз карандаш… Понял! Еще одного не хватает. Да, такого: сидит худой, длинный, что-то пишет в тетрадке. Безусловно, такой нужен, иначе не полно, не все еще…
Бог напрягся, представил. Яснее, отчетливей. Еще яснее, еще отчетливей. Втянул воздух, сжал зубы, рванулся и – выдохнул.
Выдохнул – и вот сижу я, длинный, худой, сижу, пишу что-то в тетрадке… Вокруг меня мир. Все по-прежнему: звезды, солнце, планеты, земля. Только шляпы у дам набекрень, а у мужчин штрипки отсутствуют…
И Бог опять грызет карандаш: чего бы еще могло не хватать?
Поцелуй.Печатается впервые по автографу, сохранившемуся в архиве писателя.
[Закрыть]
Поезд подходил к станции. На соседнем пути замелькали вагоны встречного состава. Я стоял у окна. Поезд остановился; прямо передо мной оказалось окно чужого вагона, в этом окне – в аршине от меня – молодая женщина. Она не была особенно красива, но ее наружность была мне приятна: я знал, что то же впечатление произвожу и я на нее. Наша пространственная близость была так неожиданна и так велика, что мы оба улыбнулись. Нам стоило немного наклониться – и мы могли бы поцеловаться. Эта мысль пришла нам одновременно в голову – я невольно оглядел украдкой пустое купе позади нее и такой же взгляд заметил у нее. Я вытянул губы, шутливо предлагая ей поцелуй. Улыбаясь, соседка слегка отодвинулась, я наклонился, и мы поцеловались. Первый поцелуй был шуткой, второй – был уже любовным: он удивил нас своим неожиданным счастьем. Я видел серьезные, испуганные, вплотную придвинутые к моим глаза. Когда второй поцелуй начался, ее поезд уже двигался. Я наклонялся все больше влево вслед за уходящим окном. Поцелуй прервался. Я был взволнован, но нашел еще в себе достаточно фальши, чтобы игриво помахать ей рукой. Она же смотрела мне вслед откровенно-серьезно, пристальным, ожидающим взглядом.
Я испытывал в жизни и более интенсивное счастье, но никогда не переживал такого стремительного его нарастания. Казалось, если подобное состояние возможно в одной узкой точке и на протяжении одного узкого мгновения, то стоит только расширить и продлить это мгновение, чтобы придти к чему-то такому большому, о самой возможности чего я до сих пор не подозревал.
РАССКАЗЫКоробка вторая.Фантастический рассказ. Печатается по тексту первопубликации: Новь. Сб. 7. 1934. С. 23–44. Другая публикация: Русская эмиграция и русские писатели Эстонии 1918–1940. С. 169–185.
Имеется в виду Николай Федорович Федоров (1829–1903), русский мыслитель-утопист, выдвинувший проект всеобщего воскрешения мертвых и преодоления смерти средствами современной науки («Философия общего дела»).
Понтий Пилат – римский прокуратор (правитель) в Иудее в I в. н. э. Судил Иисуса Христа. Согласно евангельским преданиям, будучи убежден в невиновности Иисуса, долго противился на суде осуждению его на казнь, но в конце-концов уступил настояниям первосвященников и фарисеев, сказав, что он умывает руки. Иисус Христос был предан мучительной казни – распятию на кресте.
Бонапартизм как система – диктатура, обычно опирающаяся на военные круги и лавирующая между разными социальными группами в условиях неустойчивого Социального равновесия. Получила свое название по имени двух французских императоров, двух Бонапартов.
Страсбургский собор – старинный готический собор XIII–XV вв. во французском городе Страсбуре (Страсбурге), выдающийся памятник европейской архитектуры и живописи.
Психометрия – отдел экспериментальной психологии, посвященный изучению быстроты возникновения, продолжительности различных психологических реакций у человека и скорости их протекания.
Вечный жид (Агасфер) – герой средневековых легенд, еврей-скиталец, осужденный Богом на вечную жизнь и вечные странствия.
[Закрыть]
I
Обои – светло-зеленые. Вдоль потолка – кайма: орнамент из цветов. Отдаленно напоминают ромашку. Зеленый или синий? – Штора затянута, не разберешь. За окном, видимо, солнце; весь правый угол шторы матово светится. И тень: ветка качается, листья широкие, пятилопастные; каштан. Один лист бьется, бьется; словно рука – ударилась пальцами обо что-то и машет, боль стряхивает. Ткань шторы – серо-желтая; ниточная сеть немного видна.
– Ну, как? Больно?
– Теперь не больно. Кажется, скоро уже.
Странное лицо у Арсика снизу. Огромный подбородок, нос задранный. И ноздри – смешная вещь. Две дыры куда-то внутрь, в середину головы. Чего только не было на этом свете…
– Если удастся отпечатать, Арсик, в первую очередь издай большую, о Федорове1. Знаешь, черные тетради, клеенчатые. Потом, если возможно, другие.
– Будь спокоен. Я обещаю – рукописи будут изданы.
– Ну, обещать не надо. Если будет возможность. Лишние деньги или издатель. Не выйдет – Бог с ним.
– Я обещаю.
Арсик – молодец. Но не так уж важно. Мелочь, детали. Здесь было одно, все более или менее одинаковое; только подробности разные: издавать, не издавать, Арсик, обои. Там – вместо всего этого совершенно другое. Другое – и долгое, длинное; гораздо больше, чем здесь.
Впрочем, и здесь бывало иногда хорошо. Скажем, папироса. И-х-х! – дым бежит в горло; где-то горячо – между носом и горлом.
Легкие приподнялись, впитывают теплоту. Потому – ф-ф-ф – все обратно; уже не горячее – мягкое, мутное…
Или – Арсик, жена. Сколько? Восемнадцать лет женаты? Когда еще только влюблены были: кинематограф, и рукава коснулись. Рукава пальто; коснулись, а она не убрала. Смотрели оба на экран – как будто; на самом деле только дышали. Рукав не убрала! – самое значительное событие в жизни.
Картина называлась: «Кай Юлий Цесарь».
Арсик… Собачье имя…
– Арсик, когда умру – ты клубнику скушай. Осталась, я не хочу. Сегодня съешь, до завтра испортится.
Тело – легкое. Кажется, так и должно быть; кто-то говорил. Нервы спины притупляются, не чувствуется давления кровати. Оттого легкость, по-видимому.
Надо сказать, все гораздо проще, чем издали. Все – словно так, как должно быть. Словно привычно даже.
У Арсика на переносье слеза. Побежала, по носу размазалась. Отчего она плачет? А уже плохо видно, как будто глаза косят. Двоится…
Да, так. Занавеска, листья качаются. Муха летит. Или это в глазу? Муха – черная, а занавеска, кажется, желтая. Черная… качается… черная…
II
Однако, безобразие! Взять рукою за сердце и сжимать. Быстро, обеими руками – схватить и тереть. Как прачка белье, одну половину о другую. Больно! Оставьте, зачем?
***
«Уэн-лоо-мара! Уэн-козериго! Мара! Мара!»
Ослепляющий свет. Параллельные грани – белые. Глазам больно! Что за пружина? Пружина, трубки какие-то; сверху – в грудь. А? Пружина, пружина – жмет сердце, рвет сердце. Больно!
Человек у ног. Какое лицо! Автомобильные очки? Или маска? Руки движутся, черные перчатки. Кричит, командует: «Уэн-лоо-мара!» Рычаги, рычаги…
Что за люди? Что им надо? Ох, не могу…
***
Небольшая комната, очень узкая. Высоко, высоко потолок; матовое стекло. Освещенье – оттуда, лиловато-синее. Комната пуста.
Гамак под спиной. Откуда гамак? Усталость в членах, даже приятная. Чуть кружится голова.
– Есть здесь кто-нибудь?
Из угла – фигура. Высокая, в белом. Лицо. Улыбается. – Э-э! Э-э! – ободряющий звук; тихий, немного в нос.
– Где я?
– Э-э. Хорошо, хорошо. Ситчас перевотчик.
Рука – успокоительно на плечо, поглаживает. Из глубины комнаты – кажется, там дверь – еще фигура, такая же белая, длинная. Еще длиннее, чем первая.
– А, в себе? Здрасте!
– Кто вы такие? Куда я попал?
– Не волновайтесь. Мы – друзья. Все хорошо.
– Где я?
– Мы – друзья. Вы – в госпиталь. В больнитце. Все хорошо.
– Больница? Какая больница?
Лица наклоняются друг к другу. Перешептывания. Кто-то щупает пульс, кто-то заглядывает в глаза. Чья-то рука – на лоб, другая – ко рту со стаканом остро-пахнущей жидкости. Разговор на чужом языке. – Ай-я? – Ай-я.
– Ай-я? – Ай-я.
– Да, вы здоров. Мы скажем. Да, мы скажем сразу. Только спокойно, не волновайтесь.
– Я не умер?
– Да, вы умер. Но теперь вы опять живой. Вы умирал, были мертвый, долго. А теперь… Спокойно, мы скажем. Теперь – вот: вы – воскрешенный.
– Я?
– Спокойно. Мы – людьи. Вы – тоже. Опять живой. Все – как раньше. Вы – воскрешенный.
Два лица. Одно – узкое, некрасивое, лошадиная челюсть, сплошь лысое. Из ноздрей – редкие черные волосы. Другое – подальше. Мальчик. Серьги в ушах.
– Вот, мы скажем. Вы очень долго был мертвый. Очень долго. Теперь – ну, по ваш счет – теперь год три тысяча – сто – седемь. Теперь вы находитесь…
А, обморок? Зачем волновайтесь, я ж говорил… Пройдет, ничего.
***
Странно: рука. Лежит вдоль тела, отчетливо ощущается тяжесть. Если захотеть, можно ее приподнять: своя. Вот так, положить на грудь. Можно шевельнуть пальцами. Сперва один – указательный, потом другие. По очереди. Не хочется по очереди – можно иначе, как попало.
И – глаза. Видят ясно. Потолок – стеклянный, поперек – переплеты. Всего два на весь потолок, против света кажутся черными. Узенькие, двойные. До потолка сколько будет? Сажени четыре, немного меньше. Скажем, три с половиной…
А в теле, в теле – сердце. Переваливается: тук-к, тук-к. Воздух бежит: нос – носоглотка – легкие. Слабый запах в воздухе, немного пряный. Корицей – не корицей…
– Воскрешенный? Что за глупости? Какой воскрешенный? Как? Где? Почему?
***
– Скажите же толком, как я сюда попал?
– Очень просто. Я говорю: был мертвый, теперь, – раз-два, – делали анализ, делали тело, потом воскрешали.
– Кто воскрешал? Вы?
– Нет, не я. Я – переводчик только, переводчик, специалист по древне-европейски язык. Восточный Европа – русски, польски, германски язык. Мой имя – Аида.
– А кто ж воскрешал?
– Воскрешал Южный Воскресительный Компани. Пульс сто и две. Сегодня вам вредно, надо спокойно. Завтра подробно рассказываю, завтра сообщаю программа. Теперь вам надо засыпать, много засыпать. Завтра лучше. Если для вас что-нибудь надо – тут звонок. Кто-нибудь будет сейчас приходить. Вот здесь стакан с питательный жидкость, если голод. Здесь простой вода.
– У вас папиросы нет?
– Папирос? Что такое папирос? Нет, нет папирос. Спокойный ночи. Хорошо засыпайте.
***
Свет притушен. Никого в комнате нет. Где-то журчанье. Вентилятор? Неудобно лежать. Гамак не гамак, что-то плетеное из светло-серых пружинок. Ни подушки, ни матраца. Мягко, ткань по форме тела, как резина, а неудобно. С непривычки, должно быть.
Тело и ноги под скользкой, блестящей материей. Шелк? Ну-ка, долой ее. Тело. То самое, прежнее?
Колени немного врозь. Бугорок-косточка на левом подъеме. Грудь, ямка под ложечкой. Как будто все прежнее, только моложе, упруже, как в двадцать лет было. Волос на груди нет. Сбрили? Вероятно, теперь не в моде, – уничтожают. Голова и лицо тоже бритые. Интересно, есть шрам от нарыва за ухом? Нет, шрама нет. Во рту тоже что-то неладно. Словно едой переполнен. Ах, вот что: зубов многих не хватало, теперь все на месте. Даже как будто без пломб…
Но, все-таки, тело – то самое; безусловно, вне всяких сомнений. Чувствуется, ощущается, полнейшая внутренняя убежденность. Вот, даже голос прежний: а-а-а… Тише, не разбудить бы…
И – память. Вчера, ведь, вчера умирал. Не кто-нибудь другой, это самое существо, с этими коленями и ногами. Комната, обои зеленые… Жена плакала… Тысячу лет назад плакала? А где же она? Воскрешена? А другие? Всех воскрешают? Зачем? Что же теперь?
***
– Теперь программа на ваша дальнейшая жизнь. Что? Подробно, кто воскресил? Я ж говорю: там воскресили – в лабораторий. У нас – общество: «Южный Воскресительный Компани». Уже тридцать годов работает, уже пять тысяч, шесть тысяч воскресили. Всех? Нет, не всех. Сперва только самый нужный: умный, талантливый, гений. Инженьёр, научный работник, философ. Только самый полезный. Всех – может быть после. Сейчас зачем всех? Что будут делать? – Старый, глупый. Места нет. Мы живем, наши дети живет. Сначала воскрешаем только самый нужный: талант, гении всех времен. Гении всегда нужный, можно использовайть. Сколько жил человек ваше время? Шестьдесят годов, седемьдесят годов. Вы умер – пятьдесят годов. Это мало, не использовал все возможности. Нужно – триста годов. Мы живем – триста, четыреста годов. Гигиена, медикамент, – особый медикамент, – омоложенье иногда. Искусственное продление жизнь. Вот – биология: чем выше организм, чем более сложный, – тем больше долгая жизнь. Шестьдесят годов – жизнь для дикарь. Культура – искусственно сложный, надо искусственное продление жизнь. Ваше время сколько жил зверь? Ну, собака? – Пятнадцать лет. А сколько был маленький, сколько обучался? Один год. Вот – шесть процентов. Человек жил шестьдесят годов, обучался двадцать годов. Один треть жизни обучался, а когда работайть? Мало время работайть, не использовано. Только вырос, только начинал – уже конец. Ничего не успеть. Много сложный культурный человек, надо много жить. А гений? Гений еще больше…
– Как вы узнали обо мне? Почему воскрешен именно я?
– О, вы очень знаменит. Ваш философия очень большое влияние. Начало двадцать первый столетье. Вы умирал – сперва нет успех. Потом – двадцать первый столетие – есть успех. Очень большое влияние.
– Мои последние работы были изданы?
– Да.
– Жена издала? – Да, жена.
– Арсик?.. Вы не знаете, что было с женой после моей смерти?
– Мало знаю. Знаю – жил, умер в тысяча – девятьсот – пятьдесят.
– Она не воскрешена? Ее не будут воскрешать?
– Нет.
– Почему?
– Она – не нужный.
– А зачем же я?
– Вы – талант. Вы – будете работайть. Теперь вы две неделя в этой комнат, поправляйтесь. Выздоровляете, потом в колледж. Культура много вперед, вы много назад. Надо учить. Двенадцать лет колледж. Потом можете работайть.
– Где работать?
– Для наш компани.
– Вашей компани? А если мне не захочется?
– Почему не захочется? Вы будете работайть философия, философия ваш интерес. И потом: мы воскрешали, мы можем использовать. Вы должен нас слушать. Будете работайть.
***
Обувь такая: что-то вроде чулка, натягивается плотно, до щиколотки. Из чего сделана, не понять. Блестящая, словно налакированная. Вместо белья – дамское комбинаисон2, только совершенно простое и гладкое. Поверх этого, на плечи – халат, или скорее – рубаха. Широкая, до-полу, запахивается спереди, без пуговиц. Закрепляется вязаным поясом.
Одежду принес мальчик. Тот самый, с серьгами, что позвал переводчика. Между прочим, это не мальчик, а женщина. Голова бритая и рост высокий, поэтому похожа на мальчика. Должно быть, сиделка.
Вместо стульев вдоль стен подушки. Большие, каждая с кресло величиной. Кроме них и кровати-гамака никакой обстановки. Пол мягкий, как матрац, стены – тоже. И ни одного окна; только сверху свет, из стеклянного высокого потолка.
***
– Сейчас придут маэстро Гора и маэстро Террай. Маэстро Гора – директор. Ну, директор от колледж. А маэстро Террай это работник. Из лабораторий, так, инженьёр. Химик, доктор. Он вас воскрешал.
Маэстро Гора плотен, сравнительно невысок. Лицо одутловатое, мешки под глазами, отвисшие щеки. В алом балахоне. Кого-то напоминает: не то Понтий Пилат3, а не то кардинал.
За ним – огромное костлявое. Аршинный шаг, редкий, четкий. – Маэстро Террай. Очень широкие, густые брови. Подбородок… А! Знакомое лицо: тогда среди рычагов и пружин, командовал… Только теперь без очков.
Похлопыванье по плечам и спине – дружелюбно-покровительственное. – Лежайть, не вставайть.
– Маэстро Террай спрашивайт: был очень больно, когда массаж сердца? Вы кричал.
– Когда воскрешали? В лаборатории? Да, больно, признаться.
– Вы очень рано приходил в сознание. Маэстро не рассчитал. Маэстро просит извиняйте…
– Еще маэстро Террай спрашивайт: как вы доволен телом? Он немножко изменял, немножко усиливал мускулатура: плечи, бицепс, живот. Ваш бицепс был слабый. Потом ставил новый зубы; потом у вас был перелом в левой рука, плохо зарос, он поправлял. Работает хорошо? Вы доволен?
– Отчего же. Зубы у меня были, действительно…
***
– Опять сироп? Третий раз в день густозеленая жидкость. Прозрачная, напоминает вкусом бульон, но гораздо острей и насыщенней. Пахнет миндалем. Стаканчик из тонкого стекла; выпьешь – готово. Голода нет, но… Неужели они больше ничего не едят?
III
– Когда же из этой комнаты? Я чувствую себя совершенно здоровым.
– А, нет еще. Две неделя – мягкий комнат. Один месяц в комната колледж. Такой правил. Потом – свобода, город, можно гуляйть.
– Отчего «такой правил»? Я ж не сбегу.
– Нет, не сбегайт. А так. Вот: воскрешенный, очень многий, любит так: раз – и прыгал в улица вниз. Или раз – и прыгал в вода. И – умирал.
– Самоубийство? Все воскрешенные?
– Не все, многий.
– Поэтому в мягкой комнате? И дверь заперта? Странно. А потом? Ведь можно в окно и потом?
– Нет, потом привыкал. Всегда первый месяц. Потому – правил: первый месяц самоубийство нельзя. Запрещен. После можно – свобода. Но после не хочет.
– А первый месяц почти все хотят?
– Да.
***
Целое сооружение. Тяжелый ящик, множество ручек, рычагов, седел, резинок, пружин. Стрелки, указатели, циферблаты.
Можно регулировать скорость, ослаблять и усиливать сопротивление. Можно тянуть, толкать, приседать, сгибаться, разгибаться. Пилка, рубка, гребля, велосипед – всевозможнейшие движения, не сходя с места.
– Если скучно, можно делать гимнастик. Очень полезный.
– А зачем эта штука?
– Это гимнастический аппарат. С аппарат удобней. Можно всякий движенье, гармонический развитие тела. Еще: гимнастик без аппарат не продуктивный. Много работа пропадает. Гимнастика – энергий. Всякий движение аппарат делает в электрический энергий, ведет в аккумулятор, заряжайт, сохраняйт. Потом можно использовайть.
– Вот как! Аккумулятор…
***
Реален ли забытый сон?
Прошлая жизнь. Теперь вспоминается, значит – была. Но в промежутке – смерть, тысяча лет. Проспал, не заметил. Ни разу не вспомнилось: где-то был потолок с зеленой каймой, кровать, занавеска. Не воскреснуть – так и осталось бы все в стороне, не связанное ни с чем. Кукольный дом в герметически закрытой коробке. Изнутри – жизнь: солнце, улицы, мухи. Снаружи – и не заподозришь: черная коробка, ничего больше. Для самой себя жизнь реальна; но вышел – пропала, растворилась, как не бывала. Забытый сон.
Теперь – воскресенье: к первому ящику – второй. На четыреста лет. Объемисто, но после – снова глухая перегородка; сам – наружу, по-видимому окончательно. Последнее слово – там. Главная, заключающая квартира – снаружи.
В итоге – вопрос: стоит ли раскрашивать коробку изнутри? Если для главной квартиры она во всех случаях одинакова: черная?
Аида – неважный психолог. Мягкая комната, заперта дверь. И вдруг – сам же:
– Все воскрешенный раз, и прыгал в окно.
***
– Снова машинка какая-то?
– Приемник. Звук, свет. Можно слушать лекций, можно разный новость. Попробовайте.
– Вроде нашего радио? А как надевается?
– Голова в этот обруч. Наушник, наглазник. Что хочется? Лекций? Вот регулятор. Волна М – пятнадцать. Лекций профессора Тизи.
Черная фигурка, полукругом сзади схемы, таблицы. Какая-то модель: стеклянный шар, футов пять в диаметре; по всей глубине – темные точки. Между точками – нити, разноцветные стрелки, пункты. Прямые, кривые, спирали, дуги, параболы. Отдельные точки сливаются в группы цветной окраской стекла. Фигурка – от модели к схемам, от схем – к модели. Указка – по графикам.
– Профессор Тизи. Атомный строение на органический молекуле. Один молекула от птичий мозжечек. Это – лекций по органический химия. Хотите ближе? Вот регулятор.
Стремительное нарастание фигурки. На все поле зрения – лицо. Слова – прямо в ухо.
Странны так близко говорящие губы. Незнакомый язык – наглядно воспринимается механизм речи. Прыгают губы, выбрасываются слова. У, о, а, р-р-р… Кажется, видны струи воздуха; между зубами текут…
– Не понимаете? Хотите другое? Стих?
– Ставьте стих.
– Концерт от поэтически общество «S. Т. О.». Волна М – одиннадцать. Сейчас стих поэта Морано.
Мутно-зеленая призма в мерцающем, карминного цвета пространстве. Тихо вращаясь, плывет. Низкая, рокочущая, гудящая нота.
Наперерез – алая молния. Пробила призму? Нет, неудача. Новые молнии – все алее. Призма кривится. Выпирается зубчатый, черно-зеленый отросток.
Стрельба. Из молний – алая, гудящая лира. Брум-м! Зубчатым рычагом – пополам. Все синеет. Молнии – в угол. Жгуче побелев, снова на призму. Не призма – черно-пятнистый цилиндр. Изломанные рога во все стороны…
– Можно поставить еще что-нибудь?
– Можно. Спортивный праздник в Мельборн?
– Ставьте.
– Маэстро Краг дует в измерительный аппарат.
Лоб с набухшими жилами. Под бровью – остановившийся глаз. Свист воздуха через ноздри. Щеки вздуты – побагровевшие, в сыпи мелкого пота. Из выпяченных, сморщенных, в кольцо сжатых губ – гуттаперчевая кишка.
Медленно поднимается стрелка в измерительном аппарате.
– Одиннадцать сантиметров, шесть миллиметров. Если еще три миллиметра – будет рекорд.
– Мне все равно. Разъедините, я снимаю приемник.
***
– Скажите, Аида, существуют еще книги на свете?
– Книги? Да, книги в музей.
– Нельзя ли мне почитать?
– Ай, нет, нельзя. Книги – в музей. В библиотек. Можно ходить и читайть, а из музея нельзя.
– И кроме музеев нигде не достать?
– Нет. Сохраняют в особый газ, иначе испортился, очень старый. Подождите, в колледж тоже есть книги.
– Ждать надоело.
***
Тысяча лет назад была лекция.
В той жизни, еще молодым, года два после свадьбы – читал. Единственная публичная, первая и последняя.
При подготовке – редкая увлеченность работой. Тема ложится удачно. Рядом – разожженная сочувствующим интересом жена. Самые головокружительные надежды: услышат – обомлеют.
Аудитория не очень блестящая, но все-таки: пара профессоров, даже одна знаменитость. Сперва – чинное вслушиванье. Профессора – глубокомысленны, публика помельче – серьезна. По мере развития темы – ширеют глаза. Чинность спадает. Через четверть часа – всеобщий испуг.
Потом – перешептыванья, пожатия плеч. Взъерошенно-растерянная знаменитость склоняет ухо к устам профессоров. Шопот, сдержанная жестикуляция, иронические кивки и улыбки.
Конец сообщения комкается смешками и шиканьем. Возражения? Возражения, правда, отсутствуют. Недолгая, не лишенная остроумия болтовня знаменитости: «Возражения излишни… возражения невозможны… бред сумасшедшего…».
Провал. В мозгу – отчетливое: бездарность.
Что делает Арсик, жена? Ничего. Снова рядом, с гипсовым лицом, сквозь строй хмыкающих курсисток. Ни слова.
Только уже внизу, под дождем, на извозчике – вдруг на правой руке левая Арсика (очень сильно сжимая); короткое, ни секунды не сомневающееся: «Идиоты».
И сразу – все взметается. Конечно! Идиоты – там: профессора, знаменитость, курсистки. Лекция – палкой по голове. Что оставалось, как не смешки?
Молча всю дорогу домой; дома – всю ночь без сна. В одну ночь – план главной, все резюмирующей работы. Вперерез всем знаменитостям: вот так! Так! Послушали бы! Что скажете? Бред сумасшедшего? Так и есть. Вот вам!
Над головой – сквозь бледную серость рассвета – все те же обои, кайма из ромашек. В одном метре – калачиком Арсик. Спит…
Странно: в двадцать первом веке – успех. После смерти Арсика. Она издавала, из кожи лезла, а узнать – не пришлось. Не придется. Лежит – кости похрустывают…
