Текст книги "«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное"

Автор книги: Карл Гершельман

I. «От Озириса и Киприды…»

 
От Озириса и Киприды,
Плечи Сфинкса, чело Орфея!
О, владычица Атлантиды,
Венценосная Антинея!
Полу-девственница, полу-отрок,
То весталка, то Мессалина,
Современнейшая кокотка
В древнем облике андрогина.
В грозном облике андрогина…
И поёт, заикаясь, кино,
Металлическими голосами.
 

II. «Хороших вещей есть много…»

 
Хороших вещей есть много:
Стихи, шоколад, вино.
Есть много вещей у Бога,
Но важно только одно.
Одно лишь важно на свете,
Что эти шаги легки,
Что круглые эти плечи
Так юношески широки.
Одно лишь важно отныне,
Что, вот, над огромным лбом,
Как лавры, кудри богини
Лежат золотым венцом.
 

 
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
 

 
Между слишком редких звёзд
Слишком рано рождены мы.
Зол предутренний мороз
Над полями мировыми.
Беззащитна и юна
Мироздания весна.
В пустоте необозримой
Вьется утлая земля.
Ураганами кружима
Абсолютного нуля.
Над полями ледяными
Только мы и горячи.
Одинокие, горим мы
Бледным пламенем в ночи.
Нетерпением гонимы,
Слишком рано мы пришли,
Пионеры-пилигримы
Недосозданной земли.
Слишком рано рождены мы,
Бесприютна наша сеть.
Оттого осуждены мы
Умереть.
 

 
Мир – это только росток,
Намёк на возможный цветок.
Льются апрельские струи,
Женские ноги легки.
Миру даны поцелуи,
Миру даны – стихи.
Всё это только начало,
Только первый росток.
В мире ещё так мало
В холод бросающих строк.
В мире ещё так мало
Дух занимающих губ.
Нежность была и завяла,
Тянется копоть с вокзала…
Мир – это только начало —
Молод, изменчив, груб.
Мир – это весть благая:
В чёрном, исходном, пустом
Есть этих тучек стая,
Есть этот сад за окном.
Клёнов листва глухая
Тянется вверх и вширь.
Чудом растёт, набухая,
Чудом рождённый мир.
Вырастет мир – и забудет
Копоть вокзальных труб.
Вместо вселенной будет
Только две пары губ.
Вместо вселенной настанет
Только один поцелуй.
Больше уже не обманет
Лепет весенних струй.
Мир – это только росток,
Намёк на возможный цветок.
Мир – это весть благая
О возможности рая.
 

 
Пройдут столетья. И поздний вечер
Порочной, дряхлой земли
Зажжёт над нами зыбкие свечи,
Последние свечи свои.
Будет тревожен розовый воздух
Последней земной весны.
Вкрадчивы будут близкие звёзды,
Вкрадчивы и нежны.
Ночи с тяжёлой серой луною,
Террасы, мрамор, сады.
И тусклое солнце – слишком большое,
И слишком большие цветы.
Будут ползти по карнизам узорным
Болезненно-яркие мхи.
На белых ступенях юноши в чёрном
Будут читать стихи.
Стихи и дворцы, и цветы, как пламя,
И солнце – кровавое колесо,
И девушки с розовыми ногами,
Играющие в серсо.
Стыдливые юноши в неге весенней
У ног невинных подруг
Им будут трепетно ласкать колени
И нежно – ладони рук.
И будет всё нежно, тревожно, пряно
В тот сладко-усталый век.
И красное солнце уйдёт в туманы
Зловеще-зеркальных рек.
Глухих обвалов тупые удары
По ветхой земле проползут.
В цветных гамаках блаженные пары
Устами в уста замрут.
Последних птиц последние стаи,
Кружа над землей, прокричат.
И солнце канет, дымясь и пылая,
В последний, страшный закат.
 

 
Тысячи лет в безнадёжном пути:
Ищем Его и не можем найти.
В небе ли? В сердце? В груди? На звезде?
– Неуловимый, везде и нигде.
 
 
Сяду, вокруг беспристрастно взгляну.
Вижу деревья и вижу луну.
Вижу – полночный качается сад.
Слышу – часы надо мною стучат.
 
 
Сяду, взгляну беспристрастно в себя.
Чувствую – руки, затылок, губа.
В лёгкие воздух прохладный течёт.
В ухе часы отбивают свой счёт.
 
 
В те же часы – отличить не могу! —
Те же часы на стене и в мозгу.
Звёзды на небе и звёзды во мне
Переплелись, шелестят в глубине.
 
 
Звёзды ли, сузясь, вонзились в глаза?
Я ли, большой, окружил небеса?
Звёзды струятся, сияют и льнут,
Сердце качают, по жилам текут.
 
 
Звёзды и сердце. Часы и луна.
Нет никого. Тишина, глубина.
Надо ль искать нам кого-то ещё?
Или и так до конца хорошо?
 

 
Два Бога – дневной и ночной —
Склоняются надо мной.
Дневной деловит и строг,
Бог жизни – прилежный Бог.
 
 
Из дома уходит с утра:
«Прощай, на работу пора.
И ты не ленись, мой сын.
Останешься в доме один.
 
 
Что делать – увидишь сам.
Ключи тебе передам,
Хозяйство всё и весь дом.
Отдашь мне ключи перед сном,
 
 
Когда вернусь под конец».
Бог жизни – щедрый отец.
Бог смерти – кроткая мать.
Постелит сыну кровать:
 
 
«Набегался за денёк?
Иди, отдохни, сынок.
Ложись, усни, дорогой.
Не бойся, я над тобой».
 

 
Сижу над стаканом чаю,
Вечерние окна глухи.
Я жизнь, как стихи, читаю,
Читаю жизнь, как стихи.
 
 
Поэма страниц на триста.
Читаю в один присест.
Растянуто, водянисто,
Лишь пара удачных мест.
 
 
Удачны отдельные строки,
Ну, скажем, первые сны
О том, что женские щеки
И розовы, и нежны.
 
 
Строки о первом романе:
Как в комнате у нее
Сидели в углу на диване,
Сидели – и это все.
 
 
О том, как лежал кадетом
В саду, в траву животом,
И были: сад разогретый
И я, и Жюль Верна том.
 
 
Или еще (не вчера ли?):
В столовой, молча с женой,
И четко часы стучали,
Стучали часы надо мной…
 
 
Отдельные полные строки,
Насыщенной жизни клочки,
Беспримесной и глубокой,
Все прочее – пустяки.
 
 
Все прочее – нагроможденье
Пустых и случайных фраз.
Плохое стихосложенье,
Ненужно длинный рассказ
 
 
Про годы скучной работы,
Про то, как становишься стар,
Про службу, деньги, заботы
И вечной спешки угар,
 
 
И даже про климат гадкий,
Про дождь несносный наш…
Читаю все по порядку
И злобно грызу карандаш.
 
 
На каждом шагу заминка,
Вычеркиваю и рву.
«Вот эти главы – в корзинку,
Оставить одну строфу».
 
 
Задумано – гениально.
Исполнено – ерунда.
С решительностью похвальной
В корзинку – и без следа.
 
 
Сижу над стаканом чаю,
Перебираю клочки.
Я жизнь, как стихи, читаю
Сквозь старческие очки.
 

 
– Посмотри-ка, что ты видишь над собой?
– Вижу, звёзды разбегаются гурьбой.
 
 
Тлеет лента потухающей зари,
Вдоль по улице белеют фонари,
 
 
И над городом стоит уже, ясна,
Полноликая высокая луна.
 
 
Ночь надвинулась, и вижу только свет.
Несветящегося в этом мире нет:
 
 
Светят окон убегающих ряды,
Тротуары ярким светом залиты,
 
 
Светят женские влюблённые глаза,
Светят звёзды, прожигая небеса.
 
 
– Но смотри же, притаилась неспроста
Между звёздами слепая пустота.
 
 
Темен хаос, и коварен, и силен.
Всё заполнить, уничтожить может он.
 
 
– Это правда, в небе пусто и темно.
Лишь по каплям цедит Бог своё вино.
 
 
Понемногу, чтобы глаз привыкнуть мог,
Жгучий мир свой разворачивает Бог.
 
 
Глаз привыкнет понемногу – и тогда
Всё засветится насквозь и навсегда.
 
 
Хаос тёмен, потому что его нет.
Существует в этом мире только свет.
 
 
В этом мире существует только Бог —
Так щемяще, так слепяще одинок.
 
 
Вместо ночи, вместо тысячи огней,
Вместо города, луны и фонарей,
 
 
Заполняя все небесные моря,
Весь блистая, и сияя, и горя,
 
 
В этом мире, сплошь от света золотом,
Посмотри-ка, только Бог один кругом.
 

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПРОЗА

Худ и наг сидит у дороги нищий Аруна.

Худ и наг сидит у дороги нищий Харидаза.

Ветер веет по дороге, посыпает пылью Аруну.

Веет, вьется, забивает глаза Харидазе.

Звенит, блестит на дороге: едет белая царица на восьми белых слонах. Поют, бьют в гонги царицыны слуги, качаются слоны, нагруженные золотом.

– Подай, подай, царица, нищему Аруне!..

– Подай, подай, царица, нищему Харидазе!..

Добра и щедра белая царица; щедра и расточительна белая царица: не умеет считать богатств белая царица.

– Возьми, возьми, нищий Аруна!

– Возьми, возьми, нищий Харидаза!

Отдает всех слонов Аруне царица; отдает малую медяшку Харидазе царица.

Не знает цены богатствам белая царица.

Едет, качается Раджа-Аруна. Идет, качается нищий Харидаза.

– Нет богаче в мире славного Аруны!..

– Нет беднее в мире убогого Харидазы!..

Горят алмазные сетки на белых слонах; горит, звенит золото в тяжелых мешках. В парчовом шатре едет Раджа-Аруна.

Жжет белое солнце голову Харидазы; плачет, сжимая медяшку, убогий Харидаза.

Что это пылится впереди на дороге? Что чернеется на пыльной дороге? Это скачет со своими воинами черная царица.

– Стой, стой, стой, славный Аруна!..

– Стой, стой, стой, убогий Харидаза!

Каждый платит подать черной царице. Каждый отдает ей все, что имеет.

– Отдай, отдай слонов мне, Раджа-Аруна!

– Отдай, отдай медяшку, нищий Харидаза!

Плачет Аруна, отдает слонов черной царице. Плачет Харидаза, отдает медяшку царице.

Дальше скачет с воинами черная царица.

Вьется, веет по дороге ветер, заметает песком Аруну.

Вьется, плачет ветер, погребает в песке Харидазу…

Худ и наг лежит у дороги мертвый Аруна.

Худ и наг лежит у дороги мертвый Харидаза.

В одном из соседних миров, именно в том, где одиннадцать солнц и поэтому нет теней совершенно, случилось событие: вернулся дядя Петя из путешествия. Дети выпорхнули в переднюю, радостно хлопая крылышками, даже мама прилетела встречать. Дядя имел изумительный вид: в полосатых штанах и под зонтиком. Было ясно с первого взгляда: побывал, действительно, в странах диковинных.

Все уселись в столовой. Вокруг стола, но без лампы: ламп не нужно в мире, где одиннадцать солнц.

– Я побывал в страшной и далекой вселенной, – рассказывал дядя Петя, кушая свой любимый салат из фиалковых лепестков, – в том удивительном мире имеются тени. Даже не тени: можно сказать, весь этот мир – сплошная тень, темнота. Только редко-редко мелькают светлые точки: их называют звездами на варварском языке того мира. Представьте себе: темнота величиной с эту комнату, света же в ней – ну, может быть, на булавочный кончик…

Сестра, не лучше ли увести самых маленьких. Им еще рано слышать подобные вещи…

Вокруг этих звезд бегают уже окончательно черные земли. На них – туземцы: первобытные, дикие люди. Они живут только на самой поверхности, у берега омывающей их пустоты. Они движутся вокруг своих островков, вися вниз головою над бездной. В большинстве случаев они имеют одно только солнце. Ночью солнце заходит, и они засыпают от нечего делать…

Дядя Петя хлебнул глоток утренней росы из стакана и продолжал:

– Живут эти люди не все время, как следовало бы ожидать, а только немножко. Поживут, поживут, потом умирают. Это очень странный обычай, я так и не понял, для чего он введен.

В том мире питаются преимущественно друг другом, соседями. Разводятся для этого дикари особого племени, которых называют животными за сравнительную некультурность…

Сестра, накинь джемпер. Тебя лихорадит?

В общем же, надо сказать, это грубые, но отважные и стойкие люди. Как смелые пионеры, бродят они в своих непромокаемых пальто и галошах. Среди домов, сложенных из кусочков земли, под дождем, снегом и ветром. Над их улицами нет даже крыши, чтобы укрыться от злой непогоды.

Относительно же отдаленного мира в целом у меня есть гипотеза: мне кажется, он, в отличие от прочих миров, еще не сотворен окончательно. Судя по небывалому количеству темноты, процесс его сотворения едва начался…

Дети жались друг к другу. У мамы нервно тряслись кончики крыльев. Даже отец глядел в сторону и нюхал для успокоения большую лиловую розу.

Чтобы их развлечь и утешить, дядя Петя стал раздавать привезенные из далекого мира подарки. Отцу – фотографию Млечного Пути, снятого в профиль. Ясно было видно, как много, действительно, в том мире потемок. Маме – флакон от духов с пятью каплями жидкости, той самой, которая течет у туземцев из глаз, для чего – неизвестно. Племянникам – всякие мелочи: шнурок от ботинок; пару зубов – отдельно от человека, на розовой круглой пластинке; белый листок, усеянный черными точками, – дядя назвал это обрывком газеты; – и прочие безделушки неясного назначения.

Наибольший же интерес вызвал привезенный дядей труп туземца особой породы – маленький, черненький, с хоботком, прозрачным крыльями и очень забавным названием – «Му-ха».

В поисках самого важного – бродим. Женщины, деньги. Слава, стихи, философия, книги. Ницше и Рильке, Достоевский, Бердяев. Поцелуи, политика, служба. Важно всё это? Важно. Но вот…

Но вот начнем умирать. Оглянемся, вспомним. Что вспомним? Должно быть, самое важное. Что же именно?

Вспомним: в детстве лазил на дерево. Шершавая ветка между ногами, подошва зудит, особое ощущение высоты под подошвой. Река в стороне, баржа плывет по реке…

Или другое: улица, ночь. Пустынно, дома, фонари. И очень отчетливо: стук собственных каблуков в тишине. Раз-раз, раз-раз.

Или еще: после театра, в трамвае, домой. Ночные, чрезмерно яркие лампы, два-три пассажира, капли дождя на стекле. Дремлешь, качаешься, руки в карманах. Мысль сквозь дрему: пончики от обеда остались, приеду – можно их к чаю…

Вот и всё. А стихи и политика? Ницше и Достоевский? Причем тут Достоевский, ведь я умираю?

Что же, в конце концов, самое важное в жизни?

Самоубийца сидел у окна. Звезды, балансируя на карнизе, его умоляли:

– Брось глупости, не убивай нас, миленький. Мы бежали, бежали – такая даль! такой холод! – совсем закоченели в пути. Ты представить себе не можешь, до чего скучно и пусто в нашем заброшенном мире: бегаешь, ищешь десятками лет, пока, наконец, набежишь на что-нибудь твердое. А набежишь – видишь: черная земля, глупая, мертвая; мы светим, а она и не смотрит. Ударишься с размаху лбом о мостовую, или, скажем, о железный карниз – что останется? Представить страшно – с такой скоростью и о железный карниз. Целыми сотнями, бедные, гибнем. Это только нам, нескольким, повезло: прибежали и прямо в тебя. Удача на редкость – мягко, уютно, тепло. Отогрелись и засветились во всю. Только ты, только ты! Собственно говоря, для тебя специально и бегаем, иначе какой был бы толк? Единственный шанс на взаимность.

И вот уже стало налаживаться – познакомились с тобой, подружились. Когда вдруг ты надумал такое… А мы-то куда ж? Что с нами будет? нас пожалей!

– Всё это, согласитесь, – ваше частное дело, возразил самоубийца сухо: – светитесь или нет – меня не касается. Я вам не ночлежка и не дом свиданий. Поищите для флирта другого – не мало желающих.

Самоубийца поправился в кресле, затушил прилежно окурок. Оперся локтем о стол, – бац! – только стекла в окне зазвенели.

Звезды бросились к окну – скучно и пусто. Был человек, осталась белая кукла; были глаза, остались стеклянные шарики. Глупые, мертвые: светишь, а они и не смотрят. Закачались звезды на скользком карнизе и посыпались. Ах! Ах! – все разбились о мокрую мостовую.

Толстая дама, девица средних лет и господин в пальто с каракулевым воротником остановились перед группой работ одного из художников выставки. Дама сказала:

– Вот опять. Как скучно. Эти теперешние художники! Во-первых, ничего не понять, а если и поймешь, то как скучно. Ну, вот этот: какие-то бутылки, потом деревянные коробки, потом опять бутылки. Кому нужны эти бутылки, я не понимаю. Или здесь, портрет – выбрал бы по крайней мере хорошенькую, а то совсем желтая и скулы. А вы как находите, дорогая?

– По-моему, это ужасно, – ответила девица. – Именно ужасно, я не могу подобрать другого слова. Этот портрет… Посмотрите, лицо как будто из картона или наклеено. Нет, даже не из картона, а – посмотрите – совсем пустое, как будто только снаружи, а внутри ничего нет. Я не могу как следует этого выразить. И бутылки – прямо-таки жуткое впечатление. Такие бутылки можно увидеть только сидя в сумасшедшем доме или могут присниться, на самом деле разве бывают такие бутылки? Ужасно.

Господин сдержанно заступился:

– Да, в этих работах есть, конечно, что-то странное, – солидно сказал он. – Пожалуй, некоторая манерность, может быть, излишняя сухость… Сюжеты не интересны, но не забывайте, что современную живопись следует рассматривать, главным образом, со стороны, так сказать, формальных заданий. Вы забываете технику. Я не уверен, но мне кажется, в данном случае это оттертое масло, – он заглянул искоса в каталог. – Техника превосходная. Вот здесь, например, у горлышка…

– Я никогда не видела таких горлышек, – строго перебила дама. – Вы совершенно правы, дорогая, я теперь присмотрелась, действительно, эти бутылки возбуждают неприятное чувство. Действительно, как будто приснились или, скорее, наоборот – какие-то чересчур ясные. И ведь если смотреть по кусочкам, ничего не заметно – всё кажется прямое и как на самом деле, а вместе – всё косое, ползет. А эта женщина – это настоящее привидение. Отойдем, я не могу, я две ночи не буду спать. Вот, посмотрите, рядом, там кажется лучше. Да, вот это совсем другое дело. Смотрите, этот ландшафтик мне даже нравится. Я так люблю поздние сумерки, облачка, закат. Очаровательно. Право, если не очень дорого, я даже купила бы. Мне надо подарить что-нибудь тете к послезавтраму. Или вы думаете лучше вазу? Ну, пойдемте дальше, посмотрим, что здесь еще есть.

– Слышали? – спросил второй художник первого.

Они вместе стояли неподалеку от окна.

– Мой «Рассвет» произвел ожидаемое впечатление. Я уверен, что если не эта толстая, то кто-нибудь его непременно купит. И не только «Рассвет», но и многое другое. А вы отправитесь со всем вашим имуществом восвояси. И это вполне естественно. Когда-то ведь и я пытался относиться к делу по-вашему, но теперь уже давно бросил, не заманишь. Отбарабаниваю свои двадцать-тридцать этюдов за лето и остальное время года могу жить не многим хуже, чем средний конторский служащий. На серьезной работе далеко не уедешь. Посмотрите на ваши ботинки. Дело ясное: публика – дура, и с нею следует обращаться соответственно.

– Вы отчасти правы, – ответил, улыбаясь, первый художник. – Ботинки у меня плоховаты. Нос этим уж ничего не поделаешь. Я думаю, маленькое неудобство – не иметь денег – введено в нашу художническую жизнь как довольно полезный фильтр: иначе, поверьте, всякий, кто ни на что лучшее не способен, становился бы художником. Все-таки интеллигентная профессия и вместе с тем ни к нему не обязывает. Принимая же во внимание финансовые возможности, идут с некоторой опаской или сразу отходят, как вы. Я говорю это не в осуждение вам, я вас не обвиняю. В конце концов, у нас с вами просто разные вкусы, вот и всё. Вы любите хорошие ботинки, я – живопись. Каждый получает, чего ищет. И вы напрасно ругаете публику, она совсем не так плохо делает свое дело. Ведь мне не нужно, чтобы мои вещи нравились, нужно, чтобы они действовали. Ваш «Рассвет» повиснет у тети между печкой и дверью, на этом, простите, его роль кончится. Мои бутылки поедут обратно в мастерскую, но им и не место у тети. Всё, что от них требовалось, они уже выполнили, что должно было совершиться, уже совершилось. Эти трое постояли перед моими работами, побранили их, пошли дальше. Но все трое, уверяю вас, – даже господин, лепетавший о технике, – все трое, сами того не сознавая, уйдут домой другими людьми, чем пришли.

«Сколько их, куда их гонят?»

Что-то вроде теософского астрального мира. Туман – синевато-зеленый, холодный, мокрый, немного липкий; подводное, тусклое освещение. Туман течет, волнуется, оседает, всплывает. Изредка – плавучие островки, более густые по составу, но все-таки не вполне надежные: можно неожиданно провалиться, бултыхнуться в глубину, в такой же туман. Туман всюду, куда ни посмотришь, – и сверху, и снизу. Впрочем, особенно глубоко провалиться нельзя: некуда, провалишься – уйдешь по инерции саженей на 5 или 10 вниз, начнешь барахтаться – снова всплывешь. Покинутый островок найти, конечно, невозможно – куда-то уже уплыл; хватаешься за другой, карабкаешься, словно на плавучую льдину, пристраиваешься, увязая ногами в полужидкой, как кисель, массе. На островках веселее: обычно довольно многочисленная компания – существа неясного назначения и неясных очертаний, по-видимому, зародыши, готовящиеся к воплощению, или сравнительно свежие покойники. Некоторых едва разглядишь в полутьме – совсем никудышные; болтаются белесыми тряпками руки, или фыркает одинокая голова с половиной лица и неопределенными, размазанными лентами вместо тела. Лица сонные, безразличные. Есть и лучше сохранившиеся экземпляры, но тоже не ахти какие. Сидит такое создание – очень часто поза зародыша: голова в колени, руки прижаты к телу, – дремлет, покачивается, икает. Сидит; потом захочет почесаться, а руки не слушаются, плечо растягивается и уходит вслед за рукой, весь он полужидкий, как недоварившийся яичный белок. Вот какой-то маленький – пыжится, пыжится, надувается, а тут в пищеводе что-то лопнет, и опять он весь осядет, опять начинай сначала, пыжится, надувается. Самые бодрые еще разговаривают – бормочут что-то невразумительное: уп-уп-ва-зя-зя-зя… Часто овладевает икота – пузыри идут, от самого живота. Видно: идет волна, все тело колышется, идет из желудка к гортани, в рот, щеки надуваются, старается удержать, не удается – ик! – выпустил. Если такие увидят совсем свеженького-зашевелятся, окружат, лезут, приваливаются. Прильнет к плечу и не знает, что дальше делать, задремлет. О мире, кажется, ничего уже не помнят, не помнят, что жили, не помнят, что умерли. Бессознательно тянутся еще ко всему, в чем сохранилось немного жизненного тепла. Смутно беспокоит еще что-то – хотелось бы пожить; но уже так смутно… Куда уж, сил никаких, хорошо еще, что среда такая податливая, почти никакого сопротивления, вот еще и держатся в сырости кое-как. Иногда еще романчики завязываются: сидят, ухмыляясь, трутся боками один о другого. Более сильные, в ком еще жажда сильна, часто уходят вниз, пошнырять поближе к земле. Мир где-то внизу, где – точно никто не знает, но случайно можно наткнуться. Плывешь, плывешь – и вдруг на тебя из тумана… крыши, дома. Улица, фонари, дождь идет. Уцепишься за карниз, в окно заглянешь: там лампа горит, тепло, кто-то ужинает за столом… Но тут уже понесет дальше – мост, колокольня, телеграфные проволоки… Около кладбищ гуще – там новички мечутся взад и вперед, в отчаяньи, не хотят уходить, не понимают, что с ними случилось. Потолкаешься и ты сними немного, и снова понесет тебя, вверх, вверх, снова туманы, снова оседают зеленоватые хлопья…

Конечно, это всё сброд, мелкая нечисть: догнивающая шелуха, недоноски, выкидыши… Это нижний этаж природы, подвал, склад матерьяла. Настоящий дух сюда и не заглянет. Изредка только – совсем изредка! – мелькнет в тумане лицо, явно живое, с испуганными широкими глазами, – скорее, скорее прочь отсюда…