Текст книги "«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное"

Автор книги: Карл Гершельман

Надо культивировать в себе Царство Божие. Утверждение его это и есть наше внутреннее преображение и кардинальное изменение нашими усилиями окружающего мира.

Ю. Терапиано в рецензии на эссе «О “Царстве Божием”» отметил, что 8 наше время, в эпоху господства материальных ценностей, подобная вещь кажется чем-то исключительным, из ряда вон выходящим.

«Теперь даже удивительно встретить писателя…, для которого вопросы духовного порядка составляют “самое главное”, а в проблеме Царства Божия раскрывается возможность не только преобразить свою личную внутреннюю жизнь, но и распространить вокруг себя свет этого Царства – любовь» [77]77
  Терапиано Ю. «О царстве Божием» // Русская мысль. 1961.21 янв. № 1633.


[Закрыть].

Ю. Терапиано очень высоко оценивал труд Гершельмана.

Отметим, что в учении К. К. Гершельмана о Царстве Божием много точек соприкосновения с философскими концепциями С. Л. Франка, также утверждавшего, что «Царство Божие внутри нас», оно возможно на земле и путь к нему лежит через любовь [78]78
  См. об этом: Ермичев А.А. С.Л. Франк – философ русского мировоззрения // С. Л. Франк. Русское мировоззрение. СПб., 1996. С. 26–27; Алексеев П.Философская концепция С. Л. Франка // С. Л. Франк. Духовные основы общества. М., 1992. С. 10–12.


[Закрыть].

К. К. Гершельман останавливается в своем труде и на вопросе о бессмертии человека, всегда его очень интересовавшем. Этой проблеме посвящено несколько эссе Гершельмана, к ней он обращался и в своих стихотворениях, миниатюрах и рассказах. Тема бессмертия была для писателя не только предметом поэтического воображения или же чисто умозрительных построений, но и реальной проблемой, объяснение которой возможно средствами науки с использованием достижений современной биологии, парапсихологии, техники (эссе «О личном физическом бессмертии», не опубликовано). Особенно перспективным здесь Гершельману представлялось использование методов парапсихологии («О метапсихике», не опубликовано).

Конечный вывод К. К. Гершельмана:

«Даже если и есть какое-то продолжение жизни человеческой “души” после смерти тела, то это продолжение временное, частичное, отрывочное, очень неполное; оно исчерпывается физическими проявлениями посмертной “жизни”. Бессмертия сознания – в том смысле, в каком мы его ищем и хотим – в “спиритическом” бессмертии нет; его надо искать в каких-то других областях реальности и какими-то другими методами» («О метапсихике»). «Вступление в Царство Божие не делает человека бесконечным во времени, но делает его вечным в мгновении» [79]79
  Опыты 1955. Кн. IV. С. 85.


[Закрыть].

Бессмертие должно быть открыто человеком в самом себе, в обнаружении людьми своей вечности [80]80
  Впрочем, в отдельном эссе «О бессмертии» (Melbourne Slavonic Studies. 1983. № 17. С. 88–91) дается несколько иное понимание бессмертия.


[Закрыть].

Центральный тезис интересного эссе К. К. Гершельмана «Об игре» – это утверждение, что жизнь не только дело, но и игра. Гершельман приходит здесь к парадоксальному выводу:

«Дело – средство, игра – самоцель. Если дело нам по душе – оно уже игра, если оно не по душе – оно должно быть награждено игрой. Жизнь – или уже игра, или стремление стать игрой. Игра не отдых от дела, а его цель» [81]81
  Гершельман, Карл. Об игре//Опыты. 1956. Кн. 6. С. 19.


[Закрыть].

С игрой тесно связан смех – «высшее, чего достигла жизнь».

У жизни есть только один враг – это смерть. Всякое зло поправимо, кроме смерти. Путь к тому, чтобы и смерть сделать поправимой, Гершельман видит в воскресении. Но этот путь тоже должен быть игрой.

«Чтобы превратить жизнь в рай, надо победить две вещи: скуку и смерть. Игра побеждает и то, и другое… Чтобы жизнь сполна превратить в игру, надо и смерть сделать немного игрушечной – это воскресение» [82]82
  Там же. С. 23


[Закрыть].

Написанное более полувека назад эссе К. К. Гершельмана «Об игре» неожиданно перекликается с исканиями новейшей философии. Сейчас всё более и более получает распространение мысль о том, что игра-это один из основных феноменов человеческого бытия, путь к пониманию человеческой индивидуальности [83]83
  См. об этом: Финк Е. Основные феномены человеческого бытия// Проблема человека в западной философии. М., 1988. С. 351–403.


[Закрыть]. Отсюда такой широкий интерес не только философов, но и социологов, семиотиков, культурологов, историков к проблеме игрового мира культуры. Как видим, К. К. Гершельман здесь шел в русле современных научных исканий.

Любопытно и эссе К. К. Гершельмана «“Тон” мира». Тон – душа всякого произведения, как и всякое произведение-воплощение тона. Нет тона – нет стихотворения. Мир напоминает автору эссе художественное произведение, он имеет свой тон. За тоном мира в конечном итоге стоит Бог, «основная гениальная интуиция мира».

«Появление тона означает начало работы, а не конец ее. Полная выдержанность и полная выраженность тона есть плод долгого труда. Мир и есть такой труд воплощения и очистки тона» [84]84
  Melbourne Slavonic Studies. 1983. № 17. С. 92.


[Закрыть].

Мир состоит из отдельных индивидуальностей, имеющих свой тон.

«Личный тон каждого человека полнее всего его характеризует, показывает идеальное, вечное, “райское” лицо этого человека» [85]85
  Там же. С. 94.


[Закрыть].

Но к нему надо идти, это путь самосовершенствования человека, путь творческих поисков с элементами экспериментаторства. Гершельман подчеркивает важность, значимость индивидуального начала в мире. Именно благодаря этому наш мир – это мир совершенно особенный. Он неожиданен, своенравен, причудлив. Он все время обновляется, это – не мертвая всепредрешенность.

Философская эссеистика К. К. Гершельмана, как нам представляется, – заметное явление в литературе Русского зарубежья 1940-х годов. К сожалению, читатель смог с ней познакомиться значительно позже, да и то в далеко не полном объеме.

***

Нам осталось сказать несколько слов о живописном наследии К. К. Гершельмана, выборочно представленном в книге в виде репродукций его работ [86]86
  Автор вступительной статьи не является специалистом по изобразительному искусству. Вследствие этого данный подраздел, в сущности, представляет собой компиляцию из работ известного эстонского искусствоведа Май Левин, сделанную с ее согласия. См.: Левин, Май. Возвращение Гершельманов//Новый Таллинн. 2004. № 5–6. С. 117–120; Она же. Идеал и реальность? Карл фон Гершельман – поэт-художник // Вышгород. 2005. № 1–2. С. 43–51.


[Закрыть] [87]87
  По техническим причинам репродукции работ К. Гершельмана отсутствуют в электронной версии книги. Равно как и «О вежливости и благовоспитанности. Сказка в 13 поэзо-рисунках» (примеч. составителя электронной версии).


[Закрыть].

Как уже выше отмечено, К. К. Гершельман был автодидактом, никакого художественного образования у него не было. Тем не менее рассматривая его работы, нельзя не почувствовать присутствия разносторонне одаренной личности, талантливого самородка, открытого искусству жизни, наделенного живой фантазией и требовательного к художественной форме, человека большой внутренней культуры.

Подобно поэтическому наследию К. К. Гершельмана, его работы в области изобразительного искусства также оставляют удивительно целостное впечатление. Прежде всего, это приподнято-романтический духовный мир, не чуждый гротеска, своеобразной мягкой иронии, порожденной столкновением идеала с реальностью. Любимый жанр Гершельмана-религиозные, сказочно-мифологические, тонко стилизованные, иногда насыщенные деталями композиции. В образно-стилевом отношении акварели-гуаши и рисунки Карла Гершельмана генетически восходят к русскому символизму начала XX в., к «Миру искусства», к стилю модерн, впитавшему в себя элементы кубизма и тяготеющего к арт деко.

Тематический диапазон художественного творчества К. К. Гершельмана весьма широк: религиозные образы и апокалиптические мотивы («Апокалиптические всадники», 1928; Эстонский художественный музей), своеобразный ориентализм, углубление в мир индийской мифологии и пластического языка, сказочные сюжеты («Сказка о царе Салтане»), эскизы декораций для театра (оперы «Лакме» Л. Делиба в постановке театра «Эстония», 1930, и «Демон» А. Рубинштейна, 1933), эскизы костюмов, удивительная серия рисунков, вдохновленных фильмом Фрица Ланга «Метрополь» (1927), книжные иллюстрации и др.

Между поэзией и акварелями, как и графикой К. К. Гершельман. без сомнения, есть внутренняя связь, черты сходства, но есть и существенные различия. Если в своих стихах Гершельман стремился к «прекрасной ясности», лаконизму, то в своих рисунках-гуашах он чуждается изощренной детализированности, яркой декоративности, совершенно не свойственных его словесному творчеству.

Хотя работы К. К. Гершельмана и его супруги Е. Б. Розендорф-Гершельман неоднократно демонстрировались на их мемориальных выставках в Мюнхене (1989), Франкентале, Дюссельдорфе (1990), Хюнфельде (1998) [88]88
  Имеются и печатные каталоги этих выставок.


[Закрыть]и Таллинне (2004), но тем не менее они почти незнакомы русским любителям изобразительного искусства. Им, как и русским читателям, предстоит еще приятная возможность ближе познакомиться с творческим наследием многоликого Карла Карловича Гершельмана.

СТИХОТВОРЕНИЯ

 
Бай – бай – бай, мой маленький,
Бай – бай – бай, мой светик,
Под белою берёзкою
Расстрелянный кадетик.
 
 
Вчера сквозь дождь назойливый
Месил он грязь ногами
С пехотною винтовкою
За детскими плечами.
 
 
А ночью были выстрелы,
Тревога, суматоха,
И кто-то громко вскрикивал,
И кто-то тихо охал.
 
 
И чьи-то руки взрослые
Его держали сзади.
И плакал он, растерянный,
«Пустите, Бога ради».
 
 
Когда ж заря несмелая
Затеплилась в туманах,
Продрогший шел он по полю
В одних кальсонах рваных.
 
 
Собаки где-то лаяли
За отдалённым садом.
Красноармеец заспанный,
Зевая, плёлся рядом.
 
 
«Приказано расстреливать.
Ну, что ж, и это дело».
Над горизонтом розовым
Всё небо розовело.
 
 
«Ты, что ж, в пехоте мучался?
В пехоте дело скверно.
В бой ходи, как нанятый,
Ухлопают, наверно.
 
 
А день-то будет чистенький,
Вот небо – золотое.
К весне погодка движется.
Эх, не было бы боя…».
 
 
Солдат окурок выплюнул.
«Ну, что же, становися».
По горизонту алому
Огни, огни лилися.
 
 
Вставал, пылая гривою,
Лик солнца красно-медный.
Под мокрою берёзкою
Он стал прозябший, бледный.
 
 
Втянул он в плечи голову,
Согнул покорно спину.
Красноармеец дернулся
Затвором карабина.
 
 
И вот в затылок стриженый
Легко уперлось дуло.
И что-то сзади вспыхнуло,
Ударило, рвануло.
 
 
С улыбкою застенчивой
Без крика и без стона,
Он лег под мокрым деревом
В нештопанных кальсонах.
 
 
Заснул в калачик согнутый,
Расстрелянный кадетик.
Бай – бай – бай, мой маленький,
Бай – бай – бай, мой светик.
 

 
Мы к этому дому, и к этой постели,
И к этому миру привыкнуть успели.
 
 
А было – ведь было! – совсем по-иному:
Ни этого мира, ни этого дома,
 
 
И было чернее, но чище и шире
В том странно-забытом, дожизненном мире.
 
 
Боимся мы смерти, грустим о потере,
И всё же влечемся к таинственной двери,
 
 
И всё же тоскуем о странной отчизне,
О странно-забытой, дожизненной жизни…
 
 
Но дверь отворилась, взошли на крыльцо,
Нам черное чистое дышит в лицо.
 

 
Не напрасно загорелось золотое,
Золотое, что мы жизнью называем:
Эти сосны, освеженные зарею,
Это облако с порозовевшим краем.
 
 
Эти ведра у колодца, с легким плеском,
С мягким плеском рассыпающие воду,
Гул трамвая за соседним перелеском,
Отдаленный перезвон по небосводу.
 
 
Из-за четкого вечернего покоя,
Из-за тучки над колодцем тонкошеим,
Из-за жизни наплывает золотое,
Золотое, что назвать мы не умеем.
 

 
Я почему-то должен рассказать о том,
Что за окном – хорошая погода,
Что светло-сер сегодня за окном
Покатый купол небосвода.
 
 
Что косо освещен соседний дом,
На крыше кот уселся рыжий.
Мне почему-то надо рассказать о том,
Что я живу и крышу эту вижу.
 

 
Этот мир, где Пушкин и Шекспир,
Где зубная боль и поцелуи,
Где сижу я, удивленный, и слежу я,
Этот странный, этот четкий мир…
 
 
Сам в себе, как в театральной ложе,
С каждым днем внимательней и строже,
Я слежу. – Сравнительно большой
Проплывает мир передо мной.
 
 
Проплывает отрочеством дальним
(Лодка над рекою и купальня),
Проплывает поцелуем у ворот
(Очень близкая щека и рот),
 
 
И войною девятнадцатого года
(На рассвете – рокот пушек по шоссе),
Папиросою ночного перехода,
Конской гривою в росе.
 
 
Проплывает этим садом и окном,
Лампою над письменным столом,
Этим стулом проплывает, торжествуя,
Где сижу я, удивленный, и слежу я.
 
 
Сам в себе, как в ложе театральной,
С каждым днем и строже и печальней,
С каждым днем и чище и нежней, —
Из прозрачной глубины моей.
 

 
Я доверьем горд несравненным:
Чья-то строящая любовь
Мне вручила клочок вселенной —
Эти звезды и эту кровь.
 
 
Сам себе я дан без условий,
Лишь один завет берегу:
Из порученных звезд и крови
Сделать лучшее, что смогу.
 
 
Сделать лучшее, что сумею,
На свой собственный риск. – И вновь
В руки прежние, холодея,
Возвратить и звезды, и кровь.
 

 
Удалось однажды родиться.
Обещали: жизнь впереди.
От надежд голова кружится.
Сколько силы в плечах, груди.
 
 
Вот и юность. – Теперь уже скоро.
Вот и старость. – Где же? Когда?
За окном: решетка забора,
Телефонные провода.
 
 
Это всё? – Конечно, до гроба.
Это жизнь? – А что же? – Она.
Значит, это лишь так, для пробы.
Значит, будет еще одна.
 

 
В единственном, но далеко не настоящем мире
Оранжев был закат.
В весело-алых сандалетах по квартире
Она прошла, и не придет назад.
 
 
Сижу, курю и жду. Закат вздымается всё шире.
Лишь через много лет
В несуществующем, но настоящем мире
Я развяжу завязки сандалет.
 

 
Говорят, что были фараоны,
Что вселенная стоит мильоны лет.
Может быть. Но все эти мильоны
Не мои. До них мне дела нет.
 
 
Мир возник сравнительно недавно.
С тридцать лет назад. Исподтишка
В детской разгорелся, своенравный,
Храпом няниным и лампой ночника.
 
 
И уйдет он так же неприметно:
Вместе с стульями и грохотом планет
Рассосется в теми беспросветной
Через десять, двадцать, тридцать лет.
 

 
Было просто, очень просто:
Стол перед окном.
Человек большого роста
В кресле за окном.
 
 
Мягкое текло сиянье
Пасмурного дня.
Было нечто без названья —
Были мир и я.
 

 
А самое главное? – Вот что:
Я живу и жизнь хороша,
Утром – солнце из сада. Ночью —
Робкий шорох карандаша.
 
 
Кто-то вывел меня из потемок.
Поведет он меня и впредь.
Жить доверчиво, как ребенок,
И доверчиво умереть.
 
 
И окончится все, как надо:
Если надо – навеки спать,
Если надо – солнце из сада,
И стихи, и я сам – опять.
 

 
Итак, мы живем, господа.
Момент исключительно редкий.
Взгляните: окошко звезда,
Ночные, притихшие ветки.
 
 
Был Рюрик. Был царь Соломон.
Людовики были в Версале.
А мы, погруженные в сон,
Бессовестно все прозевали.
 
 
На миг из-под заспанных век
Взглянули вокруг изумленно,
И вновь забываем навек,
И Рюрика, и Соломона.
 
 
Живем мы на свете года,
Увы, навсегда умираем.
Цените же: ветки, звезда,
Огни над далеким трамваем.
 

 
В далекой вечности, когда я стану Богом
И наконец сполна вселенную создам,
Я вспомню налегке, как по земным дорогам
Я брел беспомощно, растерян и упрям.
 
 
И я пойму тогда, сквозь ласковую жалость,
Зачем такой смешной, в штанах и пиджаке
Стоял я у окна. И солнце расползалось
По лужам мартовским и по моей руке…
 

 
Веревка через двор. Рубашки, полотенца.
И ряд кальсон.
С открытой непредвзятостью младенца
Гляжу – и поражен.
 
 
Мильоны лет творится мирозданье,
Вот результат —
Веревка, двор и четкое сознанье —
Подштанники висят.
 
 
Не знаю, мало это или много,
Но это – всё.
…В бездонном мире строго и убого
Колышется белье….
 

 
В детстве – лампа. И, коленями на стуле,
За Майн Ридом в детской над столом.
Львы, охота. Реют стрелы, свищут пули.
«Вырасту – и я сражусь со львом».
 
 
Вот и вырос. Вот: обед, жена, контора,
Седина усталой головы.
Вот и вырос. Снег, и сосны, и заборы.
Где же подвиги? И где же львы?
 

 
За что мне радость такая?
И утро, и грусть, и дыханье,
И ветки в саду колыханье,
И воздух, дрожа и сияя,
Плывет, меня омывая…
За что мне радость такая?
 

 
Умру до конца, без остатка,
А все-таки это было:
Был стол, карандаш, тетрадка
И вот – папироса дымила.
 

 
Каждый день: проснулся – и обои.
Отчего нельзя, хотя бы раз,
Пробудиться в настоящее, большое,
Что откуда-то тревожит нас?
 

 
Мы спим. Мы спим. И страшные мы видим сны.
Нам снятся неба черные провалы,
Нам снятся звезды, одиноко и устало
Дымящие с отвесной крутизны.
 
 
Нам снятся мутные ночные океаны.
Над ними города из камня и стекла,
Ночных витрин молочные экраны,
Ночных асфальтов зеркала.
 
 
Нам снится смерть. Серебряные лица,
Неописуемые лица мертвецов,
Попоны черные, и перья колесницы,
И дым кадил, и гул колоколов.
 
 
Шагнем назад – усмешка пустоты.
Шагнем вперед – покойника белесые черты…
О, пробудиться, пробудиться!
 

 
Умерла и лежала в гробу
И кусала свою губу.
 
 
И шептала из смертного сна:
«Я больна, я совсем больна.
 
 
Эта тяжесть – ни сесть, ни встать.
Эта слабость – век не поднять.
 
 
Деревянная эта рука.
Эта странная в сердце тоска.
 
 
Я чего-то боюсь, мой друг.
Отчего так темно вокруг?
 
 
Отчего этот страх в груди?
Разбуди меня, разбуди!
 
 
Я больна, я во сне, в бреду,
Я от страха с ума сойду!»
 
 
Чуть потрескивала свеча.
Чуть поблескивала парча.
 
 
Я сидел у холодных ног.
Я ничем ей помочь не мог.
 

 
Мне кто-то подарил окно в весенний сад
И складки легкие оконной занавески,
И сквозь окно в саду отвесных сосен ряд,
Их бурые стволы в косом закатном блеске.
 
 
Взволнованно слежу, как медленный закат
Беззвучно клонится, огромен, чист и ярок.
О, неужели Бог когда-нибудь назад
Свой удивительный потребует подарок.
 

 
И Бог открыл мои глаза,
И я увидел мир:
Сияющие небеса,
Сияющую ширь.
 
 
Струилась светлая река,
Сияла широка.
Сияло солнце свысока,
Сияли облака.
 
 
И мир сиял, и мир светлел,
Высок и горделив.
И я смотрел, смотрел, смотрел,
Дыханье затаив.
 

 
Еле заметный, в глаза заглянул,
Встал на пути.
Легкую дверь для меня распахнул,
Дал мне войти.
 
 
В руки мои, наклонясь, положил
Ночь и луну,
Рой золотых и бессмертных светил
И тишину.
 
 
Легкой походкой прошел, уходя,
Неуловим.
Чуть поманил, чтобы следовал я
Дальше за ним.
 

 
Чёрный, чёрный, чёрный сон.
Всплеск. Блеснуло. Выкрик. Стон.
Вздох. Улыбка.
Робко. Зыбко.
Ярче, ярче, бурно, нежно.
Властно.
Разгорается мятежно.
Страстно.
Где? Зачем? Откуда? Что?
– Жизнь и свет.
Лампа. Вешалка. Пальто.
На гвозде жилет.
Руки. Ноги. Двинул бровью.
– Это я.
Я – живой, налитый кровью.
Бьётся пульс, звеня.
Не обман, вот здесь, реально.
За столом, сейчас.
– Стол. Подушка. Умывальный
Таз.
Стол, подушка, таз, чернила.
Синяя тетрадь.
Для чего? Какою силой?
– Не понять.
Не понять. Темнее. Тает.
Вечер. Седина.
Тише, мягче. Потухает
За окном сосна.
Для чего всё это было?
– Лампа, комната, чернила?
Я?
Зря?
Чей-то плач. Чернее тени.
Стынут локти и колени.
Всплеск. Блеснуло. Выкрик. Стон.
Чёрный, чёрный, чёрный сон.
 

 
Я люблю её печально и упрямо —
Этой жизни мутную струю.
Вот и вставлена в окно вторая рама.
У стекла вспотевшего стою.
 
 
Серый дождь в саду деревья занавесил.
Бурые качаются листы.
Переплёты выцветших садовых кресел
Под дождем блестящи и чисты.
 
 
Неужели духота и мрак могилы.
Смерти паралич и слепота
Позабыть меня заставят образ милый
Мокрого кленового листа?
 
 
Или будничную эту панораму
Я в душе навеки закрепил
Только тем, что слишком долго и упрямо
Я её, печальную, любил?
 

 
Каких-то артерий кровавые сети
И нервы – звено на звено.
Какие-то мысли: о службе, газете.
О том, не пойти ли в кино.
 
 
– Ненужно и сложно. Ненужно и тленно.
И только лишь там, в глубине
Ядро набухает, экстракт драгоценный
Густеет на дне, в тишине.
 
 
Быть может, одна только мысль или дело.
Иль памяти старой крючок:
Один только взгляд, поцелуй неумелый,
Случайные дюжины строк.
 
 
Истлеют артерии, нервы, газеты,
И небо, свернувшись, прейдёт,
А дюжина строк позабытая эта
У Бога в руке расцветет.
 

 
Я впутался в сомнительное дело:
В земную жизнь вошёл я с головой,
Надел себе на плечи это тело,
Построил этот череп над собой.
 
 
Обрёк себя на скуку и мученье —
На одиночество без цели и конца.
«В себе самом пожизненное заточенье»
За неприступной маскою лица.
 
 
Я говорю – никто не отзовётся,
Смотрю на звёзды – звёзды далеки,
Целую женщину – и, вот, не удается
Моим зрачкам в её войти.
 
 
Грудною клеткой и коробкой черепною
Я отделён от мира и людей.
Безвыходно между тобой и мною
Два сантиметра лицевых костей.
 

 
Зубная щётка и пробор
И каждый день обед и ужин…
О, неужели этот вздор
Кому-то для чего-то нужен?
 
 
Пора, пора! – очнуться, встать:
«Довольно, к чёрту, надоело!»
И жизнь, как губку, спрессовать
В одно творенье, подвиг, дело.
 

 
Казалось бы – зачем? Зачем я начал это?
Весь этот шум и крик без толка и конца.
Я взволновал моря, я закружил планеты,
Я звёзды засветил, я засветил – сердца.
 
 
Признаться, этот свет совсем не так уж светел:
С утра бежишь в бюро, глотнувши наспех чай,
Трамвай, бюро, трамвай… глядишь, и не заметил,
Как разменялся день, и новый начинай.
 
 
Не проще ли назад? Спустить поглубже шторы,
Повесить на крючок ненужное пальто,
И, погасив миры и упразднив конторы,
Как в ванне опочить в торжественном ничто.
 
 
Спокойно и тепло. Но вот, однако, странно:
– Я не хочу назад, покоя не хочу,
И, позабыв навек о сладости Нирваны,
Всё новой суеты, как юноша, ищу.
 
 
И странные вдали мерещатся мне страны,
И странный впереди мерещится мне рай…
Сквозь чад к нему летят созвездий караваны.
И мы бежим в бюро. И мечется трамвай.