Текст книги "«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное"

Автор книги: Карл Гершельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Бог, мир и я [162]162
  Бог, мир и я.Печатается впервые по автографу, сохранившемуся в архиве писателя. Эссе является частью большого труда К. К. Гершельмана «Философия 1/4 часа».


[Закрыть]

Бог – внутренняя активность, как пружина, распирающая мир и разворачивающая его в бесконечность.

Бог – атом, который, бессчетно повторяя самого себя, создает мир.

Мир – дерево, я – его ветвь, Бог – семя, из которого разрастается и дерево, и все его ветви. Путь к семени из любой точки дерева одинаково короток: сама эта точка уже и есть разросшееся семя.

Мир – растущий Бог, Бог – то, что растет миром.

Мир больше Бога, потому что мир – разросшийся Бог. Мир меньше Бога, потому что мир – только одно из разрешений растущего Бога.

Вся жизнь мира – от силы тяготения до человеческого желания – только порождение и усложнение необъятной жизненной жадности Бога.

Среди бесчисленных отношений – Бога к вещам и вещей между собою – одно только важно: отношение между Богом и мной. Все остальное – только бесконечное повторение этого одного основного отношения.

Чтобы постичь суть, химический состав вещества, требуется не механическое погружение в его глубину, а химический анализ любой, хотя бы поверхностной его точки.

Божественны не только корни жизни – природа, подсознание, мир, но и ее вершина – сознание, человек.

Когда органическая клетка делится, размножаясь, на две, в какой из них остается ее «я»? Каждая из новых клеток есть прямое продолжение первоначальной. Разрастаясь в мир, Бог делится подобно органической клетке, в каждой своей части оставаясь равным самому себе.

Я есмь та самая Первопричина, которая некогда породила из себя вселенную.

Бог, вечность, жизнь? Это я, сидящий здесь за столом.

Каждая ветвь равноправна другим ветвям и равноправна стволу. Ствол – только толстая ветвь. Я отделился от мира? Но ведь с равным правом можно сказать, что и мир отделился от меня.

Бог – центр, мир – поверхность шара. Я – один из радиусов этого шара. Своей глубиной я упираюсь в центр мироздания, своей вершиной – в это тело, в кончики его ногтей и волос.

Я – часовая стрелка. Моя ось неизменно покоится в вечности, мое острие неутомимо движется сквозь время вперед.

Истинный поэт пишет стихи своей собственной кровью. Бог создал мир не из хаоса, не из ничего – Бог создал мир из самого себя.

Сотворив мир, Бог целиком излился в него. Мир одинок в вечности, как одинок в ней сам Бог. Мы продолжаем строить то, что было начато в день миротворения Богом.

Вся тяжесть миротворения на наших слабых плечах. Какая покинутость, какая ответственность и какая свобода!

Самое трудное и самое решающее – почувствовать единственную опору в собственной глубине, не иметь внешней опоры и в ней не нуждаться. – Быть, как звезда в междупланетном пространстве: единственная опора – собственный центр тяжести.

Сладок или ужасен этот полет в пустое, это парение над безднами? Все зависит от того, чем мы хотим быть: растением или птицей.

Сам по себе мир не хорош и не плох. Это мы делаем его хорошим или плохим, освещая его, как прожектором, избытком собственного света или затемняя его своей тенью.

По мере того, как разгорается зажженный Богом пожар, сам Бог проступает в его лучах все ярче и ярче.

Мир – океан, Бог – вода, из которой этот океан построен. Океан –

весь из воды и все-таки не тождествен воде. Мир и Бог несоизмеримы, как несоизмеримы океан и вода.

Химическая молекула – вода, океан – вода, каждая его капля – тоже вода. Бог в себе самом, в мире и во мне – один и тот же; и все-таки все мы разные.

Я – капля воды. Как «капля» я – часть мирового океана. Как «вода» – его основание.

Почему мы видим мир, но не видим Бога? Потому что Бог и есть то, что смотрит из нас на мир.

Бог не впереди нас, а позади. Бог – наш собственный спинной хребет, основание, на котором мы все воздвигнуты.

Я не могу увидеть Бога, как не могу увидеть собственной спины и затылка.

Бог – сияющая точка позади меня. Благодаря ее свету впереди меня образуется огромная тень, своими контурами напоминающая меня самого, но в миллионы раз меня увеличивающая. Тень эта – мир.

Я – глаз Бога. Глаз видит все, за исключением лица того, кому он принадлежит.

Бог светит сквозь всех нас одновременно, как солнце сквозь трещины ставен. Раздробляясь на множество лучей, он остается в каждом из нас все тем же единственным солнцем.

Каждый из нас – только обнаружение чего-то неизмеримо большего, чем он сам. Но будучи обнаружением, он тем самым есть и то, что в этом обнаружении обнаруживается. Вода, закругляясь в каплю, не перестает от этого быть водой. Бог, становясь человеком, не перестает от этого быть Богом.

Сходя с неба на землю. Бог в каждом из нас остается все тем же Богом – единственным и всесильным: король и в одежде нищего остается королем.

Об игре [163]163
  Об игре.Вероятнее всего, первоначальный вариант эссе был написан в Познани. В письме к Ю. П. Иваску от 1 августа 1946 г. К. К. Гершельман сообщал, что выслал ему подборку афоризмов «Об игре». В 1947 г. он через того же Ю. П. Иваска предпринял попытку опубликовать эссе в журнале «Грани», но она не удалась. В 1951 г.; сам Ю. П. Иваск стал готовить эссе к печати и внес в ее текст ряд изменений, в частности, убрал ссылки на себя, заменив фамилию Иваска безымянным «собеседником». К. К. Гершельман, как следует из его письма к Ю. П. Иваску от 12 ноября 1951 г., не был согласен с этими изменениями и просил «оставить всё, как есть». Но Ю. П. Иваск при первопубликации эссе в нью-йоркском журнале «Опыты» (1956. Кн. VI. С. 18–24) все же сохранил все исправления в тексте, выбросив и имевшийся подзаголовок: («О “дурной” и
  “хорошей” бесконечности»). Хотя в архиве К. К. Гершельмана сохранились машинописная копия и черновой автограф эссе, мы все же публикуем его по тексту первопубликации, поскольку у нас нет уверенности, что машинопись отражает последнюю волю автора.
  Тантал – герой античных мифов, сын Зевса, царь Сипила, любимец богов, посещавший их пиры. За разглашение людям тайных решений богов Тантал был жестоко наказан: в подземном царстве он стоял по горло в воде и терзался жаждой, поскольку вода всегда отступала, когда он пытался сыпать глоток.
  Суламифь (Суламита) – библейский персонаж, возлюбленная царя Соломона, героиня «Песни песней».
  Гурии (арабск. «ослепительно белые») – вечно юные райские девы; по Корану, служат наградою правоверным мусульманам в раю.
  Осанна – молитвенный возглас, славословие. Петь творцу осанну – выражать полную преданность, превозносить Господа Бога.
  Брама (Брахма) – в индуистской мифологии высшее божество, творец мира, открывающий триаду верховных богов индуизма.


[Закрыть]

Что хуже, что лучше – сухие, черные губы у самой воды – Тантал, или губы сухие от жажды – в воде – Суламифь? (Из разговора) [164]164
  В черновике и в машинописной копии вместо «из разговора» ссылка на «Провинциальные записки» Ю. П. Иваска. Там же вместо упоминаемого в следующей фразе «собеседника» прямо назван Ю. П. Иваск.


[Закрыть]. Но если мой собеседник сомневается, то пусть спросит у Тантала и Суламифи – не хотят ли они поменяться ролями.

Гегель боялся «дурной бесконечности». Но ведь может быть и «хорошая бесконечность». Тантал – «дурная бесконечность», «ад»; Суламифь с ее страстью – «хорошая бесконечность», «рай». Суламифь изнемогает. Отчего? Конечно, не от муки, а от блаженства.

«Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви» [165]165
  Цитата из Библии – из книги «Песни песней» Соломона (II, 5).


[Закрыть]. Суламифь хочет растянуть мгновение, а не остановить, хочет «хорошей бесконечности», а не смерти.

Суламифь не может не нацеловаться? Так что же, тем лучше!

Тантал, жаждущий и не могущий дотянуться до воды – это «дурная бесконечность». Но Тантал жаждущий и пьющий – новые желания которого возникают от жажды удовлетворенной, от переизбытка – это тоже бесконечность, но не «дурная», а «хорошая».

Сделай дело и умри! (Слова того же собеседника [166]166
  Т. е. Ю. П. Иваска. Далее в машинописной копии и в черновике идет спор не с безымянным собеседником, а с Ю. П. Иваском.


[Закрыть]). Почему? Кто сделал сполна всё, что имел сделать, тому нечего больше делать. Разве это так? Разве жизнь только дело?

Может быть, жизнь не только дело, и сделавший дело совсем не должен еще умирать?

Мой собеседник не учел момента «игры».

Сделавший дело, может еще играть

Что такое жизнь – «игра» или «дело»? Днем мы сидим на службе – это «дело»; вечером идем в кинематограф или слушаем радио – это «игра». Есть ли игра только отдых от дела или его увенчание?

Игра для дела, или дело для игры?

Дело – средство, игра – самоцель. Если дело нам по душе – оно уже игра, если оно не по душе – оно должно быть награждено игрой. Жизнь – или уже игра, или стремится стать игрой.

Игра не отдых от дела, а его цель. «Мы живем ради праздника». Шесть будней ради одного воскресенья, а не одно воскресенье ради шести будней. Чего хочет жизнь? Рая. Что такое рай? Игра.

Чем занимаются райские жители? Они едят яблоки, целуют гурий, поют Творцу осанну, пляшут, резвятся – играют. Рай – там, где никто ничего не делает.

«Будьте, как дети». Где же больше игры и веселья, чем именно среди детей? Смех, – высшее, чего достигла жизнь. Смерть только тогда будет окончательно побеждена, когда вечность наполнится смехом – беспричинным, как детский.

Взрослые для детей, а не дети для взрослых. Жизнь человека кончается его свадьбой – дальше начинается «унаваживание», Соль земли – дети. Мир создан для детей: им одним весело в нашем невеселом мире.

Пока мира не было, в вечности всё было тихо, как в пустом зале. Одну большую взрослую вечность Бог разбил на множество маленьких, гомонящих, ребячествующих вещей: тронный зал превратил в детскую.

По замыслу Творца, рай Адама – это игра и беззаботность. Грехопадение заключалось в том, что ребенок решился стать взрослым, потянуло к «древу познания добра и зла», он вышел из легкомысленной, бездумной, самодовлеющей игры.

Что такое жизнь? «Храм»? «Мастерская»? Ни то, ни другое. Неужели воплощение жизни – седобородый священник или закоптелый рабочий? Воплощение жизни – беспричинно и бесцельно резвящийся ребенок. Воплощение жизни – теленок, скачущий по полю «в телячьем восторге». Для чего существует мир? Просто так, ради «телячьего восторга».

Всё началось с игры. Адам и Ева соскучились в раю, стали играть. Увлекаясь всё больше, придумывая игры всё сложнее – правило на правило, задача на задачу, – и получился наш мир.

Так увлечься! Так войти в игру! Кончать самоубийством из-за проигранной партии и быть готовым на убийство ради выигрыша!

Хороша жизнь или не хороша? Любить или не любить жизнь – это вопрос не познания жизни, а ее оценки. Спорить о «хорошей» или «дурной» бесконечности – это спорить о вкусах.

Кому жизнь не нравится, тому нельзя «доказать», что она хороша, как нельзя доказать, что женщина красива тому, кому она кажется безобразной.

В любви вся заслуга лежит на стороне любящего, а не того, кого любят. Любящий вкладывает в свое чувство избыток собственного света и освещает им любимого. Видим ли мы жизнь плохой или хорошей, зависит от того, какою мы ее хотим видеть.

Дети устраивают игру даже из умыванья, а старики даже на прогулку ходят по предписанию врача.

Ценность жизни так же условна, как и ценность художественного произведения. Для животного, для профана картина – это кусок измазанного красками полотна; для них она не плоха, не хороша, ее просто нет, она не реальна. Для художника же и знатока она – полноценная реальность,

Для того, кто не умеет читать его, мир не существует, как не существует роман для безграмотного. Жизнь реальна изнутри, извне не реальна.

Тому, кто не любит поэзии и живописи, Пушкин и Леонардо да Винчи не нужны. Звезды не нужны слепому, жизнь не нужна мертворожденному.

«Мир – сновидение Брамы». Надо со-грезить Браме, быть его наперсником, быть посвященным в тайны его игр и фантазий, чтобы любить мир, даже просто его по настоящему видеть.

Чтобы ценить мир, надо в какой-то мере быть конгениальным его Творцу.

Жизнь, как и стихи, как и любовница, нам не нужны, пока мы их не полюбим. А что бы мы ни любили – любовницу, стихи или жизнь – мы любим всегда «ни за что, ни про что», «ради прекрасных глаз».

Мир ни для чего не нужен, он только возможен; играть никто не обязан, а в лучшем случае волен, если него есть на это желание.

Стихи неизвестного поэта – бесплодная трата времени для всех, кроме него самого. Он должен сперва научить этих всех своему языку, заразить их своим восхищением, вовлечь их в свою игру, – только тогда и для них трата времени не будет больше бесплодной, стихи из мертвых станут живыми, из несуществующих – существующими.

Надо воспитывать в себе вкус к жизни, как мы воспитываем свой художественный вкус. Древние проповедовали «искусство любви» (ars amandi), необходимо и создание «искусства жизни».

Есть только один враг у жизни – это смерть. Будда вышел на проповедь, увидел больного, старика и мертвого. А болезнь и старость только тем и отличаются от смерти, что не стали ею окончательно.

Зло и страдание – это только маленькая смерть. А что такое «большая» смерть? Уход из жизни. В сущности, в жизни всё хорошо, одно плохо – что надо уходить из нее.

Наша земная жизнь и есть уже рай, только ущербленный и загрязненный посторонними примесями. Наша задача – выцедить из жизни содержащийся в ней рай и закрепить его в чистом виде.

Жизнь – сплошное добро. Зло – как дырки в сыре не что-то противоположное жизни, а только ее усеченность, пустоты, зияния в ней.

Всякое зло поправимо, кроме смерти. Надо и смерть сделать поправимой – это воскресение.

Адам и Ева, разыгравшись зашли чересчур далеко: придумали смерть, а смерть – это выход участника из игры. Получается нелепость: играем – и вдруг одно из правил: перестать играть.

Смерть напоминает ту жуткую клетку, имеющуюся в каждой игре «с кубиком» («скачки» или «автомобильные гонки»), попав на которую игрок выбывает из игры. Сидишь и не знаешь, что же делать дальше: другие препятствия «пять клеток назад» или «пропускает три раза» – это оттяжка выигрыша, может быть, даже проигрыш. Но выбыть из игры – это не проиграть, не придти последними, а вообще никуда не придти – бессмыслица, сумасшествие.

Чтобы жизнь сполна превратить в игру, надо и смерть сделать немного игрушечной, – это воскресение.

Чтобы превратить жизнь в рай, надо победить две вещи: скуку и смерть. Игра побеждает и то, и другое.

Жизнь – вечно-детское в творении. Серьезна по настоящему одна только смерть.

Смерть только тогда будет побеждена, когда вечность наполнится смехом, беспричинным, как детский.

Мы не можем собственными силами создать вечного блаженства, но мы можем собственными силами создать «хорошую бесконечность». Это – игра.

О бессмертии [167]167
  О бессмертии.Эссе печатается по тексту первопубликации: Melbourne Slavonic Studies. 19–83. № 17. С. 88–91. В архиве К. К. Гершельмана хранится рукописный текст (автограф) эссе, но первопубликация сделана по какому-то другому списку: в ней нет ряда афоризмов, имеющихся в автографе, и в то же время есть некоторые отрывки, отсутствующие в хранящемся в архиве рукописном тексте. Мы сочли возможным сделать лишь отдельные исправления в первопубликации по этому автографу.
  Джованни Джакомо Казанова (1725–1798) – итальянский писатель, чья бурная жизнь была полна многочисленных любовных и авантюрных приключений.
  Плутон – в греческой мифологии бог подземного царства. Орфей – см. примеч. к стихотворению «Бригитте Гельм».
  Геракл – герой греческой мифологии, сын Зевса и земной женщины, обладавший необычайной силой и совершивший многочисленные подвиги.
  Нить Ариадны. Ариадна – в греческой мифологии дочь критского царя Миноса. Влюбившись в Тесея, помогла ему выйти из лабиринта, снабдив героя клубком ниток, конец которых был закреплен при входе («нить Ариадны»).
  Кельнский собор – собор в готическом стиле, выдающийся памятник мировой архитектуры (XIII–XIX вв.) в городе Кёльне (ФРГ).


[Закрыть]

Я умираю, но между мною и миром еще не все покончено. Что-то остается между нами недоговоренным. Мы должны еще встретиться для последнего, исчерпывающего объяснения.

Мир так же тоскует, разлучаясь со мной, как я, разлучаясь с ним. Звезды хотят, чтобы ими любовались, а разве они дали мне сделать это вдосталь?

Сколько стихов мог бы еще написать Пушкин, сколько стран завоевать Юлий Цезарь, сколько женщин полюбить Казанова! Неужели все это так и останется навсегда неосуществленным? Такие возможности – и не использовать!

«Почему ты хочешь бессмертия?» – спросил Плутон Орфея. – «Потому что я еще не спел всех песен, какие мог бы спеть».

«Почему ты хочешь бессмертия?» – спросил Плутон Геракла. – «Потому что я еще не совершил всех подвигов, которые мог бы совершить».

Мы хотим бессмертия не потому, что мы не получили от жизни всего, что могли бы получить, а потому что не отдали ей всего, что могли бы отдать.

Каждый из нас – желание жизни, только наполовину осуществленное. Создавая нас, жизнь за каждого принимается с жаром и вдохновением, но тотчас же отворачивается, увлеченная тысячью новых, еще совсем неосуществленных желаний.

Жизнь так упоена творчеством, что не успевает надолго остановиться на каждом из нас. Она только намечает нас двумя-тремя штрихами и устремляется дальше. Но ведь надо когда-нибудь остепениться, однажды начатое довести до конца.

Мир еще так молод. Все его помыслы устремлены в будущее, поэтому он так легко забывает прошедшее. Но и для него однажды наступит старость, когда всплывают воспоминания юности и подводятся все жизненные итоги.

Я – одно из воплощений мировой жизни, одна ее мысль о самой себе. Я-жизнь вспомню когда-нибудь себя – человека как отдельный эпизод своей далекой молодости.

Пройдя сквозь мир, я оставил в нем неизгладимый рубец, по которому, как по нити Ариадны, жизнь всегда сможет найти меня, если я ей понадоблюсь.

Я умру, но моя предсмертная тоска уйдет в подсознание мира и, как зубная боль сквозь глубокий сон, до тех пор будет тревожить его, пока он не заметит меня и не удовлетворит мою страстную жажду жизни.

Неосуществленный художественный замысел может годами таиться в душе художника, но рано или поздно вырывается наружу. Рано или поздно я восстану из тайников смерти для полного, завершающего воплощения.

Мы – эскизы, набрасываемые жизнью. Когда-нибудь начнет она писать картину, для которой эскизы делались.

Жизнь делает десятки набросков, чтобы окончательный рисунок был совершенен. Жизнь десятки раз создает меня временным, чтобы один раз создать меня вечным.

Живя, мы ищем самих себя. Наше человеческое лицо – только поиски и предчувствие нашего божественного лика.

Своей земной жизнью мы пишемся начерно. «Почему меня уничтожают? – мог бы сказать черновик, глядя на себя, переписанного набело. – Ведь это не я. Ведь это совсем другие бумага и чернила». Но разве дело в бумаге и чернилах?

Что такое Кельнский собор? Не камни, а их расположение. Что такое я? Не материя, а ее особый порядок. Мое нетленное тело, воскресшее для Страшного суда, может не иметь ни одного общего атома с моим теперешним телом, и все-таки тот, кто в нем воскреснет, буду именно я.

Я развиваю себя в вечности, как музыкальную тему. Только я-земной – одна из вариаций на тему меня-вечного.

Неужели я на всю вечность должен удовлетвориться одной этой жизнью? Только одна роль – этого мало для актера. Только одна жизнь – этого мало для меня.

Кто хочет моего бессмертия – я или стоящая за мной жизнь? А разве я не жизнь? Разве жизнь – это что-то другое, чем я?

Я – атом жизни, но в атоме сосредоточены все свойства тела, к которому он принадлежит. В моей воле высказывается воля вселенной. Вслушиваясь в голос своей глубины, я подслушал тайные желания мира.

Не я хочу своего бессмертия – сам Бог хочет моего бессмертия: ведь, теряя меня, Он вслед за мной теряет целую вселенную.

Я смертен, бессмертна создающая меня жизнь. Но кроме бессмертия мастера нужно еще и бессмертие его творений.

Творец выражает себя в творении. Отсутствует творение – излишен творец. Умираю я – умирает создавший меня Бог. Только через мое бессмертие Бог становится бессмертным.

Мы все когда-нибудь примем участие в венчающем мировую историю празднике: всеблаженные, бессмертные боги за пиршественным столом.

«Тон» мира [168]168
  «Тон» мира.Первопубликация: Melbourne Slavonic Studies. 1983. № 17. С. 91–94. В архиве К. К. Гершельмана имеется беловой автограф эссе под несколько иным названием – «О “тоне”», который явно лег в основу публикации. Но по неизвестной нам причине текст эссе в ней сокращен. Мы восстановили по автографу все пропущенные публикатором афоризмы.


[Закрыть]

Приступая к работе в любой отрасли искусства (литературе, живописи, музыке), очень важно сразу добиться верного тона, которым и определяется всё дальнейшее звучание задуманного произведения.

Понятие «тона» ближе всего стоит к понятию «идеи» (не в строго философском, а скорее общежитейском значении этого слова), но более неуловимо и вместе с тем более точно. «Тон» совмещает определенность звучания данного произведения с неограниченностью его возможного разворачивания.

Идея в общих чертах предусматривает содержание рождающегося произведения, но еще не входит в детали; она может быть изменена, дополнена. Тон, однажды взятый, абсолютно неизменен; он с полной точностью предусматривает характер, оттенок каждой будущей детали и вместе с тем даже не интересуется ее возможным содержанием.

Первоначально тон определяет произведение, скорее, отрицательно: он определяет не то, что должно войти в произведение, а то, что в него войти не смеет. Разворачивая произведение, художник должен чувствовать, остается ли оно неизменным по тону, не нарушается ли основной тон. Таким образом, разворачивание может быть неопределенно-широким, но его направление строго предопределено.

Разворачиваясь, произведение должно обогащать (расширять) свое содержание и уточнять (суживать) свой тон.

Можно иметь идею (замысел) стихотворения или другого произведения искусства, но пока нет тона, нет и стихотворения. Стихотворение возникает в момент рождения своего тона: оно может умереть, не развившись, но раз возникнув, оно уже есть. Без тона же его вообще нет, без тона оно – мертворожденное.

Не имея сюжета, стихотворение может потухнуть, как огонь без дров. Не имея тона, оно вообще не может загореться, как дрова без огня.

Тон рождается вместе с первой конкретной строкой. В первой конкретной строке уже предрешена метрика стихотворения, характер рифмовки, стилистика – голос стихотворения, интонация, тон.

Тон – это душа произведения, произведение – это воплощение тона (его тела, его обиталище и вместе с тем его пища).

***

Мир, как всякое художественное произведение, имеет свой тон. Бог и есть такой «тон» мира.

Вера в совершенство Бога есть вера в совершенство основного тона мира. Наше религиозно-художественное чутье подсказывает нам, что звучащий в глубине мира тон чист и беспорочен, что несовершенство мира временно и поверхностно, вызвано отклонением от тона, художественной фальшью.

Признание верности тона еще не означает признания законченности всего произведения. Появление тона означает начало работы, а не конец ее. Полная выдержанность и полная выраженность тона есть плод долгого труда. Мир и есть такой труд воплощения и очистки тона.

Пока тон не будет проведен без фальши хотя бы в одной маленькой части произведения, неизбежны многочисленные пробы и ошибки. После того, как он будет проведен в одной части, остается еще огромная работа проведения его по всему произведению.

Каждый из нас – отдельная фраза стихотворения, набросанная начерно, над которой не мало надо еще поработать, чтобы она вполне гармонично выразила то, что ей выразить надлежит.

Личность Христа есть первая «конкретная фраза» мира, с полной чистотой выражающая его тон. В Христе Бог проявлен исключительно и целиком – с исчерпывающей полнотой содержания и беспорочной чистотой тона.

Добро – удачное словосочетание, зло – неудачное. Зло – это деталь еще небезупречная, незавершенная. Отсюда – элемент поисков, экспериментированья в мире. Тон звучит едва слышно: в каждой мелочи он должен быть подслушан, очищен, извлечен из тьмы на свет Божий.

Зло – выпадение из Бога, а не другой, посторонний Бог, как фальшь – выпадение из тона, а не другой, посторонний тон. И зло и фальшь – отсутствие единства и порядка, а не какой-то другой порядок.

Акт миротворения как всякий художественный акт требует и творческого вдохновения, и ремесленного труда. Бог – это основная гениальная интуиция мира, самовозникающий тон. Мир – медленная разработка, кропотливое очищение тона.

И наш мир, и сотворяющий его Бог очень индивидуальны. Это совсем не «мир – вообще» и не «Бог – вообще». Тон, зазвучавший в открытой для всех возможностей вечности, определивший возникновение мира и его направление, – это только один из бесчисленных возможных тонов.

Из тысячи путей, ежемгновенно открывающихся каждому из нас, каждый из нас избирает только один путь, определяя этим и для всего мира только одну осуществленную возможность на девятьсот девяносто девять отвергнутых.

И сам первоисточник мира, и законы, по которым он разворачивает вокруг себя мир, ни из чего не выводимы, они просто даны, существуют – именно такие, каковы они есть, какими они сами себя хотят.

Наш мир – мир совсем особенный, не похожий на все другие возможные миры. Он неожидан, своенравен, причудлив, прихотлив, особен; он нов для самой вечности. Все время мы имеем дело с живой творческой неожиданностью, а не с мертвой всепредрешенностью.

Разворачиваясь в мир. Бог создает все новые оттенки самого себя, варьирует себя все снова и снова. Каждый из нас – новый Бог, вариант основной темы, оттенок основного тона.

Общий тон мира, приложенный к отдельной детали, создает нюанс самого себя – тон этой детали. В каждом конкретном своем воплощении Бог, оставаясь неизменным, все-таки оказывается новым и неожиданным. Каждый нюанс есть одновременно и разворачивание и ограничение основной темы.

Так же, как основной тон в мире, так и оттенок его в человеке, дан изначала, но должен быть выявлен и очищен. Каждый человек должен подслушать свой тон и развить его в себе или, что тоже, развить себя в нем.

Каждый человек должен решить себя как художественную задачу. Умирая, он лишается всех своих «словесных значений», но остается ритм, размер, тон – невещественная художественная формула, временно пустая и не использованная, куда, однако, может быть снова подставлено любое словесное содержание, если это понадобится.

Индивидуальный тон каждого человека полнее всего его характеризует, показывает идеальное, вечное, «райское» лицо этого человека.

Творение безупречно, если тон проведен по всей его глубине. Мир будет закончен, когда скрытая в нем гармония сделается явной. Каждый из нас войдет как художественная деталь в его окончательную редакцию.

Рай – это полнота звучания тона. Бог, ставший «всяческая во всем», полное овладение художественной темой. Овладение темой не означает, что дальнейшая работа над произведением должна быть прекращена. Напротив: может быть, ничем не стесненное творчество только тогда и начнется по-настоящему.