Текст книги "«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное"

Автор книги: Карл Гершельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Съела ли она, интересно, клубнику?

***

– Вы непременно хотите, чтобы воскрешали ваша жена? Вы не можете работайть без жена? Хорошо, я буду говорить в правление общества. Только я не рассчитывай… Нет причин достаточно веский. Вы захочет жена, жена захочет свой мама, мама захочет папа… Так нужно много воскрешать, слишком много, всех.

Впрочем, я буду попробовать.

***

Жизнь – мост в воздухе. Без опор, без конца и начала. Уходящие в туман берега…

Сначала – рожденье. Еще там, в первой жизни. До рожденья было темно. Долго темно – безвыходно и безнадежно. Ни мира, ни тела, ни деревьев, ни комнат. Ничего. Казалось бы, так и следует, естественно, просто: пустота, небытие, нерожденность. Казалось бы, так навсегда…

И вдруг – фонарь, разгорающийся среди ночи. Откуда взялся фонарь? Как очутился фонарь в этой пустоте – всеобъемлющей и неподвижной? – Неизвестно. Вопреки и наперекор естественным извечным потемкам, безо всякой подготовки и перехода, неожиданно, необоримо; не спрашивая никого о согласии и не предупреждая, – вдруг что-то начинает светлеть. Что-то появляется там, где за минуту не было ни намека, ни признака. Светлеет, разгорается, окружает со всех сторон. Какие-то силуэты перед глазами – мать, нянька, отец. Какие-то стены и потолки, сетка детской кровати. Еще какие-то предметы, мелькающие, розовые – собственные руки и ноги… Дальше – больше. И вот встает мир – высокий, светящийся; покачивает своими деревьями, поблескивает своими звездами, голубеет небом… Почему-то именно голубым, а не розовым или зеленым.

Со всех сторон подступают: «Неужели ты не знал, что мир существует? Как же, уже давно. Твоя собственная, брат, вина – зазевался…». И, волей-неволей, начинает казаться: действительно, уже подозревал что-то раньше. Действительно, как же это, без мира нельзя…

Оглядываешься. Как будто все настоящее. Столы, стулья, трава. Все прочное, твердое; можно пощупать, не призрак, можно довериться. Доверился. Решил устроиться прочно. Только решил – вдруг снова темнеет. Как так? Куда? Ведь, говорили же, что это давно и что это надолго? Почему же уже уходить? Нет, постойте. Ведь, еще и оглянуться, как следует, не успел. Подождите…

Не тут-то было. Темнеет, в боку закололо, рука затряслась, волос седой. – Пора, пора, засиделся. Но зачем же тогда показали? Только аппетит раздразнили. Стоило ли тогда начинать?..

Объяснять никто не снисходит. Тысячелетия думали, думали, а теперь хоть бы кто-нибудь толком мог разъяснить. Путают долго и нудно, вокруг да около, все вокруг да около, а по существу – ничего. Покопаться, как следует, во всей болтовне – только одного и добьешься: не знаем, ничего, милый, сами не знаем. Мы люди маленькие, там кто-то знает… Впрочем, и то не наверное. Может быть, нам только кажется, сами себя утешаем: должен же знать кто-то… А в действительности, не знает никто. Одно посоветуем: подожди, не спеши. Умрешь – сам все увидишь.

– Ах, увижу? Ну, хорошо. – Ждешь, умираешь, умер. Умер – что же? Узнал? Ничего не узнал. Умер – еще чернее. Потускнело в глазах, проплыла занавеска и муха… И все. Не только не узнал, даже и спросить не успел.

Словно ночью, в кровати, в потемках. Проснулся – где я? Что я? Промаячило что-то – шкаф? Полотенце? – Не разобрать. Болит голова. Засыпаешь опять…

Теперь – новая жизнь, вторая коробка. Четыреста лет. Зачем эти четыреста лет? Не то же ли самое, что прежние пятьдесят? Также проплывут, растворятся в тумане. Там, раньше, были хоть Арсик и книги, хоть папироса была. А здесь? Маэстро Краг дует в измерительный аппарат. Пускай себе дует. Маэстро Краг и зеленые призмы…

– Мы воскрешали, вы должен нас слушать. – Не просил воскрешать. Мягкая комната? Ничего. И в мягкой комнате что-нибудь твердое да найдется.

***

Стены – мягкие, пол – мягкий, даже дверь обита подушкой. Может быть, можно взобраться по стене? Нет, ткань скользкая, не ухватиться. Кроме того, если даже с самого верха – сажени три – все равно не убьешься. В лучшем случае пару ребер сломаешь. Кровать тоже едва ли можно использовать. Изголовье – прямо к стене: металлический неострый крючок, что с него взять? Ногами кровать висит на полукруглой пружине, тоже пользы не много.

Может быть, простыня? Свить жгут, к крючку и вешаться под кроватью? Б-р-р, противно…

***

– Я говорил в правленье. Нельзя воскрешайть ваша жена. Нет вакансий. Может быть после, когда осушка на Тихий океан. Тогда место, можно опять подавать прошенье. Не очень долго: двадцать годов, пятьдесят годов…

– Конечно. Я так и думал. Вот что: я по ногам чувствую голод. Попросите сестру оставлять питательную жидкость. Как в начале.

– Неужели голод? Вы, наверное, очень слабый еще. Можно оставлять, отчего же.

***

Итак, вторично; теперь, надо надеяться, окончательно.

Сиделка зайдет часа через два, времени много. Питательную сыворотку – на пол, стакан – какое тонкое стекло! – резко о металлический стержень кровати. Дзинь! – Прекрасно. Теперь выбрать подходящий осколок. Вот, сойдет, кажется. Острый? – Достаточно.

Спокойно в гамаке, поудобнее. Жалко, ванны нет, говорят, в ванне даже приятно. Осколок покрепче в правую руку. Б-р-р, какой-то зуд в пальцах, локти слабеют. Нужно, ведь, врезать порядочно. Смелее! Наладить сперва, приставить осколок – где же пульс? – вот сюда. Теперь отвернуться, смотреть хотя бы на дверь. Ну, сразу, не думая. А! – Нет, недостаточно. Сухожилие только. Еще раз! – Раз-два, чик! Так, не глядя, еще раз: чик! Больно? Еще раз: чик! Кажется, довольно? Вся рука потеплела. Взглянем. Ну, еще бы: так и хлещет.

Римский способ. Пол перепачкается: прямо на обивку. Пропитается, не вычистить потом… Не все ли равно? Все равно: в крови обивка или не в крови – снаружи ящик-то черный…

Долго это продолжится? Спешить некуда. Не надо только смотреть: противно, тошнота поднимается. Булькает, с пульсом выбрызгивает. Струя не круглая, а как лента – овальная, плоская…

***

Хорошо. Спокойно. Спать хочется. Томная усталость, лень. Жаль – без ванны, в ране жжет. Хотя теперь уже слабо.

Чорт бы их взял! Опять Аида? И маэстро Террай? Тут как тут… Снова воскресили, мерзавцы?

Ролики шуршат, переваливаются по складкам пола: что-то неуклюжее, высокое, похожее на гильотину. Должно быть, насос. Катится к выходу. С наконечника резиновой трубки – красные капли…

Тело прибинтовано к гамаку. На руке – перевязка. Опять все в порядке. Маэстро Террай смеется. Морщится кожа над широкою бровью. Аида сердит.

– Если еще раз кончал – не надо кровь выпускайть. Много кровь, дорого стоит. Надо так: за шей. Х-р-р! – Шей затянул и кончал. Вешаться надо. Тогда кровь в порядке, все тело в порядке, легко воскрешал, дешево стоит.

– Вешаться? На простыне под кроватью? Спасибо, вешайтесь сами.

– Зачем простыня? Шнурок надо вешаться. Плохо комната смотрел. Вот – угол, вентилятор, шнурок. Подушки сложил, шнурок надел – и хорош. Только немножко искайть…

***

Предусмотрительность выше всяких похвал. Шнурок заготовлен!

Психологи неважные? К тому и вели! Все равно случится, удобнее сразу. После прыгнет в окно, утопится, горло вскроет. Повреждения тела, труп не сразу найдешь, разложится; ищи, поправляй, восстанавливай. А так: мягкая комната, шнурок; повесился, через час обнаружили. Легкий массаж, электризация – готово. Дешево, и достигнута цель: пар выпущен. На время обеспечено от новых попыток. А там и привыкнет, можно надеяться.

Если же не привыкнуть? Следует выждать. Освободят – тогда так упрятаться, чтобы даже ногтей не нашли.

IV

Питательная жидкость, Аида, гамак…

– Уже скоро вас выпускают из комната. Колледж…

А сейчас я вам книга принес. Директор Гора прислал, очень любезный. Старый книга, ваш время.

Рыжие, как сухарь, переплеты. Потрескиванье хрупких страниц.

– Война 2003-го года.

Kommunistische Bewegung in Frankreich. Ende des XX Jahrhundrts.4

Бонапартизм как система.5 Москва 2044.

***

– Сестра, как вас зовут? Вы ведь здесь вроде сестры милосердия? Как вас зовут? Вот: Аида. Террай. А вы?

– Э? – Ай-я! Ай-я! – Реа.

– Реа? А как на вашем языке вот это? По-русски рука.

– Рук-ка.

– А по-вашему?

– Э? – Анд.

– Похоже на английский. У вас, кажется, больше всего от английского. А вот такое? Нога?

Одежда у Реи мужская: бледно-серый халат, шарф. Только наряднее сшито, по-женски. Фигура – узкая до смешного: плечи, бедра! Фигура «Синагоги» из Страсбургского собора.6 И – приятно смотреть – хоть одно украшение: узенький обруч вокруг головы, с него – бахрома; по бокам, через уши. Продолговатые кристаллы, почти что до плеч. Сперва показалось – серьги.

Жаль – бритая голова. Хотя привыкаешь и к этому. Лицо – узкое, довольно красивый рот. Растянутые к вискам, косо поставленные глаза.

– Как же нога по-вашему?

***

– Сейчас вам трудно понять. В колледж…

– Хоть приблизительно, маэстро Аида.

– Как мы получаем индивидуальность? Конечно, очень трудно. Иногда даже ошибка; правда, редко. Тело нет, разлагался; нужно какой-нибудь вещь. Вещь, который вы держал, или с которым вы умирал, ваш какой-нибудь вещь. Когда мы воскрешал вас, был довольно много вещей. Несколько фотографий – фотографически карточка, вы знайте? – потом ваш рукопись, стол, где вы работал. В две тысяча пятьдесят, когда ваш философия известен, был ваш музей. Часть от вещей дошел и до нас. Главный – немного ваших волос. Ваша жена после смерти отрезал. Это очень хорошо – немного волос…

Когда есть вещь – в нем ваш ритм. Особый колебаний. Каждый индивидуальность построен по особый колебаний, особый формула. Если поймать формула, можно строить весь человек: нос, рука, мозг. Все по одной формула. Ну, как в половой клетка: только особый химический состав, а весь будущий человек; даже будущий жест, как у мать; голос, как у отца.

Из ваш вещь нужно поймать этот формула. Очень трудно! Каждый вещь – вы держай, другой держал, многий держал. Надо смотреть один вещь, другой, сравняйть. Какой ритм одинаково и в тот вещь и в этот? Понемногу находил – тогда легко. Тело – химически, в лабораторий, только все время по формула, по ваш формула, ваш индивидуальность.

– Это психометрия7? – Нет, психометрия – другое. Ну да, психометрия, только через инструмент. Особый прибор; скажем, как микроскоп. Психометрия без прибор – как без микроскоп на бактерию: нужный очень сильный глаз, и то не увидал ничего. А с инструмент – каждый увидал.

Конечно, один прибор мало. Много колебаний, какой ваш? Надо уметь. Надо сравняйть, думать, надо талант. Вот, ваш тело строил маэстро Террай. Очень талантливый – маэстро Террай. Шесть месяцев работал на анализ, четыре месяца строил. Быстро! У вас хорошо – много вещей был.

– Лучше всего, значит, мумия?

– Мумий? Что такой мумий? А, мумий! – Немножечко трупа! Да, мумий – идеал. Но это редко. Чаще – какой-нибудь вещь: памятник на могила, кусочек от гроб.

– А если ничего не осталось?

– Тогда только через другой человек, который знал. Ну – ваша жена. Вы теперь живет; вы взял и вспоминал, воображал ваша жена. Маэстро Террай на ваш мозг через труба. Какой колебаний? – Такой и такой. Потом вы жена не вспоминал, какой колебаний? – Такой. Вот, значит, другой – ваша жена. Очень трудный способ…

– Скажите, к чему вы все это делаете? Ну, проживу я еще четыреста лет, напишу еще несколько книжек. Потом снова смерть. Я умру, вы умрете, все умрут. Какой толк тогда воскрешать. Одна жизнь или две – не все ли равно?

– О, программа от наш воскресительный общество очень обширный. Всеобщий воскресенье! Всеобщий бессмертие!

Через четыреста лет умирайте. Вы думаете: не можно дальше? Ха-ха! Можно воскрешайть, можно и продолжайть, сколько хотел. Но – не хотел. Четыреста лет – минимум, меньше не успел, не использовал. А работал четыреста лет – продуктивность достаточный. Умирал, дал место, другой работает. Иначе нельзя другой, нельзя дети, все тот же самый, нет разнообразие, гибкость. Вы умирал – мы другой талант воскрешал, он умирал – мы ваша жена воскрешал. Всех надо использовать!

А дальше? Общий цель? Общий цель – сделать конец. Все работают, все думают. Все вместе придумывают конец. Уже часть придумывали, все придумаем. Как будет? Может так, может иначе. Много работа еще. Но рано или поздно: вот, готово! Нашел место, возможность, все учитывал – раз! Всех опять воскрешал! Маэстро Террай, вы, ваш жена. Общий воскресенье, общий бессмертие. Навсегда!

– Все это хорошо, но знаете… Вот, я умирал уже. Два раза – неправда ли, опыт богатый. И чувство такое… Когда умирал, чувство такое… Будто так и должно быть. Будто умирать совсем и не плохо…

– Всегда так. Жизнь – трудный, хорошо отдыхайть. Мертвый – это ленивый. Лежит, лежит: не хочу работайть. А надо работайть. Смерть – хорошо, но можно и лучше. Смерть – серединка. Плохо? – Нет. Хорошо? – Нет. А жизнь? Плохой жизнь – хуже смерти. Хороший жизнь – лучше смерти. Значит, надо: сделать жизнь. Хороший и вечный.

– Когда же это может случиться?

– О, скоро. Пара тысячелетьев. Пара сотен тысячелетьев.

***

Жизнь – мост в воздухе? Жизнь – минутное пробуждение среди ночи? – Неужели неверно?

А вдруг прежние представления ложны? По мосту добраться до берега, проснуться снова – при дневном свете увидеть и полотенце, и комнату, и себя?

Неужели жизнь – та, первая, казавшаяся единственной, – только начало? Только преддверие, прихожая в целой квартире?

Первая жизнь, вторая, может быть третья, дальше и дальше. Наконец – довольно. Теперь – навсегда.

Проблески из темноты, один за другим. Пока проблески – нереально. Коробка, оклеенная черной бумагой. Но если последняя коробка навеки? Последнее слово – внутренняя сторона, а не внешняя? Если в конце концов – самом конце – все-таки последнее слово за жизнью? Все равно какими путями – воскресеньями или без воскресений, как-то совершенно иначе – все равно, несущественно. Важно только одно: кто смеется последним – жизнь или смерть. И, если жизнь, – тогда изменяется все освещение жизни. Тогда – и только тогда – все, действительно, становится твердым, устойчивым: все эти стены, полы и подушки. Можно ступить, опереться, не боясь, что расплывутся под рукою, как призрак. Тогда жизнь реальна – подлинное всплывание из потемок в сознание; жизнь реальна, все реально, весь поезд коробок. Одна в другую, одна в другую – и последняя, все обнимающая. Навсегда… Можно ли навсегда? Земля состарится, солнце потухнет. Пускай! Придумаем охладители, нагреватели, что потребуется. Или – все на другую планету, на другое созвездие. На Венеру, на Сириус! Построили ракеты, сели, ж-ж-ж! – и пошел!

Жить нравится – значит, надо устроиться так, чтобы жить. Не дают бессмертия – значит, самим надо взять.

Физическое бессмертие? Вечная жизнь? Совершенно конкретно – в этой самой вселенной, в этом пространстве, этом времени, с вот этими подушками и гамаками?

А не станет ли скучно? «Дурная бесконечность», существование вечного жида. 6 Изо дня в день, изо дня в день, без конца, без завершения. – Что же, станет скучно – никто не волит. Уйти можно всегда. Опять смерть – хотя бы уже окончательная – но другая, свободная, когда самому захочется, а не когда захочется кому-то другому.

– Что это, Реа?

– Подарок. Кушай.

– Бисквиты? Откуда достали?

– Один химик. Для меня. Заказала.

– Химику заказали бисквиты? Вот забавно! Спасибо. После ваших питательных сывороток… Действительно, очень вкусно. Уже зубам щекотно – как у щенка; хоть рукав грызи. А вы не хотите? Только для меня? Специально? Это очень любезно. Спасибо. Вы очень славная девушка, Реа.

У вас, скажите, Реа, целуются еще? Вот так, губами, целуются? Не понимаете? Я покажу…

– Ха-ха. Нельзя. Да, цю-лю-ются. Только вы… я… нельзя.

– Отчего же нельзя? Попробуем, как получится. А вдруг совсем и не плохо. Не хотите? Ну, может-быть, после, когда-нибудь… Вы знаете, я уже завтра – в колледж. Но я буду приходить. В гости. К вам. Хорошо?

– Ай-я. Да. Хорошо.

***

Коридор очень узкий, очень высокий. Аида шагает в развалку; плоскостопные ноги с черной, обтянутой щиколоткой. Покачивается затылок – бритый; резко выступают сухожилия шеи.

Дверь. Поперечный коридор; влево – четыре ступеньки вверх и дыра. Прямоугольная щель. Окно?

– Аида! Окно? Можно взглянуть?

– Не окно. Дверь. Осторожно, не упасть. Там – улиц.

Улица?!

Перед дверью площадка, без перил, не более метра. За нею – провал. Улица? Колодец между домами? Улица, но идущая вертикально кверху и вниз. Со всех сторон – серыми безоконными гранями – отвесы домов. Гладкая отполированность стен.

Ширина улицы метров сто, глубина – глаз не хватает. Бесконечная цепь фонарей; изредка темные мосты-желобы, пересекающие колодец. Еще другие мосты – ажурные, легкие; переплетающиеся спицы опор, серебристо-зеленый светлый металл. Ни одного окна в стенах, только там и здесь, черные, как бойницы, двери перед крошечной бесперильной площадкой.

– Зачем эти площадки?

– Зачем? Вон там, поглядывайте.

Совсем близко, из темной ниши, на выступе-балконе – человек. Оживленно говорит что-то в трубку, криво спускающуюся мимо уха ко рту. Как он может стоять на узком карнизе, на такой высоте?

– Поглядывайте, сейчас. На поясе – распределительный досточек. Видали? Рычаг и кнопки. Сейчас полетит.

Разговор кончен, трубка – вверх, на висок. Правая рука – к поясу. Рычажки, рукоять. Пара шнуров под руку, за спину, к какому-то глянцевитому ящику. Как ранец, на ремнях, за плечами.

Поправил ремни, пояс, повернул рычажок. З-з-з… – резкий, свистящий, до звона высокий звук. Наклонился, – з-з-з – плавно с площадки вниз; скользнул, понесся, снижаясь. Повернул, обогнул выступ стены, поднялся кверху, исчез за переплетом моста…

– Летательный аппарат. Разве в ваш время не был? Очень просто: две вертикальный труба для подъема, одна – горизонтальный. Там – в коробка. Очень сильный воздушный струя. И – глушитель. Очень сильный воздушный струя, непременно надо глушитель; иначе так громко, невозможно выдерживать.

Присмотреться – по всей глубине улицы черные фигуры, как мухи. Гудят, от одного этажа к другому, от бойницы к бойнице. Один проносится кверху, исчез в соседнюю дверь. Немного комично – беспомощно повисли черные ноги в чулках, треплются полы халата…

А что наверху? – Те же стены, мосты. Еще и еще. И дальше… Что это? Стены – и вдруг конец. Высоко, высоко, едва видно – обрез крыш. И между крыш – бледный, зеленоватый сквозь блеск фонарей, далекий квадрат свободного неба. Локон кудрявенькой тучки и дневная, далекая синева…

– Где мы, собственно говоря, находимся, Аида?

– Город Кбрра. В ваш время не был. Недалеко от озеро Ньясса. Восточный Африк.

***

Теперь – в лифт; стеклянно-металлическая коробка с двумя кожаными диванчиками друг против друга. Система кнопок. – «Квартал С-48, высота 114. Рванулись вниз. Вниз, потом поворот; давление в спину – лифт вышел на горизонтальную; потом снова вниз, направо и вверх, вверх. Щелк – остановка. Прибыли.

Коридоры снова, пересекающиеся по всем направлениям. Стеклянные двери, направо, налево.

– Вот и колледж. Сейчас придем, буду вас передавать на директор.

***

Директор Гора за столом, в кабинете. Вид чрезвычайно уютный: под локтем – подушечка, в руке – лупа, на пальцах – какие-то резиновые колпачки, зеленый козырек над глазами. Перед Горой – линялая рукопись. Новый кандидат к воскрешению? Философ? Поэт? Мистик? Святой? Кто-то уже много веков спит непробудным сном, спит и не подозревает, что здесь, в кабинете…

Сквозь дверь – голоса. Можно язык разобрать – французский. По коридору – группа, пять человек. Воскрешенные! Какой-то высоколобый, прямой – говорит. Одна рука на плече у соседа, другая – энергичными взмахами в воздухе. Знакомое лицо. Уж не Гете ли? Кажется, Гете. – Прошел.

Неужели Гете? Может быть, здесь и другие еще? Гете и Кант? Ницше? Толстой? Достоевский? Или Пушкин?

– Маэстро Гора спрашивайт: зачем хотел умирать? Больше не будете? Работаете с нами?

С ними – работать? Чуждые люди с другой планеты. Даже в гимнастической машине – аккумулятор, шнурок заготовлен для повешенья. Ничего прежнего: языка нет, Арсика нет.

С другой стороны: Гора книги прислал. Реа заказала бисквиты. Мелькнувший Гете. Квадрат неба между домами.

Работать? Всем вместе? Гете и Аида, Гора и Достоевский? Принять новое, Арсика не забыть?

«Задачи Южный Воскресительный Компани очень обширны…».

– Скажите директору Гора… Что же, попробую.

Девочка Надя [138]138
  Девочка Надя.Печатается по тексту первопубликации: Журнал Содружества. 1935. № 10. С. 32–34. В архиве К. К. Гершельмана сохранился автограф рассказа, в нем есть отдельные мелкие разночтения с публикуемым текстом.


[Закрыть]

Автобус задавил таксика Тяпку. Тяпка глупый: надо ему лаять, выбегать на улицу – вот и допрыгался.

А было больно. Сосчитайте: кузов автомобиля, колеса, машина; кроме того: шофер и кондукторша, человек шесть пассажиров. Все большие, тяжелые, взрослые – все на Тяпку, маленького. Два раза подряд: сперва передним колесом, потом – еще тяжелее – задним. Кряк-кряк. Что от Тяпки останется?

Сперва Тяпка думал: пройдет. Метался с боку на бок, кружился по мостовой. Тряхнуть хорошенько – боль отскочит. Но куда уж! Все ребра помешались. Тяпка затих. Следовало бы еще, конечно, пожить, но сил нет как больно. Что оставалось? Поглядел Тяпка, сконфуженно пискнул: «Не могу больше». И умер.

Надина мама вышла: полицейский. На руках – рыженький, зубы оскалены. Тяпка? Ах, глупый!

Но что поделаешь? Ничего не поделаешь. Скорее дворника: зарыть Тяпку. В саду, за малинником. Скорее, пока Нади нет дома.

– Наде ничего не рассказывать: Тяпка убежал, вероятно, скоро вернется.

Но где ж не рассказывать? Едва Надя переступила калитку, сын дворника тут как тут.

К малиннику – земля перекопана. Тяпки нет. Марья Константиновна, гувернантка, тащит: «Домой, домой, нечего».

Дома пришлось заплакать. Дело было сложнее, чем можно подумать. Надя у подруги ела курицу – с рисом и соусом. Косточки забрали вместе с тарелками, но одну, самую лучшую, Надя припрятала. Просто – в карман, никому не сказала. Надо же и о Тяпке подумать!

Теперь вопрос: кто же косточку скушает? Надя всю дорогу мечтала: косточку скушает Тяпка. Конечно, у Тяпки довольно еды – каша, суп, мясо. Но ведь это – куриная косточка, совсем другой вкус.

Мама утешала: что поделаешь? – Ничего не поделаешь. Дала пастилу. Пастилу съесть недолго, но от этого разве легче?

В кровати, после «Отче наш», Марья Константиновна хотела ее уложить, но Надя задумалась. Как бы формулировать поудачнее.

– Боженька, сделай так, чтобы Тяпка вернулся.

Марья Константиновна рассердилась: «Разве можно приставать к Боженьке с подобными глупостями. Тяпка сам виноват: не слушался, лаял, вот и получил по делам».

Ясно, на маму и Марью Константиновну рассчитывать нечего. Надо подождать, пока Марья Константиновна заснет. Помолиться как следует – Боженька умный, придумает что-нибудь.

Ужасно копаются эти взрослые! Два письма, роман. Так и заснуть можно. Наконец – электричество щелк! – Марья Константиновна легла наконец.

Сопит? Да, сопит. Если сопит, значит, можно. На колени: «Боженька, сделай так, чтобы Тяпка вернулся».

Войдите теперь в положение Бога. С одной стороны, мироздание, законы природы – столько дел, всюду надо поспеть. С другой, – девочка Надя. Скоро двенадцать, даже папа в спальню прошел, а она до сих пор не спит. «Боженька, сделай так, чтобы Тяпка вернулся».

Вот несчастье! Бросай мироздание, иди к девочке Наде. Бог сел на кровать, дернул девочку Надю за ухо. «Ну, выкладывай. Пристала, несносная».

Бог имел вид точно такой, как в книжке «Моя первая священная история». Борода, седые усы. Только лицо загорелое и грубые руки, как у дворника. Страшновато! Но Надя вспомнила: Тяпка и косточка! Разве не возмутительно? И накинулась.

– Тяпку автомобиль задавил. Конечно, Тяпка сам виноват. Мама, Марья Константиновна, Надя ему всегда говорили: не бегай, Тяпка, на улицу. Но Тяпка – глупый и маленький, а маленьким надо прощать. Ну, наказать немножко – вот он уже весь вечер лежит под землей. Но больше не надо, теперь можно выпустить Тяпку, дать ему косточку.

Не пропадать же, в конце концов, косточке.

Бог выслушал сочувственно, совсем не рассердился, даже раза два кивнул головой.

– Я тебя вполне понимаю, Надечка. Сам знаю, Тяпке нужно помочь. Ты думаешь, мне Тяпку не жалко? Но сейчас – невозможно. Как объяснить? Ну, представь, ты едешь по железной дороге. Ты ведь ездила? Помнишь, на дачу. Вдруг – трах! – платье порвалось. Скажем, за гвоздь. Что делать? Неудобно в дороге чинить. Трясет. Мама из чемодана достанет другое, рваное спрячет. Приедете, тогда можно его и починить. Выкидывать, конечно, не стоит, зачем же, красивое платье.

Так и с Тяпкой. Сломался наш Тяпка. Чинить некогда, и непрочно получится: все ребрышки ведь перепутаны. Лучше новую собачку сделать, покрепче. Самое главное – все еще едут: Марья Константиновна, мама, весь мир. Еще не приехали. В дороге нужны только целые, крепкие таксики. Приедем, тогда и Тяпку починим. Тяпка тоже хороший.

Видимо, Богу было очень неприятно отказывать. Старый, а мокро в глазах. Но что же поделать! Все рассчитано, придумано так хорошо; нельзя изменить, весь план перепутается.

Надя умная девочка. Раз не приехали, понятно, тут не до Тяпки. В вагоне шить невозможно, каждый поймет. Даже ниткой в ушко не попасть.

– А когда же приедем?

– Ну, не так уж долго, я думаю.

– К завтрашнему утру приедем?

– Нет, это едва ли. Потерпи пару дней. Но я обещаю: рано ли, поздно ли, вернется твой Тяпка.

На следующее утро Надя проснулась веселой. Никому не сказала, что Бог приходил – только Тяпке. Еще до чая сбегала в сад: «Скоро, Тяпочка, скоро!».

И про косточку не созналась. Даже когда Марья Константиновна бранила – отчего кармашек засаленный. Зачем ей рассказывать? Заставит косточку выбросить, скажет, что не стоит для Тяпки хранить, очень долго.

Косточка же хорошая – куриная лапка. Надя завернула в газету, обвязала шнурком. В кукольный шкаф, в самый угол, туда никто не заглядывает.

Косточка ведь штука не портящаяся, держи хоть сто лет. Вернется Тяпка, сразу же и съест. А что Тяпка вернется, кто может не верить? Не сегодня, так завтра. Ясно: ведь сам Бог обещал. Сам Бог обещал.