Текст книги "«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное"

Автор книги: Карл Гершельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Мифы о происхождении бытия. О замысле [169]169
  Мифы о происхождении бытия. О замысле.Печатается по тексту первопубликации: Вестник Русского христианского движения. 1982. № 137. С. 111–116, – с исправлениями по автографу, В архиве К. К. Гершельмана сохранилось два автографа произведения, очень отличающихся друг от друга и. видимо, воссоздающих две разные его редакции – краткую и более полную. В основу публикации положена краткая редакция. В автографе отдельные места в ней взяты в квадратные скобки: по всей вероятности. К. К. Гершельман намеревался в окончательном варианте их сократить. В первопубликации в некоторых случаях эти отрывки текста взяты в квадратные скобки, как и в автографе, а в некоторых – никак не отмечены. В данной публикации такого рода отрывки последовательно брались в квадратные скобки.
  Боэциус (Боэций) Аниций Манлий Северин (ок. 480–524) – христианский философ и римский государственный деятель. Цитата из его основного труда – трактата на латинском языке «Утешение философское», который пользовался широкой известностью в средние века и оказал большое влияние на европейские литературы и на философию.
  Мейстер Экхарт (Иоганн Экхарт; ок. 1260–1327) – немецкий средневековый мистик. В своем учении об абсолюте выделял безосновное божественное ничто как основу Бога и всего бытия («Божественность»).
  Яков Бёме – см. примеч к статье «О “Царстве Божием”». «Ungrund» (= неосновательность, безосновная бездна; нем.) – одно из основополагающих понятий мистической философии Я. Бёме.
  Монизм – философское учение, признающее одно единое начало всего сущего.
  Макс Шелер (1874–1928) – немецкий философ, один из основоположников философской антропологии, автор трудов «О вечном в человеке» (1921), «Место человека в космосе» (1928).
  Ang. Silesius– см. примеч. к эссе «О “Царстве Божием”».
  Авраам – персонаж библейских сказаний, считается родоначальником евреев и аравийских племен.
  Эрнст Вихерт (Ernst Wiechert; 1887–1950) – немецкий писатель, антифашист. Автобиографическая книга Э. Вихерта «Jahre und Zeiten» («Годы и времена») вышла в свет в 1948 г. Это свидетельствует о том, что «Мифы о происхождении бытия» писались в конце 1940-х гг.
  Онтологическое доказательство бытия Божиего было разработано английским богословом и философом Ансельмом Кентерберийским (1033–1109). Оно исходило из того, что само понятие Бога немыслимо без его существования, т. е. бытие Бога выводится из самого понятия Бога. Онтология – раздел философии, учение о бытии, в котором исследуются всеобщие основы, принципы, структура и закономерности бытия.
  Иммануил Кант (1724–1804) – великий немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии. В основе его «критической философии» лежит учение о непознаваемых «вещах в себе» и познаваемых явлениях, основывающихся на опыте. Идеи Бога, бессмертия, недоказуемые теоретически, по Канту, являются постулатами «практического разума», необходимой предпосылкой нравственности.
  Метафизика – философия, постигающая путем умозрения основополагающие начала бытия.
  Солипсизм – см. примеч. к рассказу «С 11 – го на 12-ое июня 1933 года».
  Реализм – направление в философии, признающее лежащую вне сознания индивида реальность. Сама эта реальность может истолковываться как бытие идеальных объектов либо как объект познания, независимый от субъекта и его жизненного опыта.


[Закрыть]

1. В открытой для всех возможностей исходной свободе как одна из этих возможностей возникает бытие. Абсолютно-свободное, не встречающее себе никакого сопротивления, оно не замечает себя. Чтобы заметить себя, оно себя ограничивает, создает сопротивление, противопоставляет себя другому, из одного становится многим. Возникает множественность, разделенность – мир и противопоставленность, единство – Бог.

2. Обе противопоставленные части и соединяющее их единство – всё возникает «одновременно». Делится ли единство пополам или оно удваивается, повторяя себя, – безразлично, как мы назовем этот акт. Каждая из этих точек первоначальна, каждая выделяет из себя другую – и вместе с тем каждая производна, каждая выделяется другой.

3. Дальнейшее нарастание множества идет тем же порядком: разветвлением наружу или расчленением внутрь – что одно и то же. Нет мерила, которое позволило бы определить, является ли этот процесс внешним ростом или внутренним усложнением.

4. Существование частей создает пространство, последовательность – время. Мир – это движение, изменчивость; Бог – неизменное в изменчивости, неподвижное в движении. «Первый неподвижный Двигатель, из которого исходит всякое движение» (Боэциус). Бог – лежащая в основе движения воля к движению, [идеи], замысел, его вызывающий.

5. Если я хочу взять со стола карандаш, то моя воля одновременно и причина возникающего движения, и его цель. Желание вызывает, регулирует и завершает движение, само оставаясь на всех его стадиях неизменным.

Таким неизменным желанием, [ведущим замыслом, причиной и целью одновременно] является Бог по отношению к изменчивой, текучей мировой действительности.

6. Желание порождает движение. Бог создает мир. И вместе с тем: тот, кто движется, порождает желание – первоначальный хаос создает Бога. Жизнь – это одновременно и воля к бытию, порождающая бытие, и бытие, порождающее волю. [Бог поднимается из хаоса, как струя к чистому бытию из первоначального недифференцированного бытия-небытия].

7. Хаос («Божественность» мейстера Экхарта, «Ungrund» Якова Бёме) создает Бога как свое желание, как мечту, как замысел нового порядка. Бог рождается из хаоса, восстает из него, как статуя из каменной глыбы, от которой постепенно отсекается все лишнее. Бог – заданное, но еще не осуществлённое конечное совершенство мира.

8. С другой стороны, без желания движение вообще и не началось бы; желание порождает движение: Бог создает мир. [Бог все больше овладевает хаосом;] Бог строится в хаосе, как здание из отдельных камней, привлекая к себе и располагая в порядки все новые материалы. Бог – исходное совершенство, постепенно воплощающееся в мировом процессе.

9. [Таким образом,] мировой процесс – одновременно и процесс материализации духа, и процесс одухотворения материи. Хаос постепенно осуществляет порожденную им идею космоса, идея космоса постепенно подчиняет себе разбуженный ею для бытия хаос.

10. [Одинаково верно: и то, что единство порождает множество, и то, что множество стремится к единству.] Мир растет из одного семени, как дерево, и течет из множества истоков, как река.

11. Что за предрассудок считать «первопричину» бытия непременно единой! [Исходный монизм и исходный плюрализм одинаково нравы.] Так же, как и слова «раньше» и «позже», слова «единство» и «множество» теряют за пределами мира свой смысл.

12. Монизм и плюрализм – только различные точки зрения на один и тот же предмет. Все зависит от того, с чего мы начнем рассуждать – с единства или множества, с покоя или движения, с Бога или мира, с духа или материи. С каких терминов мы начнем, теми мы и принуждены до конца оперировать, потому что они переходят в противоположные без резкой границы, связаны с ними непрерывным рядом понятий. Крокодил состоит из головы, спины и хвоста, которые постепенно, незаметно переходят друг в друга. Человек, начавший разглядывать крокодила с головы, не найдя резкой границы между головой и шеей, будет считать, что весь крокодил состоит только из головы; человек, начавший разглядывать его с хвоста будет спорить, что он весь состоит из хвоста.

13. Про мир с равным правом можно сказать трояко. Можно сказать, во-первых: Бог – причина мирового процесса, в мировом процессе Бог овладевает хаосом, приводит его к космосу (теизм). Во-вторых, можно сказать: Бог не в начале, а в конце мирового процесса, его цель, результат. Мир создает, «выдумывает» Бога как свой высший идеал и постепенно осуществляет этот идеал (атеизм – в той форме, например, какую мы находим у Макса Шелера). И наконец, в-третьих: Бог преодолевает свою собственную инертность, обуздывает сам себя. Бог и в начале, и в конце, и в глубине мирового процесса. Мировой процесс – процесс самосоздания Бога (пантеизм). «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец» (Откр. 21, 6).

14. «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Иоанн, 1, 1). Согласно точному переводу этого стиха не «Слово было у Бога», <а> «Слово было к Богу», даже «Слово было обращено к Богу». Одинаково справедливо, что «Слово» (идея, замысел) исходит из Бога и что оно стремится к Богу, призывает Его. Бог создает Христа, воплощается в Него («И Слово стало плотью») и вместе с тем в Христе Бог сам впервые рождается.

15. Христос рождается от Отца как «единородный Сын», и вместе с тем человек Иисус прозревает новый образ Бога, ставит перед человечеством новый идеал благого Отца. Бог создает мир и человека как бытие, мир и человек создают Бога как ведущую идею этого бытия.

«Ich bin Gottes Kind und Sohn; Er wieder ist mein Kind… – Ich muss Maria sein und Gott aus mir gebaren…»*

Ang. Silesius.

[* Я дитя и сын Бога; Он же опять мое дитя… – Я должен стать Марией и родить из себя Бога… (нем.)]

16. Бог-Отец и Бог-Сын – это два лица Св. Троицы, они «нераздельны». Бессмысленно ставить вопрос о том, кто из кого «исходит», кто кого порождает. Оба сосуществуют «от вечности». «Прежде, нежели был Авраам, Я есмь». «Кто же Ты?.. – От начала Сущий». «Ныне прославь Меня Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира».

17. Назовем ли мы мировое движение процессом нисхождения Божества с неба на землю или процессом восхождения человека с земли на небо – зависит только от того, какую точку вне этого движения мы захотим считать неподвижной. Проблема «Богочеловека» и

«человекобога», так часто рождающая споры, – чисто словесная проблема. Согласно Апокалипсису небесный Иерусалим сходит с неба на землю в то же время, согласно ап<остолу> Павлу, человек поднимается с земли в небо. «Первый человек – из земли, перстный; второй – «Господь с неба» (I Кор. 15, 47).

18. Вольтер сказал, что человек выдумывает Бога. Но это выдумывание не остается актом только субъективного, психологического значения; создавая идею Бога, человек реально создает и самого Бога: устанавливая идеал, способствует его осуществлению.

19. «Видишь, голубчик, был один старый грешник в восемнадцатом, столетии, который изрек, что если бы не было Бога, то следовало Его выдумать, s’il n’existait pas Dieu if faudrait l’inventer. И, действительно, человек выдумал Бога. И не то странно, и не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль – мысль о необходимости Бога – могла залезть в голову такому дикому и злому животному, каков человек, до того она свята, до она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку. Что же до меня, то я давно уже положил не думать о том: человек ли создал Бога или Бог человека?» (Достоевский. «Братья Карамазовы». Слова Ивана)

20. «…fur meine nachdenkliche Betrachtung gebuhrt unsere Ehrfurcht ebenso Glauben, dass der Mensch ein Geschopf Gottes sei, wie dem, dass Gott ein Geschopf des Menschen sei. Sie sind nur zwei Seiten derselben Idee»* (Ernst Wiechert «Jahre und Zeiten». 5. 363).

[* «…по моему зрелому размышлению, наше благоговение точно так же исходит из веры в то, что человек есть творение Божие, как и из того, что Бог есть творение человека. Это лишь две стороны одной и той же идеи» (нем).]

21. В так называемом «онтологическом доказательстве бытия Божия», выводящим существование Бога из наличия идеи о Нем, мы, собственно говоря, ничего не «выводим», а просто усматриваем Его существование в наличии идеи, потому что идея Бога и есть

уже Бог.

22. Надо удивляться вкусу Достоевского, одним художественным чутьем поднимающегося на точку зрения, достижение которой стоило европейской мысли целых столетий блуждания и поисков. После Канта нельзя серьезно говорить о «доказательствах» бытия или небытия Бога, все «гипотезы» подобного рода безвкусны. О Боге можно сказать всё что угодно – всё будет правильно и неправильно вместе.

В этом сказывается природный русский философский вкус: в отрицании метафизики (вполне согласно с Кантом) как бесплодного «мудрствования», «словоблудия» и в переносе центра тяжести философского исследования на этику (тоже в согласии с Кантом: практический разум как основа новой метафизики).

23. Не только мир как целое имеет первоисточник жизни в самом себе, но и каждая его частица. В каждом из нас – метафизический жизненный центр. Этот центр у каждого – личный, отдельный от всех остальных; и вместе с тем он – общий для всех, единственный на весь мир. Единое и множественное – это «здешнее», «земное». Жизненный центр – по ту сторону мира, и для него не могут иметь значения подобные различия.

24. Основа мира – основа каждого из нас. Она охватывает мир как лежащая вокруг него бесконечность и вместе с тем сжата внутри его, в точке, как его центр. Бытие разгорается из одной искры, как пожар, и вместе <с тем> проступает, как сырость, отдельными каплями. Каждый из нас исходит из общего для всех центра, и каждый зарожден в бесконечности, независимо от всех других. Каждый исключителен, и каждый универсален; каждый – все, и каждый – частица; каждый – основа, и каждый – ответвление всех остальных.

25. Каждый из нас – единственное бытие во вселенной (солипсизм), и все-таки нас много (реализм).

26. Семя жизни замкнуто в нас из вечности, раз и навсегда вложено в нас, но каждый может его сознательно культивировать, взращивать. Каждый сам себя изнутри строит, и все же каждый сам себе дан извне. В этом сочетании «самоданности» с «самоопределяемостью» бытия – глубочайшая тайна порождающей его свободы.

27. Сам Бог, рождаясь из свободы, одновременно и сам себя поднимает из нее, и сам себя в ней находит.

28. [Желая взять со стола карандаш, я сам создаю в себе это желание, и вместе с тем оно возникает во мне независимо от меня. Я порождаю его и нахожу его в своей душе готовым.] В своей сути оно остается неизменным от начала моего движения до его конца; и все-таки, по мере этого движения, оно видоизменяется в деталях, порождает множество новых промежуточных желаний и движений, заставляет простое движение расчленяться на множество сложных; само усложняется по мере преодолеваемых на пути препятствий, заставляет меня не только протянуть руку за карандашом, но, возможно, и пройти несколько шагов, обойти стоящий на дороге стул и т. д. [Подбно этому и] лежащая в основе бытия «идея» одновременно и порождает бытие, и сама им порождается, и определяет его, и сама им определяется.

29. Вглядываясь в уже готовое, уже имеющееся в моей душе желание, я его обнаруживаю, конкретизирую, развиваю. Я его создаю, и вместе с тем оно уже изначала присутствует во мне.

30. Мир дан мне и все-таки порожден мною, как сновидение, которое я сам из себя проецирую и которое все же вкладывается в меня кем-то «другим», от меня не зависит.

31. Своей глубиной я ухожу в метафизическую подоснову мира, сливаюсь с Богом, как древесный лист через черенок сливается с ветвью, стволом и корнем дерева. Бог и я составляем одно целое, как дерево и лист; и все-таки Бог и я противостоим друг другу, тоже как дерево и лист.

32. Так же связан и я с любой частицей мира. Я связан с нею воедино общим жизненным центром, из которого мы оба истекаем; и все же мы с ней противостоим друг другу как противоположные, максимально удаленные друг от друга «концы» этого единства. Мы одновременно и ось мироздания, и его полюса.

33. Все одновременно: и противостояние Богу, и единство с Ним; и единство с миром, и противостояние миру; и единство с самим собой, и противостояние самому себе.

34. Все едино, и каждый сам по себе. Смотрящий мне в глаза собеседник смотрит на меня из меня же, но все-таки смотрит мне навстречу.

35. Углубляясь без конца в небо, я приду в самого себя; последняя глубина неба открывается «позади меня», во мне самом.

36. Каждый из нас – творец и творение вместе. Наша неспособность сразу, на месте, познать мир и самих себя – это не только бессилие твари сразу охватить творца, но и бессилие творца сразу овладеть творением.

37. Мир не может без длительного усилия уловить прозреваемую им идею; идея не может без борьбы подчинить себе организуемый ею мир.

38. Рождающийся через наше рождение Бог хочет овладеть бесконечностью, в которой Он рождается. Если Ему это не сразу удается, то не потому что Его силы не бесконечны, а потому что бесконечна бесконечность, которую Он пытается объять.

39. Глубина мира и наша собственная глубина бесконечны. Мы были бы навсегда лишены возможности познать мир и себя, если бы наша познающая высота тоже не была бы бесконечной.

40. Жизнь – борьба Творца с творением, постепенный охват Творцом творения и постепенное познавание творением Творца. Конечная задача – полные овладение и познание: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе» (Мф. 6, 10). «Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа» (Иоанн, 17, 3).

О свободе [170]170
  О свободе.Печатается впервые по тексту автографа из собрания писателя. Собственно, в архиве К. К. Гершельмана сохранилось два автографа эссе «О свободе». По существу, это две разные редакции эссе. Как и в случае с «Мифами о происхождении бытия», есть краткая и расширенная редакция произведения. Но последняя представляет собой окончательно не доработанный черновой текст, краткая же – беловик.


[Закрыть]

Бог един и единственен, ничто не заставляет Его хотеть того, что Он хочет, ничто не препятствует ему в этом. Бог абсолютно свободен.

Мир – разделившийся Бог, одно большое желание, рассыпавшееся на множество маленьких. Каждый из нас – одно из желаний Бога, каждый из нас абсолютно свободен.

Каким образом я мог бы быть несвободен, если я сплошь и насквозь соткан из Бога, из свободы, сам есмь эта свобода?

Камень притягивается к земле не потому, что это предписано ему со стороны, а потому что ему самому этого хочется.

То, что камень всегда и везде притягивается к земле, не означает, что он несвободен. Это означает только, что его желание – не мимолётный каприз, а твердая, упорная воля.

Свобода детерминирует себя самое. Закрепляя себя в повторении, она обращает себя этим в закон. Закон – это постоянство свободы.

Законы природы – не извне наложенные на нас обязательства, а внутреннее выражение живой ее сущности.

Каждый из нас – живой отрезок природы. Каждый участник жизни носит внутри себя все ее законы, ежемгновенно заново пересматривая и заново утверждая их своею свободой.

Закон природы? Это я.

Все в мире имеет причину, только одно не имеет причины – сама причинность. Беспричинность причины есть ее свобода.

То, что мир избрал именно такую, а не какую-нибудь иную причинность, это случилось помимо всякой причинности.

Каждый из нас – сложнейшее сочетание сложнейших законов, и все-таки каждый из этих законов и все сочетание их насквозь свободно.

Свобода, свободно закрепляющая себя в одном или нескольких основных законах, усложняется и разветвляется на множество производных законов. Но от этого она не перестает быть свободой.

Свобода – та простая нить, из которой соткана сложнейшая мировая ткань. Различные способы переплетения нити с самой собою сообщают ткани ее разнообразие и богатство.

Моя «эмпирическая», будничная, ежемгновенная «свобода воли» и есть прямое обнаружение моей сверхмировой, вневременной метафизической свободы.

Свобода одинаково свободна в своем корне, в стволе и каждой из своих ветвей. Свобода ветви ограничена только одним: такой же свободой соседней ветви.

Я не могу пройти сквозь стену не потому, что я не свободен, а потому, что моей свободе противопоставлена равнобожественная и противоположно направленная свобода стены.

Ограниченность свободы есть результат столкновения двух свобод.

Бог разделился на мир, чтобы воплотить каждое из своих противоречивых желаний и чтобы каждому из них предоставить возможность расти до конца.

Бог так долго не может закончить своего мироздания, потому что Его желания слишком многочисленны, слишком ненасытны и слишком противоречивы.

Задачи мировой жизни – примирить все свои стремления, а не подавить одно другим. Именно потому, что первоисточник жизни в нас самих, эта задача есть наша собственная задача.

Жизнь должна во всем мире достигнуть такого же единства, какого она достигает в живом организме; только тогда противоборство ее частей заменится их содружеством.

Только когда стена сама расступится, чтобы меня пропустить, и мы оба испытаем блаженство, подобное тому, какое испытывают мужчина и женщина в любовном объятии, – только тогда мироздание будет завершено.

ЛИТЕРАТУРНО-КРИТИЧЕСКИЕ И ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЕ СТАТЬИ

О современной поэзии [171]171
  О современной поэзии.Печатается по тексту первопубликации: Новь. Сб. 6. 1934. С. 50–56. Перевод на английский язык: Pachmuss Т. Russian Literature… Р. 159–165. Это, по существу, единственная появившаяся в печати литературно-критическая статья К. К. Гершельмана, которой он включился в разгоревшуюся в середине 1930-х гг. полемику о кризисе и путях развития русской эмигрантской поэзии.
  Цитата из статьи: Вейдле В. Сумерки стиха // Встречи (Париж). 1934. Март. С. 105–107. Владимир Васильевич Вейдле (1895–1979) – русский литературный и художественный критик, эссеист, поэт. С 1924 г. в эмиграции.
  Адамович Г. Стихи // Последние новости. 1934. 8 февр. № 4705.
  Вейдле В. Чистая поэзия // Современные записки. 1933. Т. 53. С 310–323.
  Парнасцы – члены французской литературной группы второй половины XIX в. «Парнас» (от названия горы в Греции, где, согласно древнегреческим мифам, пребывают музы и Аполлон). В группу входили Л. де Лиль Ш. Бодлер, С. Малларме, Т. Готье, П. Верлен и др. Парнасцы превыше всего ставили в искусстве прекрасное и утверждали в поэзии «спонтанное вдохновение».
  Стефан Малларме (1842–1898) – французский поэт-символист, для его творчества характерны усложненность поэтической речи, стремление передать «сверхчувственное».
  Поль Валери (1871–1945) – французский поэт и мыслитель. Его лирика – это чаще всего образцы так наз. «интеллектуальной поэзии».
  Зинаида Николаевна Гиппиус (1869–1945) – русская писательница, с 1920 г. в эмиграции. Примыкала к символистам.
  Цветаева, Марина. Ремесло. Книга стихов. М.; Берлин: Геликон, 1923.
  «Числа» – группа молодых литераторов-эмигрантов, объединившихся вокруг журнала «Числа» (Париж, 1930–1934; редактор и издатель Н. А. Оцуп). Для них были важны принципы беспристрастности, аполитичности, точности; предпочтение отдавалось сущностному, а не краткосрочному, отсюда интерес авторов «Чисел» к экзистенциальным проблемам бытия, в том числе и к проблеме смерти. К. К. Гершельман сотрудничал в журнале «Числа», и ему, без сомнения, были близки основополагающие установки группы (см. об этом во вступительной статье).
  Виктор Максимович Жирмунский (1891–1971) – ученый-филолог, академик АН СССР, профессор Ленинградского университета. Имеется в виду его книга «Поэзия Александра Блока» (1921).
  Довид Кнут (наст, имя и фамилия – Давид Миронович Фиксман; 1900–1955) – русский поэт и прозаик. Цитируется стихотворение Д. Кнута «Бутылка в океане», опубликованное в журнале «Числа» (1930. № 1–2).


[Закрыть]

За последнее время в эмигрантской прессе участились пессимистические отзывы о состоянии современной русской поэзии. Их можно свести к трем утверждениям: первое – поэтов много; второе – читателей мало; третье – нельзя, быть может, в этом винить одного читателя, внутри самой поэзии не все благополучно.

«Что-то разрыхляется или отвердевает в старинном устройстве стихотворного искусства… громоздятся излишества, зияют незаполнимые пустоты, метрический скелет обрастает диким мясом безразличных ритмов и случайных слов. Поэзия предпочитает прозу. Наступают сумерки стиха» (В. Вейдле. Сумерки стиха. Встречи. № 3).

«Не стоит упорствовать. Почва истощена, иссякла, – в ней ничего не может уже родиться, надо ей дать отойти, отстояться…

– Пишите прозу, господа» (Г. Адамович. Стихи. Последн<ие> нов<ости>. № 4705).

Нельзя не согласиться с первыми двумя положениями. В значительной мере справедливо и третье. Несомненно, современная поэзия (как, впрочем, и все другие отрасли культуры) переживает состояние какого-то кризиса. Вопрос только в том, на каких путях искать выход. Возможности сужены, но надо ли это отнести к стиху как целому или только к некоторой его стороне, хотя бы и существенной? В. Вейдле в цитированной статье, а еще больше в статье «Чистая поэзия» (Соврем<енные> записки. № 53) очерчивает приблизительно сферу этого оскудения почвы: использованность строфических форм, форм фонетических (размеры, рифмы), стилистических словарь, синтаксис, образы). Другими словами – использованность всех формальных факторов стихосложения.

Известно, насколько условны и расплывчаты термины «форма» и содержание». Здесь они берутся в обыденном, обывательском их значении. Нет также сомнения, что по существу форма не отделима от содержания. Форма есть воплощение содержания. Форма должна сполна и без всякого излишка выявлять содержание.

Однако само существование этих терминов указывает на их сравнительную независимость. Слияние является, скорее, случаем идеальным. Фактически всегда будет проявляться перевес той или другой стороны или во всяком случае их большая или меньшая несвязанность. Это можно обнаружить как на любом отдельном произведении искусства, так и на целом историческом периоде.

Символизм был направлением в значительной мере формальным. Многочисленны теоретические изыскания символистов в этой области (Брюсов, Белый) [172]172
  Действительно, признанные мастера символизма Валерий Яковлевич Брюсов (1873–1924) и Андрей Белый (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева; 1880–1934) много занимались исследованиями по теории и истории литературы, особенно по поэтике. В. Я. Брюсову принадлежат труды по стиховедению, по теории символизма, о поэтике А. С. Пушкина и др. Андрею Белому – труды с теоретическим обоснованием символизма, о поэтике Н. В. Гоголя и других русских писателей.


[Закрыть], несомненно и наличие чисто технического экспериментирования у символистов. В свое время оно явилось необходимейшей реакцией против формальной окостенелости предсимволистического периода. Поэзии была возвращена профессиональная чистота.

Позднейшие течения вполне разделяли этот интерес символизма к изысканиям чисто формальным. Для иллюстрации факта, насколько технично подходили создатели многочисленных «измов» к соседним школам и своей собственной, можно привести цитату из предисловия А. Белого к его сборнику «После разлуки», где даны предпосылки его мелодизма [173]173
  Речь идет о предисловии под названием «Будем искать мелодии» к сборнику стихов А. Белого «После разлуки. Берлинский песенник» (Петроград; Берлин, 1922).


[Закрыть]. Мелодизм не сыграл значительной роли, сам Белый не придавал ему большого значения, но подход характерен:

«Эта маленькая тетрадь – поиски формы… В новаторских попытках сказывалось лишь естественное разделение труда в гранении деталей стиха: появились ритмисты, появились футуристы, подчеркнувшие звук слова; появились имажинисты, подчеркнувшие образ, и т. д. Ныне стих перегружен ухищрениями образа, ритма, инструментовки, но всеми школами… пропущена одна существенная сторона стиха: мелодия целого».

Ни символизм, ни акмеизм, ни футуризм, ни другие течения не исчерпывали, конечно, своих задач задачами чисто формальными. Часто они стояли даже на втором плане. Но существенно то, что сплошь и рядом они ставились вне связи с заданиями идеологическими, т. е. изолированно, побочно, как поиски новой и более совершенной формы – an und fdrsich*. [* В себе и для себя (нем.)]

И вот – самый принцип поисков формы вне ее связанности с содержанием есть явление ненормальное. Экспериментализм оправдан как упражнение, но не как цель. Все «ухищрения образа, ритма, инструментовки» – законны, необходимы. Но только как средство, не как нечто самодовлеющее. Если форма есть, действительно, воплощение содержания («Как будто совершенная форма не есть та, которую до последнего изгиба наполняет содержание». Вейдле «Сумерки стиха»), то всё, только украшающее, органически не связанное с целым стихотворения, является по существу излишним, утяжеляющим, засоряющим.

Отношение к форме как к чему-то самодовлеющему необходимо вытекало из самого принципа «искусство для искусства», провозглашение которого в 90-х годах прошлого столетия послужило, быть может, исходным пунктом всего процесса. «Искусство для искусства» оправдывало игру ради нее самой, эстетское пересыпание драгоценностей из ладони в ладонь. Для времени своего провозглашения этот принцип был опять-таки необходим и верен. Он явился противовесом принципу «служебности» искусства 70-х годов, когда требовалась от художника проповедь гражданских добродетелей и «окончание университета по естественно-историческому факультету», когда забывалось, что методы воздействия искусства совершенно самостоятельны, что интуитивность искусства, внелогический, «музыкальный» его строй, ставит его в плоскость, не соизмеримую с какой бы то ни было другой областью, особенно научной. Принцип «искусство для искусства» освободил поэта, вернул поэзии право вообще называться искусством.

Но, с более широкой точки зрения, он, бесспорно, недостаточен. Судьба искусства не есть бесконечная варка в собственном соку, назначение искусства гораздо шире, чем только служить приятным отдыхом, как бы высоко такой отдых ни понимался (до шопенгауэрского чистого созерцания включительно). Цель искусства в конечном счете – воздействие на жизнь. Оно должно «воспламенять бойца для битвы», «глаголом жечь сердца людей». Техника – «жало мудрыя змеи» [174]174
  Вставки – цитаты из стихотворения А. С. Пушкина «Пророк».


[Закрыть]– только средство на этом пути. Содержание произведения искусства и есть та сторона его, которая переступает за границу специфических особенностей данного искусства. Например: историческое, бытоописательное, философское содержание в поэзии, – словом, все то, что принципом искусства для искусства объединялось под презрительной кличкой «литературы».

Однако отрицание «литературы» ведет в пределе и к отрицанию формы. Отсутствие содержания делает излишними и средства его выражения, т. е. уничтожает всё произведение. Форма пустеет, ей нечего воплощать. Понятен провал французских парнасцев, Малларме, Поля Валерии и др. (см. Вейдле. «Чистая поэзия»), где принцип искусства для искусства приводит поэзию к самоотрицанию, к отказу от творчества вообще.

Желая придти к цели, необходимо, конечно, предварительно научиться ходить. Но выйдя в дорогу, следует смотреть на цель, а не под ноги: иначе будет блуждание, быть может, полезное для здоровья, но не приводящее к цели кратчайшим, т. е. наилучшим путем. Чтобы выявить содержание, внимание художника должно быть направлено прежде всего на само содержание. Форма явится как следствие. Один из лучших способов усовершенствовать форму – забыть о ней.

Результаты работы последних десятилетий велики: преобразования в области метров (всевозможные стяжения), рифм (аллитерации и ассонансы|), композиции (пользование редкими формами строф) и другие, действительно очень существенные нововведения. Но дальнейшие перспективы в этом направлении исчерпаны. Что же, может быть предпринято путешествие, ради которого велась вся работа. Могут быть реабилитированы понятия «литературы», темы, содержания, и творческое внимании поэзии решительно переведено на них.

Этот сдвиг не только желателен, но и ясно наметился уже в эмигрантской поэзии последних лет. Зинаида Гиппиус требует «человеческого таланта» от поэта, кроме таланта чисто поэтического. Марина Цветаева называет это «даром души», выдвигает стихи детские, дилетантские, напоминает о недостаточности для поэзии одной техники (см. статью М. Цветаевой «Искусство при свете совести». – Соврем<енные> записки. < 1933>. № 50). Это делает Цветаева – поэтесса огромной формальной активности, один из сборников которой назван – «Ремесло».

Поэзия «Чисел» дает пример осуществления этого принципа. «Числами» явлено вполне выраженное поэтическое лицо. Нет сомнения, что центр внимания «Чисел» направлен на тему. Это было вызвано, возможно, причинами общекультурными, не лежащими в самой поэзии. Отсутствие читателя, изолированность современного поэта (эмигрантского особенно) должны были вызвать поэзию интимную, поэзию самого важного, для себя. Общий идеологический кризис требовал пересмотра всех основных культурных, философских, религиозных ценностей. Отсюда темы «Чисел» – смысловая оценка жизни, личности, мира; индивидуальная смерть как центральная тема. Темы религиозно-философские.

Формальные искания отодвинуты в «Числах» на второй план. Требуется, конечно, поэтическая культура, – каждый современный поэт должен так или иначе пройти сквозь учебу технических достижений предшествующего периода, но дальнейшая активность в этом направлении не обязательна. И поразительно, что, несмотря на отсутствие подобной активности или, может быть, именно в силу этого «Числами» дано уже новое формальное направление: своеобразный «аскетизм формы». Четкость и чистота ее, разгрузка от всего лишнего, внешнего, малосущественного.

Аскетизм формы не есть единственная открывающаяся возможность. Желательно полное использование всех технических завоеваний как средства к повышению смысловой выразительности стиха. Насколько плодотворен такой подход, показывает пример Блока. Огромное значение Блока именно в том, что им был использован формальный опыт старших символистов и впервые широко и без экспериментирования применен (на это уже указывалось некоторыми советскими критиками, напр<имер>, Жирмунским). В наше время на этом пути стоит, возможно, Цветаева.

Роль Блока или Цветаевой понятна. Но насколько оправдано существование второстепенных поэтов, которых «так много»? Говорить приходится, конечно, только о тех из них, для кого поэзия является делом, средством самосознания и самовыявления. Значение поэта определяется не культурностью или даже талантом, а, в первую очередь, серьезностью его подхода. Роль таких поэтов велика. Не важно, что труд их не находит читателя, не переступает пределов поэтической кухни. Необходима непрерывность движения. Не надо давать отдохнуть – надо культивировать почву, на которой мог бы возрасти крупный поэт будущего, в случае если он появится. Гении не падают с неба. Назначение мелких поэтов – создать «органическую среду, питательный бульон, необходимый творчеству нескольких больших поэтов» (В. Вейдле).

Показательна «теория дядюшек», выдвинутая некоторыми советскими формалистами: великий поэт учится не у своих столь же великих предшественников (отцов, так сказать), а у дядюшек – второстепенных поэтов предыдущих периодов. Задача мелких поэтов – расчистка пути для большого, «прямыми сделать стези ему». Если использованность языковых средств (на которую указывает в своих статьях Вейдле), может быть, и не позволит в эмиграционной среде вырасти Пушкину, то Блок в ней возможен – поэт, настолько сильный, чтобы разорвать бойкот равнодушия вокруг современной поэзии и вновь ударить по сердцам масс «с неведомой силой».

Впрочем, едва ли только отсутствием достаточно крупных поэтов объясняется читательское невнимание. Старшее поколение эмиграции – люди без кожи, люди, пережившие крушение всех идейных основ и боящиеся малейшего прикосновения к свежей ране. Младшее поколение, не чувствуя себя в силах жить вовсе без кожи, спешно подыскивает сносный эрзац. Все новые идеологии, увлекающие молодежь, являются подобным эрзацем – идеологиями, наспех сколоченными, лишенными религиозной или даже прочной общекультурной базы, но жадно подхватываемыми: на безрыбье и рак рыба. По самой своей задаче (дать хотя бы не глубокий, но скорый ответ) новые идеологии должны уклоняться от проблем слишком сложных, т. е. именно тех, на путь преодоления которых так смело вступает современная ничего нет удивительного, если на время она останется предоставленной самой себе.

Однако рано или поздно необходимость более прочной идеологии должна обнаружиться. Рано или поздно масса остановится хотя бы перед тем же «числовским» вопросом о смерти. Оправдание смысла индивидуальной жизни жизнью в коллективе (будь то нация, класс или что угодно еще) – самообман. Коллектив более длителен, но в конце концов так же смертен, как личность. Во всех внерелигиозных идеологиях проблема смерти только затушевывается. Не разрешая ее по существу, они оставляют смысловую оценку жизни висеть в воздухе в такой же мере, как и до своего появления. И когда это будет осознано, вопрос будет поставлен, тогда «Числа» понадобятся, окажутся в созвучье с эпохой. До тех пор поэзия должна спокойно ждать и работать.

Эмиграция имеет свой опыт, иной, чем остальная Россия, пользуется иными возможностями его выявления. Эмиграция не только может – должна сказать свое слово. И поворот поэзии от экспериментализма к интимности, может быть, и вызван больше всего тем, что слишком многое надо сказать. Не до экспериментирования тут.

Не следует бояться пессимизма и гнаться за искусственной бодростью. Важно только одно – чтобы голос был глубок и искренен. Пусть он даже будет голым криком отчаянья – чем глубже пессимизм, тем прочнее вырастающий из него оптимизм.

Поэзия должна выработать новую форму, обеспечивающую ей максимальную насыщенность содержания при максимальном лаконизме формы. Надо так или иначе зафиксировать сказанное; отсюда печатанье книг и журналов, никем не читаемых. Это единственный способ сконсервировать добытое до времени, когда оно сможет понадобиться (не понадобится – дело не наше).