Текст книги "Собрание сочинений, том 17"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 57 страниц)

Но как только Тьер и его генералы – герои декабрьского переворота – узнали, что декрет Коммуны был лишь простой угрозой, что были пощажены даже шпионы-жандармы, пойманные в Париже переряженными в национальных гвардейцев, и полицейские, схваченные с разрывными бомбами, – тотчас же стали в массовых масштабах применяться прежние методы, которые применяются и по сей день. Национальные гвардейцы, сдавшиеся в Бель-Эпине превосходившему их по численности peloton [взводу. Ред.] конных стрелков, были затем расстреляны поодиночке сидевшим верхом на лошади капитаном этих стрелков; дома, в которых укрывались солдаты парижских войск и национальные гвардейцы, жандармы окружали, обливали керосином и поджигали; обугленные трупы были извлечены впоследствии парижскими санитарными отрядами; гибель в редуте Мулен-Саке национальных гвардейцев, предательски захваченных врасплох и заколотых штыками в своих постелях (коммунары, захвачены врасплох, сонными, в своих постелях); кровавая расправа (массовые расстрелы) в Кламаре, расстрел на месте пленных, носивших форму линейных войск, – все эти подвиги, о которых развязно повествует Тьер в своих бюллетенях, представляют собой лишь отдельные эпизоды этого мятежа рабовладельцев! Но не нелепо ли приводить отдельные факты зверской жестокости перед лицом нынешней гражданской войны, затеянной версальскими заговорщиками среди развалин Франции по самым низким мотивам классового своекорыстия, перед лицом бомбардировки Парижа, которая ведется под покровительством Бисмарка, на глазах у его солдат! Небрежный тон, в каком Тьер сообщает обо всем этом в своих бюллетенях, подействовал на нервы даже газеты «Times», не отличающейся особенной чувствительностью. А впрочем все это, как говорят испанцы, «в порядке вещей». Вся борьба господствующих классов против классов производящих, когда они угрожают их привилегиям, изобилует такими же ужасами, хотя никогда еще в ней не проявлялась такая чрезмерная гуманность со стороны угнетенных и лишь в редких случаях проявлялась такая крайняя низость их противников... Тьер всегда придерживался старой аксиомы средневековых странствующих рыцарей, что всякое оружие хорошо в борьбе против плебея.

«L'Assemblee siege paisiblemeut» [«Собрание мирно заседает». Ред.], – пишет Тьер префектам.

Инцидент в Бель-Эпине

Инцидент в Бель-Эпине, недалеко от Вильжюифа, заключался в следующем: 25 апреля четыре национальных гвардейца были окружены отрядом конных стрелков, которые предложили им сдаться и сложить оружие. Ввиду того, что сопротивление было бесполезно, они повиновались, и стрелки не тронули их. Вскоре после этого подскакал на лошади, несущейся во весь опор, капитан отряда; этот офицер, достойный служить под командованием Галиффе, расстрелял поодиночке пленных из револьвера и затем уехал со своим отрядом. Трое из гвардейцев были убиты, а один, по имени Шеффер, тяжело раненный, остался жив и был впоследствии доставлен в госпиталь в Бисетре. Коммуна направила туда комиссию, чтобы получить показания умирающего, которые комиссия и опубликовала в своем отчете. Когда один из парижских членов Собрания сделал по поводу этого доклада запрос военному министру, депутаты «помещичьей палаты» заглушили его слова криком и не дали министру отвечать. Было бы оскорблением для их «славной» армии – не совершать убийства, а говорить о них.

Душевное спокойствие, с каким Собрание относится к ужасам гражданской войны, проявляется в словах одного из бюллетеней Тьера к его префектам: «L'Assemblee siege paisible-ment» (оно, подобно Оливье, относится к событием с coeur leger [с легким сердцем (обыгрывается выражение председателя совета министров Оливье – см. настоящий том, стр. 510). Ред.]); правительство, состоящее из уголовных преступников, доказывает своими гастрономическими празднествами у Тьера и за столом немецких принцев, что их пищеварение не испортили даже тени Леконта и Клемана Тома.

6) КОММУНА

Коммуна после Седана была провозглашена рабочими Лиона, Марселя и Тулузы[453]453
  Коммуны в Лионе, Марселе, Тулузе – см. примечание 421.


[Закрыть]. Гамбетта приложил все усилия, чтобы уничтожить ее. Во время осады Парижа все снова и снова повторявшиеся рабочие восстания, – которые всякий раз подавлялись под разными лживыми предлогами бретонцами Трошю, этими достойными преемниками корсиканцев Луи Бонапарта – представляли собой попытки заменить правительство узурпаторов Коммуной. Коммуна, которую пролетариат молчаливо вынашивал тогда в своем сознании, составляла истинную тайну революции 4 сентября. Поэтому-то утром 18 марта, после поражения контрреволюции, дремлющая Европа была разбужена от сна, в котором ей виделась прусская империя, громовыми криками Парижа: «Vive la Commune!» [«Да здравствует Коммуна!» Ред.].

Что же такое Коммуна, этот сфинкс, задавший такую тяжелую загадку буржуазным умам?

В своем наиболее простом понимании – это та форма, в которой рабочий класс берет в свои руки политическую власть в Париже и других промышленных центрах, являющихся его социальным оплотом. Центральный комитет в своем манифесте от 20 марта заявил:

«Парижские пролетарии, видя несостоятельность и измену господствующих классов, поняли, что для них пробил час, когда они должны спасти положение, взяв в свои руки управление общественными делами... Они поняли, что на них возложен этот повелительный долг, что им принадлежит неоспоримое право стать господами собственной судьбы, взяв в свои руки политическую власть» (государственную власть).

Но пролетариат не может, как это делали господствующие классы и их различные соперничающие группы в поочередные моменты своего торжества, просто овладеть существующим государственным аппаратом и пустить в ход эту готовую силу для своих собственных целей. Первое условие для удержания политической власти – переделать традиционный рабочий механизм государства и уничтожить его как орудие классового господства. Эта громадная правительственная машина, опутывающая, как удав, действительный общественный организм своими всеохватывающими петлями – постоянной армией, иерархической бюрократией, послушной полицией, духовенством и раболепным судейским сословием – была впервые создана во времена абсолютной монархии как оружие нарождавшегося буржуазного общества в его борьбе за освобождение от феодализма. Первая французская революция, поставившая себе задачу дать полный простор свободному развитию современного буржуазного общества, должна была смести прочь все местные, территориальные, городские и провинциальные твердыни феодализма, и, таким образом, одновременно она подготовила общественную почву для той надстройки, которой является централизованная государственная власть с ее вездесущими органами, разветвляющимися по принципу систематического и иерархического разделения труда.

Но рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить ее в ход для своих собственных целей. Политическое орудие его порабощения не может служить политическим орудием его освобождения.

Современное буржуазное государство воплощается в двух важных органах – парламенте и правительстве. Парламентское всемогущество породило в период республики партии порядка, с 1848 по 1851 г., свое собственное отрицание – Вторую империю, – и режим империи, с его простой пародией на парламент, есть тот режим, который процветает ныне в большинстве крупных милитаристских государств европейского континента. Узурпаторская диктатура правительственного аппарата, которая на первый взгляд создает видимость диктатуры над самим обществом, возвышающейся равно над всеми классами и унижающей в равной мере все классы, в действительности стала, по крайней мере на европейском континенте, единственно возможной государственной формой, при которой присваивающий класс может сохранять свое господство над производящим классом. Сборище призраков всех отошедших в прошлое французских парламентов, все еще витающее над Версалем, не обладает никакой другой реальной силой помимо правительственной машины в том виде, как она была создана Второй империей.

Гигантский правительственный паразит, опутывающий, как удав, общественный организм своими всеохватывающими петлями – бюрократией, полицией, постоянной армией, духовенством и судейским сословием – существует со времен абсолютной монархии. Централизованная государственная власть должна была тогда служить сильным оружием нарождавшемуся буржуазному обществу в его борьбе за освобождение от феодализма. Французская революция XVIII века, поставившая себе задачу вымести вон средневековый хлам сеньоральных, местных, городских и провинциальных привилегий, не могла не очистить одновременно общественную почву от последних помех, которые еще задерживали полное развитие централизованной государственной власти с ее вездесущими органами, построенными по принципу систематического и иерархического разделения труда. В таком виде она возникла во времена Первой империи, которая сама была создана коалиционными войнами старой полуфеодальной Европы против новой Франции. При последующих парламентских режимах – Реставрации, Июльской монархии и республики партии порядка – высшее управление этой государственной машиной не только стало яблоком раздора между конкурирующими фракциями господствующих классов, которых непреодолимо влекли к нему предоставляемые им доходы и выгодные должности, но по мере того, как экономический прогресс современного общества умножал ряды рабочего класса, увеличивал его нищету и бедствия, организовывал его сопротивление и развивал в нем стремление к освобождению, – словом, по мере того, как современная классовая борьба, борьба между трудом и капиталом, принимала отчетливую форму, – в облике и характере государственной власти также происходила разительная перемена. Государственная власть всегда была властью, охраняющей порядок, то есть существующий общественный строй, и, следовательно, подчинение и эксплуатацию производящего класса присваивающим классом. Но до тех пор пока этот строй принимался как непреложная и неоспоримая необходимость, государственная власть могла принимать вид беспристрастия. Она поддерживала существующее подчинение масс как незыблемый порядок вещей, как социальный факт, который массы переносят, не вступая в борьбу, а их «естественное начальство» осуществляет без особых забот. Со вступлением самого общества в новую фазу, фазу классовой борьбы, характер его организованной общественной силы, государственной власти, также должен был неизбежно измениться (подвергнуться резким переменам), – все больше развивался характер государственной власти как орудия классового деспотизма, политической машины, существующей для того, чтобы увековечить с помощью насилия социальное порабощение производителей богатства теми, кто его присваивает, как орудия экономического господства капитала над трудом. После каждой новой народной революции, приводившей к тому, что управление государственной машиной переходило от одной группировки господствующих классов к другой, угнетательский характер государственной власти развивался все полнее и использовался все беспощаднее, потому что обещания, данные революцией и, как казалось, обеспеченные ею, могли быть нарушены только с помощью применения силы. К тому же перемены, наступавшие в результате следовавших одна за другой революций, только давали политическую санкцию социальному факту возрастания власти капитала и поэтому передавали саму государственную власть все более непосредственно в руки прямых врагов рабочего класса. Так, июльская революция передала власть из рук землевладельцев в руки крупных фабрикантов (крупных капиталистов), а февральская революция – в руки объединившихся фракций господствующего класса, объединившихся на почве антагонизма к рабочему классу в «партию порядка» – порядка их собственного классового господства. В период парламентарной республики государственная власть сделалась, наконец, открыто признанным орудием войны присваивающего класса против производящих народных масс. Но как открытое орудие гражданской войны ее можно было использовать только во время гражданской войны, и поэтому условием существования парламентарной республики было продолжение открыто провозглашенной гражданской войны, то есть отрицание того самого «порядка», от имени которого велась эта гражданская война. Такое положение вещей могло носить только спазматический, исключительный характер. Оно было невозможным как нормальная политическая форма общества, невыносимым даже для большей части буржуазии. И поэтому, когда все элементы народного сопротивления были разгромлены, парламентарная республика должна была исчезнуть (очистить путь), уступив место Второй империи.

Империя, которая заявляла, что она опирается на производителей, составляющих большинство нации, – на крестьян, не втянутых, как казалось, в классовую борьбу между капиталом и трудом (безразличных и враждебных к обеим борющимся общественным силам), которая использовала государственную власть, как будто бы она была силой, стоящей над господствующими классами и классами, над которыми осуществляется это господство, которая навязала этим классам перемирие (приглушив классовую борьбу в ее политической, а, значит, и революционной форме), которая лишила государственную власть ее открытой формы классового деспотизма, сломив парламентскую власть, то есть непосредственно осуществляемую политическую власть присваивающих классов, – эта империя была единственно возможной государственной формой, способной временно продлить существование старого общественного порядка. Поэтому весь мир приветствовал империю как «спасительницу порядка», и во всем мире люди, претендующие на роль рабовладельцев, восхищались ею в течение 20 лет. Под ее господством, которое совпало с переменами, произведенными на мировом рынке Калифорнией, Австралией[454]454
  Речь идет о влиянии на развитие международной торговли открытия в середине XIX века новых месторождений золота в Калифорнии и Австралии.


[Закрыть] и удивительным развитием Соединенных Штатов, начался период небывалой промышленной активности, оргия биржевой спекуляции, финансового мошенничества, авантюризма акционерных компаний, а все это повело к быстрой централизации капитала путем экспроприации среднего класса и к расширению пропасти между классом капиталистов и рабочим классом. Вся мерзость капиталистического строя, внутренние тенденции которого получили полный простор, беспрепятственно выступила наружу. И в то же самое время – оргия утопающего в роскоши распутства, блеск разврата, бесовский шабаш всех низменных страстей «высших классов». Эта последняя форма правительственной власти была вместе с тем ее наиболее проституированной формой, бесстыдным грабежом государственных средств бандой авантюристов, рассадником огромных государственных долгов, венцом растленности, искусственной жизнью, полной лживого притворства. Правительственная власть со всей ее мишурой, покрывающей ее сверху донизу, погрузилась в грязь. Штыки Пруссии, которая сама жаждала перенести европейский центр этого режима золота, крови и грязи из Парижа в Берлин, обнажили полную гнилость самой государственной машины и гниение всего того общественного организма, который процветал при этом режиме.

Это была государственная власть в ее последней и наиболее проституированной форме, в ее высшей и гнуснейшей действительности, которую рабочий класс Парижа должен был одолеть и от которой только он мог избавить общество. Что же касается парламентаризма, то он был умерщвлен своим же собственным триумфом и империей. Рабочему классу оставалось только – не воскрешать его.

Рабочие должны были разбить не более или менее незавершенную форму правительственной власти старого общества, а саму эту власть в ее последней и исчерпывающей форме – империю. Прямой противоположностью империи была Коммуна.

В своем наиболее простом понимании Коммуна означала прежде всего предварительное разрушение старой правительственной машины в ее центральных пунктах, в Париже и в других больших городах Франции, и замену ее подлинным самоуправлением, которое в Париже и в больших городах, являющихся социальным оплотом рабочего класса, было правительством рабочего класса. Вследствие осады Париж избавился от армии, которая была заменена национальной гвардией, состоящей в основной массе из рабочих Парижа. Восстание 18 марта стало возможным только благодаря такому положению вещей. Этот факт надо было превратить в установленный порядок, и заменить постоянную армию, которая защищает правительство и направлена против народа, национальной гвардией больших городов, то есть народом, вооруженным, чтобы не допустить правительственной узурпации. Коммуна должна была состоять из выбранных всеобщим голосованием по различным округам городских гласных (так как Париж был инициатором Коммуны и служил ее образцом, то мы должны сослаться на него), ответственных и в любое время сменяемых. Большинство их состояло бы, само собой разумеется, из рабочих или признанных представителей рабочего класса. Коммуна должна была быть не парламентарной, а работающей корпорацией, в одно и то же время и законодательствующей и исполняющей законы. Полицейские, бывшие до сих пор орудием центрального правительства, стали бы слугами Коммуны и, подобно должностным лицам всех остальных областей управления, должны были назначаться Коммуной и всегда могли быть смещены ею; все должностные лица, подобно самим членам Коммуны, должны были выполнять свою работу за заработную плату рабочего. Судьи тоже впредь должны были избираться, быть сменяемыми и ответственными. Инициатива во всех вопросах общественной жизни должна была остаться за Коммуной. Словом, все общественные функции, даже те немногие, которые принадлежали бы центральному правительству, выполнялись бы коммунальными чиновниками и, стало быть, под контролем Коммуны. Одно из нелепейших утверждений заключается в том, что центральные функции – не функции правительственной власти над народом, а функции, необходимость которых вызывается главными и общими потребностями страны, – сделались бы невозможными. Эти функции существовали бы, но выполняющие их лица не могли бы, как при старой правительственной машине, встать над действительным обществом, потому что эти функции должны были выполняться коммунальными чиновниками и, стало быть, всегда под действительным контролем. Общественные должности перестали бы быть частной собственностью, пожалованной центральным правительством своим ставленникам. Устранение постоянного войска и правительственной полиции сломило бы материальную силу угнетения. Отделение церкви от государства и экспроприация всех церквей, поскольку они были корпорациями, владевшими имуществом, и изгнание религиозного преподавания из всех общественных школ (одновременно с введением бесплатного обучения) в уединение частной жизни, где оно существовало бы милостыней верующих, освобождение всех учебных заведений от правительственной опеки и порабощения, – все это должно было сломить силу духовного угнетения, сделать науку не только доступной для всех, но и свободной от оков правительственного гнета и классовых предрассудков. Муниципальные налоги устанавливались и взимались бы Коммуной, налоги для общегосударственных целей взимались бы коммунальными должностными лицами и расходовались бы самой Коммуной на общие нужды (их расходование на общие нужды контролировалось бы самой Коммуной).

Правительственная сила подавления и власти над обществом была бы таким образом сломлена благодаря уничтожению ее чисто угнетательских органов, а функции, правомерно принадлежащие правительственной власти, должны были осуществляться не органами, стоящими над обществом, а ответственными слугами самого общества.

7) ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Борющемуся, трудящемуся, мыслящему Парижу, наэлектризованному энтузиазмом исторической инициативы и исполненному героизма происходящего, новому обществу, рождающемуся в муках, противостоит в Версале старое общество, мир традиционного лицемерия и нагромождения лжи. Его истинный представитель – это помещичье Собрание, заполненное косноязычными вампирами всех отживших режимов, в которых последовательно воплощалось классовое господство во Франции; их глава – дряхлый шут парламентаризма, а их меч – в руках бонапартистских capitulards, бомбардирующих Париж на глазах у своих прусских победителей.

Горы развалин, которыми при падении Второй империи оказалась покрыта Франция, для них – только благоприятная возможность откапывать и вытаскивать наружу весь хлам прежних развалин – хлам легитимизма или орлеанизма.

Пламя жизни они стараются разжечь в атмосфере, отравленной могильным тлением всех эмиграции прошлого. (Самый воздух, которым они дышат, отравлен могильным тлением всех эмиграций прошлого.)

У них нет ничего реального, помимо их совместного заговора против жизни, своекорыстия их классовых интересов, их желания растерзать труп французского общества, помимо их общих рабовладельческих интересов, их ненависти к настоящему и их войны с Парижем.

Все в них карикатурно, начиная с этой старой мумии времен режима Луи-Филиппа, графа Жобера, восклицающего в Национальном собрании, во дворце Людовика XIV: «Мы – государство!» («Государство – это мы»)[455]455
  Маркс иронически намекает на известное изречение, приписываемое французскому королю Людовику XIV и ставшее девизом абсолютизма: «Государство – это я».


[Закрыть] (они действительно – призрак государства, оторванного от общества), до пресмыкающихся перед Тьером республиканцев, которые устраивают свои собрания в Же-де-Пом (зале для игры в мяч), чтобы продемонстрировать свое вырождение по сравнению с их предшественниками 1789 года.

Во главе их Тьер, подавляющее большинство их распадается на две группы – легитимистов и орлеанистов, в хвосте – республиканцы «старого стиля». Каждая из этих фракций интригует, добиваясь своей собственной реставрации; республиканцы добиваются реставрации парламентарной республики, возлагая свои надежды на старческое тщеславие Тьера, а пока что образуют республиканскую декорацию для его правления и санкционируют своим присутствием войну бонапартовских генералов против Парижа, после того как они пытались завлечь Париж в объятия Тьера и разоружить его под командой Сессе! Рыцари печального образа! Унижения, которые они добровольно переносят, показывают, во что выродился республиканизм как особая форма классового господства. Именно их имел в виду Тьер, когда спросил собравшихся мэров департамента Сены и Уазы, чего им еще нужно: «Не стоит ли он, простой гражданин, во главе государства?» Прогресс, происшедший с 1830 до 1870 г., заключается в том, что тогда Луи-Филипп был лучшей из республик, а теперь лучшей из республик является сам маленький Тьер, министр Луи-Филиппа.

Вынужденные делать свое настоящее дело – вести войну против Парижа – с помощью бонапартовских солдат, жандармов и полицейских под командой отставных бонапартовских генералов, они дрожат от страха, подозревая, что они – как и в период их режима с 1848 по 1851 г. – лишь выковывают орудие для второй реставрации империи. Папские зуавы, ван-дейцы Кателино, бретонцы Шарета – вот что такое в действительности их «парламентская» армия, пустой призрак армии по сравнению с реальной силой империи. Приходя в исступление при одном слове «республика», они в то же время принимают все требования Бисмарка от ее имени, растрачивают от ее имени остатки достояния Франции на гражданскую войну, от ее имени поносят Париж, от ее имени готовят законы для будущей расправы с мятежниками, от ее имени узурпируют диктаторскую власть над Францией.

Законность своей власти они обосновывают всеобщим избирательным правом, против которого всегда боролись, когда сами были у власти с 1815 по 1848 г., которое они отменили в мае 1850 г., после того как оно было введено республикой вопреки им, и которое они теперь принимают в виде проституированного наследия империи, забывая при этом, что вместе с ним они принимают империю плебисцитов! Сами они немыслимы даже со своим всеобщим избирательным правом.

Они упрекают Париж в том, что он восстал против национального единства, а их первым словом было требование обезглавить это единство, лишив Париж звания столицы. Париж совершил то, чего они якобы сами желали, но он осуществил это не так, как они желали, не как реакционную фантазию прошлого, а как революционное утверждение будущего. Шовинист Тьер, начиная с 18 марта, угрожает Парижу «интервенцией Пруссии», в Бордо он настаивал на «интервенции Пруссии», он фактически действует против Парижа только с помощью тех средств, которые предоставлены ему Пруссией. Бурбоны были само достоинство по сравнению с этим шутом шовинизма.

Какое бы имя ни носила – в случае их победы – их реставрация, какой бы удачливый претендент ни возглавил ее, ее действительностью может быть только империя – последняя и неизбежная политическая форма господства этих прогнивших классов. Если они сумеют восстановить ее, – а в случае успеха любого из их планов реставрации им придется восстановить ее, – то они сумеют лишь ускорить гниение представляемого ими старого общества и созревание того нового общества, против которого они борются. Их тусклые глаза видят только политический фасад отживших режимов, и они мечтают воскресить их, поставив во главе какого-нибудь Генриха V или графа Парижского. Они не видят, что социальные основы, на которых покоились эти политические надстройки, уже истлели, что эти режимы были возможны только в прошедших фазах развития французского общества, при условиях, которые это общество уже переросло, и что теперь оно может допустить только режим империи, как состояние своего гниения, и только Республику Труда, как состояние возрождения. Они не понимают, что циклы политических форм представляли собой только политическое выражение действительных изменений, происходивших в обществе.

Пруссаки, которые в грубом упоении своим военным триумфом смотрят на агонию французского общества и используют ее для своих целей с грязной расчетливостью Шейлока и с грубой наглостью Krautjunker [заскорузлого юнкера. Ред.] уже сами наказаны тем, что империя пересажена на германскую почву. Они сами обречены на то, чтобы освободить во Франции подземные силы, которые поглотят их вместе со старым порядком вещей. Парижская Коммуна может пасть, но Социальная Революция, которой она положила начало, восторжествует. Место ее рождения – повсюду.

* ФРАГМЕНТЫ

Ложь в бюллетенях Тьера

Непомерные мошенничества Версаля, его лживый характер полнее всего воплощаются и концентрируются в Тьере, этом профессиональном лжеце, для которого «реальность вещей» существует только в их «парламентском смысле», то есть в качестве лжи.

В своем ответе на письмо архиепископа он хладнокровно отрицает «мнимые казни и репрессии (!), приписываемые версальским войскам», и эту бесстыдную ложь подтверждает комиссия, специально для этого назначенная его «помещичьей палатой». Он знает, конечно, что об этих расправах с торжеством возвещают сами бонапартовские генералы. Но в «парламентском смысле» их не существует.

В своем циркуляре от 16 апреля по поводу бомбардировки Парижа он пишет:

«Если и было сделано несколько пушечных выстрелов, то не версальской армией, а некоторыми инсургентами, которые хотели показать, что они сражаются, хотя на самом деле они боялись нос показать».

Разумеется, Париж бомбардирует сам себя, чтобы показать миру, что он сражается! И через некоторое время: «Наша артиллерия не бомбардирует; но, правда, обстреливает».

Бюллетень Тьера по поводу Мулен-Саке (4 мая): «Освобождение Парижа от угнетающих его отвратительных тиранов» (освобождение – посредством убийства спящих национальных гвардейцев).

Разношерстный сброд вооруженных отрядов – подонки бонапартовской солдатни, выпущенной из тюрем по милости Бисмарка, с жандармами Валантена и полицейскими Пьетри в качестве основного ядра, с украшением из папских зуавов, шуанов Шарета, вандейцев Ка-телино, и все это под командой трусливых генералов декабрьского режима и капитуляции, – этот сброд он величает «наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция». И если пруссаки до сих пор стоят в Сен-Дени, то лишь потому, что Тьер хочет пугать их зрелищем этой «лучшей из лучших армий».

Если такова «наилучшая армия», то версальское допотопное Собрание – «самое либеральное и наиболее свободно избранное из всех собраний, которые когда-либо имела Франция». Но вершины своей эксцентричности Тьер достигает в своем заявлении мэрам и т. д., что он – «человек, который никогда не нарушал своего слова», – разумеется, он держал слово в парламентском смысле.

Он самый подлинный из республиканцев, а «Собрание еще более либерально, чем он сам» (заседание от 27 апреля).

В обращении к мэрам: «Можете довериться моему слову, я никогда не нарушал его», то есть в непарламентском смысле – я ни разу не сдержал его. «Настоящее собрание – одно из самых либеральных, какие когда-либо избирались Францией».

Он сравнивает себя с Линкольном, а парижан – с мятежными рабовладельцами Юга. Но южане добивались территориального отделения от Соединенных Штатов ради сохранения рабства. Париж же добивается отделения самого г-на Тьера и представляемых им интересов от власти ради освобождения труда.

Мстительная злоба, с какой бонапартовские генералы, жандармы и шуаны обрушиваются на Париж, неизбежна в классовой войне против труда, однако в маленькой комедии своих бюллетеней Тьер использует это как предлог для того, чтобы изображать собой карикатуру на Наполеона I и делать себя посмешищем Европы, с бесстыдством заявляя, что французская армия своей войной против парижан вернула себе славу, которую она потеряла в войне с пруссаками. Таким образом, вся война принимает вид простой детской игры, затеянной с целью дать выход детскому тщеславию карлика, упоенного тем, что он может описывать свои собственные сражения, которые ведутся его собственной армией, под его собственным тайным командованием.

И его ложь достигает высшей точки там, где дело касается Парижа и провинции.

Париж, который в действительности вот уже два месяца дает отпор «наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция», несмотря на тайную помощь, получаемую этой армией от пруссаков, оказывается жаждет только, чтобы Тьер избавил его от «жестоких тиранов», и поэтому сражается против Тьера, хотя и представляет собой только кучку преступников.

Тьер без устали изображает Коммуну кучкой каторжников, преступниками, подонками. Париж сражается против Тьера, потому что хочет, чтобы Тьер избавил его от «угнетающих его отвратительных тиранов». По эта «кучка» отъявленных преступников вот уже два месяца дает отпор «наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция», предводительствуемой непобедимым Мак-Магоном и вдохновляемой наполеоновским гением самого Тьера!