Текст книги "Белладонна"

Автор книги: Карен Молинэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

Вздохни поглубже. Стреляй спокойно и уверенно. Целься в сердце.

После ужина мы сидим на веранде и любуемся пляской светлячков. Весь прочий мир уходит далеко-далеко. Здесь, в убежище, он не может причинить нам боли.

Так я говорю себе изо дня в день. Я жду. Что-то произойдет. Очень скоро. Белладонна меняется. Некая крохотная частичка ее становится мягче, и причина этому – Гай. Я вижу, она пытается бороться с этой мягкостью, но не так усердно, как боролась бы год или два назад.

– Ты стала заметно бодрее, – говорю я ей однажды благоуханной ночью, когда мы с ней остаемся вдвоем.

– Что ты хочешь сказать? – хмурится она.

– Что твоя веселость отчасти связана с мистером Гаем Линделлом, любителем поваляться в сене.

– Брайони очень привязана к нему, – с теплотой в голосе говорит она.

– Я тоже, по-своему. И Лора, разумеется. Вообще он обаятельный малый. Если, конечно, не обращать внимания на его злосчастное либидо. – Я улыбаюсь. Я не могу сказать ей, что больше всего он нравится мне потому, что держит при себе свои подозрения о том, кто она такая на самом деле. – Но, надеюсь, с тобой он ведет себя как настоящий джентльмен.

Я жду, что за эти слова она оторвет мне голову, но она почему-то пропускает их мимо ушей.

– Да, конечно, – говорит она после тягостного молчания. – На прогулках мы редко разговариваем. А если и говорим, то о всякой ерунде. Ни о чем важном. Он немного напоминает мне Джека. Только не такой скованный. И все-таки мне кажется, они оба люди чести, каждый по-своему.

– Верно. Но Джек – наемный работник и знает о вас очень многое. Мы вместе прошли через такое…

Нет, нет, нет, я не хочу вспоминать о сэре Патти. Напрасно я завел этот разговор.

– Ладно, – торопливо добавляю я, чтобы загладить оплошность. – Я волновался за тебя, только и всего. Волновался, что ты слишком волнуешься за него. Ты меня понимаешь?

– Ни капельки. Тебе что, твоя коленка подсказала? – язвительно спрашивает она. – Черт бы тебя побрал, Томазино, терпеть не могу, когда ты прав. Но если тебе станет легче, я скажу, что в самом деле не понимаю, почему мне легко его выносить. И все. Больше мне нечего сказать о Гае Линделле.

Итак, к чему мы пришли?

Старого обманщика не проведешь.

* * *

Чемоданы собраны, билеты куплены. После отъезда Лоры и Гая в доме станет очень тихо, и я намереваюсь долго и с наслаждением дуться на весь белый свет. Я слишком привык каждый день видеть их лица.

В последнюю ночь перед их отъездом Белладонна никак не может заснуть и среди ночи спускается в библиотеку, чтобы отыскать себе какую-нибудь милую скучную книжицу из тех, что когда-то навевали сон на мадам де Помпадур. Шагая обратно по коридору к себе в спальню, она замечает, что дверь комнаты Гая чуть приоткрыта и оттуда на ковер льется яркий золотистый свет.

Он тоже не находит покоя.

Ее охватывает любопытство, и она заглядывает. Гай в пижаме и халате орехово-коричневого шелка сидит на кровати и держит в руках небольшую серебряную рамку. Он смотрит на нее так внимательно, что не замечает Белладонны, и та интуитивно догадывается, что это, наверное, фотография его сестры или матери. Он склонил голову, а на лице написано такое горе и мука, что она невольно вздрагивает от тягостной печали, кольнувшей ее сердце. Она сама удивляется этому чувству и пугается его. За все годы после смерти Леандро она ни разу не испытывала сострадания к мужчине.

Она на шаг отступает от двери, затем стучит.

– Я увидела, что у вас горит свет, – говорит она. – С вами все в порядке?

Он мгновенно сгоняет с лица печаль и кладет рамку с фотографией стеклом вниз на ночной столик. Он очень удивлен ее заботой; до сих пор она ни разу не проявляла внимания, не любила говорить о чувствах – ни о своих, ни о его. Она не из тех, кого зовут сочувственными натурами.

– Да, благодарю вас, – отвечает он, поднимает глаза на нее и пытается улыбнуться. – Мне нравятся женщины в мужских пижамах.

– Вы хотите сказать, вам нравятся женщины без пижам, – поддразнивает она.

– Ну почему же, Контесса, – улыбается он. – Если бы я не знал вас лучше, я бы сказал, что вы строите мне глазки.

Ее лицо неуловимо суровеет.

– Ничего подобного, – отрезает она.

– Конечно, – мягко соглашается он. – Я и не думал. Хотите войти? Или посидим где-нибудь еще?

Сама не зная почему, она входит в его спальню и садится в кресло, обитое светлым кремовым атласом. Будто защищаясь, подтягивает колени к груди.

– Брайони будет очень скучать по дяде Гаю, – говорит она. – Вы будете писать ей?

– Обязательно, – отвечает он. – Буду слать ей телеграммы с Цейлона.

– Вы надолго собираетесь туда?

– Надеюсь, нет. Только улажу дела.

– Понимаю.

– Другие на вашем месте спросили бы: какие дела?

– Гай, это меня не касается.

– Я бы рассказал вам все, что вы захотите узнать.

– Рассказали бы? – переспрашивает она. – Например, о чем?

– Например, о том, какая вы удивительная.

– Я не желаю слышать этого, – тусклым голосом произносит она. – И никакая я не удивительная. На самом деле вы меня совсем не знаете.

– Я знаю то, что видел. И знаю, чего я хочу.

– Чего же вы хотите? – спрашивает она, мгновенно надевая на лицо маску вежливой отстраненности, какую она обычно носит при чужих. Но только Гай ей совсем не чужой.

– Конечно, тебя.

– Почему?

Гай озадаченно смотрит на нее. Никогда прежде женщины не задавали ему такого вопроса.

– Почему я хочу тебя? Ты хочешь спросить – почему я хочу тебя такой, какая ты есть? – вслух размышляет он. – Ты в самом деле считаешь себя таким чудовищем? Ты можешь посмотреть мне в глаза и сказать, что я тебя совсем не интересую? И никакой другой мужчина тоже?

– Да, – отвечает она. – Да, могу.

– Понятно. – Он не требует, чтобы она посмотрела ему в глаза и сказала это. Боится, что она и вправду скажет. – Но я тебе не верю.

– Гай, меня не интересует, что вы думаете и чего вы хотите, – печально произносит она, теребя ворс на бархатной подушке. – Это не имеет к вам никакого отношения.

– Ты имеешь в виду то, что случилось с тобой? То, что сделало тебя такой?

Она в ужасе смотрит на него.

– Я знаю, с тобой что-то стряслось, – продолжает он. – Нечто, полагаю, такое ужасное, что тебе не хочется об этом говорить. Ты будто бы… не знаю, как сказать… запечатала себя в сосуд. В тебе гнездится какая-то боль и гложет тебя изнутри. Мне хотелось бы помочь тебе, – со страстью говорит он. – И хочу я только одного: разреши мне помочь. Хочу, чтобы ты поверила: мне можно доверять, и я согласен ждать, пока ты не поверишь в это.

– Я не прошу жалости, – возражает Белладонна. – Она мне не нужна.

– Я предлагаю тебе не жалость, – тихо говорит он. – А любовь. Ты знаешь, что я люблю тебя.

– Вы не можете меня любить. Я этого не хочу, – говорит она. Именно так, слово в слово, ответила она когда-то Леандро. Помнит ли она об этом? – Я не способна любить. У меня нет сердца.

– Это неправда, – возражает он. – Ты любишь свою дочь; ты любишь Томазино. Лора, и Хью, и все, кто живет здесь, боготворят тебя, и ты это знаешь. Они видят в тебе доброту, даже если ты сама ее не замечаешь.

– Хватит, – грубо прерывает она его и встает. Когда такими же словами с ней говорил Джек, она заставила его поклясться, что он никогда больше не произнесет этого. Но Джек знал гораздо больше, чем Гай. И Гай значит для нее гораздо больше, чем Джек. – Никогда больше не говорите так со мной. Я этого не хочу.

Я каждый день размышляю: что же со мной не так? – сказала она когда-то Леандро. – Но не могу… И, наверное, никогда не смогу… Я не хочу быть такой, но по-другому не умею. Это сидит слишком глубоко во мне, не вытравишь.

– Мне все равно, – говорит Гай. – Я люблю тебя, как никогда в жизни не любил ни одну женщину, и не стыжусь сказать это. И если ты хоть когда-нибудь думала о ком-то, кроме себя, то должна понимать, как мучительно для мужчины объясниться в любви женщине, которая, и он знает это, с презрением отвергнет его. Но меня это не остановило, не остановят и любые твои слова, и я буду любить тебя до последнего вздоха.

– Так говорил и Леандро, – отвечает она, глядя в пол. – Что он меня любит. Что можно пылать гневом и ненавистью к одному человеку и в то же время любить другого.

Но Леандро годился ей в дедушки. Это совсем другое дело. Леандро ее спас.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – произносит Гай и встает. Вдруг его обжигает острой болью неожиданная мысль: он действительно совсем ее не понимает.

– Почему он не должен был любить тебя? – Он вздыхает. – Но ты права. Я вынужден уступить. Я в самом деле не знаю, кто ты такая, Контесса. Ты даже не сказала мне своего имени. – Он поднимает на нее глаза, полные боли. – Почему ты мне не доверяешь? Почему не можешь сказать, кто ты такая? Кто ты? Кто ты такая?

Он делает шаг к ней, но она отшатывается и вжимается в кремовый атлас кресла. Ее лицо искажает такой ужас, что Гай мгновенно отдергивает руку.

– Что? Что я такого сказал? – в отчаянии спрашивает он. – Контесса, что с тобой? Что случилось?

Он догадывается: она больше не видит его. Он инстинктивно отшатывается от нее и садится на кровать, кутается в одеяло.

Она все еще вжимается в кресло, застыла в панике, как загнанный в угол зверек.

– Я приведу Томазино, – говорит ей Гай. – Я встану, медленно, и пойду приведу Томазино, хорошо?

Он скатывается с кровати, широко распахивает дверь и бежит ко мне в спальню. Его лихорадочный стук сразу же будит меня.

– Не знаю, что я такого сказал, – сообщает он, запыхавшись.

– Уверен, вы ни в чем не виноваты, – говорю я ему, и мы спешим к его двери. – Подождите снаружи. Нет, приведите Орландо. Его комната в конце коридора, наискосок от высоких напольных часов.

Я вхожу, тихо шепчу по-итальянски, потом сажусь на кровать и жду, пока она стряхнет оцепенение. Я не видел ее такой с тех пор, как мы жили в Ка-д-Оро. И не думал, что когда-нибудь увижу. Я считал ее неумолимой, как стальной капкан. Столько лет она была тверда, далека и несокрушима.

Я недоступна пониманию, – говорила она Джеку, отвергая его любовь. – Я – порождение фантазии, и больше ничего. Я ничего не могу поделать, только найти их и заставить страдать.

Я не знаю, что с ней делать; мне одному не справиться. О, как бы я хотел, чтобы здесь был Маттео! Только он и умеет утешать ее.

Взгляд Белладонны направлен в какую-то точку над кроватью Гая. Я не касаюсь ее из опасения, что вызову еще более сильную реакцию. Проходит немного времени, она содрогается всем телом, и глаза останавливаются на мне.

– Пусть он уйдет, – говорит она, раскачиваясь взад и вперед. – Пусть он уйдет.

На миг у меня перед глазами вспыхивает давно забытое зрелище – влажный лоб мистера Дрябли. Пусть он уйдет. Так говорила она ему в Мерано, когда он напугал ее.

Кто вы такая? Зачем вы здесь?

– Он ушел, – говорю я, будто успокаиваю ребенка. – Тебе ничто не грозит. Ты в своем доме, в Виргинии, и тебе ничто не грозит. Пойдем, пора спать. – Я оглядываюсь – в дверях высится массивная фигура Орландо. Мне сразу становится легче.

– Cara mia, – говорит ей Орландо. – Avanti, per favore, cara.

Будто в трансе, она медленно поднимается и выходит с ним. Он отводит Белладонну в ее комнату. По дороге он будет тихо разговаривать с ней по-итальянски, голосом глубоким и успокаивающим, как у Леандро, и посидит с ней, пока она не уснет. А потом сядет и будет охранять, пока она не проснется.

Гай смотрит им вслед. Я касаюсь его руки, и он вздрагивает от неожиданности.

– Простите, Томазино, – говорит он и проводит рукой по волосам. – До сих пор не понимаю, что я такого сказал, чем так напугал ее. Сказал, что я люблю ее, вот и все. Потому что я действительно ее люблю. – Он смотрит на меня, заметно волнуясь. – Вы знаете, я никогда прежде не говорил этих слов. И они – чистая правда.

– Гай, я очень рад, честное слово. Я на вашей стороне, – серьезно говорю я. – Хотя, мне кажется, она не очень-то внимательно слушала то, что слетало с ваших губ.

– Действительно, – говорит он, вздыхает и бредет к себе в комнату. Там он садится на кровать, его плечи сутулятся. На утомленном лице проступают морщины, которых я раньше не замечал. Ему очень, очень грустно, и мне хотелось бы сказать ему что-нибудь ласковое, успокоить и его тоже.

Проклятье. Сегодня ночью я ни на что не годен.

– С ней случилось что-то ужасное, правда? – говорит он, не ожидая ответа. – Я уверен. Какой-то мужчина сделал с ней что-то ужасное, да?

– Вы и представить себе не можете, – отвечаю я.

– Я бы сделал все, чтобы помочь ей, – говорит он. – Если она позволит.

– Знаю, – говорю ему я. – Но самое лучшее, что вы можете сейчас сделать, это завтра же сесть в самолет. Тогда она снова станет самой собой. Я над этим поработаю.

Он поднимает глаза на меня и пытается улыбнуться.

– Вы тоже мне не доверяете, – замечает он.

– Напротив, дорогой мой Гай. Я доверяю вам гораздо больше, чем вы думаете. – Мне так хочется сказать ему, что он не ошибся, что она в самом деле Белладонна, но я не могу.

Он поднимает глаза на меня, и я вижу – он знает. Но он джентльмен и поэтому ничего не говорит. На его лице появляется оттенок прежнего озорного обаяния.

– Я сяду на самолет, – соглашается он. – Но вернусь, как только смогу. Вы попрощаетесь с ней за меня завтра?

– Обязательно. И не забудьте привезти нам, беднякам, несколько «кошачьих глаз».

– Вы имеете в виду хризобериллы? Откуда вы знаете, что их добывают на Цейлоне? – спрашивает он.

– Такой камень был у Леандро, – отвечаю я. – Талисман для отпугивания злых духов, так он говорил.

– Томазино, вы чудо, – тихо говорит он. – Что бы она без вас делала?

О, как мне нравятся мужчины, которые разбираются в драгоценностях, настоящих, бесценных сокровищах!

Я, конечно, говорю не о «кошачьем глазе».

* * *

После отъезда Гая, Брайони рыдает в три ручья – почти так же горько, как плакала Лора после отъезда Хью. Но через несколько дней, получив первую телеграмму, заметно приободряется.

«Дорогая Брайони, – сказано в ней. – Ужасно жарко. Ужасно кусаются комары. Ужасно много чайных листьев. Ужасно скучно без тебя. Вернусь, как только смогу. Люблю. Дядя Гай».

Брайони прыгает на одной ножке вокруг дома, распевает веселые песенки, вместе с Сюзанной рисует для Гая картинки и пишет забавные рассказы, которые мы отсылаем авиапочтой, заказным письмом.

Наступает сентябрь, Брайони пора возвращаться в школу. Проходит еще месяц; вечерами в воздухе становится ощутимо прохладнее. Мы накрываем клумбы, Белладонна поливает мандрагору медовой водой. Она подолгу сидит в своем саду или гуляет с Орландо и Фэркином. Она извиняется передо мной за сцену с Гаем, и я говорю, что не понимаю, о чем идет речь.

Каждый понедельник, незадолго до обеда, звенит дверной колокольчик, и Брайони бежит открывать. Там стоит Джимми, почтальон; привратник Тибо разрешает ему войти. Он приносит телеграмму с Цейлона для маленькой леди. Мы позволяем Брайони самой расписаться за нее, и она прочитывает весточку от дяди Гая несколько раз про себя, а потом уже делится ее содержанием с нами.

Но однажды наступает понедельник, когда я просыпаюсь с подергиванием в колене. Не трещит дверной колокольчик, не приходит Джимми с телеграммой, не звонит телефон. За обедом тишина, только стрекочут сверчки да изредка позвякивают колокольчики на шее у коров. Брайони горько плачет и так, в слезах, засыпает, несмотря на все заверения Белладонны о том, что с дядей Гаем ничего не случилось, просто телеграмма запоздала, такое часто случается.

Но Брайони такая же, как я. Всегда чувствует, когда случается неладное.

Проходит день, потом неделя, а телеграммы все нет и нет. Я звоню Притчу и прошу его разузнать, что происходит на Цейлоне. Мы также подключаем к делу Хаббарда и Дилли, они пускают в ход свои связи в посольстве. Я звоню Хью и Лоре, но они ничего не слышали.

Гай словно провалился сквозь землю.

Поэтому, когда в следующий понедельник звенит дверной колокольчик, Белладонна сама открывает дверь, думая, что это Хаббард или Дилли со срочными известиями. На улице громко шумит ливень, небо грозно потемнело, гром рокочет, как мой живот, когда я голоден. На пороге стоит человек, он промок до нитки, шляпа, натянутая на глаза, полна воды, с плаща текут ручьи. Он прислоняется к двери, будто только она и способна удержать его на ногах. Так оно и есть. Он хочет выпрямиться, сказать что-то, но качается и без сознания падает на пол.

Белладонна кричит, зовет меня, я прибегаю. Мы переворачиваем гостя лицом вверх, но я и без того знаю, кто он. Конечно же, Гай. Он бледен, как смерть.

– Я позвоню врачу, – говорит она, бежит в вестибюль и нажимает кнопку сигнализации, вызывая помощь. – Брайони не должна видеть его таким.

– Не волнуйся, – успокаиваю я. – Она на собрании девочек-скаутов до шести часов.

Вскоре прибегают Орландо и Хаббард, мы относим Гая в желтую спальню, снимаем мокрую одежду, надеваем пижаму и накрываем его одеялами. Он стонет от боли и горит в лихорадке. Кожа у него странного цвета; ладони и подошвы ног ярко-красные. Наверное, подхватил какую-то страшную тропическую болезнь.

Прибывает доктор Гринуэй. Он проводит с пациентом на удивление мало времени.

– Слава Богу, это не заразно, – говорит он. – Но он тяжело болен. Это лихорадка денге. Во время войны я долго жил в Африке, поэтому сразу распознал характерные симптомы. Красные ладони и подошвы, сыпь. Это денге. Ее часто принимают за желтую лихорадку или тиф. Неверное лечение может его погубить.

– Но он не умрет? – спрашивает Белладонна.

– Искренне надеюсь, что нет, – отвечает врач. – Посмотрим, не станет ли ему хуже. Но если перед тем, как заразиться, он был крепок, то у него хорошие шансы выкарабкаться. Я бы сказал, пятьдесят на пятьдесят.

Такой прогноз не воодушевляет.

– Нужно ли перевозить его в больницу? – спрашиваю я. – Мы бы предпочли выхаживать его здесь. Мы можем организовать круглосуточное дежурство, обеспечить все, что скажете. Только объясните, что делать.

– Полагаю, здесь ему действительно будет лучше. К тому же его нужно как можно меньше перемещать, – говорит врач, нахмурившись. Он не желает обижать знаменитую Контессу, которая практически финансировала строительство целого крыла в больнице Дэвиса. – Но при нем денно и нощно должна находиться опытная медсестра. Непрерывное наблюдение и внутривенные вливания. Разрешите позвонить по телефону.

– Спасибо, доктор, – говорит Белладонна. – Мы обеспечим ему наилучший уход. Под вашим надзором, разумеется.

– Постельный режим, полный покой. Побольше жидкости, если он сможет глотать. Сестры дадут вам советы. Ему будет очень больно – лихорадку денге не зря называют «костоломкой». Завтра утром в первую очередь заеду к вам.

– Я вам очень признательна, – говорит Белладонна. – За все, что вы сделали. Нам повезло, что у нас такой доктор, как вы.

Он смущается, улыбается, надевает шляпу и исчезает под дождем.

Спустя несколько минут звонит телефон. Это Тибо из сторожки у ворот.

– Надеюсь, все в порядке, – обеспокоенно говорит он. – Молодой джентльмен просил не докладывать, хотел сделать сюрприз для Брайони, так что я подвез его до вторых ворот и не звонил, как он и велел. Но на вид он был очень плох.

– Не переживайте, Тибо, – отвечаю я, – но у него в самом деле жестокая лихорадка. Как только ему станет лучше, нам не помешает ваш знаменитый фасолевый суп.

– Будет сделано, – говорит он и вешает трубку.

Вот он, сюрприз для Брайони, прямиком из джунглей. Мне не нравится думать о джунглях, они напоминают о бельгийских лесах.

О том, как я пытался завоевать то, что завоевать невозможно.

17
Возвращение блудного сына

– Брайони, ангел мой, у меня для тебя есть две новости – хорошая и плохая. Будь храброй девочкой, и я тебе все расскажу. Ты можешь быть очень-очень храброй? – говорит Белладонна дочери. Совсем недавно прибыла первая медсестра, она сделала для Гая все, что нужно, рассказала нам о том, как за ним ухаживать, и поселилась в соседней комнате. – С какой новости начать?

– С плохой, – очень серьезно произносит Брайони. – Дядя Гай умер, как папа?

– Нет, милая, он не умер. Но дядя Гай очень тяжело болен. У него страшная лихорадка. Это плохая новость. А хорошая – дядя Гай приехал сюда, чтобы мы помогли ему выздороветь.

Лицо Брайони осветилось.

– Правда? Дядя Гай здесь? – спрашивает она.

– Да, здесь, в желтой спальне, как и в прошлый раз. За ним ухаживает специальная медсестра.

– Дядя Гай здесь! – Брайони бросается матери на шею. – Можно мне к нему? Можно? Можно? Ну можно?

– Да, но только на минутку. Помнишь, как в Нью-Йорке у тебя был грипп и тебе было так плохо, что ты все время плакала? – Брайони кивает. – Дяде Гаю тоже очень плохо и хочется плакать, но он не может. Нам кажется, он знает, что он болен, но не понимает, что болен очень тяжело. Поэтому давай не будем показывать ему, как мы за него волнуемся. Давай очень-очень постараемся и будем бодрыми и веселыми. Понимаешь, дядя Гай совсем не такой, каким мы его видели раньше. Тогда он был сильный и здоровый. А сейчас слабый и больной. Как только он поправится, он снова станет таким, как был.

– Ты обещаешь? Честное слово? Честное-пречестное?

Белладонна опускается на колени и обнимает Брайони.

– Да, милая моя девочка, обещаю. Он ни за что не умрет. Мы этого не допустим, правда?

Брайони качает головой.

– Может быть, я дам ему Сэма, чтобы ему стало лучше?

– Пока не надо, – говорит Белладонна. – Я очень рада, что моя девочка такая храбрая.

– Я помогу ему выздороветь, – решительно заявляет Брайони. – Мама, пойдем. Скорее. Мы ему нужны. – Рука об руку они медленно шагают наверх. В дверях спальни Белладонна останавливается.

– Нам придется надеть маски, – говорит она, доставая из стола с медицинскими принадлежностями марлевые повязки. – Чтобы дядя Гай не заболел от наших микробов. Он очень, очень слаб. – Она повязывает себе и дочери маски и приоткрывает дверь. Брайони подбегает к кровати. Там бормочет и мечется в жару Гай. Медсестра хмурит брови над маской, но ничего не говорит. Брайони берет Гая за руку.

– Мама, какой он горячий и потный. – Брайони поднимает на мать глаза, полные слез. – Даже меня не узнает.

– Обязательно узнает, милая, как только очнется. Это лихорадка. Он не понимает, где находится, что говорит, кто вокруг него. Надо набраться терпения, тихонько сидеть с ним и ждать, когда ему станет лучше.

– Можно мне сидеть с ним каждый день?

– Да, понемногу, после школы. Можешь делать здесь домашнюю работу. Мы будем все время говорить с дядей Гаем, тогда он будет слышать наши голоса и скорее очнется. Доктор сказал, это самое лучшее, что мы можем сделать.

Медсестра, услышав такое, чуть не взорвалась. Белладонна впивается в нее горящими глазами, та не выдерживает и смущенно отводит взгляд.

– Мам, ты хорошо придумала. А можно Сюзанне тоже приходить?

– Об этом надо спросить у мамы Сюзанны, – без колебаний отвечает Белладонна. – Теперь поцелуй дядю Гая, чтобы он поскорее выздоравливал, и пойдем. Не стоит утомлять его.

Брайони склоняется над кроватью и целует Гая, потом хихикает.

– У него борода колется, – говорит она. – Он похож на пирата.

– Скажешь ему это, когда он очнется.

– Мама, теперь ты тоже его поцелуй, чтобы он скорее выздоравливал, – требует Брайони.

Белладонне ничего не остается. Ее губы впервые коснутся мужской щеки с тех пор, как…

С тех пор, как она была с Леандро.

Целыми днями мы сидим у постели больного. Гай лежит в забытьи, бледный, как смерть, а над ним хлопочут медсестры, которых рекомендовал доктор Гринуэй. Больше всего нам нравится одна из них – очень педантичная, но не такая ворчливая сестра Сэм. Ей обычно достаются послеобеденные смены.

– Ее зовут сестра Сэм, как твою куклу, – говорит дочери Белладонна.

– Она тоже под платьем мальчик? – осведомляется Брайони.

Белладонна с трудом подавляет смех.

– Нет, милая, ее полное имя Саманта, – отвечает она. – И мы должны ее слушаться, делать все, что она говорит.

Сестра Сэм коренаста и приземиста, однако очень проворна и горячо предана своему лихорадящему пациенту. Я задумываюсь, с кем бы ее познакомить. Может, с Темплтоном, шофером? Или с конюхом Фэркином? От нечего делать я развлекаюсь, оттачивая свои своднические навыки. Я ими горжусь – сегодня утром Белладонна показала мне письмо от Джека. Через несколько месяцев Джек собирается жениться на Элисон и просит нашего благословения. Великолепно. Брайони будет держать букет, а я сошью себе красивый новый костюм.

– Ты рада? – спрашиваю я у Белладонны. – Я-то очень рад. Но в меня он не был влюблен.

– Он был влюблен не в меня, а в женщину, которой в реальности не существует, – устало отвечает она. – Гора с плеч. Честное слово, Томазино.

– Понимаю, – бормочу я, ожидая большего.

– Он достоин доброй женщины, которая будет его любить. Я рада за него, – продолжает она. Мне кажется, она чересчур горячо возражает мне.

– А что ты скажешь о Гае? Он хороший человек? – отваживаюсь спросить я.

На ее лицо опускается знакомая отчужденность.

– Не знаю, – отвечает она после минутного раздумья. – Надеюсь, что да, хотя бы ради Брайони.

– Хью уверен, что Гай хороший человек. И Лора уверена. А это кое-что значит.

– На что ты намекаешь?

– Ни на что, – отвечаю я с самым невинным видом. На нее опять напала хандра. Гай всегда оказывал на нее странное воздействие, и даже сейчас, когда он лежит практически в коме, его присутствие нарушает всеобщий покой.

Видите? Впервые за долгие годы Белладонна не знает, как поступить с человеком. И хуже всего, что этот человек – мужчина.

Она говорит, что хочет остаться одна, но проводит в комнате Гая все больше и больше времени. Она сидит там с Брайони или читает в кресле-качалке, которое принесла с веранды. Помогает медсестрам, ходит за Гаем, как за родным сыном. Не могу описать, какое это удивительное и трогательное зрелище – смотреть, как она за ним ухаживает. Благодаря Гаю, она становится мягче, бастионы, воздвигнутые ею вокруг сердца, день ото дня рассыпаются в прах, и эти перемены пугают ее не меньше, чем мысль о Его Светлости. Может быть, это происходит потому, что ей нет нужды бояться Гая или разговаривать с ним: он беспомощен, мечется в бреду в желтой спальне и призывает к себе мертвую сестренку. А может, дело в том, что его очень любит Брайони.

А может, Белладонна просто устала бороться, рассчитывать и строить планы. Ей не хочется говорить со мной об изысканиях Притча, хотя раньше она только о них и думала. Теперь ей дороже всего стало здоровье Гая, и в последнее время он, к счастью, пошел на поправку. Он все еще очень слаб, мышцы и суставы скованы болью, но с каждым днем к нему капля за каплей возвращаются силы, и нам больше нет нужды сжигать его простыни или носить маски.

А мне очень одиноко.

В последующие недели наш распорядок дня меняется. Брайони приходит из школы, скидывает сумку с книгами, взбегает по лестнице в желтую спальню, где уже сидит мать. Девочка рассказывает дяде Гаю обо всем, что случилось за день. Потом идет перекусить, поиграть в саду с Сюзанной. Если погода теплая, мы ужинаем на веранде. Потом Брайони с Белладонной идут обратно в комнату Гая, там девочка делает уроки, а затем, взяв на себя взрослую роль, читает ему сказку на ночь. Белладонна придвигает кресло-качалку поближе к кровати и тоже слушает. Гай уже садится, у него появился аппетит. В нем тоже что-то меняется. Я уже не могу представить себе этого худощавого, бледного мужчину таким, каким видел его раньше: в стогу сена или посреди светской компании в клубе «Белладонна». Он всегда был мастером поболтать, веселым и язвительным, судил о любви и жизни с проницательным, колючим остроумием. Теперь он говорит очень мало. Вам это ничего не напоминает?

Иногда я готов дать голову на отсечение, что он и Белладонна кокетничают телепатически.

Однажды ночью, когда Брайони уже легла спать, а ночная сиделка дремлет перед телевизором в соседней комнате, Гай протягивает руку к Белладонне. С мгновение она смотрит на нее, как на некое чужеродное существо, потом берет и внимательно вглядывается в ладонь, прослеживает ногтем линии и слегка хмурится.

– Твои линии говорят о беспокойной натуре и о тяге к странствиям, – говорит она. Гай улыбается. Разве это неожиданность? – Но к тому же у тебя сильна линия влияния, – добавляет она. – Даже глубже линии жизни.

– Что это значит? – спрашивает он. Его голос все еще немного надтреснут, и мне кажется, это придает ему необычайную сексуальность.

– Это значит, что влияние извне будет очень сильным, – отвечает она.

– А еще? Что ты можешь сказать о моем сердце?

Она поднимает глаза на него, прикусывает губу и снова глядит на ладонь.

– Линия сердца начинается очень высоко, это говорит об эмоциональной уязвимости, которую мы часто пытаемся скрыть под жесткой, суровой наружностью.

– Как у Белладонны, – говорит он.

– Что? – переспрашивает она. – Что ты хочешь сказать?

– Она всегда носила маску. Кто знает, какие мысли она скрывала?

– Действительно, кто знает. – Белладонна хмурится еще сильнее. – Но почему ты вдруг заговорил о ней? Я все еще напоминаю ее?

– Ты не напоминаешь никого, кроме самой себя.

– Я не хочу быть самой собой, – говорит она, не сознавая, какое признание слетело с ее губ. Не сознает она и того, что ее пальцы все еще обрисовывают линии на его ладони. До сих пор она ни разу не касалась чужой руки без перчаток.

– Почему? – тихо спрашивает он и сжимает рукой ее тонкие пальцы.

– Не хочу рассказывать.

Они не могут отвести глаз друг от друга. Не знаю почему, но, глядя на них, я почему-то вдруг вспомнил, как Маттео молча репетировал карточные фокусы, когда мы жили у Леандро. Странные ассоциации.

– Прошу тебя, – молит он. – Попробуй. Расскажи. Расскажи мне, что кроется в твоей ладони.

– Предательство, – говорит она. В мягком желтоватом свете ее лицо неуловимо меняется, на него будто бы опускается, обволакивая черты, неведомая прозрачная маска. Но не холодная и жесткая, как ее привычная маска застывшей вежливости. «Я вижу сквозь нее, – говорит себе Гай. – Я вижу, что находится по другую сторону этой маски, потому что я люблю ее».

Он не выпускает ее руку, хотя отчасти и ждет, что она может запаниковать. Но она не боится. Она знает, что у него не хватит силы справиться с ней.

Через несколько минут он со вздохом отпускает ее.

– Я никогда не причиню тебе боль, – говорит он. – Ты меня спасла. Тебе я обязан жизнью. Я сделаю для тебя все, и не только ради того, чтобы отплатить за мое исцеление. – Его щеки вспыхивают. – Знаешь, однажды Лора сказала мне, что Леандро написал ей письмо, в котором сообщал, что, по твоим словам, он тебя спас. А теперь ты спасла меня.

– Мне это и в голову не приходило.