Текст книги "Белладонна"

Автор книги: Карен Молинэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

Часть I
Оракул у источника (1947 – 1951)

 
Белладонна взаперти.
Что ей ждать? Куда идти?
Кто научит? Кто подскажет?
Кто дорогу ей покажет?
А в чарующих очах
Белладонны – смерти страх…
 

1
Секрет вечной молодости

– Он опять пялится на тебя. Вон тот, у источника.

Белладонна смотрит на круглолицего толстяка, развалившегося в шезлонге, и презрительно пожимает плечами. Она плотнее закутывает в мягкую розовую мохеровую шаль свою дочку Брайони. Та мирно посапывает у нее на коленях.

– Похож на полуразложившийся каштан.

Маттео улыбается. Он рад, что она еще не разучилась шутить о мужчинах. Вот только пусть этот мужчина держится подальше.

Погодите-ка. Это не совсем верно. Прошу прощения, но я вынужден прерваться. Она еще не Белладонна; я уже отвык вспоминать ее такой, какой она была когда-то, – слабой и запуганной.

Нет. Я пока не должен забывать, что ее зовут Ариэль. При рождении ей дали имя Изабелла Ариэль Никерсон, а путешествует она под другим именем – Ариэль Хантер. Оно аккуратно вписано в несколько фальшивых паспортов. Я называюсь вымышленным именем Томас Смит, а мой брат прозывается Мэтью. Участие в Сопротивлении помогло развить один из множества моих талантов – искусство подделывать документы и умение жить под чужой личиной.

– Да, он и вправду смахивает на сильно подгнивший каштан, особенно с этими миленькими глазками навыкате. Потому, за дряблость сию, нарекаю его «мистер Дрябли», – провозглашаю я, потому что мне не хочется думать о Сопротивлении. – Глядите-ка, сегодня все завсегдатаи вышли на прогулку.

Ариэль закрывает глаза, но я знаю – она настороже, чувствует их присутствие в прозрачном весеннем воздухе. Моя болтовня развлекает ее, без нее она пугалась бы каждого случайного прохожего. А они с досужим любопытством окидывают ее взглядами, задумываясь, кто же эта хрупкая дама с семимесячным младенцем на руках и ее спутники – двое мужчин с роскошными темными кудрями, гладкой, бледной кожей и мягкими, округлыми животиками.

– Синьора Мандже сегодня в костюме цвета фуксии. Кажется, опять сделала большой начес, – сообщаю я. Мимо проходит пухлая матрона в слишком тесных брючках «капри» и домашних шлепанцах, украшенных – а как же иначе?! – розовыми пуховками для пудры. Она покрывает поцелуями взасос приплюснутую капризную морду своего мерзкого пекинеса. – А это кто? Ну-ка, ну-ка… Мадам Двадцать Каратов сменила тиару на простую парюру из изумрудов-кабошонов.

– А другой тоже здесь? Наш Граф Скорбей? – спрашивает Ариэль, ее глаза по-прежнему закрыты.

– Да, на своем обычном месте, – отвечаю я. Графом Скорбей мы прозвали худощавого пожилого джентльмена с пышной шевелюрой белоснежных волос, аккуратно зачесанных назад, и тяжелым римским носом. Он прогуливается, помахивая изящной тросточкой красного дерева, верхушку которой венчает золотая львиная голова. Каждое утро он раскланивается с нами с величайшей любезностью, но не произносит ни слова. Его губы не кривятся даже в слабом подобии улыбки. Я уважаю его за это. Он с головой ушел в свои печали, так же, как мы – в свои.

– Наверно, важная персона, – предполагаю я. – Здешний персонал осыпает его знаками внимания.

– Как ты думаешь, воды излечат его от печалей? – спрашивает Ариэль.

Маттео смотрит на меня. От печалей, терзающих нас, исцеления нет. Только время и хитрость. Хитрость тщательно продуманная. Идеально спланированная. Нас исцеляет только мысль о том, что когда-нибудь, может быть, мы сумеем разыскать человека, которого ищем.

И отомстить.

* * *

Поначалу она возненавидела и меня, и Маттео. Она еще не понимала, кто мы такие и как очутились в этом бельгийском доме. Она не могла ничего с собой поделать – морщилась, то ли от ужаса, то ли от отвращения, когда мы, держа в руках подносы с едой, входили в ее просторную комнату, которую сами же окрасили в цвет сметаны, уставили книжными полками и водрузили у окна кабинетный рояль. И с еще более заметным страхом она встречала любого, кто был тесно связан с человеком, которого нам было велено называть мистером Линкольном. В их число входили Мориц – гнусный тип, «кузен», как нам сказали, другого, не менее гнусного типа – Маркуса. Оба молчаливые, приземистые, широколицые, воняющие дешевым сырым табаком, они несли свою вахту – Маркус охранял запертые ворота, а Мориц прохаживался по двору, любовно сжимая под мышкой заряженный дробовик, и с азартом отстреливал легкомысленных кроликов, забежавших погрызть салата у меня в огороде.

Когда она впервые прибыла в этот дом, Хогарт сказал, что ее зовут Доула, что она – «особая подруга» мистера Линкольна, и велел держаться от нее подальше. Запирать ее дверь на замок. А не то… И ни в коем случае не разговаривать с ней. А не то…

А не то мы рискуем навлечь на себя гнев гнусного Морица. Верный хозяйский цепной пес, он днем и ночью не спускал с нас глаз, выжидая малейшего промаха.

Она прожила здесь несколько месяцев, и только тогда я впервые отважился поздороваться с ней. Я замечал, что ее живот вырастает все больше и больше, под яркими зелеными глазами все темнее наливаются лиловым цветом тяжелые круги, и не мог промолчать.

– Вам что-нибудь нужно? – рискнул спросить я однажды днем, войдя к ней на цыпочках с подносом в руках.

Она отвернулась от окна и удивленно взглянула на меня. В изумрудных глазах застыли страх и надменность. Она раскрыла рот, но не смогла произнести ни слова – пришлось сначала прочистить горло. Мне пришла в голову безумная мысль – наверное, бедняжка совсем отвыкла говорить.

– Вам не положено разговаривать со мной, – произнесла она.

– Мне плевать, что мне положено, что нет, – пробормотал я. Я пока еще не мог рассказать ей о крошечной дырочке в стене ее комнаты, скрытой среди развалин на одном из пейзажей Коро. Хогарт, злорадствуя, однажды показал ее мне; Маркус и Мориц просиживали за ней часами – несомненно, по приказу мистера Линкольна. Но в тот день Мориц ушел на охоту, Матильда отправилась в деревню наводить страх на несчастных лавочников; следовательно, Маркус остался охранять ворота, и нашу беседу никто не мог подглядеть.

– Неужели? Тогда кто же вы? – спросила она. Ее голос был тусклым, каким-то ржавым.

– Томазино Ченнини. Моего брата зовут Маттео.

– Вы говорите, как американец.

– Давно там не бывал. Впрочем, это неважно, – торопливо добавил я. – Я тревожусь за вас.

– А ему до меня дела нет, а вы работаете на него, верно? Иначе как бы вы здесь оказались? – спросила она. Ее голос дрожал. – Вы у него в рабстве?

– В рабстве? Что вы хотите сказать? – Этот вопрос застал меня врасплох.

– Вы не можете уйти отсюда? – настаивала она.

– Мы обязаны ему жизнью. Кроме того, Маттео еще не в состоянии общаться с людьми, да и я, пожалуй, тоже. – И только сейчас я понял, насколько она права. – Вы же видели Маркуса. И Морица. Мимо них муха не пролетит. А эти ворота – единственный путь во внешний мир. Вдоль ограды по всему периметру усадьбы натянута колючая проволока. Мы проверяли. Они даже пропустили ее через живую изгородь. И для нашего милого Морица нет лучшего развлечения, как сдирать шкуры со зверюшек, которые попадаются в нее. Он нас пристрелит на месте.

– Маркус и Мориц – это я понимаю. Остального – не понимаю.

Ну, Томазино, решайся же. Она станет первым человеком, кому ты раскроешь свою постыдную тайну. Ну и что? Она все равно нас презирает.

Вот я ей и рассказал. К моему удивлению, Земля не перестала вращаться и небо не рухнуло прямо на мои пламенеющие щеки. Я следил за ее реакцией. Ее глаза немного смягчились, она потерла кольцо – огромный ослепительный изумруд и два желтых бриллианта по бокам. Слава Богу, она хоть не рассмеялась.

– Значит, вы не можете?.. – робко спросила она.

– Нет. Не могу даже попытаться. Нет желания пытаться. А у Маттео еще хуже. Его язык покрыт шрамами, он сильно шепелявит. Поэтому не говорит почти ни слова, даже со мной.

– Понимаю. Но почему… – она запнулась и глубоко вздохнула. – Я уже разучилась вести нормальные человеческие разговоры. – Она села, сцепила руки на животе и опустила глаза. – Почему вы не попытаетесь убежать из этого ада? – спросила она так тихо, что я еле расслышал. – Разве не хотите отомстить?

Эта женщина чрезвычайно интересовала меня, но я не решился расспрашивать ее дальше – боялся, что она больше никогда не станет говорить со мной.

– Я не знаю, кто сделал это. Среди нас оказался предатель, но мы так и не увидели лиц тех фашистов. Кроме того, они все уже мертвы. Их убил мистер Линкольн. Так мы вышли на свободу.

– Кто такой мистер Линкольн?

– Он. Сами понимаете… хозяин. Он велел называть себя мистером Линкольном, потому что… потому что освободил рабов. То есть нас.

Ее глаза изумленно распахнулись, она залилась истерическим смехом, таким заливистым, что вскоре он перешел в икоту. Я хотел похлопать ее по спине, чтобы она остановилась, но, едва сделал шаг, она съежилась и отпрянула.

– Ох, спасибо. Не помню, когда я в последний раз смеялась так весело, – саркастически заметила она, переводя дыхание и понемногу успокаиваясь. – Но откуда вы знаете, быть может, мистер Линкольн затеял все это, чтобы получить новых домашних слуг? – Она еле заметно улыбнулась, опять растеряв всю радость. – А теперь уходите.

Я откланялся и вышел. На душе было тревожно. Но на следующий день, когда я принес ей ланч, она держала в руках тоненькую книжку в сафьяновом переплете. На обложке стояло название: «Тайны Османской империи».

– В этой книге говорится, что среди гаремных евнухов это называлось «забрить на службу», – сказала она, прочистив горло, и раскрыла заложенную страницу. – Римляне даже изобрели специальные тиски. Человека зажимали в нужном положении, и зазубренные лезвия отрезали это одним ударом. Вы слышали?

Нет, я о таком не слышал. Приятно сознавать, что вы разделяете мою пикантную тайну.

– Быстрее заживает, меньше хлопот. На рукоятках тисков часто вырезали львиные головы – жестокое напоминание об утраченной… хм, мужественности.

О, моя дорогая подруга еще не стала Белладонной, но она уже была на верном пути.

Я же не говорил, что она приятная особа, верно?

Она перевернула еще одну страницу.

– Здесь говорится, что одни евнухи становились очень чувствительными, чрезмерно эмоциональными и привязчивыми, другие, наоборот, замыкались в себе и ожесточались. Те, кто был умен, становились превосходными главными евнухами гаремов, потому что они не знали снисхождения к тем, кто смотрел на них свысока или осмеливался подшучивать. – Она вопросительно посмотрела на меня. – Как вы думаете, смогли бы вы стать хорошим главным евнухом?

Я попытался выдавить улыбку, но не смог.

– Здесь говорится еще кое-что, – продолжала она. – Ювенал пишет: «Существуют девушки, которым нравятся евнухи, лишенные мужского естества. Такие гладкие, безбородые, их приятно целовать и не нужно беспокоиться об абортах!»

Она захлопнула книгу и протянула ее мне.

– Возьмите. Может быть, она вам поможет.

– Наверное, римляне знали нечто такое, что неизвестно мне, – сказал я, и она одарила меня едва заметной улыбкой – на сей раз настоящей. От этой улыбки в воздухе переместились какие-то мельчайшие молекулы, из ее глаз исчезли последние следы страха и горечи.

Каждый день я приносил и уносил ей подносы с едой, и с каждым днем мы разговаривали чуть-чуть больше. У меня развязался язык, мне не стоило никакого труда рассказать ей о себе, о моем брате, и в конце концов она поверила, что мы с Маттео не предадим ее. Мы стали союзниками, друзьями навеки, раскрыли друг другу сердца. Я понял, что нашел свое истинное призвание.

А потом она показала мне дневник, спрятанный внутри томика «Упадка и крушения Римской империи» Гиббона. Она вела его, чтобы не сойти с ума. Я рассказал ей то немногое, что знаю о мистере Линкольне – она называла этого человека Его Светлость, – и по ее просьбе переписал дневник. Я старался, чтобы моя рука не дрожала, иначе почерк получился бы неразборчивым. То, что было нужно, я рассказал Маттео, и вместе мы выработали план бегства. Мы не знали, куда идти, где прятаться, знали только, что должны бежать.

Это и вернуло ее к жизни, призналась она позже. Заставило ее снова думать. Строить планы. Помогло увидеть будущее в мире, который чуть не уничтожил ее. Помогло родить ребенка. Помогло, несмотря ни на что, сохранить надежду.

Но она так никогда и не смогла вернуться к нормальной жизни. Да она и не хотела, после всего…

Я люблю ее, хоть и не могу любить. Люблю ее даже сильнее, потому что не могу.

Что может занять в нашей жизни место женщины?

Для меня это вопрос не из легких.

* * *

Нет, для тех мук, что терзают нас, исцеления не существует. Мерано никогда не считался шикарным курортом, таким, как, например, Монтекатини, а теперь и совсем захирел. Здесь безлюдно и тихо. Сейчас тут всего несколько гостей, и они, по крайней мере до прибытия мистера Дрябли, держатся замкнуто. Как и мы. Синьор Гольдини, говорливый управляющий, восторгается нами, потому что мы забронировали номера на очень долгий срок, а я, кроме того, щедро даю на чай, поэтому он охотно выполняет мои маленькие просьбы. Он заботится, чтобы никто не нарушал наш покой, когда Ариэль неважно себя чувствует, а это случается довольно часто. Для Брайони он вызвал из соседней деревни милого патриархального старичка – здешнего педиатра. За несколько месяцев Мерано превратился для нас в тихую гавань. Здесь, после бегства из Бельгии, мы могли спокойно укрываться на глазах у всего света, и никому не пришло бы в голову искать нас в этом курортном местечке. Наш побег…

Нет, нет, нет, хватит об этом. Мне нужно очень многое рассказать вам, и побег подождет. Прежде всего мне нужен послеобеденный моцион.

Понимаете, кастратам, как и всем увечным, на водах всегда делается легче. Мы греемся на солнышке, и каждый день кажется нам чуть теплее вчерашнего. Мы радуемся, что дни текут так скучно, с приятным однообразием, благодарны персоналу за то, что он не сует нос в наши дела, любуемся тихим журчанием воды в источнике. Мы встаем с первым солнышком и идем в бюветы пить теплую, солоноватую минеральную воду, насыщенную радоном; подозреваю, в нее добавляют чуть-чуть мышьяка, чтобы улучшить пищеварение.

Или, скорее, убить то, что еще осталось от пациента.

Маттео встает, молча указывает в сторону парка и уходит. Он почти разучился говорить, хотя иногда лепечет что-то ласковое, когда успокаивает Брайони. Когда она начнет говорить, то наверняка будет шепелявить, как он: «Томатино».

– Он за две недели и слова не произнес, – говорит Ариэль, глядя ему вслед. Его плечи сгорбились.

– С Графом Скорбей какая-то женщина, – говорю я, чтобы отвлечь ее. – Блондинка, хорошенькая, явно при деньгах. Она плачет. Нет, погоди-ка. Теперь она вопит на кого-то. Гм. Что бы это значило? Как это у женщин получается – одновременно горевать и повелевать?

– Откуда я знаю? Сколько ей лет?

– Она моложе, чем можно дать на вид. – Когда она встала, мне подумалось, что у нее на щеках, наверное, отпечатались все папилярные линии – так долго она сидела, уткнувшись лицом в ладони. – Может быть, его дочь. Или молодая жена, которую он бросил, приехала умолять его вернуться домой. Или любовница, которая отдала в залог все драгоценности. – Она уходит, я долго смотрю ей вслед. – Она совсем не похожа на него. И не похожа на любовницу. Хотя… кто ее знает!

В эту минуту мимо нас вздумалось пройти мистеру Дрябли. Он приподнимает широкополую панаму, потом вдруг поворачивается на каблуках и плюхается на шезлонг рядом с Ариэль. Она поднимает на него глаза и цепенеет. Воздух вокруг нее словно густеет. Он напугал ее так, что бедняжка не может пошевелиться. Он пришел не просто так – ему что-то нужно от нее. Волны желания поднимаются от его покрытого испариной лба, как предзакатный туман над источником.

Мистер Дрябли утирает лицо накрахмаленным платком. Этот платок – единственная неизмятая деталь его бежевого льняного костюма, свисающего мешком с обрюзгших плеч. Не могу понять, почему ему вздумалось надеть галстук, отдыхая на водах. Это напоминает мне Хогарта, а Хогарта я не люблю.

– Добрый день. Мне кажется, сегодня потеплело, – заявляет он, будто не замечая моего хмурого взгляда. Он облизывает мизинец и поднимает его, определяя, откуда дует ветер, хотя ветра сегодня нет. – Крайне забавно. Как было бы хорошо, если бы разразился шторм. Чудовищная буря. О, да. Просто превосходно. – Он откидывается на спинку шезлонга и обмахивается платком. Я замечаю инициалы: Дж. Дж. А.

– Джаспер Джеймс Адлингтон, – представляется он. – Бизнесмен. Homme d’affaires. К вашим услугам.

– Томас Смит. А это миссис Хантер.

– Очень рад. А где, разрешите спросить, прелестное дитя?

– С моим братом Мэтью.

– Понятно. Мужчина в роли няньки. Божественно. Как бы я хотел, чтобы у меня в детстве была такая же нянька. – Он испускает удовлетворенный вздох. – Давно отдыхаете в Мерано? Должен признаться, мне здесь страшно нравится. Все так ветхо, так преувеличенно, так по-итальянски. Должен сказать, они мастера все путать. То потеряют твои вещи, то, когда они нужны, их не найдешь. И что они едят – одну лапшу! Невыносимо для пищеварения.

За этой пустой болтовней он возится с носовым платком, но я замечаю, что его взгляд на кратчайшую долю секунды метнулся вбок, на великолепное кольцо на пальце Ариэль. В нем огромный изумруд цвета ее глаз, по бокам – два желтых бриллианта, вделанные в золотую оправу, такую широкую, что она доходит до костяшки пальца.

Ага, мистер Дрябли, значит, вы охотник за драгоценностями, путешествуете с курорта на курорт в поисках состоятельных одиноких дам. Наверное, успели понять, что в Мерано богатой добычи не жди.

– Кто вы такая? – вдруг спрашивает он у Ариэль. – Зачем вы здесь?

Она вздрагивает от страха.

– Что? – спрашивает она. В ее голосе звенит паника. – Что? Почему вы сказали так? – Она вскакивает столь поспешно, что шезлонг с громким стуком опрокидывается. – Почему вы сказали так? Чего вы хотите? Кто вас послал?

И мистер Дрябли, и я спешим ей помочь, но она отшатывается. Ее лицо заливает смертельная бледность.

– Отойдите! – кричит она. – Отойдите от меня!

Он удивленно смотрит на нее. Такое отчаяние в голосе женщины захватило его врасплох. А источник журчит и журчит, ему дела нет до нас.

– Прошу прощения, – говорит он, водружает на место шляпу и, манерным жестом засунув в карман носовой платок, бочком удаляется.

Надо же было ему среди всех бессмысленных фраз выбрать именно эти слова! Как бы мне хотелось исколошматить этого суетливого жирного идиота! Теперь она захочет уехать отсюда, как раз тогда, когда я начал понемногу успокаиваться. Проклятье. Как ей удается балансировать на самом краю обрыва? Томазино, ты дурак, если решил, что это легко.

Кто вы такая? Зачем вы здесь?

Ариэль опускается на другой шезлонг. Ее лицо серо, как пепел, она дрожит всем телом даже под теплыми лучами солнца. Я опускаюсь на колени, стараясь не коснуться ее.

– Давай найдем Маттео, – говорю я.

– Пусть он уйдет. Пусть он уйдет, – шепчет она снова и снова. Плотно обхватив себя руками, покачивается взад-вперед.

– Он ушел. Не волнуйся, он ушел.

На мое плечо падает тень. Я поднимаю глаза и вижу Графа Скорбей. Его пальцы, замечаю я, такие же тонкие и изящные, как его тросточка, а глаза своеобразные, светло-карие, в золотистых искорках.

– Чем могу помочь? – спрашивает он с характерным итальянским акцентом.

– Она очень испугалась, – говорю я ему. – Не могу объяснить, почему. – Не знаю откуда, но у меня возникло чувство, что с ним можно поговорить. У меня одно из моих знаменитых озарений. Мне кажется, этому человеку можно доверять. Может быть, все дело в выражении его глаз – в них нет никаких потайных мотивов, кроме искреннего сочувствия. – Будьте добры, найдите моего брата. Он гуляет в парке с ребенком.

Граф раскланивается и быстрым шагом уходит. Я пытаюсь заговорить с Ариэль – так, ни о чем, просто чтобы словами успокоить ее. На мое счастье через пару минут к нам спешит Маттео и кладет ей на руки маленькую Брайони. Ариэль все еще бледна, как смерть.

– Теперь можешь идти к себе в номер, – тихо говорю я. – Маттео тебя проводит, с тобой ничего не случится.

Они уходят. Граф Скорбей протягивает мне визитную карточку. На ней выгравировано его имя – Леандро делла Роббиа – и замысловатый фамильный герб.

– Мерзкий он человек, этот коротышка inglese, – говорит он. – Мне очень жаль. Люди за тем и приезжают на воды, чтобы их не беспокоили. Но война все переменила. Теперь здесь совсем мало гостей, только вульгарные иностранцы.

– Боюсь, мы тоже вульгарные иностранцы.

– Иностранцы – да. Вульгарные – нет, – говорит он. – Юная леди, которая приехала ко мне, тоже inglese, но я надеюсь уберечь ее от пристального внимания синьора Адлингтона. Не согласитесь ли поужинать с нами сегодня вечером?

– С удовольствием, – отвечаю я ему. – Но не могу ничего обещать. В настоящее время мы мало общаемся с людьми. Я оставлю записку для вас на конторке портье.

– Понимаю, – говорит он.

* * *

Вскоре они надежно укрылись наверху. Ариэль сидит на балконе со спящей Брайони на руках – она могла просиживать так часами; Маттео стоит на страже и обводит взглядом широкие, залитые солнцем горизонты долины Адиджи, подернутые дымкой, благоухающей цветами абрикоса, просторы, где взгляду не преграждают путь ни стены, ни темнота. Убедившись, что с ними ничего не случится, я отправляюсь на поиски синьора Гольдини и за стаканом граппы прошу рассказать мне, что он знает о Леандро. Сдается мне, что дражайший синьор будет рад случаю посплетничать, и он меня не подводит.

– Il conte? О, он настоящий джентльмен. Так любезно с его стороны нанести нам визит, – говорит синьор Гольдини. – Весть о приезде il Conte della Robbia пойдет по всему миру, люди начнут съезжаться сюда, как раньше. – Он просиял. – Многие богачи в войну покинули Италию, но только не il conte. И contadini он сохранил, и имущество в поместье спас – чудо! И сколько у него денег – больше, чем у Медичи! Морские перевозки, знаете ли. У греков разве корабли? По сравнению с нашим il conte – корыта! О, он один из самых богатых людей в Италии. Потому что никому не доверяет. Те, кто доверил свои деньги другим, – где они? Пуф-ф! Arrivederci! Конечно, дуче пытался – как это говорится? – конфисковать все, что смог найти, но il conte этому бабуину не по зубам. Слишком умен. Он отправил свои корабли прочь. Они разрушили два его дома, но самый большой, в Тоскане, остался. Он называется Са’ d'Oro.

Золотой дом.

– Не пытайтесь отнять у итальянца его деньги и его макароны, si? – продолжает он. – И его l'amore. О, такой позор. Такая трагедия. Его первая жена умерла в войну, у них была всего одна дочка, Беатриче.

Мне нравится, как итальянцы произносят это имя – Бе-а-три-че. Похоже на экзотический цветок.

– Но нет сына, некому продолжить фамилию. – Гольдини глубоко вздыхает. Его коробит такое оскорбление исконной итальянской мужественности. Не хотелось бы мне рассказывать ему, что произошло со мной и моим братом.

– Его Беатриче умерла в войну, когда рожала bambino. – Он снова глубоко вздыхает. – Bambino был – как это говорится – не дышал, когда родился. Che tragedia! Та юная леди, что здесь с ним, это подруга покойной Беатриче.

Я благодарю его за интересную беседу, и он гордо улыбается, радуясь, что сумел быть полезным. Я пишу Леандро записку, приглашая выпить после ужина. Мне любопытно. Хорошо, признаюсь: обожаю совать нос не в свои дела. Это всегда полезно. Немножко любопытства поможет мне решить ряд щекотливых вопросов касательно некоего Джаспера Джеймса Адлингтона, нашего драгоценного мистера Дрябли.

Через несколько часов, когда Леандро встречает меня у источника, я замечаю у него на пальце кольцо с большим камнем необычного зеленовато-желтого оттенка, цвета густого свежего меда. Не понимаю, как я мог не заметить его раньше. Наверно, слишком волновался.

– Хризоберилл, – поясняет он в ответ на мой вопрос. – Иначе называется «кошачий глаз». В самых лучших из этих камней есть как бы глаз, расположенный идеально по центру – вот, посмотрите. Когда свет падает под определенным углом, он напоминает кошачий зрачок в ярких солнечных лучах, то расширяется, то сужается, как живой. Их добывают на Цейлоне, там эти камни считаются могущественным талисманом против злых духов; люди также верят, что кошачий глаз сохраняет богатство и крепкое здоровье. В этом качестве он надежно охраняет меня от симпатий Джаспера Адлингтона.

– Мы прозвали его мистер Дрябли, – добавляю я. – Мы еще не придумали животное, с которым его можно сравнить.

– Очень подходящее прозвище.

– Сдается мне, что он обожает блестящие вещички. Вы не заметили? Следите за своими драгоценностями. Камень такой величины и прозрачности, наверное, очень редок.

– Да, очень. Но я уверен, что сумею защитить себя. – Он стукает тростью, увенчанной львиной головой, по твердым кафельным плиткам на террасе, и из нее выскальзывает тонкое, острое лезвие. Ударяет еще раз – лезвие исчезает. На это уходит не больше секунды. Я понимаю, что этот человек нравится мне все больше и больше. Да, дорогой Томазино, всегда доверяй своим предчувствиям. От Леандро, старика с негнущейся спиной, определенно веет чрезвычайной настороженностью. И эти губы, тонкие, плотно сжатые губы, они его выдают. Я уверен, он, если надо, может стать безжалостным, с молчаливого согласия своего хитрого сердца, но, тем не менее, с нами он держится, как безупречный джентльмен. Вряд ли человек сможет управлять судовладельческой империей, если не разовьет в себе инстинктов барракуды.

– Очень полезная вещь, – говорю я.

– Надо всегда быть начеку, – замечает он.

– Надо, – соглашаюсь я.

– Нет, – говорит он, глядя на источник. – От судьбы не защититься. Или от старости. Мало кто умеет стареть. Если волосы побелели, а лицо покрылось морщинами, означает ли это, что мы стали немощны или не способны быть самими собой? Я еще не устал, хоть сердце мое и поизносилось. – Он смотрит на меня и вздыхает. – Простите меня, пожалуйста. С самого приезда сюда я не испытывал потребности поговорить. Почти как ваш брат.

– Вы очень наблюдательны.

– Если молчишь, приходится наблюдать – ничего другого не остается.

Мы сидим в дружелюбном молчании, прислушиваясь к журчанию воды и смеху гостей. Вокруг нас вино льется рекой. Может, вода и полезна для телесного здоровья, но немного вина еще полезнее.

Ого, вскоре для нас многое может измениться. Я это чувствую. У меня приятно подергивается колено.

– Вы, наверное, заметили юную леди, которая приехала ко мне, – говорит Леандро. – Ее зовут Лора Гарнетт, она близкая подруга моей дочери Беатриче, которая умерла несколько лет назад. Школьная подруга, вместе учились в Швейцарии. Ей сейчас приходится нелегко. Она просит совета, но не желает ничего слушать. Она так молода. Рядом с ней я в полной мере ощущаю свой возраст.

– Но вы еще совсем не так стары.

– Что ж, ноги у меня крепкие. И то слава Богу. Я хорошо сплю и передвигаюсь на своих двоих. Секрет вечной молодости – в вечном движении.

Я смеюсь.

– Надеюсь, вы правы.

– Сомневаюсь, но тоже надеюсь. К сожалению, после смерти моей бедной Беатриче я растерял волю к жизни. Что может быть хуже для мужчины, чем растерять свою силу, свои ожидания, лишиться всего, что он любил. Теперь у меня можно отнять только одно – мое настоящее, хотя человек не может потерять то, что ему не принадлежит.

Нас прерывает взрыв хриплого смеха из-за столика Мадам Двадцать Каратов. Я с удивлением замечаю, что там сидит Лора с мистером Дрябли, оба потягивают мартини. Леандро тоже замечает их, но выдает свое недовольство лишь тем, что слегка поводит плечами.

– Как печально, что Мерано стал притягательным местом для придурков, – говорит он, не сводя глаз с мистера Дрябли. – В прежние времена здесь было куда больше роскоши. Мы с моей женой Алессандрой обычно приезжали сюда летом, когда дуют прохладные бризы. Но это было в другой жизни, еще до войны, до того, как она умерла. Интересно, как историки назовут эту войну?

– Шедевр разрушенной цивилизации, – улыбаюсь я. – Так называет меня Ариэль.

– Ваша Ариэль, она очень напугана, верно?

– Это так заметно?

– Нет, совсем не заметно. Просто, как вы сказали, я наблюдателен, хотя бы потому, что я здесь и вы тоже здесь, а она очень одинока и очень боится. La bella donna, pazzo di terrore.

Где-то далеко в горах залаяли собаки.

– Она bella donna, правда? – говорю я. – И, сказать по правде, я тоже боюсь. За нее. Это ужасная история, и, к сожалению, я не имею права ее обсуждать.

– Разрешите спросить, почему вы решили, что Мерано вам поможет?

– Мы подумали, что здесь он нас не найдет, – говорю я и только потом прикусываю язык: неразумно даже намеком упоминать о Его Светлости. – Но теперь я уже не уверен в этом. Думаю, нам пора уезжать.

– Понимаю.

– Но дело в том, что я не знаю, куда нам ехать, где Ариэль будет чувствовать себя в безопасности. Может быть, вы посоветуете?

До нас донесся еще один взрыв смеха. Мы видим, как Лора встает из-за стола вместе с мистером Дрябли, он держит ее за руку. Леандро достает изящную золотую зажигалку, украшенную, как я замечаю, еще одним хризобериллом, и закуривает сигару «Монте-Кристо». Его глаза прищуриваются – не от дыма, а потому, что он искоса смотрит вслед уходящей Лоре. Он тоже предлагает мне «Монте», но я отказываюсь. Я изредка не прочь немного подымить, но сигара – слишком фаллический предмет для моих пухлых вялых пальцев.

Итак, я лишился еще одного своего излюбленного развлечения.

– Понимаете, она не хочет возвращаться к мужу, – поясняет Леандро. – У нее двое детей… к сожалению. Ей кажется, что она наказывает меня, потому что я отговаривал ее выходить за него замуж, но на самом деле она причиняет боль только себе.

– Вы имеете в виду мартини и мистера Дрябли, – говорю я.

– Без помощи первого трудно выносить последнего.

– Почти все мужчины – потрясающие негодяи.

– Да. Даже я. А меня называли и худшими словами. – Он выпускает дым идеальными колечками. – Нет, разумеется, это было давно. Видите ли, возраст сказывается, да и конец войны. Я передал большую часть своих деловых обязанностей в руки других, чтобы иметь свободу путешествовать с курорта на курорт. Стабиане, Аньяно, Сибарите, Монтекатини, Сатурния, Рекоаро. Воды излечивают мое тело, а мой приезд всегда вызывает массу сплетен. Ничего не могу поделать, но это полезно для местного населения. А теперь я устал. Я хочу домой. Может быть…

Я сижу и жду. Мое сердце начинает колотиться в такт подергиваниям в колене, подтверждая предчувствие. Может, это тот самый случай, какого мы ждем. Мне придется оценить ситуацию, побольше узнать о нем, о расположении его дома, о доступности, об уединении, но, возможно, это то самое место, где Ариэль сможет подлечить свои расшатанные нервы, где она будет вдоволь нежиться на жарком солнце, вдали от всех мистеров Дрябли на свете.