Текст книги "Семь фантастических историй"
Автор книги: Карен Бликсен
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
Входя в субботу вечером в эльсинорский дом, сестры испытали глубокое волнение. Сам воздух, сам запах соли и водорослей, всегда пронизывающий старые дома на берегу моря, сразу ударил их по сердцу. „Говорят, – думала Фанни, глубоко его вдыхая, – говорят, будто тело наше совершенно овновляется за семь лет. Но нос у меня прежний. Нос остался при мне, и он помнит все.“ Дом был весь прогрет от подпола до чердака, и это вызывало нежную благодарность, как если бы старинный обожатель облачился ради них в парадный мундир.
Многие, приезжая на старое место после долгой отлучки, вздыхают, видя приметы перемен и упадка. Сестры де Конинк, напротив, прекрасно знали, что дом в них самих мог увидеть следы разрушительных лет, воскликнуть: „Господи, Господи! И это те звонкие, румяные девочки в бальных туфельках, которые съезжали, бывало, у меня по перилам!“, вздохнуть всеми дымоходами сразу: „Ах! Не узнать, не узнать!“ Но он спрятал свои чувства, учтиво прикинулся, будто они все те же, и как это было мило с его стороны!
Радостный и торжественный прием, оказанный им старой мадам Бек, тоже хоть кого бы растрогал. Она встретила их, стоя на лестнице, тотчас дала им переобуться, держала наготове горячее питье. „Раз нам так легко ее осчастливить, – думали они, – почему же раньше мы ее не навещали?“ Не потому ль, что дом детства и юности представлялся им пустым и холодным, чересчур отдавал могилой, покуда там не объявился призрак?
Мадам Бек провела их по дому, показывала, где стоял Мортен, много раз описывала каждый его жест. Сестрам было решительно безразлично, с какими жестами он обращался к кому-то, кроме них, но, оценив любовь старухи к их брату, они терпеливо все выслушали. А мадам Бек испытала гордость, будто ей выделили наконец частичку драгоценных мощей, пожаловали в постоянное пользование.
Ужин был подан в угловой комнате на втором этаже. Одно окно смотрело на восток, туда, где сжатым бронированным кулаком грозил Зунду серый Кронберг. Некогда один комендант крепости посадил на валу липы, и теперь, голые по зиме, они демонстрировали миру, как прихотливо склонны они раскидываться, если не выстраивать их по-военному вдоль аллей. Два других окна смотрели на юг, на гавань. Странно было видеть гавань Эльсинора, закованную холодом, и матросов, бредущих по льду с кораблей.
Стены были когда-то красными, но с годами выцвели и переливались теперь всеми оттенками красного, как охапка алых вянущих роз. В свете свечей они то занимались глубоким румянцем, то лоснились застывшим лаком. На одной стене висели портреты двух юных сестер де Конинк, цариц Эльсинора. Третий портрет, висевший между ними, портрет брата, сняли так давно, что лишь смутное пятно на стене намекало на его былое место. На огне кипело что-то, а по обе стороны камина Нептун с трезувцем неустанно гнал коней сквозь пенные волны. А засушенные розовые лепестки помнили давнее-давнее лето, и чуть заметный запах погребального их костра слегка горчил, как букет чересчур долго выдерживаемого бордо. Стол подле камина был уставлен чашечками и тарелками тончайшего фарфора. В этой комнате сестры и брат не раз ужинали тайком, когда приготовлялись к живым картинам или маскараду или когда Мортен возвращался поздно ночью после вылазки, о которой не стоило знать родителям. Ели и пили тогда молчком, чтоб не разбудить спящих. И тридцать пять лет назад красная комната была свидетельницей отчаянно подавляемого смеха, вызываемого этими предосторожностями.
Блюдя традицию, варышни де Конинк и сейчас заняли свои места по обе стороны камина, в глубоком молчании. Нa двух старых львицах, отплясавших без устали сотни балов, сказывались, однако, возраст и пережитые волнения. Веки отяжелели, смежались, ожидание делалось невыносимым.
Но ждать пришлось не долго. Едва они налили себе чаю и поднесли тонкие чашечки к тонким губам, они услышали тихий шорох. И, обернувшись, увидели брата.
Он постоял немного у стола, дружески им кивая. Потом взял третий стул и сел между ними. Он положил на стол локти и стал ими ерзать, в точности как в былые времена.
Мортен был бедно одет, в каком-то потертом сером плаще, но заметно было, что он постарался для встречи. Надел белый крахмальный воротничок, тщательно повязал черный галстук, аккуратно зачесал назад волосы. Быть может, думала Фанни, проведя столько лет в скверном обществе, он боялся, что сестры заметят, как он подурнел и огрубел? Напрасно он беспокоился. Он и на эшафоте выглядел бы джентльменом. Он был старше, чем когда Фанни в последний раз его видела, но моложе ее. На вид ему было лет сорок.
Лицо обветрилось и было очень бледно. Но темные, глубоко запавшие глаза на бледном лице по-прежнему создавали ту игру света и тени, которая в давние дни с ума сводила девчонок. И по-прежнему выражал доброту и искренность очерк большого, смелого рта. Но благородный лоб изменился. И вовсе не из-за сети продольных морщинок. Слишком тверд был этот мрамор, чтоб так легко его было испортить. Но время выявило его суть. Нет, не царской тиарой, приковывавшей некогда взоры, сиял он теперь над разлетом темных бровей. Без оговорок и без прикрас лоб этот обнаруживал сходство с черепом. Это сияние шло не от властелина земного, но от того, чье достояние – могила и вечность. Волосы отступили со лва, обнажили его сущность, и, поглядев на брата, поняв секрет семейной красоты, вы разгадывали его уже и в сестрах, даже в юных их портретах. Характерное во всех трех головах было – сходство счерепом.
Так или иначе, держался Мортен непринужденно и доброжелательно, как всегда.
– Добрый вечер, сестренки, очень рад, очень рад, – сказал он. – Как мило с вашей стороны, что приехали повидаться. Надеюсь, вы… – он запнулся, подыскивая слова, будто отвык разговаривать, – …вы хорошо проехались по морозцу, – заключил он.
Сестры смотрели на него, бледные, как он сам. В отличие от них, Мортен всегда говорил тихо. Сами они всегда говорили наперебой, стараясь перекричать друг дружку. Но если вы хотели знать, что намеревается сказать Мортен, надо было слушать. Так же точно говорил он и сейчас, и, более или менее подготовленные к его виду, к голосу его они не были готовы.
Они слушали его, как всегда, но им было этого мало. Каждая подалась к нему, тянулась к нему всем тонким станом. Неужто нельзя его потрогать? Нет, они знали, об этом не могло быть и речи. Недаром всю жизнь они зачитывались историями о привидениях. И потому именно обе вспоминали старое время, когда Мортен являлся на их тайные сходки в своем широком плаще, набрякшем дождем иморем, черносияющем, жестком, как кожа акулы, или выпачканном в дегте, так что они, хохоча, отстранялись от него, оберегая светлые платья. Как невозвратно за тридцать пять лет мажорный ключ перешел в минорный! От какого же нынче он спасался бурана? И каким перепачкался дегтем?
Ну что вы, как вы, сестренки? – спросил он. – Так же веселитесь в Копенгагене, как, бывало, веселились в Эльсиноре?
Сам-то ты как, Мортен? – Голос Фанни звенел целой октавой выше его голоса. – На вид ты настоящий отважный капитан каперов. Ты вносишь свежие, терпкие соленые ветры в нашу эльсинорскую келью.
Да, ветры славные, – сказал Мортен.
Где ты побывал, Мортен? – спросила Элиза, и голос у нее чуть дрожал. – Скольких дивных стран понасмотрелся, которых мы и не видывали! Как часто я хотела быть на твоем месте!
Фанни поспала сестре быстрый, тяжелый взгляд. Значит, их мысли шли параллельно над заснеженными улицами и парками, как дым из всех копенгагенских труб? Или скромная младшая сестричка просто высказала бесхитростно, что было у нее на сердце?
Да, Лиззи, крошка моя, – сказал Мортен. – Я помню. Я часто думал – как это ты, бывало, плакала, топала ножкой, ломала ручки и кричала: „О, хоть выумереть!“
Ты сейчас откуда, Мортен? – спросила Фанни.
Из преисподней, – сказал Мортен. – Прошу прощенья, – добавил он, глянув на лица сестер. – Я пришел сейчас, видишь ли, потому что Зунд замерз. И тогда можноприйти. Такое правило.
О, как счастливо оборвалось и покатилось при этих словах сердце Фанни! Ей самой показалось, что она кричит, не помня себя, как разрешившаяся от времени роженица. Когда император вернулся с Эльбы и ступил на землю Франции, он принес с собою былые времена. Забылась красно-опаленная Москва, и те смертные, черно-белые зимние марши, снова реяло трехцветное знамя и кричала старая гвардня: „Vive 1'Empereur!“ [97]97
Да здравствует император! (фр.)
[Закрыть]Вот так же теперь и ее душа облачилась в былые доспехи. И уже только для виду, шутки ради, можно было вести себя как старая дама.
А правда, мы похожи на два старых пугала, Мортен? – спросила она, осияв его взором. – Ведь правы оказались наши старые тетушки, проповедовавшие о нашейсуетности и всеобщей суете сует… Да, те, кто пророчествует молодежи клюку и слуховой рожок, в конце концов всегда окажутся правы.
Нет, ты прелестно выглядишь, Фанни, – сказал он и посмотрел на нее с нежностью. – Ночница такая. – В детстве они вместе ловили бабочек. – Да если б вы выглядели старушками, мне было бы только приятно. Там, где я сейчас обретаюсь, редко встретишь этот народ. Вот когда бабушка справляла свой день рожденья в Орегоре – полным-полно было старых дам. Целый вольер, и бабушка – гордым старым какаду.
– А ведь сам ты говорил, – сказала Фанни, – что год жизни отдашь за то, чтоб не сидеть целый день в обществе старых чертовок.
Ну, говорил, – сказал Мортен. – Но с тех пор мои понятия насчет года жизни существенно изменились. Нет, серьезно, скажи, что – бросают еще billet-doux, [98]98
Любовные записочки (фр.).
[Закрыть]снабженные грузиком, к вам в карету, когда вы едете с бала?
Ох! – сказала Элиза и вздохнула.
Она цитировала давно забытый стишок давно забытого поклонника.
Вы ведь не замужем, девочки? – сказал Мортен, вдруг словно ужаленный мыслью о возможности союза сестер с чужаком.
Почему же? – спросила Фанни. – У нас у каждой бездна мужей и любовников. Я, например, вышла за епископа Зеланского. В брачную ночь он чуть не свалился спостели. Все из-за крыльев… – Она не сумела удержать мелких, тихих смешков, рассыпавшихся бульканьем вскипающего чайника. Епископ с расстояния двух суток гляделся крошечным, как кукла с высоты колокольни. – А Лиззи вышла… – продолжила она было, но осеклась. В детстве ими владело странное суеверие, которое пошло от комедии марионеток. Смысл его был такой: что наврешь, то и накличешь. И они были очень осторожны по части вранья. Никогда, ради того, чтоб отвертеться от воскресного визита к тетушке, не сослались вы они на зубную боль, воясь, как вы Немезида не поймала их на слове. Зато им ничего не стоило объявить, будто учитель музыки им рекомендовал отложить гавот Глюка, ибо они разучили его в совершенстве. И эта привычка у них осталась в крови.
– Нет, если по правде, Мортен, – сказала Фанни, – мы старые девы – по твоей милости. Нас никто за себя не хотел врать. Да, Конинки прослыли ненадежными в супружестве, с тех пор как ты сбежал, похитя сердце, душу и невинность своей Адриенны.
Она посмотрела на него испытующе. Да, она угадывала его мысли. Они-то ему остались верны, а он? Навязал им на шею прелестную, жалостную невестку.
Дядя Фернанд де Конинк, тот самый, который некогда помог Мортену купить „Фортуну“, жил во Франции в эпоху революции. Вот уж где и когда следовало жить де Конинку! Он больше потом нигде и не прижился, даже засев старым холостяком в Эльсиноре. Тихое уютное житье было не по нем. Песни и анекдоты времен революции так и сыпались из него, и племянники многого от него понабрались. Помолчав минутку, Мортен медленно завел одну из уличных песенок дяди Фернанда. Она была сочинена на случай, в начале революционной истории, когда тетушки короля отрясали прах родины со своих ног, а революционная полиция переворошила на границе их сундуки, опасаясь измены. И это в то время, когда королевские высочества и важные особы двора еще позволяли себе воротить нос от народных тривунов на улицах Парижа.
Первый куплет гласил:
На лице Фанни мгновенно отразилось выражение лица врата. Ни на минуту не заставив себя ждать, она извлекла нз памяти следующий куплет. Тут уж старая тетушка короля отвечает:
И Элиза, смеясь, подхватила:
При этих словах все трое навсегда облегчили сердца и умыли руки по поводу бедной прекрасной Адриенны Розенстанд.
Но ты был женат, Мортен? – нежно спросила Элиза все еще смеющимся голосом.
Да, а как же, – сказал Мортен. – У меня было пять жен. Испанки, знаете ли, чудно хороши. Можете мне поверить. Как мозаика из самоцветов. Одна была танцовщица. Танцует – и будто рой бабочек вьется вокруг пламени и тянется к нему, и где верх, где низ – не понять, ну, а в юности кажется, что это искусство в жене – самое главное. Другая была дочка шотландского шкипера, честная девушка, уж эта, думаю, меня не забудет. Еще была молодая вдова богатого плантатора. Настоящая леди. У ней даже мысли тянулись шлейфами. Она родила мне двоих. Еще была негритянка, ту я больше всех любил.
Поднимались они на борт твоего корабля? – спросила Элиза.
Нет, ни одна никогда не поднималась на борт моего корабля, – отвечал Мортен.
Расскажи, – попросила Фанни, – что ты любил больше всего в своей жизни?
Мортен минутку подумал над ее вопросом.
Из всех профессий, – сказал он, – пиратство – самая лучшая.
Лучше, чем быть капитаном каперов в Эрезунде? – спросила Фанни.
Да, лучше, – сказал Мортен. – Потому что ты всегда в открытом море.
Но что толкнуло тебя стать пиратом? – спросила Фанни с волнением, ведь это было занимательней любого романа.
О сердце, сердце, – сказал Мортен. – От него все наши беды. Я влюбился. Coup de foudre, [103]103
Букв.: удар молнии, то есть лювовь с первого взгляда (фр.).
[Закрыть]как говаривал, помните, дядя Фернанд, и уж он-то понимал, что это не шутки. А она принадлежала другому, и я не мог овладеть ею, не идя против закона и пророков. Она была сработана в Голландии, служила французам вестовым судном и была самой легкой птицей из летающих по Атлантике. Она села на мель у берегов острова Святого Мартина, полуфранцузского, полуголландского, и голландцы ее продавали с аукциона в Филипсбурге. Старый ван Зандтен, судовладелец, у которого я тогда служил и который любил меня как сына, отрядил меня в Филипсбург ее покупать. А была она, видит Бог, прекраснейшее из всех судов, какие я видывал в жизни. Она была как лебедь. Под всеми парусами она плыла царственно, смело и легко – как те бабушкины лебеди в Орегоре, когда мы, бывало, их дразним, – чистая и тонкая, как дамасский клинок. И еще, знаете, девочки, она чем-то напоминала „Фортуну“. Тоже очень маленький фок, а грот очень большой и чик очень длинный.
Я быложил все деньги старого ван Зандтена и купил ее сам. И уж после этого нам с ней пришлось держаться от честных людей подальше. Что делать, если тебя поборола любовь? Я был ей предан, и никто вы ее так не баловал, как я с моими храбрецами, ее холили и нежили, словно знатную леди с полированными ноготками на ножках. Мы стали грозой Карибского моря. Морской орленок, она держала в страхе прирученных птах! Так и я не знаю, правильно я поступил или нет. Разве не по праву достается прекрасная женщина тому, кто больше всех ее любит?
А она? Она тоже тебя любила? – спросила, смеясь, Элиза.
Кто же будет спрашивать такое у женщины? – сказал Мортен. – Можно спрашивать только – какая у ней цена. И по силам ли тебе заплатить. А там уж не стоять за ценой, платить деньгами ли, любовью, женитьвой мни жизнью и честью, уж что там тебе назначат. Ну, а если ты беден, платить тебе нечем, тогда сними шляпу и уступи тому, кто богаче. Так повелось между мужчиной и женщиной от сотворения мира. Ну, а насчет того, любит она – не любит, так сперва еще надо спросить: „А могут они нас любить?“
Ну, а как насчет тех женщин, у которых нет цены? – спросила Элиза, все еще смеясь.
А насчет них, Лиззи, вот что, – сказал Мортен. – Им бы не следовало родиться женщинами. И Господь с ними, уж он-то найдет, что с ними делать. Эти и вгоняют нас в самые страшные беды и потом не могут нас вызволить, если в и захотели.
А как назывался твой корабль? – спросила Элиза и потупилась.
Мортен посмотрел на нее и засмеялся.
Корабль мой назывался „La Belle Eliza“, [104]104
Прекрасная Элиза (фр.).
[Закрыть]– отвечал он. – А ты не знала?
Нет, я знала, – сказала Элиза, и опять в ее голосе был призвук смеха. – Один капитан с торгового судна папа давным-давно рассказал мне, как его команда до смерти перепугалась и заставила его вернуться обратно в порт, завидя у берегов Святого Фомы топсель одного пиратского судна. Испугались, он говорил, как самого дьявола. И он сказал, что называлось судно „La Belle Eliza“, и я тогда же решила, что судно твое.
Так вот какую тайну оберегла от света старая дева. Не вся она, значит, обратилась в мрамор. Глубоко внутри теплился огонек. Так вот для чего так дивно расцветала она в Эльсиноре – больше-то не для чего. Корабль несся по волнам, по разливу гиацинтов, в тишь и в бурю, и, как голый меловой утес, опаленный солнцем, сияли тугие белые паруса. Немало разящей стали было на борту, и ни клинка, ни ножа не было, не обагренного кровью. И было у корабля имя „La Belle Eliza“. О, жители Эльсинора, видали вы меня в менуэте? Вот так, отчетливо, точно и четко, я плыву по волнам.
Она зарделась от своего признанья. Через тридцать пять лет снова она стала девочкой, и белый чепец венчал уже не старую даму, но целомудренную, ровеющую невесту.
Она была как лебедь, – проговорил Мортен задумчиво. – Хороша, хороша – как песня.
Будь я на этом торговом судне, – сказала Элиза, – и ты бы взял нас на абордаж – уж она вы по праву была моя.
Да, – сказал он и улыбнулся ей. – И уж не взыщи – команда в придачу. Так у нас повелось. Захватив в плен юных женщин, мы жили с ними вместе, как вместе обедали и вместе спали. Зато у тебя был бы влюбленный сераль.
Я сам виноват, – сказал он. – Я ее потерял в устье одной реки в Венесуэле. Долго рассказывать. Один мой человек выдал британскому наместнику в Тринидаде, где она стоит на якоре. Меня тогда не было с ней. Я пошел за шестьдесят миль на рыбачьей лодке поразведать насчет одной голландской посудины. Там я и увидел всех моих людей на виселице и ее увидел в последний раз.
С тех пор, – сказал он, помолчав, – я навеки лишился сна. Уже не мог как следует уснуть. Только начну погружаться в сон, меня выталкивает, как корабельные обломки. И с тех пор я стал терять в весе, ведь я выбросил за борт весь свой балласт. Я стал чересчур легок, я лишился веса. Помните, как папа с дядей Фернандом обсуждали, бывало, качества вин, которые они покупали вместе, да, мол, тонкий букет, но густоты никакой. Вот так и со мной приключилось, детки. Букет, смею сказать, возможно, кой-какой и сохранился, а вот веса – ни-ни. Я уже не мог ничему предаться – ни дружбе, ни страху, ни заботе. И вдобавок лишился сна.
Тут уж сестрам не пришлось изображать участие. Уж эту беду они на себе испытали. Все де Конинки страдали бессонницей. В детстве они, бывало, посмеивались над отцом и тетушками, когда те за завтраком подробно отчитывались друг перед дружкой в том, как провели ночь. Теперь им было не до смеха. С годами они поняли, каково это.
Да, но как именно тебе не спится? – спросила Фанни, вздыхая. – Просыпаешься ты ни свет ни заря или с вечера все ворочаешься?
Нет, я вообще не могу уснуть, – сказал Мортен.
Это, может быть, потому, – начала Фанни, – что ты… – Она хотела сказать „мерзнешь“, но тотчас вспомнила, откуда он пришел, и осеклась.
И я всегда знал, – сказал Мортен, кажется, пропустив ее слова мимо ушей, – что мне не уснуть, пока я еще раз не полежу на ней, в ней – „La Belle Eliza“.
Но ты ведь жил и на суше, – сказала Фанни, пытаясь угнаться за ним мыслью и чувствуя, что он ускользает.
Да, бывало, – сказал Мортен. – У меня была табачная плантация на Кубе. Дивный край. Белый дом с колоннами, вам бы он понравился. Воздух на тех островах чистый, тонкий, как стакан доброго рома. Там-то и была у меня жена, плантаторская вдова и двое детишек. И было с кем на наших балах потанцевать, поверьте, – женщины, легкие, как пассатные ветры или как вы сами, сестрички. Был у меня верховой жеревец по кличке Пегас; похож немного на Зампу, помните, у папа?
И ты был тогда счастлив? – спросила Фанни.
Да, но длилось это недолго, – сказал Мортен. – Я разорился. Жил не по средствам, против чего папа нас вечно предостерегал. И пришлось продать плантацию.
Он помолчал.
– Мне пришлось продать моих рабов, – выговорил он наконец.
При этих словах он так смертельно побледнел, что, не знай они, что он давно умер, они испугались вы, что вот сейчас он умрет. Глаза ввалились, все лицо опало. То было лицо человека на костре, когда занимается пламя.
Обе женщины сидели бледные, застывшие, в глубоком молчании. Как будто три окна затуманил мороз. Они не находили для брата слов утешения. ибо еще не бывало, чтобы кто из де Конинков расставался со слугами. Так у них повелось – тот, кто поступал к ним в услужение, оставался при них навсегда. Исключения делались по случаю женитьбы или смерти, да и то нехотя. В кругу друзей посмеивались, что у сестриц к старости осталась единственная цель жизни – холить своих спуг.
А еще им свойственно было тайное презренье к мужчинам – существам, не способным раздобыть денег, когда надо, присущее всем красивым женщинам, знающим не-исчерпаемость собственных средств. Уж сестры де Конинк на этой Кубе не допустили вы до такого. Да неужели бы они не продали сами себя триста раз, осчастливя триста кубинцев, чтоб выручить своих триста рабов? Молчанье длилось поэтому долго.
Ну, а конец? – все-таки выговорила Фанни, набрав в легкие побольше воздуха. – Конец ведь был еще не тогда?
Нет-нет, – сказал Мортен, – много позже. Прожив все деньги, я стал ходить на старом грузовом бриге, сперва из Гаваны в Нью-Орлеан, потом из Гаваны в Нью-Йорк. Трудные там воды.
Сестре удалось отвлечь его мысли от его несчастья, и, описывая свои тогдашние рейсы, чертя на скатерти карту, он незаметно увлекся. Он постепенно возвращался к обычному своему поведению человека, простого и легкого в обращении, привыкшего к вниманию и сочувствию слушателей.
Но все мне шло не впрок, – сказал он и вдруг ударил кулаком по столу. – Беды сыпались одна за другой. И в конце концов, понимаете, возле отмели Кай Сала, в тихий безветренный день мое судно завалилось, пошло ко дну. Ну, а там то да се, и, с вашего позволения, я был повешен вГаване. Вы знали?
Да, – сказала Фанни.
Ну, и очень вы по этому поводу убивались, сестренки?
– Нет, – в один голос ответили сестры.
Им вы отвести взгляд, но нет. Обе смотрели прямо ему в лицо и думали, что потому, верно, у него так тщательно повязан галстук и такой высокий воротничок. Видно, мета осталась на сильной, нежной шее, на которой с таким трудом, бывало, затягивали они галстук, когда вместе отправлялись на бал.
На минуту молчание воцарилось в красной комнате, после чего Мортен и Фанни заговорили одновременно.
Прости, – сказал Мортен.
Нет-нет, – сказала Фанни. – Ты что-то хотел сказать?
Спросить хотел насчет дяди Фернанда. Он жив еще?
Ах нет, что ты, Мортен, – сказала Фанни. – Он умер в тридцать первом году. Уже тогда был старик. Был на свадьбе Адриенны, держал речь и ужасно устал. Потом отвел меня в сторонку, сказал: „Милая Фанни, это genante fete“, [105]105
Тягостный праздник (фр.).
[Закрыть]а через три недели он умер. Оставил Элизе все свои деньги и мебель. В секретере мы нашли серебряный медальон, усеянный розовыми камешками, в нем лежал светлый локон и записочка „Волосы Шарлотты Корде“.
Да-да, – сказал Мортен. – Он прелесть, наш дядя Фернанд, и как нам всегда помогал. Ну, а тетя Аделаида – она тоже умерла?
Да, еще раньше него, – сказала Фанни. Она хотела было рассказать ему кой-какие подробности о смерти тети Аделаиды, но осеклась. Ей взгрустнулось. Эти люди ведь умерли. И, казалось бы, ему ли про них не знать. Сердце у нее сжалось при мысли об одиночестве мертвого брата.
Как она нас, бывало, школила, наша тетя Аделаида, – сказал он. – Сто раз говорила мне (тут он так похоже изобразил голос старой тетушки, что Элиза расхохоталась): „Эта твоя меланхолия, Мортен, это недовольство жизнью, которое вы с девчонками себе позволяете, просто бесят меня. Почему это я, например, не ною? Всем троим надо обзавестись семьей, народить детей и о них заботиться. Разом излечитесь“. А ты, Фанни, ей отвечала: „Да, тетенька, такой же совет дала когда-то папа его тетушка, вот он и послушался“.
Под конец, – вступила Элиза, – она ни думать, ни щушать не хотела ни о чем, что случилось после смерти ее мужа. Про собственных внуков объявила: „Это новомодные штучки моих деток, ничего, скоро им надоест“. Зато помнила все религиозные сомнения своего мужа, незабвенного дяди Теодора, рассказывала, как он среди ночи будил ее рассуждениями о первородном грехе, изгнанье из рая, и безумно этим гордилась.
Я вам могу показаться невеждой, – сказал Мортен. – Вы так много всего знаете, о чем я понятия не имею.
Ну что ты, Мортен, – сказала Фанни. – И ты ведь много знаешь такого, о чем мы и не догадываемся.
Не так уж много, – сказал Мортен. – Так, кое-что.
– Хоть про кое-что расскажи, – сказала Элиза.
Мортен немного подумал.
– Одно я знаю, – сказал он потом, – о чем не подозревал прежде: „C'est une invention tres fine, tres spirituelle, dе la part de Dieu“, [106]106
«Это Господь Бог очень тонко, очень умно придумал» (фр.).
[Закрыть]как говорил дядя Фернанд о любви. А именно: „В два прыжка пропасть не одолеешь“. Сам бы я до такого не додумался. Оригинальнейшая идея. Но и он ведь тоже, знаете, tres fin, tres spirituel, [107]107
Очень тонок, очень умен (фр.).
[Закрыть]наш Господь Бог.
Сестры подобрались, выпрямились, будто принимая ком-миммент. Они были, как уже говорилось выше, ревностные прихожанки и к словам брата привыкли относиться с уважением.
– А знаете, кого я видел? – вдруг сказал Мортен. – Сердитого мопсика тети Аделаиды – Фингала.
– Как это было? – спросила Фанни. – Расскажи.
Это когда я остался совсем один, – сказал Мортен. – Когда мое судно погивло у Кай Сала. Нас трое спаслось на лодке, но у нас не было пресной воды, те двое умерли, а я остался один.
Но чем ты думал тогда? – спросила Фанни.
Представьте себе, о вас, – сказал Мортен.
И что же ты о нас думал? – снова спросила Фанни едва слышно.
Мортен сказал:
– Я думал: любили мы с сестренками говорить „нет“ но были в этом дилетанты. А вот Господь, Он умеет сказать „нет“. О Господи, как Он умеет сказать „нет“! Уж думаешь ну хватит, кажется, ну как не надоест, а Он опять за свое, и опять – „нет“.
Я про это и раньше думал, я много про это думал, – сказал Мортен. – В Эльсиноре, перед свадьбой. А тут вспомнил тогдашние мысли. И я думал обо всем том великом, прекрасном и чистом, что нам говорит „нет“ Тех, кто нам говорит „да“, – мы их подминаем, бросаем, а бросив, воображаем, что это они нас обидели. Земля отвечает „да“ на наши заботы и труд, а море нам говорит „нет“. Ну а мы – мы любим море. И слушать, как Господь говорит нам „нет“ в великой тиши, – вот оно, наше блаженство. И звездное небо взошло надо мною тогда, и оно сказало мне „нет“. Как гордая, как прекрасная женщина.
И тогда ты увидел Фингала? – спросила Элиза.
Да, – сказал Мортен. – Повернул голову и вижу – Фингал сидит со мной рядышком в лодке. Помните, он же всегда был нравной, невозможной собачкой и меня терпеть не мог, потому что я его дразнил. Вечно норовил меня укусить. Сижу я в лодке и боюсь шелохнуться, боюсь, что он в меня вцепится. А он тихонько просидел со мной в лодке вею ночь.
Ну, а потом? Он исчез? – спросила Фанни.
– Не знаю, детка, – сказал Мортен. – Рано утром меня меня подобрала американская шхуна, шедшая на Ямайку. А на борту был человек, который со мной тягался на аукционе в Филипсбурге. Так и вышло, что меня повесили – в конце, как вы это называете, – в Гаване.
– Больно было? – едва слышно спросила Фанни.
– Нет, моя милая Фанни, – отвечал Мортен.
Был с тобой кто-нибудь? – прошептала Фанни.
Да, был молодой евященник, толстый такой, – сказал Мортен. – Он меня боялся. Ему про меня разных ужасов наговорили. Но он старался вовсю. Я его спрашиваю: „Можете вы продлить мне жизнь на одну минутку, святой отец?“ А он в ответ: „Но зачем тебе эта одна минутка, сын мой?“ А я ему: „Потому, что всю эту минутку с петлей на шее я смогу думать про „La Belle I liza“.
Все трое затихли. Под окном прошуршали шаги, голоса. проплыли за шторами факельные огни.
Мортен откинулся на стуле, и сейчас он казался сестрам усталым и старым. Он очень был похож теперь на папа де Конинка, когда, приходя домой, устав от дел, тот отдыхал у камина в веселом обществе дочек.
– А здесь очень мило, в этой комнате, – сказал Мортен. – В точности как раньше, правда? Когда папа и мама были внизу. Да мы же еще не старые, все трое, а? Вы до сих пор дивно выглядите.
– Круг снова замкнулся, – сказала Элиза нежно, вспомнив давние игры.
Магический круг, Лиззи, – отозвался Мортен.
Circulus vitiosus, [108]108
Порочный круг (лат.).
[Закрыть]– небольно подхватила Фанни, тоже во власти прошедшего.
– Ты всегда у нас была умница, – сказал Мортен.
Фанни вся затрепетала в ответ, как девочка, которую похвалили.
– Эх, девчонки, девчонки, – крикнул Мортен совсем по-старому. – А как мы тогда рвались – всей душой, всеми потрохами – прочь, подальше от Эльсинора!
Старшая сестра вдруг вся подалась к нему на стуле и сидела теперь с ним лицом к лицу. У самой у нее лицо исказилось мукой. Сказывались бессонная ночь и усталость. Заговорила она хриплым, надтреснутым голосом, будто с усилием вытягивала его из горла.
– Да, – сказала она. – Тебе хорошо говорить. А ведь вот ты сейчас уйдешь и меня оставишь. Ты побывал в дальних теплых морях, и сколько ты стран повидал, и ты пять раз женился, а я!.. Тебе легко говорить. Сидишь себе тихо. А приходилось тебе хлопать в ладоши, чтобы согреться? Вот и сейчас не приходится!
Голос у нее сорвался. Она запнулась, ухватилась за край стола.
– А я!.. – простонала она мгновенье спустя. – Я мерзну! Мир вокруг такой ледяной. Ночью я коченею в холодной постели, и никакие грелки тут не помогут!
В этот миг забили большие часы. Фанни сама завела их с вечера. Мерно, твердо они пробили двенадцать ударов, и Мортен на них смотрел.
Фанни хотела, еще говорить, но горло ей сжало, она не могла перекричать бой часов. Дважды она открывала и вновь закрывала рот, не произнося ни звука.
