Текст книги "Семь фантастических историй"

Автор книги: Карен Бликсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Да, о чем только не думаешь, пока молод.

Все это было давно. Эринии, при всем моем почтении к ним – как блохи, терзавшие меня в детстве: им нравится юная кровь. Правда, несколько лет назад я снова сподобился их внимания. Я продал участок земли соседу, а когда я как-то заехал туда, оказалось, он вырубил лес. Куда подевались зеленые тени, птичий щебет, петлянье троп? И, стоя на голом поле, я слышал шелест крыл – тихий, тихий шелест – не только с грустью, но и со странной надеждой и ощущением силы: то была музыка моей юности.

И больше вы никогда ее не видели? – спросил я.

Нет, – сказал он, помолчал немного и добавил: – Но я позволил себе одну фантазию, или миф – назовите, как хотите.

Это было в Париже, через пятнадцать лет, в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году. Я провел там несколько дней, проездом, по пути в Рим, чтоб посмотреть выставку и только что построенную Эйфелеву башню. Как-то вечером я навестил моего приятеля, живописца. В юности он много чудил, но потом совершенно угомонился и в то время ревностно изучал анатомию по примеру Леонардо. Я провел у него вечер, мы обсудили его картины, искусство вообще, и наконец он сообщил, что хочет показать мне прекраснейшее, что есть у него в ателье. То был череп, который он срисовывал. Он с удовольствием пустился мне объяснять, в чем видит он его редкие совершенства: «Это на самом деле череп молодой женщины. Но так же точно выглядел бы череп Антиноя, будь у нас возможность его заполучить».

Я держал в руках череп, разглядывал широкий низкий лоб, ясную, благородную линию подбородка, глубокие, четкие глазницы, и вдруг я понял, что мне знакомы эти черты. Сияла в свете лампы белая кисть – такой чистотой, благородством. И щ нее веяло покоем. На минуту я перенесся в мою комнату на площади Франсуа Первого, с тяжелыми опущенными шторами, дождливой ночью, пятнадцать лет назад.

И вы ничего не спросили у вашего друга?

Нет, – отвечал старик. – Что пользы? Он ничего не мог знать. [19]19
  переводчик: Е. Суриц


[Закрыть]

ОБЕЗЬЯНА

I

В иных протестантских странах Европейского севера сохранились еще заведения, называемые монастырями и управляемые канонисами, хоть ничего религиозного нет в них. Старые девы и вдовы из благородных семейств покойно, чинно и скучно провожают там осень своих дней, подчиняясь местным установлениям. Многие из таких монастырей весьма богаты, владея обширными землями и на протяжении веков принимая в наследство огромные состояния. Гордый дух былых времен витает в величавых стенах и правит обитательницами.

У девствующей канонисы Седьмого монастыря, процветавшего под ее эгидой с 1818 до 1845 года, была серая обезьянка, которую подарил ей кузен адмирал фон Шре-миштайн, воротясь из Занзибара, и которую она нежно любила. Когда канониса сидела, бывало, за карточным стоном, где провела она счастливейшие часы своей жизни, обезьянка устраивалась на спинке кресла у нее за спиной и блестящими глазами следила за тем, как тасовали, сдавали и побивали карты. А рано поутру ее можно было обнаружить на стремянке в библиотеке, где она забавлялась тем, что вытаскивала с полок обветшалые томы и разбрасывала желтые листы, столетьями хранившие диспозиции давно минувших сражений, брачные контракты коронованных особ и протоколы судилищ над ведьмами, по черно-белым плитам мраморного пола.

В другом кругу едва ли бы стали терпеть выходки обезьянки. Но в Седьмом монастыре вместе с почтенными дамами обитали во множестве и всякого рода их любимцы, среди которых тоже тщательно соблюдалась строгая субординация. Были тут попугайчики, какаду, очаровательные собачки, милые кошечки со всех концов света, была белая ангорская козочка, как у Эсмеральды, и пурпурноокая юная лань. Была и перешагнувшая столетний юбилей черепаха. И старые дамы относились к причудам канонисиной любимицы с той же снисходительностью, какую, верно, в былые времена, помня о собственной своей слабости, кавалеры подчиненного женским прихотям двора выказывали к капризам всевластной королевской фаворитки.

Время от времени, особенно осенью, когда на живой изгороди и в окружных лесах поспевали орехи, обезьянка вдруг чувствовала зов свободы, недели на две, а то и на месяц исчезала из монастыря, но неизменно возвращалась по доброй воле, когда начинались ночные заморозки. Ребятишки из принадлежащих монастырю деревень любили смотреть, как она бегает по дороге или сидит на дереве, поводя на них внимательным взглядом. Но стоило им окружить ствол или запустить в нее каштаном, она вращала глазами, скалила зувы, взмывала по веткам и исчезала в кроне.

Дамы в монастыре единодушно подшучивали над тем, что канониса в такие периоды делалась на редкость молчалива, беспокойна и тяготилась своими многочисленными практическими обязанностями, в иное время исполняемыми с завидным рвением. Между собой они прозвалн обезьяну Тайным советником и радовались, когда она вновь объявлялась в гостиной, еще поеживаясь после жизни в лесах.

В один прекрасный октяврьский день, когда обезьяны, таким образом, не было в монастыре, туда явился с нежданным визитом юный канонисин племянник и крестник, лейтенант королевской гвардии.

Канонису почитали в семействе, и не одно дитя собственной своей благородной крови приняла она от купели, но этот молодой человек был ее любимец. То был очаровательный юноша двадцати двух лет, темноволосый и синеглазый. Хоть и младший сын, он не мог посетовать на судьбу. Любимое дитя у матери, родившейся в России и богатой наследницы, он сделал блестящую карьеру и имел друзей во всех сколько-нибудь влиятельных кругах общества.

Явясь в монастырь, он, однако, совсем не выглядел баловнем фортуны. Как сказано уже, он нагрянул нежданно-негаданно, впопыхах, и дамы, с которыми перемолвился он несколькими словами, дожидаясь аудиенции у тетушки, все высоко ценившие его, заметили, как он бледен, истомлен и, кажется, в страшном смятении.

Более того, они догадывались о подоплеке. Хоть Седьмой монастырь и был замкнут в рамках покоя и неизменности, в него с удивительной быстротой проникали новости из большого мира, ибо каждая из обитательниц имела там бдительную и рьяную корреспондентку. И за монастырскими стенами дамы не хуже тех, кто был в центре событий, знали, что за последние месяцы тучи самого странного и зловещего свойства сгустились над кругом, к которому принадлежал молодой человек. Столичная ханжеская клика, руководимая придворным капелланом, снискавшим доверие высоких особ, под предлогом благородного негодования накинулась на юный цвет нации, и никто не мог сказать или даже гадать, чем может это все обернуться.

Дамы в монастыре почти не обсуждали событие между собою, но не одна из них и не раз вызывала на tete-a-tete библиотекаря, ученого богослова, требуя его суждения и приговора. И с его слов они с ужасом заключали, что тут что-то такое было связано с романтическими берегами прекрасной Греции, дотоле для них священными. Они еще не забыли юность, когда все греческое было в моде, когда не было лучше причесок и платьев la grecque, [20]20
  В греческом духе (фр.).


[Закрыть]и не могли взять в толк, как такое прекрасное понятие может вдруг обозначать вещи, не сообразные с девичьей мечтой о романтике, рыцарстве и благоприличии. Платья эти были прелесть, в них вальсировали с королевскими величествами. Теперь о них не хотелось и вспоминать.

Едва ли что еще на свете могло задеть их так глубоко. Не только та наглость, с какой болтуны и чиркуны позволяли себе нападать на воинов, возмущала старых дочерей воинственной расы. Не только пугала их неизбежность скандала и еще горших бед. Нет, дело обстояло куда серьезнее. ибо все они незыблемо верили, что красота и очарование женщины, которые сами они воплощали по мере сил и способностей, составляют в жизни высшую цель и награду. Пусть в каждом данном случае мир расставляет силки, чтоб выманить у вас эту награду обманом, или вы натыкаетесь на недоразумение, на непонимание мира. Сама догма остается незыблема. И когда вдруг ее начинают оспаривать, это несносно. Так, верно, слушал вы ростовщик слухи о том, что золото утратило цену, так мистик отнесся бы к заявлению, что в Евхаристии не пресуществляются Святые Дары. Да узнай наши дамы вовремя, что сей пункт подлежит обсуждению, – и жизнь, ныне столь близкая к концу, могла бы у каждой сложиться иначе. Для нескольких старых дев, до совершенства развивших стратегические таланты предков, удар был особенно тяжек. Так храбрый, честный генерал, во все продолженье кампании неукоснительно следовавший приказу об обороне, вдруг узнал вы, что нападение было бы куда желательней и успешней.

Тревожась и скорбя из-за странной ереси, старые дамы, однако, горели единодушным желанием узнать о ней побольше, будто, хоть сами они были надежно укрыты стенами монастыря, нежные и опасные страсти сердца человеческого остались всецело в их ведении. Так охапки сухих цветов перед монастырскими зеркалами, волнуясь и трепеща, требовали бы права голоса всякий раз, как речь зайдет о цветоводстве.

Они несколько смущенно приняли бледного юношу, словно он не то избиваемый царем Иродом младенец, не то предавшийся черной магии молодой монах, которого еще можно наставить на путь истинный, и, когда он поднимался по широким ступеням в покои канонисы, они прятали друг от дружки глаза.

Канониса приняла племянника в своей величавой гостиной. Три высоких окна из-за тяжелых штор в крестиком вышитых цветочных гирляндах взирали на аллеи и лужайки осеннего сада. Со стен, обитых камкой, глядели ее давно усопшие родители – суровый воитель-отец, прелестно-юная мать, оба напудренные и затянутые, в полном дворцовом параде. Эти двое на стене, с детства полюбившиеся молодому человеку, нынче поразили его своим озавоченным и даже несчастным видом. На мгновение ему показалось, что странный, тревожащий запах мешается в комнате с запахом ладана, нынче более густым, чем всегда. Обезьяны он не видел, но она, верно, была где-то тут, и присутствие ее особенно ощущалось в красной гостиной. Не было ли все это новым подтверждением того зловещего оборота, какой в последнее время принимала его судьба?

Такая мысль у него мелькнула, но ему некогда было на ней останавливаться. Он не мог и не хотел терять время. Поцеловав у тетушки ручку, справясь о ее здоровье и о здоровье обезьяны, передав поклоны от городской родни, он тотчас приступил к делу, приведшему его в Седьмой монастырь.

– Тетя Катинка, – сказал он. – Я к вам прибегнул, потому что вы всегда были добры ко мне. Я желал бы, – тут он сглотнул, унимая мятежное сердце, ничуть, как он знал, этого не желавшее, – я желал бы жениться, и я надеюсь, вы не откажете мне в совете и помощи.

II

Юноша знал прекрасно, что при других обстоятельствах никакое его известие не могло бы больше обрадовать старую даму. Так жизнь, думал он, удовлетворяет свой вкус к пародии, даже за счет таких людей, как его тетушка, которую в душе называл он Куан-Ин, по имени китайской богини милости и доброго лукавства. Да, он понимал, что в эти минуты она страдала от иронии судьбы больше даже, чем он сам, и ему было от души ее жаль. По пути в монастырь, проезжая лесами и селеньями, минуя широкие жнивья, где босоногие ревятишки пасли стада гусей, он старался себе представить, как сложится разговор его с тетушкой. Зная слабость старой дамы к латинским цитатам, он гадал, услышит ли от нее «Et tu Brute!» [21]21
  И ты, Брут! (фр.)


[Закрыть]или решительное «Discite Justitiam moniti, et non temnere divos». [22]22
  Учитесь, помня о справедливости, и не забывайте богов (лат.)


[Закрыть]Или она скажет: «Ad sanitate gradus est novisse morbum», [23]23
  Шаг к здоровью – признать болезнь (лат.).


[Закрыть]– и это будет добрый знак.

Мгновение помешкав, он посмотрел ей в глаза. На высокой спинке ее кресла играли тени кружевных занавесок, ему же закатное солнце било в лицо. Ее глаза, сияющие из сумрака, встретились с его взглядом и заставили его потупиться, и немая эта игра повторилась дважды.

– Mon cher enfant, [24]24
  Милое дитя мое (фр.).


[Закрыть]– сказала она наконец ласковым голосом, достаточно твердым, несмотря на легкую дрожь. – Я всегда молила небо, чтобы ты принял это решение. И на ту помощь, какую в силах подать удалившаяся от мира старуха, ты всегда можешь рассчитывать, милый Борис.

Борис еще больше побледнел и поднял улыбающийся взгляд. После ужасной недели, после душераздирающих сцен, какие навлекали на него любовь и ревность матери, он чувствовал себя как человек, попавший в спасительную лодку с улиц затопленного города. Едва он овладел голосом, он сказал:

– Все в ваших руках, тетя Катинка, – рассудив, что сладость власти воззовет ко всему, что есть благородного в сердце старой дамы.

Она остановила на нем ласковые глаза. Они держали его так, будто она и впрямь притянула его к груди, и даже крепче – будто она втянула его в самое сердце. Она прижимала к губам платок – обычный ее жест, когда она волновалась. Она хотела ему помочь, он видел, но прежде она собиралась ему что-то сказать.

– Что это такое, – начала она медленно и торжественно, как Сивилла, – что обретается задорого, предлагается бесплатно, да и то не удается сбыть? Опыт, стариковский опыт. Если вы дети Адама и Евы умели воспользоваться опытом родителей, мир вел бы себя разумно уже шесть тысяч лет назад. Я дам тебе мой жизненный опыт в облатке, подслащенной поэзией, чтобы легче глотать:

 
Из всех путей приводит лишь один
Нас к счастию. Знай – то путь долга.
Борис помолчал немного.
 

Тетя Катинка, – сказал он наконец. – Почему же лишь один путь? Я знаю, так думают все честные люди, так и мне объяснили перед конфирмацией, но девиз нашего рода тем не менее: «Найди свой путь или его пробей». Возьмите хоть поваренную книгу – разве не найдете вы в ней трех или четырех способов приготовления куриного рагу? На самом деле их даже больше. И когда Колумб открыл Америку, – продолжал он, ибо эти мысли последнее время его занимали, а канониса, добрый друг, соглашалась его выслушать, – цель, его была всего-навсего найти обратный путь в Индию, а ему это засчитали за великий подвиг.

О нет, – с сердцем откликнулась канониса, – его преподобие Сасс, настоятель Седьмого монастыря в семнадцатом столетии, утверждал, что райский мир до самого грехопадения был весь плоский – таков был проект Всевышнего, а уж это Дьявол изобрел третье измерение. И слова «прямой», «гладкий», «ровный» – суть слова для употребления благородных людей, но яблоко, однако ж, круглое, и грехопадение было первой попыткой прародителей наших обвести Творца вокруг пальца. Сама я решительно предпочитаю скульптуре живопись.

Борис не стал с нею спорить. Лично он придерживался иных вкусов, но она, возможно, была права. До сих пор он радовался своей способности наслаждаться всеми сторонами жизни, но в последнее время стал считать ее сомнительным благословением. Ей-то и был овязан Борис, как он начал догадываться, вечной своею участью: достигать всего, чего желал он, когда желание уже прошло. Он знал по опыту, как страстная мечта предаться музыке, волнам, оргии, откровениям дружбы перестает существовать еще до исполнения – так звезда угасает за тысячелетия до того, как свет ее нас достигнет, – и тут уж лишь бой быков или жизнь простого пахаря, под дождем вспахивающего свою ниву, могли бы утолить истомившуюся душу. Канониса смерила его взглядом с головы до пят и произнесла:

 
Путь долга вытянулся прямо,
Вихляет тропка красоты.
Так, долгу следуя упрямо,
И красоту обгонишь ты.
Юноша долго вникал в суть катрена.
 

Но тут старый слуга канонисы внес графин с вином и фрукты, Борис понял, что она хочет, чтобы он молчал, ни слова не говоря, осушил два бокала и не спеша принялся чистить прославленные шелковистые персики Седьмого монастыря и одну за другой обрывать с гроздьев сизые виноградины. Он, и не глядя на тетушку, знал все ее мысли. Необходимость неотложных решительных действий, которая испугала бы иную ее ровесницу, нимало ее не смущала. Среди ее предков были славные полководцы, разрабатывавшие тщательные планы баталий, но умевшие, когда надо, отдаться наитию.

Он понял, что в эти минуты красная гостиная полнилась для нее высокородными юными дамами – темноволосые, белокурые, хрупкие, пышнотелые, умелые хозяйки, ловкие наездницы, безупречные блюстительницы дворцового обычая, дочери ее сверстниц, подруги собственной юности, они строем проходили перед ней, и ни единое совершенство или изъян не могли укрыться от ее острого глаза. Она облизывалась в душе, как старый знаток вин, прохаживающийся по своему погребу, и Борис следовал за ее мыслью, как дворецкий со свечой.

Тут дверь снова отворилась, и старый слуга канонисы явился на сей раз с письмом для своей госпожи на серебряном подносе. Она взяла письмо чуть дрогнувшей рукой, словно не готова была к новым катастрофам, пробежала его глазами, прочитала еще раз и слегка покраснела.

– Хорошо, Йохан, – проговорила она, забыв письмо на своих шелковых коленях.

Минуту сидела она в глубокой задумчивости, потом побернулась к племяннику, и глаза ее были ясны, как стекло.

– Ты проезжал моими сосновыми посадками, – сказала она с оживлением человека, переходящего к любимой теме, – ну и как ты их находишь?

Посадка и охрана лесов составляли один из главных ее интересов. Поговорили с приятностью о лесах. Нет лучше для здоровья лесного воздуха, заметила канониса. Что до нее, она ни единой ночи не могла как следует выспаться в городе или среди полей, но лечь с вечера в постель, зная, что на много миль кругом деревья корнями уходят глубоко в землю и покачивают в темноте кронами, – для нее высшее блаженство.

Борису всегда шел на пользу лес, когда он ребенком гостил в Седьмом монастыре. Вот и сейчас сразу видно, что он долго жил в городе, и она надеется залучать его сюда почаще.

– Ну и кто же, Борис, – сказала она, вдруг меняя тему с величавой и благосклонной решимостью, – и кто же, если уж мы завели этот разговор, мог вы быть тебе лучшей женой, чем твой и мой милый друг, маленькая Афина Хопбаллехуз?

Едва ли какое другое имя, произнесенное в этой связи, могло больше удивить Бориса. Пораженный, он не находился с ответом. Сами слова звучали странно для его уха. Никогда он не слыхивал, чтобы Афину называли маленькой. Да и была она на полдюйма выше него самого. Но то, что канониса называла ее милым другом, было особенно удивительно и свидетельствовало о совершенной перемене умонастроения. ибо он очень хорошо помнил, как, едва подросла соседская дочь, тетка его и мать, редко в чeм соглашавшиеся, объединили свои усилия, чтоб держать его и Афину друг от друга подальше.

С необъяснимых эволюции в душе старой дамы мысль его переметнулась на тот оворот, какой могли они придать его собственному будущему, и он тотчас нашел его приятным. Он всегда любил бурлеск, а было вы экстравагантностью чистейшей воды в качестве жены привезти в столицу Афину. И потому он ответил на взгляд тетушки младенчески невинным взглядом.

– Я всецело предаюсь вашему сужденью, тетя Катинка, – сказал он.

Канониса заговорила теперь очень медленно, не глядя на него, будто воясь, как вы он не сбил ее с мысли.

Не станем же терять времени, Борис, – сказала она. – Я никогда его не теряю, когда знаю, что мне делать. – (То есть вовсе никогда, подумал Борис.) – Ступай переоденься в мундир, а я покуда напишу письмо старому графу. Я расскажу ему, что ты доверил мне тайну сердца, от которой зависит счастье жизни твоей и которой твоя мать не умела посочувствовать. А ты будь готов отправиться через полчаса.

И вы думаете, тетя Катинка, – спросил Борис, вставая, – что Афина этого захочет?

Он всегда был склонен жалеть других. Теперь, бросив взгляд на сад и увидев, как две старухи в галошах совершают свой вечерний моцион вдоль аллеи, он пожалел Афину за то одно, что она существует на свете.

– Афине, – говорила тем временем канониса, – никто еще не предлагал руку и сердце. Едва ли она за последний год видела хоть одного мужчину, кроме пастора Розенквиста, который ходит играть в шахматы с ее папа. Она слышала, как мои дамы обсуждали блестящие партии, какие ты мог вы сделать, если в захотел. Если Афина не захочет за тебя пойти, мой милый Борис, – тут она лукаво улыбнулась, – так захочу я.

Думая о прекрасных видах, какие таким образом перед ним бы открылись, Борис благодарно поцеловал у тетушки ручку, и тут на него повеяло страшной, какой-то нечеловеческой силой. Женщины, подумал он, когда настолько состарятся, что уж не стараются быть женщинами и слабым полом, могут оказаться сильнейшими существами на свете. Он поглядел в тетушкино тонкое лицо.

Нет уж, подумал он, лучше не надо.

III

Борис отправлялся из Седьмого монастыря в канонисиной бричке, спрятав на груди ее письмо, – истинным романтическим героем. Известие о его поручении загадочно растеклось по монастырю, как новое какое-то курение, и тотчас проникло в сердца старых дам. Три из них сидели на солнышке, чтобы проводить его взором, а особенно близкий друг его, могучая старая дева, побледневшая от пятидесятилетней своей отторженности от всех живых источников света, ждала подле экипажа, чтоб благословить его тремя долгоствольными велыми астрами из собственного зимнего сада. Так тридцать лет назад провожала она возлюбленного, а он пал под Иеной. С тех пор ее окутывал флёр нежной печали, а компаньонка ее говорила: «Fraulein Anastasia hat ein schweres Kreuz. Die Lust zum Essen ist ein schweres Kreuz». [25]25
  У фрейлейн Анастасии тяжкий крест. Обжорство – тяжкий крест (нем.).


[Закрыть]Но из-за воспоминания о той давней разлуке глаза ее еще сияли на толстом бледном лице яркой и чистой голубой эмалью. И сейчас, встречаясь с прошлым, она тянула к Борису астры так, будто и они – участницы события, будто они таинственно возродились по второму кругу, будто это нерожденные дочери ее, выросшие и на выданье, будут сопровождать Бориса подружками невесты.

Борис оставил слугу в монастыре, зная, что тот влюблен в одну из горничных, и полагая, что отныне ему положено потакать всем проявлениям любовной страсти. Ему и хотелось побыть одному. Он всегда любил уединение, но редко когда имел возможность им насладиться. В последнее время он и вовсе не мог припомнить такого случая. Когда другие люди и не занимались изо всех сил с утра до вечера его особой, им все же удавалось его заставить думать их мыслями, покуда у него голова не начнет пухнуть и мозги чахнуть от усилий. Даже и по дороге в монастырь он не мог отогнать чужой ход рассуждений.

Наконец-то, решил он, можно себе позволить думать о чем заблагорассудится.

Дорога от Седьмого монастыря к Хопбаллехузу на протяжении мили поднимается в гору больше чем на пятьсот футов среди сосновых лесов. Иногда сосны расступаются, открывая великолепный вид на обширные окружные поля. Сейчас сосновые стволы пламенели в закатных лучах, а дальнейший пейзаж прохладно парил в бледном золоте и сини. Борис готов был в эти минуты поверить тому, что рассказывал ему, еще мальчику, старый монастырский садовник: как вот об эту же пору видел он стадо единорогов, вышедших из лесов пастись на пригретом склоне. Белые и пестрые кобылки розовели на солнце, ступали важно, озирались, присматривая за молодью, а темно-чалый жеребец фыркал и бил оземь копытом. На Бориса дохнуло хвоей, грибом-поганкой и такой свежестью, что его разобрала зевота. Но эта свежесть, думал он, была совсем не та, что весной, крепость и бодрость воздуха пахли смертью. То был финал симфонии.

Мысль его обратилась к майскому вечеру полгода назад, когда горячая радость весны пробрала его вот так же, как нынче печальный привет осени. Они с юным другом забавлялись, три недели бродя по местам, где никто о них не знал. Путешествовали в цыганском фургоне, с театром марионеток, и в случавшихся на пути деревушках разыгрывали трагедии и комедии собственного сочинения. Воздух отдавал блаженной сладостью, в диких вишнях надсаживались соловьи. Высоко стояла полная луна, почти сливаясь бледностью с бледным весенним небом.

Как-то ночью, усталые, они завалились на крестьянский двop среди полей, им отвели широкую постель в горнице с большими старинными часами на полу и большим туманным зеркалом. И вот, когда часы пробили полночь, три молодые девушки в одном исподнем появились на пороге, и каждая держала свечу. Ночь была такая лунная, что огни свечей казались каплями вескрайнего лунного света, натекшими в окна. Девушки, очевидно, не знали, что двое юных путников нашли приют на широкой постели, а те подсматривали из-за полога, затаив дух. Не глядя друг на дружку, не говоря ни слова, девушки сбрасывали на пол легкие одежды, по очереди, голые, подходили к зеркалу, внимательно вглядывались в него, светя себе свечой. Потом они задули свечи и, в том же важном молчании, с длинными распущенными волосами, попятились к двери, надели сорочки, исчезли. Соловьи еще пели в кустах под самым окном. Молодые люди вспомнили, что то была Вальпургиева ночь, и поняли, что подглядели за церемонией таинственного гадания девушек, надеявшихся увидеть в зеркале своих суженых.

Давненько не бывал Борис на этой дороге. В детстве он часто езживал в гости к соседям вместе с тетушкой, в ее ландо. Он узнавал знакомые повороты, но они словно расплывались, и он принялся рассуждать о переменчивости жизни.

Истинная разница между Богом и людьми та, думал он, что Бог не выносит длительности. Только создаст он время года, определенный час суток, а уж ему хочется чего-то другого, и он отменяет созданное. Не успел ты стать молодым человеком и еще наслаждаешься этим, а уж Миропорядок тебя толкает к женитьбе, старости или к смерти. А человек ведь прикипает к нынешнему. Всю жизнь свою он стремится удержать мгновенье и противится force majeure. [26]26
  Непреодолимая сила (фр.).


[Закрыть]И что такое искусство, как не попытка ухватить и задержать летучий миг, его значение и суть, поймать мгновенную прелесть цветка ли, женщины, чтоб их увековечить. И совершенно мы не правы, думал он, воображая рай как состояние вечного, неизменного блаженства. И даже напротив, скорей всего он окажется вполне в духе Творца – неровным, вечно изменчивым Мальстремом. Но к тому времени, верно, уж настолько сольешься с вогом, что и ко вкусу его приноровишься. С глубокой печалью вспомнил Борис юношей минувших веков, совершенных красотой и силой, – юных гладколицых фараонов, охотившихся в колесницах на берегах Нила, пленительных китайских мудрецов в шелках, поглощенных чтением в тени плакучих ив, – и как всем им потом пришлось остепениться, стать столпами общества, отцами семейств, авторитетами во всем, от радостей желудка до морали. Как все это грустно, право.

Вот поворот, и длинная лесная просека открыла ему усадьву Хопбаллехуз, покамест на расстоянии четверти мили. Архитектору два столетия назад удалось возвести постройку столь громадную, что она казалась частью самой природы и легко могла сойти за большую серую скалу. Тому, кто стоит сейчас на террасе, думал Борис, меня с гнедым и вороным, да и бричку нашу даже разглядеть трудно невооруженным глазом, такие мы крошечные.

Завидя дом, он устремился к нему мыслями. Дом этот всегда будоражил его воображение. Даже и сейчас, не быв тут много лет, он иногда еще видел его во сне с радостным волненьем. Он и наяву был как сновиденье. На широком плато, посреди на мили расходящихся аллей, окруженный статуями и фонтанами, возведенный в стиле позднего барокко, ныне он барочно рушился и почти превратился в руины. То был некий Олимп, еще более величавый под сенью нависающего рока. Обитатели – старый граф и дочь его – тоже были олимпийцы в некотором роде. Да, они жили, разумеется, но как убивали они двадцать четыре часа своих суток, для всех оставалось загадкой. Старый граф, в прошлом блистательный дипломат, ученый и поэт, много лет убил на какую-то тяжбу в Польше, доставшуюся ему в наследство от отца и деда. Если вы он эту тяжбу выиграл, он вернул бы громадное состояние и земли, некогда принадлежавшие его роду, но все знали, что этому не бывать и что он только разорялся на ней, чем дальше, тем скорее. Он жил в огромных заботах своих, как в густом мутном облаке, сковывавшем все его движения. Борис иногда задавался вопросом, каково-то живется его дочери. Деньги, если она когда их и видела, он знал, ничего для нее не значили так же, как и так называемое общество, столь важное для Бориса, и так называемые житейские радости и блага. Он сомневался, что когда-нибудь она слыхивала о любви. Бог ее знает, думал он, гляделась ли она когда-нибудь в зеркало.

Легкий экипаж прошуршал по палым, жухлым листьям террасы. Местами их так много навалило, что они закрывали балюстраду и до бабок доходили Дианиному оленю. Но деревья стояли голые. Лишь редко где на черной ветке, дрожа, посверкивал золотом лист. Следуя за поворотом аллеи, бричка вкатила прямо на главную террасу, к дому величавым сфинксом раскинувшемуся под последними лучами. Тяжкий камень весь пропитался закатом и золотел, краснел, как догорающая зола. Дом, таинственный, преображенный, глянул на Бориса высокими окнами, вспыхнувшими, как первые звезды.

Борис соскочил с брички у широких каменных ступеней и шагнул на них, ощупывая на груди письмо. В доме не видно было никакого движения. Он вступал как под своды собора. Каково-то, думал он, сяду я опять в мою бричку?

IV

Тут тяжелая дверь распахнулась и старый граф появился наверху лестницы, как Самсон, разрушающий дом филистимлян во гневе своем.

Наружность его всегда была внушительна. Гигантский торс держался на коротких ногах, крупную голову осеняла буйная грива, как у льва или у древнего скальда. Сегодня он и сам был словно во власти вдохновения. Он слегка покачивался, как бы опьяненный чувствами. Мгновение он неподвижно вглядывался в гостя, как старый самец гориллы, охраняющий вход в свое логово. И потом стал сходить по ступеням к молодому человеку во всей мощи своей, будто сам Господь нисходил по лестнице Иакова.

Боже Милостивый, думал Борис, поднимаясь ему навстречу, – этот старик знает все, и он меня убьет. Он заметил торжествующее выражение на лице графа, заметил, как сверкали его глаза. Через минуту старик уже обнимал его и трясся, прижимаясь к нему всем телом.

– Борис! – восклицал он. – Борис, дитя мое, – ибо он знал Бориса с самого детства и был в числе обожателей его красавицы матери. – Здравствуй. Я тебе рад. И сегодня рад вдвойне. Ты же знаешь?

Что должен я знать?

Я выиграл мою тяжбу.

Борис смотрел на него во все глаза.

Я выиграл мою тяжбу в Польше. Ларики, Липника, Парнов Гарбова – все теперь мое, как при стариках.

Поздравляю вас, – сказал Борис медленно, а мысли его меж тем пришли в смятение. – От души вас поздравляю! Вот уж нежданная новость.

Старый граф все благодарил его и показывал письмо от поверенного, только что полученное, которое он еще держал в руке. Он говорил сначала медленно, подыскивая слова, будто совсем отвык разговаривать, но скоро к нему вернулся голос и красноречие, в былые дни делавшее его неотразимым.