355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Карен Бликсен » Семь фантастических историй » Текст книги (страница 10)
Семь фантастических историй
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 17:23

Текст книги "Семь фантастических историй"


Автор книги: Карен Бликсен



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Речь ваша легкомысленна, – сказал кардинал. – Заклинаю вас, ваша милость, никогда не говорите так и не думайте. Ничто не освящает, ничто не бывает освящено иначе, как игрою самого Господа, ибо лишь одна эта игра – свята и божественна. Вы говорите, как тот человек, который признает духовными первые ноты гаммы – до, ре, ми, остальные же ноты – фа, соль, ля, си – почитает мирскими, тогда как истина, ваша милость, заключается в том, что ни одна нота сама по себе не может быть ни мирской, ни духовной, и лишь духовная музыка, из них составляемая, одна и бывает божественна. Если подвязка ваша освящается моей славой, дряхлой рукой, то и немощная рука моя освящается вашей шелковой, дивной подвязкой. Лев сторожит антилопу у водопоя, а антилопаосвящается львом, он же – ею, ибо игра Господня божественна. Ни офицер, ни конь, ни же могучая ладья сами не святы, но в шахматах, благородной игре, конь освящаем офицером, а офицер – королевой. И нимало не усовершенствовалась вы игра, если офицер величался вы перед королевой, а ладья стала прыгать вместо коня. И мы освящаемся, когда рука Господа перемещает нас, как ей угодно. Быть может, сейчас, здесь, Он затеял тонкую игру, в которой я буду освящен вашей милостью, как и вы – Всеми нами.

Когда дверь закрыли, на сеновале стало темно. Только фонарь на полу отврасывал слабый круг света. После целого дня на воде замкнутое сумрачное помещение казалось уютным. Они будто всю жизнь свою прожили здесь. Крестьяне только что убрали сено, его было много на сеновале. Оно пахло сладко, на нем мягко, удобно было сидеть. Кардинал, сморенный усталостью, рухнул на него, разметав длинные попы плаща. Фрекен Малин опустилась рядом. К ней подсела девушка, скрестив ноги, как маленький восточный божок. Когда молодой человек тоже решил устроиться, он выбрал прислоненную к стене лестницу. И таким образом он несколько возвышался над остальными. Черный пес не отходил от кардинала. Он сидел, прижав уши, и то и дело вздрагивал, будто заглатывал свое горе и страх. Так, почти не меняя поз, провели они большую часть ночи. Во всяком случае, кардинал и фрекен Малин, как дальше будет видно, до самого рассвета не двигались. Тени, отбрасываемые фонарем, лезли на потолочные стропила. Часто в течение ночи казалось, будто долгие эти тени и были живые и они-то вели разговор за спинами истомленных людей.

– Ваша милость, – сказал кардинал фрекен Малин. – Я наслышан о салоне вашем, где каждому дано чувствовать себя как дома и блистать по мере сил. А поэтому я хотел вы, чтобы и нынче ночью вы взяли на себя обязанности хозяйки, перенеся на этот сеновал светский свой талант.

Фрекен Малин тотчас согласилась с его предложением и взяла на себя ведущую роль. Всю ночь она безупречно се исполняла и потчевала гостей изящно сервированным одиночеством, тьмой и опасностью, под конец приберегая Смерть, как звезду сезона, красавца итальянского тенора, которого друг у дружки перевивают хозяйки гостиных и который за дверью дожидается выхода, дабы всех поразить.

Кое-кто умудряется чуть не лежать и на троне, фрекен Малин, напротив, умела сидеть на сене, как на одном из тех стульев, на которых сидеть – привилегия герцогинь. Она велела Йонатану нарезать хлеб и передать по кругу, и товарищам ее, наголодавшимся за день, в черствых черных ломтях чуялся свежий дух спелых нив. В течение ночи они с кардиналом, самые старые и слабые, распили вдвоем чуть не все вино из кувшина. Молодые люди к нему не притронулись.

Фрекен Малин пришлось взять бразды правления в свои руки незамедлительно, ибо едва кардинал окончил речь, он лишился чувств. Женщины, не решаясь развязать винты у него на голове, смочили их водою. Придя в себя, он сперва посмотрел на них диким взором и принялся ощупывать повязку, то тотчас оправился и попросил извинения за беспокойство, какое он им причинил, довавив, что у него был утомительный день. После обморока, однако, он изменился, словно ослаб и как-то жался к фрекен Малин, препоручив ей всю ответственность и передав главенство.

Здесь уместно будет рассказать немного о фрекен Малин Нат-ог-Даг.

Как уже сказано, она была несколько не в себе. Но те, кто близко знал ее, иной раз подозревали, что она повредилась в уме по собственной доброй воле, по капризу, причуде, ибо была она большая причудница. Да не всегда ведь и была она помешана, она была, напротив, женщина весьма разумная, изучала философию и презирала людские страсти. Если бы ей предложили снова стать разумной и будь она в состоянии понять, что это предложение означает, она бы его отклонила, сославшись на то, что жить куда как забавней, когда ты несколько не в себе.

Фрекен Малин была теперь очень богата, но и это было с ней не всегда. Она выросла сиротою в доме богатых родственников. Гордое древнее имя она, однако, носила всегда, как и гордый большущий нос.

Ее воспитывала набожная гувернантка, принадлежавшая к строгой секте хернхутеров и превыше всего ставившая добродетель. В те дни женская жизнь имела один-единственный центр тяжести и была потому куда проще, чем стапа впоследствии. Женщина могла отравить родственников, могла мошенничать в карты, но оставаться при этом honnete femme, [47]47
  Честная женщина (фр.).


[Закрыть]
лишь вы не допускала прегрешений противу главного пункта. Дамы в те давно прошедшие времена свободно назначали цену на свое сердце и душу, если им угодно было вступить в сношения с дьяволом, но что до тепа, главного женского товара, тут уж снижение цены рассматривалось как вессовестное нарушение правил торговли, нечестная конкуренция, измена благородной гильдии honnetes femmes и непростительный грех. Да, – чем выше взвинчивала женщина цену на свое священное тело, тем больше ее почитали, и куда лучше было для нее, если о ней говорили, что она многих мужчин загубила, чем если выяснялось, что она кое-кого из них осчастливила.

Тут и собственный вкус, и воспитание побуждали фрекен Малин несколько перегивать палку. От природы фантазерка, она чуралась золотой середины. Она фантастически взвинтила на себя цену и в оценке своего юного тела стала жертвой мании величия. Сигрид Надменная, королева норвежцев, призвала к себе всех своих искателей из числа норвежских малых королей, собрала под один кров, да всех и сожгла, объявив, что теперь норвежским королишкам неповадно будет к ней свататься. Фрекен Малин могла бы с чистой совестью поступить точно так же. Ей запали в душу читанные гувернанткой слова из Писания, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем, [48]48
  От Матфея, 5, 28.


[Закрыть]
и она чувствовала себя женской парой евангельскому совестливому юноше. Если она нравилась мужчине, она, как некогда королева Сигрид, считала это смертельным для себя оскорблением, а ухаживание казалось ей преступлением столь же серьезным, как попытка ее изнасиловать. Она выказывала, таким образом, мало женского esprit de corps, [49]49
  Сословного духа (фр.).


[Закрыть]
ей и в голову не приходило, что, если вы ее принцип осуществлялся со всею последовательностью, большая часть честных женщин осталась бы не у дел, ибо все поприще их пролегает между взглядом, упомянутым в Библии, и тем, к чему может этот взгляд повести, а совмещая оба эти понятия, вы парализуете дам из общества так же, как парализовали бы игрока на гармонике, сплющив его инструмент. И при всей своей энергии она выглядела иногда несколько жалкой, как жалким выглядит всякий, кто решился принимать Священное писание буквально. Но ее ничуть не заботило, как она выглядит.

В юности, однако, эта фанатичная девственница выглядела вовсе не плохо, ибо овладала многими дарованиями и была остроумна. Отнюдь не прекрасная собой, она была, как тогда говорили, очаровательная особа и затмевала в обществе иных несомненных красавиц. Отдаваемые ей почести она принимала как законную дань уважения имени Нат-ог-Даг и не прочь была слушать хвалы уму своему, характеру и несравненному таланту к танцам и музыке. Она и друзей предпочитала выбирать из числа мужчин, женщин находя несколько глуповатыми. И в то же время она была вечно настороже, и, как крестоносец высматривает полумесяц, а бык – красную тряпку, высматривала она тот самый взгляд, который свидетельствует о вожделении в сердце, дабы не дать грешнику погибнуть во грехе.

И тем не менее фрекен Малин не избежала общей участи. У нее была своя любовная история. Двадцати семи лет от роду, уже старая дева по понятиям того времени, она решила, что пора выйти замуж, и стала себе подыскивать достойную пару. По-прежнему готовая сжечь любого жалкого королишку, который осмелился вы к ней посвататься, она сама сделала свой выбор. Так случилось и с королевой Сигрид, извравшей христианского героя Улафа Трюгвесона, и вы можете прочитать в саге о том трагическом исходе, к которому привела встреча двух этих гордых сердец.

Что до фрекен Малин, она остановила свой выбор на принце Эрнсте Теодоре Анхальтском. Этот юноша был кумиром своей эпохи. Рода самого высокого, владея огромным состоянием, ибо по матери он происходил от русской царской фамилии, он был вдобавок хорош собою, как ангел, belle esprit [50]50
  Острослов (фр.).


[Закрыть]
и храбр в бою, как лев от колена Иудина. [51]51
  Откровение Иоанна Богослова, 5, 5.


[Закрыть]
Вдобавок он овладал благородным сердцем, лишенным суетности, и, узнавая о том, как женщины направо и налево мрут от любви к нему, он огорчался. К тому же он был наблюдателен. Он кое-что замечал. Однажды заметил он Фрекен Малин и долго потом уж ничего другого не замечал.

Этому молодому человеку все радости жизни, особенно женщины, доставались слишком легко. Красота, дарования, очарование, добродетель сдавались ему, стоило ему шевельнуть мизинцем. Во фрекен Малин ничего не было несравненного, кроме цены. То, что эта тощая, большеносая нищая девушка, четырьмя годами его старше, посягала не только на его княжеское имя, на особую роль в его блистательной будущности, но требовала еще и коленопреклоненного обожания, вечной нерушимой верности, пожизненного подчинения и ни на йоту не соглашалась сбавить цену, впечатлило юного принца.

Есть люди с неисцелимой страстью к загадкам. Выложите им доводы здравого смысла, сокровища мудрости, открывающей важные тайны, – но нет же, они будут лопать себе голову над хитрой загадкой, именно и соблазнясь ее мудреностью. Пусть решение окажется пошлым и глупым, их это нисколечко не смутит, так уж они устроены. Так устроен был и принц Эрнст, и с детства он целыми днями просиживал над загадками и шарадами – времяпрепровождение, которое в его случае считалось доказательством глубокого ума. И когда ему достался столь крепкий орешек, красавицы, легче раскусываемые, поблекли в его глазах.

Принц Эрнст так нервничал, впервые в жизни рискуя получить отказ, – одному Богу известно, боялся он его или надеялся, – что не сватался к Малин Нат-ог-Даг до самого последнего вечера перед уходом своим на войну. Две недели спустя он пал в битве под Йеной, сжимая в руке медальон с локоном золотистых волос. Много свет-ловолосых красавиц в этом нашли утешение. Никому было невдомек, что среди всей тяжелой роскоши шелковых прядей, тянувших его книзу, лишь локон с головы старой девы оперил крыло той валькирии, что его уносила в Вальхаллу.

Будь фрекен Малин католичкой, она бы после битвы под Йеной ушла в монастырь спасать если не душу свою, то хоть собственное достоинство, ибо, что ни говорите, ни одна девушка не делает партии столь блистательной, как та, что обручается Господу. Но, будучи доброй протестанткой и склоняясь к ученью хернхутеров, она подняла свой крест и гордо его понесла. А то, что никто на свете не знал о ее трагедии, лишь укрепляло ее в сужденье о людях, а именно: что они ничего не знают такого, что следовало бы знать. Она навсегда рассталась с мыслью о замужестве.

На пятидесятом своем году она вдруг унаследовала громадное состояние. Кое-кто, слишком плохо ее понимая, думал, что именно из-за денег она повредилась в уме и стала смешивать фантазию и действительность. Ничуть не бывало. Она нимало бы не смутилась, достанься ей вдруг все сокровища Великого Могола. А переменило ее то, что меняет каждую женщину, достигшую пятидесятилетнего возраста: переход с действительной жизненной служвы в резерв, на роль пассивного наблюдателя, – с военным ли пенсионом или с одними почестями – это уж как повезет. С нее спал груз, она взлетела на жердочку и слегка раскудахталась. Богатство лишь помогло ей чуть привольней взмахнуть крылышками, чуть повыше взлететь и чуть погромче кудахтать, избавив ее к тому же от осуждения и добрых советов. В ее веселом смехе избавления бесспорно была сумасшедшинка.

Ее безумие, как уже сказано, приняло странную форму – она нерушимо верила, что в прошлом была величайшей куртизанкой своего времени, если не великой блудницей из Откровения. Состояние свое, дворец, драгоценности, экипажи она почитала платой за грех, накопленной за долгие годы нечестия, и потому была везрассудно щедра, полагая, что то, что легко досталось, и тратить надо легко. Она рта не могла открыть, не намекнув на свое былое распутство. Даже и Эрнст Теодор, целомудренный юный любовник, которому отказали в прощальном поцелуе, и тот оказывался в этой Одиссее жертвой сиренской ее ненасытности.

Едва ли какое зрелище вызовет равные чувства в том, кто мог бы при известном допущении принимать в нем участие, и в том, кто волею обстоятельств этой возможности совершенно лишен. Сам император Нерон, после особенно захватывающего боя гладиаторов, вполне мог увидеть в ночном кошмаре трезубец и сеть. Но девы-весталки, покоясь на мраморных ложах, как тонкие знатоки, смаковали все подровности боя, стараясь себе представить чувства любимых своих гладиаторов. Сомнительно, чтоб даже набожнейшая старая дама могла наблюдать сожжение ведьмы со столь же спокойной душой, как мужчины вокруг костра.

Ни одна молодая женщина, даже и в монастырской келье, не рискнула бы окунуться в воображаемые грехи фрекен Малин без ужаса и содрогания. Но эта старая женщина, будучи в полной безопасности, с изяществом уточки ныряла в самую пучину погибели. Честная и последовательная от природы, она оставалась верна представлениям своей юности о том, кто взглянул на женщину с вожделением. И по Библии для нее выходило, что многие сонмы мужчин поистине с нею прелюбодействовали. Она с решительностью выворачивала жизнь наизнанку, как перелицовывает женщина выцветшее надоевшее платье. Будучи зеркальным отобвражением того грешника кающегося, чьи грехи делаются белы, как шерсть агнца, она истинное удовольствие находила в том, чтоб раскрашивать белоснежную шерсть своей жизни пронзительнейшими красками. Ревность, измена, совращение, насилие, детоубийство, старческая жестокость – все извращения страстей и даже галантные болезни, о которых выказывала она странную осведомленность, были для нее конфетками, которые одну за другой она вытаскивала из бонбоньерки своей души и овсасывала, как. сластена. Она была главной героиней своих фантазий и по регионам семи смертных грехов проносилась с восторгом мальчишки, скачущего по всемирным скачкам на лошадке-качалке. Никакие опасности не могли ее устрашить, никакие угрызения не мрачили ее совести.

Если было лицо, о котором говорила она с осуждением, – то была евангельская Мария Магдалина, малодушно с себя сложившая время сладких грехов и не нашедшая ничего лучшего, чем удалиться в пустыню Ливийскую в обществе лошадиного черепа. Сама она несла свои грехи с уверенностью атлета и готова была ими играть в бильбоке.

Даже лицо у ней изменилось вслед за душевной переменой, и в возрасте, когда другие дамы вынуждены прибегать к румянам и белладонне, снисходительность ее к людским слабостям способствовала дивному цвету лица и сиянию глаз. Ее теперь скорей можно было назвать хорошенькой, чем когда-нибудь. Ведьму она напоминала всегда, но, впав в детство, она скорей выступала злой феей из детской волшебной сказки, нежели Медузой, карающим ангелом с огненным мечом, побивающим принца Эрнста Теодора. Она сохранила свою эльфическую худобу и легкость, а что до искусства в танцах – она и сейчас на любом балу могла взять первый приз. Раздвоенное копытце ее было изящно раззолочено, как копытце Эсмеральдиной козочки. И в этом-то ореоле легкого безумия и странно воскресшей фантастической юности сидела она теперь, выплеснутая на сеновал в Нордернее, и оживленнейшим образом беседовала с кардиналом Гамилькаром.

– Когда, еще юношей, я переехал на время в Кобленц вместе со двором герцога Шартрского, – произнес кардинал задумчиво, прерывая недолгое молчание, – я знавал великoгo Абильгора [52]52
  Абильгор Николай (1743–1809) – датский художник.


[Закрыть]
и частенько сиживал по утрам у него в ателье. Когда придворные дамы являлись ему позировать, а не одна прекрасная женщина желала, чтобы он увековечил ее красоту, как часто я слышал: «Умойтесь, милые дамы. Сотрите с лица пудру, сурьму и помаду. Ведь если вы сами себя рисуете, как я буду вас рисовать?» Часто потом я думал об этих его словах. Мне казалось, что то же неустанно твердит Господь слабым и суетным смертным: «Умойтесь! ибо если вы сами разрисовываете ваши лица, толстым слоем накладывая на них смирение, самоотвержение, целомудрие и милосердие, – что же мне остается делать?» И вот сегодня, – продолжал старик и улыбнулся, ибо страшным ударом волн тут сотрясло сеновал, – Господь умывает нас собственной своею рукою, притом не жалея воды. Будем же искать утешения в мысли, что нет чести более высокой и счастья высшего, чем когда сам Господь пишет наши портреты. Вот к чему вечно стремятся люди и что называют бессмертием.

Тут фрекен Малин чуть было не отпустила замечание о трудности этого предприятия применительно к лицу самого говорящего, но осеклась, не зная, сколь серьезное искажение благородных черт скрывают кровавые бинты.

Кардинал тотчас уловил эту мысль и сам ее выразил.

– Да, – сказал он. – Моему лицу Господь счел ныне нужным задать особенную мойку. Но разве не учили нас об очистительной силе крови? И я вам скажу, ваша милость, сила эта даже могущественней, чем мы подозревали. И, возможно, лицо мое нуждалось в такой обработке. Кому, как не Господу, знать, сколько румян и пудры я на него наложил за полвека? И знаете ли, ваша милость, я чувствую, что сейчас, когда я в этих бинтах, Господу сподручней писать мой портрет, чем когда-нибудь.

Фрекен Малин слегка покраснела, изобличенная в неосновательности, и ловко перевела беседу чуть-чуть назад, как переводят стрелки спешащих часов.

Благодарение Богу, – сказала она, – я в жизни не пудрилась и не румянилась, так что мосье Абильгор мог бы меня рисовать, когда ему заблагорассудится. Но что до божественного портрета моей скромной особы, который, как я понимаю, вывесят в небесной галерее, когда меня самой не станет. – то тут, с вашего позволения, я не совсем согласна с вашим преосвященством.

Два художественных критика редко сходятся в суждениях, – сказал кардинал. – Уж это я узнал в ателье. Я видел, как сам мастер запустил в лицо знаменитомуживописцу французскому толстенной кистью, щедро смоченной кадмием, когда тот не сошелся с ним в суждении о перспективе. Сообщите же мне ваши соображения, ваша милость, и, быть может, они будут для меня поучительны.

Ах, едва ли, – сказала фрекен Малин. – Но раз вы настаиваете, я поделюсь своими мыслями. И с чего это, скажите, вы взяли, кардинал, что Господь ждет от нас истины? Какая странная, какая редкая и оригинальная это идея у вашего преосвященства! Ах! Ах! Господь и сам давным-давно истину знает, и, если она чуточку надоела ему, я его не берусь осуждать. Истина хороша для портных и сапожников, ваше преосвященство. Я, напротив, всегда считала, что Господь питает слабость к маскараду. Разве сами вы, духовные пастыри наши, не уверяете нас, что испытания – суть замаскированное благо? И так оно и есть, ваше преосвященство, так оно и есть, я сама убеждалась в полночный час, когда спадает маска. Но, с другой стороны, никто не станет и отрицать, что наряжает нас рука несравненного Мастера. Господь и сам, уж не обессудьте, позволял себе довольно смелый маскарад, когда вочеловечился и обитал с нами. Честно говоря, будь я хозяйкой на той свадьбе в Канне Галилейской, я бы немного обиделась. Сами посудите – я приглашаю одаренного, многообещающего юношу, сына плотника, потчую ип моим лучшим бургундским, а он вдруг, ни с того ни с сего, возьми да и преврати в еще более благородный напиток мою же колодезную воду! И та дама ведь не подозревала, на что он способен еще, будучи Господом всемогущим.

Да, ваше преосвященство, – продолжала она. – Из всех монархов, о которых я слышала, Гарун аль-Рашид, калиф багдадский, по-моему, больше всего приближается к Господу в своем понимании истины. А уж он-то, как вам известно, знал толк в маскараде. Ах! Ах! Живи я в его времена, уж я вы ему подыграла, случись мне испытывать пятьсот нищих, дабы найти Повелителя Верных под нищенским рубищем. И когда в своей жизни я всего ближе бывала к роли богини, последнее, чего я спрашивала с молящихся мне, была истина. «Сочиняйте, выдумывайте, – говорила я им, – упражняйте свою фантазию. Прячьте от меня истину.» Ваша истина и без того явится раньше, чем следует, ваше преосвященство, – и тогда игре конец.

А какого вы мнения, ваше преосвященство, – сказала старая дама, – о женской стыдливости? Божественное свойство, не правда ли? А ведь что она такое, как не обман по всем правилам искусства? И коль скоро здесь присутствуют юные существа, мы с вами, наблюдавшие жизнь из удобнейших лож – вы из исповедальни, я из алькова, – воздержимся от разговоров об истине и поговорим-ка лучше о ножках. Все женщины, я должна вам сказать, делятся соответственно качеству ножек. Те, у кого ножки хорошенькие и кто знает, что скрытая истина слаще самых буйных фантазий, – те люди честные и с чистой совестью глядят вам в глаза. Но если им вдруг пришлось бы в штанах расхаживать, что сталось вы со всей их гордой отвагой? Нынешние молодые господа, которые носят панталоны до того узкие, что приходится держать двух камердинеров, чтобы их натягивать – по одному на каждую ногу…

Да и то это трудно, – в задумчивости произнес кардинал.

– …и в них проповедуют истину, они, возможно, и человечней, чем наша сестра, но, скажите, что в них божественного? Они нам демонстрируют факты, а вот женская ножка под юбкой – это идея. И лишь тот, кто руководится идеей, способен на героизм. Сознание скрытого могущества и придает нам отваги. Что значит козырной туз на столе в сравнении с мелким припрятанным козырем у нас на руках? Ах, простите, ваше преосвященство, что-то я заболталась.

– Ну полноте, ваша милость, – сказал кардинал. – Я премного почерпнул из речи вашей. Но она не уведила меня в том, что наши взгляды в самом деле различны. Наш мир – как детская игра в ладоши: верх – низ, верх – низ, истина – обман, истина – обман. Когда Гарун аль-Рашид, калиф багдадский, переоделся в рубище, никакое его скрытое великолепие не спасло вы эту шутку от пошлости, не прячь он под маскарадом сердца, горящего братской любовью к подданным. Точно так же и Господь наш в течение тридцати лет проходил вы в маскараде сына человеческого без всякого толку, не будь в нем подлинно человеческого сердца, преисполненного сочувствия, уж не взыщите, ваша милость, даже и к чтителям доброго вина. Только женщина плоская видит в карнавале повод грубо выставить напоказ то, что обычно приходится ей скрывать. Женщина тонкая выберет тот костюм, ваша милость, который хитро приоткроет что-то в уме ее или в сердце, и, надевая ужасную длинноносую венецианскую маску, она дает нам понять, что скрывает под нею не только классический нос, но и кое-что более существенное, и поклонения достойна не за одну красоту. Так говорит arbiter еlеgantiarum, [53]53
  Законодатель общественных вкусов (пат.).


[Закрыть]
испытывающий наши сердца: «По маске твоей я узнаю тебя». [54]54
  Перефразируется евангельское: «По плодам их узнаете их». От Матфея, 7, 16.


[Закрыть]

Но согласимся же, ваша милость, – продолжал он. – Судный день не будет, как уверяют нас унылые проповедники, тем мигом, когда выйдут на свет наши собственные жалкие попытки обмануть Господа – он сам их давным-давно раскусил, – но, напротив, то будет миг, когда всемогущий сам сбросит маску. И какой миг! Ей-богу, ваша милость, он стоит миллионов лет ожидания! Небеса огласятся смехом, чистым и невинным, как у младенца, нежным, сквозь слезы, как у невесты, победным, как смех отважного воина, гордо слагающего вражеские знамена к ногам своего короля, или как смех узника, выходящего наконец из застенка, освободясь от оков и от маравшей его клеветы!

И однако, ваша милость, – разве не устроил нам Господь Судный день в миниатюре? Скоро полночь. И пусть же спадут в этот час все маски – и если не вашей маске, не моей предстоит упасть – пусть спадет маска жизни и судьбы. Смерть, надо думать, мы скоро увидим без маски, воочию. А покуда нам ничего не остается другого, как разобраться, что же такое жизнь. Так давайте же, ваша милость и мои юные брат и сестрица, раз уж нам все равно не уснуть, а мы здесь так уютно устроились, – расскажите мне, кто вы, и поведайте ваши истории без стеснения и без утайки, будто мы сидим в раю и освежаем в памяти жизнь.

Да, – сказал старик и обернулся к Йонатану Мэрску. – Вот вы встали в лодке, рискуя ее опрокинуть, при виде рухнувшего амбара. Так, полагаю, рухнуло гордое здание жизни вашей и превратилось в руины у вас на глазах. Расскажите нам про это.

И еще я заметил давеча, – продолжал он, – когда я заговорил о чистоте нашей крови, опять вы вздрогнули от моих слов, как при виде того амбара. Вы, верно, сторонник демократических идей своего поколения? Не думайте, однако, что я далек от этих теорий. Напротив, они куда ближе мне, чем вам могло показаться. И неужто разногласия политические разлучат сегодня наши сердца? Дитя мое, я скажу вам вашими же словами: «Да пребудут свобода, равенство и братство, все три, и братство – важнейшее из них».

Или, – сказал он, – Вы стонете, сын мой, под гнетом незаконного рождения? Но кто, как не бастард, имеет право поднять голос и крикнуть: «Кто я?» Имейте же к нам доверие. Расскажите нам до рассвета историю жизни вашей.

Молодой датчанин, с лица которого не сходило выражение угрюмой замкнутости – верная печать черной меланхолии, – при этих словах взглянул в глаза кардиналу. Необычайное достоинство старика всегда тотчас влечатляло всех, кто его видел. Сейчас юношу поразил странный, ясный свет его взгляда. Несколько секунд эти двое испытующе всматривались друг в друга. Краска постепенно вернулась на щеки молодого человека, и он глубоко вздохнул.

Да, – сказал он. – Да, я расскажу вам мою историю. Быть может, я сам лучше пойму, что со мной приключилось, ежели выражу это в словах.

Умойтесь, мой юный друг, – сказала фрекен Малин. – И ваш портрет, запечатленный в сердцах наших, вам обеспечит бессмертие.

И после минутного колебания Йонатан сказал:

– Я назову свой рассказ:

«История Тимона Ассенского». [55]55
  По созвучию с Тимоном Афинским, мизантропом, жившим во вреля Пелопоннесских войн. Богатый и щедрый, он разочаровался в друзьях, когда фортуна ему изменила. Герой одноименной трагедии Шекспира.


[Закрыть]

Если вы бывали в Копенгагене, вы могли обо мне слышать, – начал молодой человек, – потому что одно время там обо мне много говорили. Мне даже дали прозвище – Тимон Ассенский. И по праву, поскольку я происходил из Ассен, портового городка на острове Фюн – может быть, слышали? Я родился у почтенных родителей, шкипера Клемента Мэрска и жены его Магдалены, принесшей в приданое милый домик и сад.

Вам, быть может, странно покажется, – а сам я не имею достаточно опыта, чтобы верно об этом судить, – но все то время, покуда я жил в Ассенах, мне и в голову не приходило, что со мной может приключиться неладное. Я, собственно, думал, что никто и не станет мной заниматься. Мне, напротив, казалось, что сам я обязан за всем присмотреть. Отец ходил в море, летом много раз брал меня с собой в Португалию, Грецию. В море надо присматривать за снастями и грузом, и эта работа нам пред-ставлялась самой важной на свете.

Моя мать была женщина очаровательная. Хоть одно время я вращался в самом высшем свете, я не встречал равных ей красотою и обхождением. Но общества шкиперских жен она избегала и никогда не ходила к ним в гости. Отец ее был помощником у знаменитого ботаника Линнея, [56]56
  Линней Карл фон (1741–1783) – шведский ботаник, занимался систематикой растений.


[Закрыть]
и для нее цветы, их рост, пчелы, их труд и соты, были, кажется, важней всех дел человеческих. Пока я был с нею, я думал, что деревья, цветы, насекомые – главные в мире, а люди на то и созданы, чтоб рассматривать их.

В нашем саду в Ассенах нас с матушкой окружало то, что, я думаю, и зовется идиллией. Дни наши протекали в невинных радостях.

Фрекен Малин, внимательно его слушавшая, ибо была большая охотница до разных историй, тут со вздохом перебила рассказчика.

Ах, – сказала она. – Знаю я эти идиллии. Mais moi je n'aime pas les plaisirs innocents. [57]57
  Но что до меня, я не люблю невинных удовольствий (фр.).


[Закрыть]

В Ассенах был у меня друг, или так мне, по крайней мере, казалось, – продолжал Йонатан, – одаренный юноша, пасторский сын, по имени Расмус Петерсен, на несколько лет меня старше и на голову выше. Он и сам готовил себя в священники, но из-за какой-то неприятной истории не мог сдать экзамена. Однако студентом, в Копенгагене, он репетировал во многих знатных домах. Он всегда был ко мне чрезвычайно расположен, а я, восхищаясь им, чувствовал себя неловко в его обществе. Он был остер, остер, как бритва, того гляди, об него порежешься и сам не заметишь. Когда мне было шестнадцать лет, он явился к моему отцу и упросил отпустить меня в столицу поучиться у людей образованных, ибо у меня, мол, выдающиеся способности.

А у вас были выдающиеся способности? – спросила фрекен Малин с удивлением.

Ах нет, ну что вы, ваша милость, – отвечал Ионатан. – Первое время в Копенгагене, – продолжал он, – я чувствовал себя одиноко, потому что мне не к чему было себя приложить. Кругом ничего, только люди, да, люди, а им было не до меня. Поговорят со мной и тотчас же повернут спину. Но потом интерес мой привлекли дорогие теплицы и оранжереи в королевском дворце и в замках важных вельмож. Из них особенно славились оранжереи барона Йохаима фон Герсдорфа. Он был гофмейстер датского двора и сам великий ботаник, объездил всю Европу, Индию, Азию, Африку и Америку и повсюду собирал редкостные растения.

Случалось ли вам слышать об этом человеке, или, может быть, вы его знаете? Родом он был из России, и богатство его не имело равных во всей Дании. Он был поэт, музыкант, дипломат и даже тогда, стариком, соблазнитель женщин.

Но не этим он прежде всего впечатлял. Нет, тут было другое. Он был законодатель моды. То была его истинная суть. Вернее, мода сама, во всяком случае в Копенгагене, пресмыкалась у ног барона Герсдорфа. Что бы ни сделал он – тотчас полагалось делать всем остальным. Все наперебой ему подражали. Ах, да к чему тут его описывать. Сами знаете, что такое законодатель моды. Уж я это постиг. Законодатель моды – этим все сказано.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю