Текст книги "Семь фантастических историй"
Автор книги: Карен Бликсен
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Он вполне отдавал себе отчет в том, как глубоко его сватовство поразило девушку. Оно ничуть ей не польстило, она, верно, почувствовала себя задетой. Уж то одно, что кто-то мог посягнуть на ее гордое уединение, казалось ей непростительной дерзостью. Тут он ее понимал. Всю жизнь вращаясь среди людей, не знавших одиночества, он знал цену уединению. Иной раз ему снились ночью не его знакомцы и привычные положения, но существа и места, далекие от них, всецело созданные его фантазией, и эти-то сны он долго потом смаковал. Сейчас Афину всего больше тревожило, что враг себя вел так нежно и скромно и что оскорбитель искал утешения. Догадавшись о ее чувствах, Борис удвоил знаки печального внимания.
Для Афины, верно, было так ново чувство страха, что оно ей странным образом нравилось. Едва ли, думал Борис, что-то еще, кроме смутно чуемой опасности, привело ее нынче в Седьмой монастырь. И чего она боится? Что я или тетушка ее осчастливим? Вот она – молитва трагической девы: блистать при дворе, быть счастливой супругой и благополучной матерью семейства – Господи, избави! Мастеру трагических ролей, ему оставалось лишь аплодировать.
Он чувствовал, что ощущенье опасности в ней разрасталось из-за тетушкиного обращения. Старая дама и прежде была ей другом, но другом строгим. Все почти, что говорила и делала Афина, в стенах монастыря оказывалось не то и не так. Она всегда понимала, что старая дама стремилась благожелательнейше упрятать ее, в клетку. Нынче же эти старые глаза покоились на ней с тихим одобрением, все, что говорила она, встречалось улыбкой согласия, нежной, как ласка. Клетку надежно упрятали. Курившийся в ее честь фимиам был так же нов для Афины, как и шампанское, и, окутываемая благовонной дымкой и справа и слева, она не могла вы дышать в прелестной столовой, не будь она твердо уверена, что, стоит ей пожелать, за ее спиной тотчас отворится дверь, ведущая к лесам Хопбаллехуза.
Борис, кое-что знавший насчет этой двери, поднял веки, нежные, как листья мимозы, и заглянул ей в пылающее лицо. Разве сам граф-отец не называл ее ночной птицей, которой свет режет глаза? А Борис вот пятился, так сказать, перед ней шаг за шагом, светя ей мерцающим шандалом в лицо. Она мигала, но шла за ним, не упираясь.
Канониса захмелела от тайной радости, которая должна была оставаться темной загадкой для ее гостей за пиршественным столом, но светилась во тьме. То и дело она утирала глаза и рот надушенным кружевным платочком.
VIII
– Моя прабабушка, – рассказывала канониса, – вышла вторым браком за посла в Париже и прожила там двадцать лет. Это было при регентстве. В своих мемориях она записала, как в тысяча семьсот двадцать первом году, на Рождество, Святое Семейство пожаловало в Париж и оставалось там двенадцать часов. Вся вифлеемская пещера-вместе с яслями и чугунками, в которых святой Иосиф грел питье для Пречистой, таинственно перенеслись в садик небольшого, посвященного Святому Духу монастыря. Вол и осел перенеслись туда же вместе со своей соломой. И вот, когда монахини сообщили о чуде при версальском дворе, их попросили о нем молчать. Боялись, как вы народ не понял дело так, что небеса разгневались на господ за развратную жизнь. Однако сам регент во всем параде, при всех своих драгоценностях, прихватив свою дочку, герцогиню Беррийскую, кардинала Дюбуа и избранных дам и кавалеров двора, отправился оказать почтение Божьей Матери и ее супругу. Прабабку мою так чтили при дворе, что она, единственная иностранка, сподобилась пойти с ними вместе. До конца своих дней она сберегала парчовое платье с меховой оторочкой и длиннющим шлейфом, которое надела для этого случая.
Регент ужасно разволновался, когда ему доложили о происшествии. При виде Пресвятой Девы он пришел в небывалый экстаз. Качался, постанывал. Надо вам сказать, что красота Божьей Матери, не имея себе равных, была, однако, такого сорта, что не будила никаких земных страстей. С подобным герцог Орлеанский еще в жизни своей не сталкивался, и он не знал, что ему предпринять. Он краснел, он бледнел и в конце пригласил ее отужинать у герцогини Беррийской, обещался выставить вина и влюда, доселе не виданные, и пригласить графа Нуарси и мадам де Паравер.
Герцогиня Беррийская в те поры была на сносях, и злые языки поговаривали, что не без помощи отца своего, Регента. Она кинулась в ножки Пресвятой Деве: «Ах, милая-хорошая Дева Мария, прости меня. Сама вы ты никогда до такого не допустила, я знаю. Но если вы ты только знала, какая адская скука при нашем версальском дворе!» Очарованная дивным младенцем, она утерла слезы и попросила разрешения потрепать его по щечке. «Клубника со сливками! – вскричала она. – Ни дать ни взять, клубника со сливками!» Кардинал Дюбуа приветствовал святого Иосифа с особенной овходительностью. Он сообразил, что этот святой не станет приставать к Богу со своими ходатайствами, но если уж чего попросит, отказа ему не будет, ибо Господь ему многим обязан. Регент бросился моей прабабушке на шею, весь в слезах, и воскликнул: «Она ни за что, ни за что не придет! Ах, мадам, вы женщина добродетельная, посоветуйте, что же мне делать?» Все это записано в прабабушкиных мемориях.
Заговорили о путешествиях, и канониса развлекала их приятными воспоминаниями юных дней. Она воодушевилась, старое лицо свежо раскраснелось под белыми кружевами. Время от времени она привегала к своему любимому жесту, изящно почесываясь острым коготком мизинца.
Ты счастливица, друг мой, – сказала она Афине. – Ты смотришь на мир, как на жениха, с радостью и изумлением все больше нового в нем открывая. А нам, тем, кто отпраздновал с ним золотую свадьбу, увы, нам лучше умерять свое любопытство.
Мне вы хотелось, – сказала Афина, – отправиться в Индию, где король Авы теперь сражается с английским генералом Амхерстом. У него, пастор Розенквист мне рассказывал, есть в войске тигры, овученные сражаться с врагом…
Увлекшись, она опрокинула вокал, он разбился, и вино пролилось на скатерть.
– Да, – сказал Борис, не имея намерения говорить о пасторе Розенквисте, в котором он чуял противника (берегись, подсказывал ему внутренний голос, тех, кто никогда не участвовал в оргии и не знает, как рожает женщина), – я хотел вы удалиться от света и жить на пустынном острове. Ни к чему не тянется так наша душа, как к морю. Любовь человека к морю – бескорыстная любовь. Мы не можем его возделывать, не можем пить его воду, в его объятиях мы умираем. И все же вдали от моря душа наша томится и сохнет, как выброшенная на берег медуза.
– К морю! – вскрикнула канониса. – Нет, нет, ни за какие деньги, никогда, никогда!
От возмущения кровь ей кинулась в голову, лицо повагровело и засверкали глаза. В который уж раз Борис увеждался в том, какое отвращение питают женщины к морской стихии. Сам он в детстве мечтал о море, однажды даже убежал из дому, чтобы стать матросом, был пойман, возвращен под родительский кров и долго потом тосковал. А женщины, думал он, ни от чего так враждебно не вскидываются, как от одного упоминания о море. Стоит им разок нюхнуть морской воды, притронуться к просмоленным, соленым канатам – и море на вею жизнь становится их врагом. Церковь легко вы управилась с женским полом, пригрози она ему морской, сизой, ледяной пучиною ада. Огня-то они ничуть не воятся, видя в нем сообщника, которому они долго и верно служили. А вот заговорить с ними о море – все равно что дьявола помянуть. Когда женская тирания сделает для мужчин несносным пребывание на суше, они смогут укрыться у моря, ведь женщины лучше умрут, чем последуют за ними туда.
Подали пирог со сливовым вареньем, и тонкая сластена канониса изящно выковыривала гвоздички и отправляла в рот.
И вкус и запах обворожительный, – сказала она. – А какие дивные благовония источает гвоздичная роща под полуденным солнцем, и как сладко разносит ее аромат вечерний ветерок над лугами. Отведайте, детки, это фимиам для желудка.
А откуда их привозят, сударыня тетушка? – спросила Афина.
Из Занзибара, – сказала канониса. И нежная печаль окутала ее, пока она в глубокой задумчивости вгрызалась в гвоздичинку.
Борис тем временем, разглядывая Афину, дал волю своей фантазии. У нее, думал он, должно быть, прелестнейший, на диво сложенный скелет. Она будет лежать в земле несравненным кружевом, изделием из слоновой кости и через тысячи лет будет кружить головы откопавшим ее археологам. Каждая косточка у нее на месте, изогнутая изящно, как скрипка. Куда менее фривольно, чем шаблонный старый развратник, в мыслях раздевающий женщину, с которой он ужинает, Борис совлек с девушки ее свежую крепкую плоть вместе с платьем и думал, что был бы счастлив с нею, даже мог бы в нее влюбиться, ежели вы мог иметь дело только с ее безупречным скелетом. Он воображал, какой она тогда произвела вы фурор верхом на коне и как, волоча длинный шлейф, проходила бы по дворцовым галереям и залам со знаменитой, ныне ее дожидающейся в Польше фамильной тиарой на гладко отполированном черепе. Многие человеческие отношения, думал он, были бы куда проще, если вы в них участвовали одни наши кости.
– У короля Авы, – сказала канониса, очнувшись от своей нежной мечтательности, – в его столице Джандаву, мне люди сказывали, которые сами видели, есть большой зверинец. У короля, как и у всех его подданных, были только индийские слоны, но султан Занзибара подарил ему африканского слона, который по всем статьям – величиной, силой и благородством – превосходил ручных, разъевшихся индийских тварей. Да, это животные удивительные. Они царят в нагорьях Восточной Африки, и торговцы слоновой костью, сбывающие их бивни на рынках Занзибара, много чего могут порассказать о силе их и свирепости. Слоны Джандаву и погонщики их были в страхе перед слонами султана – Азия и всегда-то боится Африки, – и вот королю пришлось заковать его в цепи и отвести в особенную каменную и железную клетку, сооруженную для него в зверинце. Но с той поры лунными ночами весь город кишел тенями африканских слонов, они бродили по улицам и махали призрачными ушами. Жители Джандаву верили, что эти призрачные слоны проходят по дну океана и выходят из вод у причалов. Никто не решался переступать порог после наступления темноты. Но разрушить клетку пленного слона они не решались.
Когда диких зверей держат в клетках, – сказала канониса, – их сердца, как на медленном огне, поджариваются на тенях железных брусьев. О! Эти на медленном огне поджариваемые сердца диких зверей в плену! – вскричала она с неожиданным жаром.
И все же, – прибавила она, помолчав, и лицо ее вдруг изменилось, а в голосе уже звучала усмешка, – так этому слону и надо. Африканские слоны у себя на родине ужасные тираны. От них спасу нет другим животным.
И что же сталось со слоном султана? – спросила Афина.
Он умер, умер, – сказала старуха и облизнулась.
В клетке? – спросила Афина.
Да, в клетке, – отвечала канониса.
Афина положила на стол сомкнутые руки, в точности повторив жест старого графа после того, как он прочитал письмо канонисы. Она озиралась. Яркий румянец медленно сползал с ее щек. Ужин кончился, и были почти осушены рюмки с портвейном.
Я думаю, – сказала Афина, – что с вашего разрешения, сударыня тетушка, я, пожалуй, пойду спать. Я устала.
Это что еще такое? – сказала канониса. – Не лишишь же ты нас так рано своего приятного общества, золотце мое. Я-то, старуха, уж собралась было уйти, а вы, друзья детства, могли вы еще с полчасика поболтать. Да ты и обещала Борису, милому мальчику.
Но это и утром успеется, – сказала Афина. – Сегодня я выпила слишком много вашего прекрасного вина. Сами видите, у меня даже руки трясутся.
Канониса оглядела девушку. Видно, сама поняла, подумал Борис, что не следовало говорить оклетках, это была ее единственная оплошность за сегодняшний вечер.
Афина посмотрела на Бориса, и он понял, что добился кой-какого успеха: ей не хотелось с ним расставаться, в точности как отцу ее не хотелось его отсылать из Хопбаллехуза. Так или иначе, она понимала, что покидает поле боя с поспешностью, и была недовольна собой, но при данных обстоятельствах, считала отступление единственно верным маневром. На прощание она посмотрела ему в глаза, и взгляд этот был для Бориса как перед фрунтом полученная награда. Награда была не высшая, но на высшую и не мог он рассчитывать в этом походе. Девушка очень мило пожелала канонисе спокойной ночи, присела в реверансе и удалилась.
Канониса в смятении побернулась к племяннику.
Не отпускай ее, – сказала она. – Беги за нею. Догони. Не теряй времени.
Лучше мы ее оставим в покое, – сказал Борис. – Она же правду сказала. Я ей не нужен.
Из-за двойного бунта овоих молодых людей, за счастье которых она воролась, канониса, кажется, потеряла дар речи, во всяком случае, веру в дар убеждения. Они с Борисом оставались в комнате один на один еще минут пять, и, когда потом он их вспоминал, ему казалось, что объяснение происходило исключительно с помощью пантомимы.
Канониса, застыв на месте, смотрела на племянника, и он не знал, что будет в следующую секунду – задушит она его или поцелует. Она не сделала ни того, ни другого. Она смотрела ему в лицо. Порывшись в кармане, она извлекла оттуда письмо, полученное поутру, и протянула ему.
Письмо это явилось последним смертельным ударом, обрушившимся на юную голову. Писала подруга канонисы, первая фрейлина вдовствующей королевы. С глубоким прискорбием сообщала она его тетушке последние столичные новости. Его имя трепали, придворный капеллан на него ополчился как на особенно злостного развратителя юношества, в связи с крупным делом, волновавшим умы. Ясно было, что он стоит на краю бездны и вот-вот свалится в нее и исчезнет, если только ему не удастся устроить этот брак.
Мгновение он стоял молча, и лицо его исказилось мукой. Все существо его противилось тому, чтоб от блистательно сыгранной роли, от элегически-влюбленного настроения его тыкали в ненавистную, мерзкую и реальную прозу. Когда он поднял взгляд от письма, возвращая его тетушке, оказалось, что она стоит рядом. Приподняв правую руку, прижимая к талии локоток, она показывала на дверь.
– Тетя Катинка, – сказал Борис. – Вы не знаете, я боюсь, что есть пределы тому, что мужчина способен превозмочь силой воли.
Старая дама пристально смотрела на него. Она протянула сухую изящную ручку и его коснулась. Лицо ее дрогнуло в косой гримаске. Потом она отвернулась, прошла в глубь столовой и воротилась со штофом и маленьким стаканом. С великой осторожностью она наполнила стакан, подала ему и несколько раз кивнула. В совершенном отчаянии он осушил стакан.
В нем была жидкость цвета старого темного янтаря. Вкус был едок и горек. Едок и горек был взгляд старых темно-янтарных глаз, в который уперся его взгляд над краем стакана. Покуда он пил, она стояла и улыбалась. Потом она заговорила. Борис странным образом запомнил эти слова, смысла которых не понимал.
– Помогите же ему, добрый Фару! – сказала она.
Он вышел, и несколько мгновений спустя она очень тихо притворила за ним дверь.
IX
Ну, теперь самое время удариться в слезы и тронуть сердце гордой красавицы, думал Борис. Он вспомнил легенду о страшной банде паломников-палачей, которые, рассказывают, вродили по святым местам средневековой Европы. Они за собой таскали все орудия своего ремесла: тиски, бичи, щипцы, колеса, дыбы, и вот эти-то люди умели, рассказывают, лить слезы, когда им вздумается.
Да, решил сам с собой молодой человек, но мне не доводилось вешать, колесовать и четвертовать достаточно народу для этого. Кой-кого доводилось, конечно, как всем нам доводится. Но я всего-навсего начинающий палач, палач-подмастерье, и лить слезы, когда вздумается, покамест не научился.
Он пошел по длинному белому коридору, ведущему к комнате Афины. По левую его руку висели портреты ныне усопших монастырских дам, по правую был ряд высоких окон. Пол был быложен черными и велыми мраморными плитами, и все вместе глянуло на него с великой серьезностью в сумраке ночи. Он вслушивался в звук своих шагов, роковой для других и для него самого. Он на ходу посмотрел в окно. Высоко в небе стояла луна, ясная и холодная, но деревья и лужайки парка тонули в серебристом тумане. Там, снаружи, было благородное синее мировое пространство, полное разных вещей, и земля наша там кружилась среди тысяч и тысяч звезд, и одни были близко, а другие далеко-далеко. О мир, подумал он, о драгоценный мир. Давно забытые строки вынырнули из глубин сердца:
Он приблизился к двери. Побернул ручку и вошел.
Когда он потом вспоминал о той ночи, впечатление от смены красок и света при переходе из коридора в комнату Афины застило все остальные.
Под лучшую свою гостевую канониса отвела просторную угловую комнату с окнами на две стороны. Сейчас на окнах были спущены шторы. Вся комната была овшита розовым шелком, и в глубине сияла алым пологом постель. Заботливая рука канонисиной горничной зажгла две лампы под бледно-розовыми колпачками. На полу лежал темно-красный ковер, затканный розами, который близ ламп будто напитался их яркостью, а подальше казался багряной опасной трясиной. В комнате плавал запах цветов и ладана. Большой букет украшал столик подле постели.
Борис тотчас понял, что все это ему напоминает. Когда-то, в бытность свою в Мадриде, он увлекся боем быков. И хорошо прочувствовал положение быка в тот миг, когда из темного загончика под трибуной его выносит под сотни взглядов на слепяще-солнечную арену. Вот так же и его сейчас бросило из черно-белого коридора, затопленного тихой луной, в разноцветно-красное пылание комнаты. Кровь ударила ему в голову, он с трудом переводил дух. В смятении спрашивал он себя, следует ли приписать это действию любовного зелья канонисы. Не мог он знать и того, предстоит ли Афине участь вспоротой лошади, которую замертво уволокут с арены, или роль матадора, который его самого повергнет в прах. Но так или иначе – одно из двух, третьего не дано.
Афина стояла посреди комнаты. Платье она сняла и осталась в рубашке и велых панталонах. В таком виде она напоминала молодого крепкого юнгу, изготовившегося драить палубу. Когда он вошел, она повернулась и устремила на него взгляд.
До сих пор Борис опасался, что сам все погубит, не удержавшись от смеха. Смешливость и прежде губила его и в трудных обстоятельствах, и в минуты любви. Но сейчас ему это не грозило. Едва переступив порог, он сделался столь же серьезен, как сама девушка. Еще не успев опомниться, он схватил ее за руку и привлек к себе. Дыхание их смешалось. Оба слегка обнажили зувы в полуулыбке, выражавшей то ли угрозу, то ли мольбу.
– Афина, – сказал он. – Я вею жизнь люблю тебя, Афина, и ты сама это знаешь. Без тебя я завяну, засохну, я пропаду, ох, Господи, я пропаду, Афина. Наклонись же ко мне и брось меня на глубину. Сжалься надо мною.
Мгновение девушка на него смотрела недоуменным светлым взглядом. Потом выпрямилась во весь рост, как готовая ужалить змея. Она не пыталась кричать, звать на помощь, и он понял, что она лучше, чем он предполагал, сознавала свое положение в доме, где у нее нет друзей, – или просто ее юная мощная грудь пылала жаждой битвы. Еще миг – и она нанесла удар, как кузнец по наковальне. Быстрый, крепкий и меткий кулак угодил ему по губам и вышиб два зуба. Борис взвился от воли, от вкуса и запаха крови, наполнившей рот. Он отпустил ее, пытаясь найти равновесие, – и вот уже они сцепились в смертельном объятии.
Тотчас сердце Бориса подпрыгнуло и запело, как птица, вспорхнувшая на верхушку дерева, разражается песней. Никогда в своей жизни он не был так счастлив. Он не знал, на что он шел, зато это знала Афина. И как опадают и скрываются берега вокруг корабля, выходящего в открытое море, так все веды опали и скрылись вокруг вырвавшейся на волю души. До сих пор жизнь давала Борису очень мало поводов для ярости, теперь сердце его ею упивалось. Сердце его ликовало, как ликовали сердца древних тевтонов, для которых упоение гневом было высшим сладострастием и которые одного и требовали от рая – чтобы там увивали их раз на дню.
Никогда вы не мог он бороться с другим молодым человеком – будь тот хоть эйнхерием из Вальхаллы [36]36
Вальхалла – по скандинавской мифологии – небесное царство бога Одина, где после смерти обитают эйнхерии – павшие в вою вонны.
[Закрыть]– так, как боролся с этой девушкой. Все охотники на крупного зверя знают, что, как вы ни были опасны вепрь или буйвол, охота на них не сравнится с охотой на хищника, который, если ему повезет, может вами закусить. У Бориса на глазах, когда он гостил у своей русской родни, его коня сожрали волки. И что ему после этого были все вместе взятые дикие слоны канонисы? Древняя страсть, вырастающая не из общности и склонности, но из разности и противостояния, совершенно им завладела.
Если вы тени всех юных женщин, которые льнули к нему, из чьих нежных рук вырывался ветреный любовник, могли собраться сейчас в розовой гостевой, они порадовались вы, глядя, как он отбивался от этой девушки, старавшейся не высвободиться от него, нет, но его убить. Несколько мгновений они раскачивались из стороны в сторону, и одна лампа качнулась, упала, загасла. Затем оба застыли и стояли так, сжимая друг друга, так друг с другом сливаясь, что уже не могли вы сказать, где кончается собственное тело и где начинается тело противника. Ова тяжело дышали. Ее дыхание овевало его лицо свежим яблочным духом. Кровь все набегала ему в рот.
У девушки не было женственных побуждений царапаться или кусаться. Как молодая медведица, она полагалась на свою силищу, да и в весе было у нее некоторое преимущество. Он пытался согнуть ей коленки, она стояла прямая, как дерево. Внезапный выпад – им она его схватила за горло. Он притиснул ей локти к бокам, прижал ее к себе. Она стояла, как воин, сжимающий рукоять поднятого меча, клянясь победить или погибнуть. Он и не знал, какие сильные у нее руки. Он задыхался, рот у него был полон крови, комната качалась перед глазами, вся пошла красными, черными пятнами. Дело было худо, и он предпринял последнюю отчаянную попытку. Рукой, лежавшей у нее на затылке, он пригнул ее голову и прижался губами к ее губам. Лязгнули зубы о зубы.
И тотчас, всем своим телом, прижатым к ней от губ до колен, он ощутил, какое страшное действие оказал на девушку его поцелуй. Конечно, ее никогда еще не целовали, да она и не слыхивала, не читывала о поцелуях. Его насильственный поцелуй в ней вызвал смертельное отвращение. Так, будто ее пронзили рапирой, кровь отлила от ее лица. Она вся застыла в его руках, как застывает медянка, когда ее тронешь. Вся сила и гибкость, которые ему приходилось поварывать, словно отпрянули от него, как волна от купальщика. Глаза ее заволокло, лицо побелело, как у мертвой. Она рухнула на пол, увлекая его за собой, как мельничный жернов тянет за собой утопленника. Он стукнулся лицом об ее лицо.
Он привстал на колени, думая, что она умерла. Убедясь, что она дышит, он минуту раздумывал. Потом поднял ее с трудом и уложил на постель. Она очень напоминала теперь поверженного рыцаря в латах, навеки окаменевшего на саркофаге. Лицо застыло в муке отвращения. Некоторое время он ее разглядывал, сам почти столь же неподвижный. Он не знал, что и у него на лице застыла та же мука.
Если бы он вспомнил о придворном капеллане, если бы сам придворный капеллан во плоти вдруг выступил из эркера окна в эту минуту, он бы даже не шелохнулся. Он был почти в том же беспамятстве, в каком была Афина. Он отрезвел совершенно. Уже не действовало и любовное зелье канонисы, рассчитанное, верно, на одно-единственное усилие. Он утер кровоточащий рот и вышел из комнаты.
У себя, уже улегшись в постель, он задался вопросом, станет ли девушка, пробудившись от сна, тужить о потерянной невинности. Он рассмеялся сам с собой в темноте, и ему показалось, что тоненький, острый смешок, сродни шипенью закипевшего чайника, эхом отозвался ему в темных глубинах дома.
Х
Рано утром канониса послала за Борисом. Он даже испугался при виде нее, до того она съежилась вся. Ей стало велико и платье и кресло, и он дивился, какие же ночные часы, пронесясь над одинокой постелью, могли ее так иссушить. Если так и дальше пойдет, скоро от нее вовсе ничего не останется. Да и сам я небось выгляжу не лучше, думал он.
Она тем не менее была, кажется, в прекраснейшем расположении духа и так рада его видеть, словно опасалась, что он удерет. Она ему указала на стул.
– Я и за Афиной послала, – сказала она.
Борис радовался, что она не задавала вопросов. Рот у него так распух, что вольно было вы разговаривать. В ожидании он думал о виконте де Вальмоне, который любил les passions, Ies mines de lendemain. [37]37
Страстно любил выражения лиц назавтра (фр.). Виконт де Вальмон – герой романа французского писателя Шодерло де Лакло (1741–1803) «Опасные связи» (опубл. в 1782 г.).
[Закрыть]Придала ли вы необычность обстоятельств особенной прелести именно этому утру в глазах холодного и сухого победителя столетней давности? Или, поставя романтическую ценность события ни во что, он вы только пожал плечами? Приход Афины положил конец этим раздумьям.
На ней был тот же просторный темно-серый плащ, в котором он видел ее в Хопбаллехузе, она собиралась в дорогу. Она так явственно в мыслях уже распростилась с Седьмым монастырем, что Борис себя почувствовал окончательно ею отринутым. Она медленно огляделась, и его поразил ее вид. Она словно начала уже превращаться в тот очищенный от плоти скелет, каким он воображал ее накануне. На сильных плечах сидел поистине череп, глаза выцвели, запали в черные ямы. Она уже не стояла, как бывало, на одной ноге, словно требовались усилия обеих ног, чтобы ей сохранять равновесие. Рядом с канонисой, по-прежнему сиявшей оживлением, она легко могла вы сойти за юную мученицу, приведенную из-под пытки или после долгого заточения.
Борис на минуту подумал, не лучше ли для нее будет, если он прямо ей все объяснит, уверя ее, что он не причинил ей вреда и едва ли когда причинит, что она вышла победительницей из их состязания в силе. «Но нет, – решил он, – не стоит.» Когда готовишься поднять свинцовый груз, а он окажется картонной пустышкой, можно вывихнуть руку. А восхищаясь ее скелетом, вот уж этого вы он для нее не хотел. Пусть лучше несет свою тяжесть. Эта дикая девственница, которая не могла, не желала, чтоб ее осчастливили, – пусть она будет довольна. Как художник, начав выплавлять статую и обнаружа, что ему не хватило металла, берет все свое золото и серебро – со стола, из кошелька, из жениной шкатулки с драгоценностями – и бросает в тигель, так и он бросил тело и душу в ее роковые глубины. А теперь – пусть сама уж распорядится, как хочет.
Канониса, переведя взгляд с одного юного лица на другое, обратилась к девушке.
– Мне стало известно от Бориса, – сказала она скучным и жестким голосом, – о том, что здесь произошло нынче ночью. Я его не прощаю. Дело ужасное – соблазнить невинную девушку. Но я знаю также, что он был к этому подстрекаем, и чистосердечное раскаяние смягчает его вину. Но ты, Афина, ты, с твоим рождением и воспитанием, – что ты наделала? Тебе надо в знать свою природу и сюда не являться.
Нет, сударыня тетушка, – сказала Афина, прямо гпядя старухе в глаза. – Природа моя тут ни при чем. Явилась я оттого, что вы мне велели, вы сказали, что это мой долг. Но теперь я ухожу, и если вам неприятно будет обо мне вспоминать – и не вспоминайте, пожалуйста.
Э-э, нет, – сказала канониса. – Ты такого не сделаешь. Ужасно, что все это могло стрястить в стенах Седьмого монастыря. И плохо же ты меня знаешь, если думаешь, что я это так и оставлю. Неужто я столь мало ценю дружбу отца твоего, благородного дворянина? Покуда зло не будет искуплено, ты никуда не уйдешь.
Афина сперва, кажется, не придала ее словам никакого значения и промолчала. Потом она спросила:
А как оно будет искуплено?
Слава благим небесам, – сказала канониса, – что у Бориса, хоть он и очень виноват, сохранилось чувство долга. Он готов тотчас на тебе жениться.
При этих словах она стрельнула в племянника таким острым, сверкающим взглядом, что он вздрогнул, будто снова она до него дотронулась.
– Но я за него не пойду, – сказала Афина.
Все лицо у канонисы залилось краской.
Как это! – Вскрикнула она пронзительно. – Ты отказываешься от честного предложения, которое благословил твой отец, а сама среди ночи принимаешь отвергнутого любовника?
Едва ли, – сказала Афина, – так уж важно, случилось что-то днем или ночью.
А если у тебя будет ребенок? – крикнула канониса.
– Что вы такое говорите? – сказала Афина.
Канониса с удивительной силой духа поборола свою ярость.
– Я не только тебя порицаю, я жалею тебя, – сказала она. – Но если у тебя будет ребенок, несчастная ты девочка?
Мир Афины с очевидностью рушился вокруг нее, как под густым вражеским огнем, но она не утратила мужества.
– Ребенок? – сказала она. – И без двух передних зубвов? Ну, вы и скажете, тетушка. Я не была в капелле Хопбаллехуза, и наш добрый пастор ни надо мной, ни над ним не читал молитв. Да будет вам, тетушка.
Старуха смотрела на нее испытующе.
Афина, – сказала она, помолчав, и впервые за все время разговора голос у нее немного смягчился. – Всего менее желала вы я разрушить то, что осталось у тебя от невинности. Но весьма вероятно, что у тебя будет ребенок.
Если у меня будет ребенок, – сказала Афина, с рушившейся под нею земли взмывая вдруг к небесам, – мой отец будет его учить астрономии.
Борис оперся локтями на стол и спрятал лицо в ладонях. Он и под страхом смерти не мог бы сейчас удержаться от смеха. Мертвенно-бледная девушка не сдавалась. Отчасти бледность и неподвижность ее могли объясняться вином и ночными усилиями, и Господь только ведал, удастся ли им с канонисой с нею сладить. Была в ней власть магнита, Мальстрема – все, попадавшее в круг ее сознания, притягивать, втягивать, сливать с собой в одно. Тем же свойством, думал он, обладали, по всей вероятности, христианские мученики, и оно-то чуть не до безумия доводило Великого Инквизитора, да, самого императора Нерона. Дыбу, костер и львов на арене принимали они во владение, даже им придавая великую гармоническую красоту; император же оставался вовне. Как ни старался он над ними господствовать, они его не замечали. Да, он для них попросту не существовал. Они были как львиный ров, куда ведут следы и следы и ни один не выходит; как река, которая, приняв в себя кровь и грязь, катит дальше свои воды. И как раз, когда старая женщина и юнец сочли, что надежно ее обложили, девушка готовилась вырваться из Седьмого монастыря, подобно Самсону в Газе, когда он «схватил двери городских ворот с овоими косяками, поднял их вместе с запором, положил на плечи свои и отнес их на вершину горы, которая на пути к Хеврону». [38]38
Книга судей, 16, 3.
[Закрыть]Но останови она на нем взгляд, думал Борис, кто поручится, что дочь великана не отнесла вы его на ладони в Хопбаллехуз, чтоб он чистил скребницей и поил водицей ее единорогов? И снова строки Эсхиловы пришли ему на память, и он решил, что не иначе как с похмелья и после всех передряг стал он мешать Писание с древними авторами и поверьями родного края, ибо обычно он себе такого не позволял.
