Текст книги "Русская критика"

Автор книги: Капитолина Кокшенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

«Экологический сюжет» в повести «Зеленый крест» ведет и к обозначению двух разных мироощущений: тех, кто готов переступить любые Богом установленные границы (дабы попросту не способен их воспринимать) и тех, что «выросли прямо из земли», что живут в более обширном историческом времени, не желая сиюминутной выгодой разрушить навсегда мирную прелесть и обаяние жизни, еще способной расти на древней русской земле. Этих своих героев автор прописал любовью – с ними всеми ему хорошо, а не с теми, где и преступление всего лишь «законно-оформленная сделка». Виктор Мельников, собственно, и не тратит себя на раскрашивание злодеев. Они изначально прозрачны в своем злодеянии, несмотря на туман культурных речей. В темноту и беззаконность их души писатель совсем не спускается. Зато, повторим, народные типы преподнесены им сочно и характерно. А увлекательный острый сюжет «Музея…» – только формальный прием для того, чтобы еще ярче выделить и поддержать это влечение всех героев к благообразию: примет, поймет и простить своего отца и свою мать Верочка. И, казалось бы, так долго не могущая состояться, слиться в целое жизнь семьи получит счастливое воссоединение благодаря совсем не благолепным обстоятельствам. Заслуга писателя в том и состоит, что он умеет видеть красоту и там, где много покалеченности. Причем, это не маргинальная в сущности красота светской жизни современных хроник, а красота простая, увиденная среди простых людей.

Обе повести написана крупными мазками. В них нет нынешнего «разглядывания в микроскоп» как эстетического принципа, заменившего прежнее модное «подглядывание в замочную скважину». «Микроскопические явления в душе существуют, – писал К. Аксаков, – но если вы увеличите их в микроскоп и так оставите, а все остальное останется в своем естественном виде, то нарушится мера отношения их ко всему окружающему, и, будучи увеличены, они делаются решительно неверны, ибо им придан неверный объем, ибо нарушена общая мера жизни, ее взаимное отношение, а эта мера и составляет действительную правду». На мой взгляд, Виктору Мельникову как раз и удалось сохранить в повестях верные художественные пропорции – при всей катастрофичности, обделенности и разъединенности должного быть вместе, описанная им современная жизнь и современный человек не лишены нравственного элемента, не лишены памяти земли. В «Музее..» многие страницы отданы истории московского Лефортова – месте расположения музея, где происходит действие. В беседах дочери (Верочки) и обретенного ею отца (директора музея) развертывается прекрасная картина того, как историческая память в человеке может быть жизненно-важной, помогая человеку «справляться с собой», питая его чувства и мысли. А являющийся многим трехреченцам воевода Никола с боярами в «Зеленом кресте», как и слышавшийся гул голосов из-под земли ни автором, ни его героями не воспринимаются как «фантастические элементы». Народное предание всегда бережно хранило такие знаки и знамения как чудесные, требующие от нас, живущих на земле, дела и действия. Если предание живет, то это значит, что жизнь все еще обладает своим внутренним идеалом. Да, собственно, сам Зеленый крест тоже несколько раз будет засвидетельствован в повести. И как символ спасения природы (экологическая эмблема), и как крест-памятник мученикам-воинам, погибшим за Отечество в Куликовской битве. И явился он сретенцам и трехреченцам тогда, как стали востанавливать часовню: «И вскоре глазам изумленных крестьян открылся… зеленый крест. Огромный каменный крест, вырубленный из цельного куска редкостного мрамора. По темно-зеленому фону шли более светлые прожилки. Он был почти целый, даже полировка сохранилась. Только по самой его середине шла трещина…» Обретением этого креста и завершит автор свою повесть. А еще – утвердительным аккордом любви. Герой-заступник Иван Карелин увозит из родного села свою любимую – Линду-Лидию. А в Сретенском наполовину села раскинется «небывалый стол». Народ празднует свою «викторию» над нечестивыми прожектерами. И тут же, на площади, напомнит всем дед Лука о том, что «самих себя забыли», веру свою затоптали, да и призовет всех поутру на расчистку и восстановление часовни. Там и обретут, утверждающий силу их собственной жизни и силу их собственной памяти, Зеленый Крест как символ живой земли. Обретут Крест как «хранитель всея вселенныя».

Но неполным будет рассказ о творчестве писателя без обращения к его рассказам. Рассказ – дело конкретное. Тут нужен случай, нужен факт реальности, характер и динамичный сюжет. В рассказах Мельников сохранит свой прежний провинциальный масштаб – уездного городка, поселка, деревни. Там живут его герои: дети, женщины, старики. Там укутывает он своих героев дымкой пейзажных настроений, так сочетающихся с человеческой жалостливостью. В рассказе «Кольцо» Лешке, молодому парню-работяге («по пьянкам не шатался, из воли материнской не выходил») станет жалко рубить (что для него равнозначно – губить) лес, а потому он откажется от хороших денег. «Чутким и тихим, как девичий вздох» будет у Мельникова осенний воздух в драматичном рассказе «Отчий дом». Тоской кладбищенской, грустью старости веет от печального рассказа «Прощался старик со старухой», а рассказ «Подарок» обдает читателя рождественским семейным теплом, скромным праздничным настроением подмосковного городка.

Всякий мельниковский рассказ обладает своим настроением. Но и всякий рассказ – это ухваченная боль времени. Каким трудным стало детство у наших мальчишек и девчонок! Как оскорбляется их воображение соблазнительными картинками телевизоров, как надвигается на них (в первую очередь) бесстыдство, как много сегодня того, что отравляет начинающуюся жизнь! Самим названием рассказа – «Держись, Колька, держись!» Виктор Мельников словно оказывает взрослую моральную поддержку своему маленькому герою, преследуемому дворовыми хулиганами. Его Колька действительно ощутит в себе человеческое достоинство, окажет сопротивление вымогателям, превращающим наши улицы и дворы в «детский ад». Вообще такой, «выпрямившийся герой» (будь то взрослый или ребенок) – это доверенное лицо писателя Мельникова.

В рассказе «Отчий дом» тоже ухвачена боль – боль наших стариков (родителей), теряющих детей. Теряющих в их лице привязанность к родному месту, дому, а значит – семейному преданию, памяти, ценностям. Старик Санеев, ждущий годами приезда дочери и внучки, еле справляющийся со своей тоской и душевной болью, не желающий верить очевидному – своей брошенности, умрет в тот самый момент, когда явившаяся с мужем дочь (живут в городе и занимаются бизнесом) объявят о своем намерении продать дом отца. Модное ныне занятие «бизнес» обернется в рассказе словом-убийцей, отнимающим у человека его собственно человеческие качества – сочувствия, внимания, нацеленности на другого. Умный натурой, старик возгорится сердцем от соприкосновения с этим, высосавшем из дочери нравственные силы, «бизнесом». Дочь и ее семья для отца-старика – мнимые люди, и непонятно для него чем же они живы? И не притворяются ли они живыми? Санеев – крупный характер в галерее хороших людей Виктора Мельникова. Он из тех, кто жил на земле, и для кого совершенно естественно подчинение власти земли и силе отчего дома. И только найденные соседом (таким же человеком земли), то есть брошенные дочерью треугольники – письма старика с фронта – останутся от его простой и правильной жизни. Но останутся в чужой памяти, в чужой соседской семье…

Не орнаментом и украшением, а фундаментом станет тема дома и в других рассказах писателя. В рассказе «Отпуск в одиночку» Степану, человеку семейному, выпадет доля «встроить» свою наивную честность в «новые экономические условия». Но не уразумеет бедная головушка этой откровенной «наготы действительности» с ее «новым принципом», с ее зоологической правдой – воруй, если сумеешь. И сколько бы не выгадывал он, горемыка, ради семейного бюджета – всюду ему убыток, ибо «ежегодный посев жестокости» и воровства столь разнообразен, что простодушному человеку «выгоднее» будет простодушным и оставаться. А другому семейному герою – Алексею (рассказ «Обида») спасти свое сердце, душу и нормальное отношение к жизни прийдется через разрыв с семьей. Надорванные струны своей души «чинить» поедет он в тот же отчий (материнский) дом.

Кто из нас не знает, что «впечатления действительности» могут быть настолько обременительными, что под ними падет бедный писатель вместе со своим «крылатым конем» Пегасом? Но если писатель пал, то значит это только одно – он лишил себя сам творческой преображающей силы. Виктор Мельников другой породы – он не устает идти по дорогам современной жизни, он находит силы преодолевать и «русское бездорожье», длящееся вот уже второй десяток лет. Мельников – счастливый обладатель «внимательной души». Именно такой душой писал он рассказ «Подарок» – один из лучших, на мой взгляд, рассказов.

В русских семьях любят этот извечный семейный круглый стол – символ житейского миролюбия, тишины и душевности. Именно к этому, семейному праздничному столу стремился отец двух мальчишек-погодков и доброй жены – наш герой Железнов. Но неожиданно дирекция завода устроила клубный вечер, и еще более неожиданно скромный и упорный трудяга Железнов получил роскошный подарок – великолепные напольные часы с боем, поблескивающие лаковыми боками. Обхватив как ребенка эти часы, притащил счастливый отец их в своей дом – любимый, теплый, добрый. Ну, естественно, хорошо знающая что такое нужда, семья обладателя «Новогодних часов» просто онемела. Онемела от страшной красотищи и везения. От веселого звона и блеска. Но, увы, утащит на следующий день он же эти часы в комиссионку, потому как давно обещал своим мальчикам поездку в Москву. «Праздник детям обязательно надо устроить, – говорил он в оправдание жене. – Понимаешь, душе человека обязательно нужен праздник. Хоть маленький, хоть иногда… Причем чем трудней времена, тем он нужнее». Ну, конечно же, поездка получилась волшебной – провинциал, а тем более ребенок, Москву видит иначе, чем живущие в ней. Поездка получилась радостной. Но мы читатели, все время чуть-чуть грустим, помня о прекрасных часах… А потом будет Новый год, и услышит Железнов-отец из-за своей спины волшебный бой… своих часов! Теперь уже ему сделала новогодний подарок жена, продав меховой жакет и выкупив в комиссионке часы. Этот чудный бой их часов «совпадал с боем всех часов на земле». И кажется нам, словно по всей земле стелется праздник, ставший праздником человеческой верности, поддержки. Праздник, на котором красивое, особенное и, главное, жертвенное (часы, заработанные честным трудом за десятки лет, поездка в Москву) победило практичное и утилитарное. И невольно думаешь о том, что когда нестроения внешние, общественные приобретают длительный характер, душа само собой делает запас человечности, запас терпения – своеобразный НЗ, из которого и черпается жертвенное отношение друг к другу. А еще, конечно же, рассказ «Подарок» – о семейной любви как живом созидании жизни.

В Доме родной литературы Виктор Мельников – не случайный гость, не сторонний свидетель. Он – положительный писатель. Он – «житейский рыцарь». Ему, как и всякому писателю, жизнь дает «точку отправления», но направление движения он берет сам. И оно, как мы знаем, может быть любое. Мельников принял идеологию реализма. Но не о подражательности автора идет речь, а о той восприимчивости к мотивам и темам, что есть в нашей Большой литературе. А это значит, что писатель понимает и слышит те силы, которые искони участвуют в творении жизни, выращивая в ней свои цветы добра.

2002 г.

В сторону радости

Константин и Анна Смородины вышли из-за ограждающего их личности псевдонима Юрий Самарин. Так получилось. Теперь не только для нас, но и для них самих «Юрий Самарин» остался где-то позади, и можно только еще раз с благодарностью окинуть новым взором все, что было им подарено читателю. Но тайна все же осталась – тайна совместного счастливого творчества мужа и жены, ставшего одним. И не будем мы ее разгадывать, не будет даже и отвечать на вопрос: как это им удается создавать вдвоем некое новое целое, имя которому русская проза?

А русская проза в рассказах и повестях их новой книги живет и дышит, пламенеет разными красками – то тронет интонациями тихого и скромного очарования, то горечью разольется в ней дума сегодняшнего человека о себе, то упруго и торжественно полыхнет она причастностью к неземному миру «Золотой славы».

Стоит сразу сказать, что пишут они, совершенно не чувствуя стеснения, в рамках все той же русской повествовательной традиции, суть которой в предъявлении миру души русского человека. Они относятся к тому типу русских писателей, которые имеют мужество оставаться человеком традиции. Мы привыкли воспринимать традицию как нечто, данное нам объективно, материально и внеличностно. Она становится «объективной» только тогда, когда добыта всей силой личности, когда у человека достает сил рассмотреть ее признаки и приметы и предъявить их в творчестве. Именно в этом смысле она «объективна» – через свое проявление в семейности, в любви, в родстве к которым так счастливо причастны сами писатели, и так драматично причастны их герои – ведь буквально в каждом рассказе и повести есть это трудно обретаемое и часто теряемое родство. Вообще потеря родства и родственности нашими авторами всегда понимается как горькая доля, которую нужно с кем-то разделить, которую столь же необходимо одолеть. Одолеть через восстановление в себе правильности хода этого чувства. В «Заснеженной Палестине» потеря любимого для героини – это вынимание «почвы из-под абсолютных вещей», это «стирание уникальности образа» любимого человека и невозможность жить без подлинного чувства.

Но сама по себе «родственность» для героев Смородинных всегда требует некоего иного, – того, что было бы больше личностного чувства. Родственность словно «прорисовывается» в человеке, укрупняется в моменты совершенно особой обостренности зрения и мировосприятия. Тетя Маруся в рассказе «Панталончики с коронами», вдруг пронзенная красотой праздничного летнего дня, чувством родства с поселком, начинается срочно искать что-то более важное в своем существованье. И смешные «панталончики с коронами» – единственный материальный «аргумент» дворянского происхождения ее рода – вдруг наполняют ее жизнь забытым простором отзвеневшей в истории жизни предков (тетки – фрейлины при дворе императрицы, деда ушедшего в революцию, бабки – акушерки и дворянки). Между личностью и традицией родства существует, говорят нам писатели, совершенно уникальное и удивительное напряжение. Они не изолированы друг от друга, а напротив – только в общении (сообщении) и рождается их новое и особенное единство. И мыслится оно в их прозе как восхождение от «убожеского существованья нашего», от «чрезвычайной печали» нашей к центру человека, коим является душа и око Божие в ней – совесть.

Но следует сказать, что современный человек в их прозе очень часто это человек оглашенный и оглушенный временем. Но и такого его жалко, и такой дорог писателям. Ведь они точно знают, что впряжен он в свое жизненное тягло накрепко всякими социальными потрясения, так что головы клонит только долу; всякими реформами, что не дают человеку никакого покоя. Но все же вечное и значительное не может быть присвоено мизерными силами жизни, теми, что прав никаких на эту вечность не имеют. Вот – некогда гордое имя «Русь» венчает универмаг, а неизмеримо-широким словом «мир» называют рыночное разнообразие некачественных товаров («мир еды,» «мир диванов», «мир развлечений»). Но не это внешнее (пустые бутылки и полиэтиленовые пакеты, обертки и сигаретные коробки) вызывают «чрезвычайную печаль». Хотя и об этом отношении к внешнему, об этой привычке к мерзости запустения, ставшей фоном нашего нечувствия, – и об этом авторы скорбят. Важнее, конечно же, внутреннее, печаль о «сокровенном человеке». Но как сказать нынешнему читателю о нем? Наверное, только так – «заключить в себя» его боли и скорби, а потом «поделиться» с ним своим состраданием. И удивляет эта вместительном писательского сердечного мира Константина и Анны – сила их любви как скрепляющая и «собирающая» человека. Сила любви в их творчестве всегда противостояла и противостоит разрушению.

От рассказа к рассказу от повести к повести бережно накапливается этот писательский багаж любви, это знание-постижение своей земли, своего Отечества, русского человека: «И ясно становилось, что вся она сплошь, вся земля моего Отечества – суть живой прах моего же народа, сокрытый надежно и расточенный так до срока. Откинувшись на спину, разбросив руки, я уставился в синь. Я слышал их, лежащих здесь и повсюду, я знал их, я помнил их, и они знали обо мне» («В поисках славы»).

Это умение расширить горизонт своего писательского взора по обе стороны от настоящего – это умение для Константина и Анны совершенно естественно, и дает оно ту трезвость взгляда, который складывается будто сам по себе, но на самом-то деле требует огромных внутренних усилий. Наверное, сегодня перед каждым честным писателем неминуемо встает вопрос: неужели русский человек настолько искорежен катастрофическими переменами рубежа веков, что в нем вообще не осталось, как считается нынче все чаще, – не осталось больше ничего коренного, длящегося сквозь десятилетия? Неужели он изменился до полной неузнаваемости и полной враждебности прежнему духу, прежнему «крепкому составу» иных поколений? Я бы даже сказала, что вопрос этот для Анны и Константина первейший. И они готовы отвечать на него со всей отвагой.

Вообще в прозе Смородинных никогда нет ни выдуманной, нарочитой драматизации, ни лубочно-русской красивости – просто они умеют видеть художнически-дерзко там, где другой бы прошел мимо. Это понимание разных сил жизни позволяет им ткать свой узор прозы. И в этой прозе с каждой новой повестью и рассказом раскрывается перед нами картина существенного для человека и его земли, когда само «существенное» должно все время бороться за свое воплощение в миру, должно все время отстаивать свое достоинство. И эту естественную для авторов драматическую тяжбу ведут два человеческих типа – скользящих и служащих. Иногда эти антагонисты существуют как два разных человеческих образа, иногда – помещены внутрь одного героя, как в «Келейной жизни», где в одном человеке «борясь за первенство пластались… не на жизнь, а на смерть благообразный келейник и безумный гений, которому позволено все». Первый из них («скользящий») наиболее ярко представлен в повестях «Жизнь “в кайф”» и в «Поисках славы», а вот высветлению-собиранию образа второго («служащего») они отдали внутренние силы всего своего творчества.

Вот, казалось бы, Брикман-скульптор и молодой фотокорреспондет Дима, едущие в провинциальный Эск (повесть «Жизнь “в кайф”») – просто навсегда счастливые люди, обладатели «легкого взгляда на жизнь». Прежде, в советское время, Брикман установил в Эске памятник Пугачеву, а теперь, в новые времена, везет туда свою «Свободу» («Нечто, напоминающее то ли звезду, то ли ежа, растопырившего иглы-лучи, с одной стороны как бы оплавленные от невыносимого внутреннего напряжения…. Все-таки Брикман был очень талантлив, но талант его как-то жег, и резал, и ударял по нервам одновременно…»). Обосновавшись в Германии, легко пересекая любые границы (географические, культурные, идеологические), он обладает уникальной адаптационной ко всему и вся способностью: он везде «как дома» именно потому, что «дома»-то и нет. Он умеет скользить по жизни как по отменно натертому паркету, не задумываясь о тех, кто этот паркет натирал. Но авторы уже в зачине своего повествования просто создают иной, провинциальный фон, для удачливых столичных людей. Скульптор и столичный фотокор едут в поезде, поедая изящные закуски, но и за окном – тоже едут … в телеге. Другие люди – в ватниках и сапогах, с корзинами грибов, возможно, и в глаза не видевшие роскошных закусок столичных жителей. И сразу открывается не глубина конфликта тех и других, но какая-то исконная разница жизней, какое-то невозможное, обжигающее соприкосновение. Люди на телеге – «к земле этой, к лесу привязанные», и люди в купе поезда – «из породы парящих», из племени «скользящих» мимо жизни. Вообще современный человек часто, очень часто – это человек «скользящий». Тот же Дима – в 25 лет впервые очутился в русской провинции, тогда как на Кипре и в Турции был не раз.

Легкий взгляд на жизнь сегодня моден, он просто всюду выпирает, он выбирает смешное, он всюду видит абсурдное. Но и он же дает возможность «интеллектуальный изюм из существования выковыривать». Тогда и все вокруг – не трудная действительность, но «жизненный театр». В Эске, куда скульптор привез свою «Свободу» встретил их некто Петрушкин, завотделом культуры. Острый взгляд Брикмана тут же углядел тут смешное напряжение: культура и Петрушкин! Петрушка – лакей русских пьес, Петрушка – балаганный герой. По иронии судьбы он же начальник по культуре. Константин и Анна вообще умеют наблюдать эти способности современных людей и явлений как-то вывертываться из своего прямого назначения, как-то захватывать больше смысла, чем им положено!

Но в том же городке Эске повести «В поисках славы» этим легким, но иным, потому как молодым, скольжением по жизни охвачены три героя – Серега, Игорь и повествователь Максим Макаров, переживающий свою молодость и мужскую дружбу как «счастье». Правда в них сразу заложено авторами то «страдательное измерение», которое даже при их лихих загулах, при дерзостных «экспериментах» с собственной жизнью, все же не дает стать по-брикмановски «парящими». Ведь Серега даже и в самом крутом загуле способен спеть с «щемящим стоном» песню «Русское несчастье», что и душа переворачивается, а Игорь навсегда отмечен своим афганским прошлым. Повествуя о круговерти их жизни (в ней будут и коммерческие проекты типа гимноделания для разных местных предприятий, и обслуживание сильных мира сего, и авантюрные бега) писатели разведут своих героев по лихим дорогам. А их, как в русской сказке, оказывается для героев три: женщины, деньги и слава. Первую выберет афганец Игорь, вторую – поэт Серега, а третью они «отдадут» Максиму. И они, действительно, получат то, что выбрали – Игорь красавицу-жену, Серега деньги, вот только славу добывать придется третьему с неизбежной болью правильного ее понимания, с неизбежным переходом души от «скольжения» к служению. Служение для Максима раскрывается как «отцовская тема» жизни – «понимание себя» означает, что он не молодой историк, не студент, не бард (все это «вторичные покровы»), но он – офицерский сын. Так назвалась сама его суть: «Тогда уже я почувствовал, что не может она иссякнуть, ибо является отзвуком темы русского служения». Не спасительной иронией «скользящих», не дымом и чадом веселой жизни добывается подлинная слава человека, но обретением способности души узнать о сокровенном мире. Но об этом, главном мотиве творчества Смородинных, скажу позже. Сейчас нам стоит вернуться к еще одной теме, вытекающей из земного пространства их прозы.

Это земное пространство называется русская провинция. Некоторых интеллектуалов столиц, никогда не выезжавших в глубинную Россию, часто тянет говорить о необыкновенных сохранных началах русской провинции, откуда придет всеобщее наше «возрождение». Константин и Анна избегают этого пафоса, не «опровергая» его попросту потому, что «достойное» и «недостойное» в столице и провинции измеряется для них не «цивилизационным» наполнением (например, количеством иномарок в провинциальных городах), но той самой русской духовностью, которая одна на всех. И тут они крепки в своем оберегании высокого обиталища человеческой души. О самой же провинциальной жизни они повествуют разнообразно, ярко, – то с горькой радостью, то с тихой печалью, всегда подчеркивая ее типичную связь с большой историей страны. Они знают, что «целительное свойство жизни – это способность затягивать раны, стремление к тишине» после всех революций, мятежей и реформ. Болезни времени, что в столице, что провинции одни и те же, только человек в последней виднее. Провинция более простодушна.

Посетивший Эск фотокор Дима («Жизнь “в кайф”») с целью запечатления установки нового памятника «Свободе» вместо вождя пролетариата Ленина (что, впрочем, не удалось, – толпа зевак превратилась на его глазах в народ со своим мнением, не желающих менять памятники) – фотокор Дима проходит в повести своеобразное испытание провинцией. Сначала «Дима искренне пожалел жидкую толпу, накапливающуюся у кромки сквера, за их провинциальность, за убожество, за то, что обделены, за эту обиду, нанесенную судьбой» – такое захолустье! Но все та же провинция показала ему, что и его место в жизни не так высоко, а рождение в «привилигированном месте» ничего не объясняет человеку о самом себе. Эск не выпустил Диму. Именно в Эске Дима будет ограблен и побит хулиганами, но провинция же, люди ее, одарят его заботой и помощью с такой естественностью, что постепенно (по ходу движения обратно в Москву через случайные чужие похороны, базары-вокзалы, узловые железнодорожные станции, через монастырский праздник) путь домой превращается в путь к своему, родному, когда душа взыскует знать: чья она – миру или Свету истины причастна?

Быть может здесь, в незатейливом и «простом» Эске, герой впервые так близко видит жизнь «жесткого народа», который «пока еще не согласен вымирать»? Я бы сказала, что библейская тема «блудного сына» в повести не просто прочитывается, но ее смысл именно развертывается. Ведь герой был «блудным сыном» и по отношению к Москве – что он видел в ней, кроме «привилегированного места» рождения, да еще денег, связей, новостей и возможностей карьеры? Но в более обширном смысле он был «блудным» вообще в нечувствии и немыслии своего, родного. И не «красивой сказочкой», но неумолимой закономерностью звучит кода судьбы героя, развернувшейся в направлении веры и полноты: «… увидеть, проникнуть, понять, запечатлеть, владеть сродниться. Все это множество жизни, конечно, невозможно в себя вместить, но невозможно и отказаться от этого желания». И уже совсем не жалким и обделенным выглядит этот жесткий люд провинции, а напротив, пронзает тревогой мысль, что «если старики эти, путейцы, умрут, а на их место их внуки не придут, то что же будет?» Они – та самая «поддерживающая масса», которая как-то, почти чудесно, продвигала его (безденежного и беспаспортного) к цели – домой. Но, пожалуй, самым существенным в переменах с героем, была эта медленно нарастающая «откуда-то взявшаяся родственность» с простыми людьми. Он узнал, что толпа может стать народом, или (как в монастыре) богомольной Россией. И вот уже не глазком объектива, но во всю ширь зрения начинает видеть герой провинцию: «Доверчивые эти домишки, цветы, небо. Даром, в избытке распростертое над улочками и скверами».

В том, как пишут провинцию Смородины, есть какая-то удивительная живучесть, жизненная цепкость, умение держаться главной жизненной линии, что проложена не реформами и рынком, обозначена не памятниками свободам, а чем-то совершенно внутренним, с точки зрения именно рыночного времени «непродуктивным». И «непродуктивным», «незаконным» оказывается прежде всего опыт души человеческой и опыт совести. Тоска-кручина, душевная мука, печаль, которые всегда с нашей русской точки зрения и предъявляли миру эту самую человеческую живую душу, теперь почему-то объявлены «непродуктивными»! Смородины уловили тут нечто очень значимое и существенное – «непродуктивно» видеть мир таким как он есть! Непродуктивно страдать, слишком быть к чему-либо привязанным, видеть ложь всех этих церемоний со свободами, слышать совершенно безразличного к Эску Брикмана и ему подобных. Вот уж они – мастера продуктивного поведения, расчетливо не тратящие себя на всякую там провинцию!

Константин и Анна во всем своем творчестве выступают защитниками внутренней, «переживательной» жизни человека – защитниками чувства «ровного счастья, возникшего ниоткуда, просто потому, что мы живы» («Мультфильм для взрослых»); заступниками тети Маруси, которая вдруг так резко восстала против собственного «приниженного, растертого подлым существованием» образа («Панталончики с коронами»); в их прозе частым гостем является творческий человек. И, что характерно, там, где сегодня нигилистический взгляд уловил бы только грех да грязь, они способны увидеть чистоту. В «Заснеженной Палестине» мир театра дан не привычно – образом главной героини Милы вообще отстаивается мысль о человеческой нравственной полноте в любом, даже заведомо располагающем к греху и игре, мире. В любом, даже самом крохотном рассказе, Смородины всегда одарят читателя чувством пронзительной правильности. Какая-то славная светлость и чистота всегда становятся «итогом» и кодой повествования, несмотря на драматизм его. Но удивительно, что сама эта «правильность» является итогом такого сложного, такого перепутанного мира, где «изобилуют киоски с пивом», где «собою побеждены пребываем» (своими страстями), где иные «во всех ночных забегаловках потерлись и все секты обошли».

И все же «правильность» возможна – возможна потому, что все в их творчестве наполнено любовью к сущему в мире, что они очень остро и очень тонко чувствуют полноту жизни, в которой по-прежнему очень много того, что можно любить и ценить: природу и детей, старика и женщину, творчество и дружбу. Все их творчество проходит в поисках радости, которую они умеют найти всегда, оттолкнувшись от собственной нежно-глубокой благодарности тончайшим токам проникновения «светлой легкости» в нашу такую трудную, но потому и настоящую жизнь.

«Поиски радости» Константина и Анны, их «святой восторг» тесно и крепко связаны с отеческой верой. Православной. Христианской. В современном искусстве сейчас всюду встретишь «религиозные мотивы», «мистицизм веры», библейский символизм. Но часто все названное для писателей, художников – это попросту чужой опыт. У Смородинных все иначе. Они весь опыт святоотеческой веры полагают своим, хранят ему верность, постигают его, но не переоценивают (результат любой «переоценки» – прямое удешевление, уценка). Сами названия их рассказов и повестей уже отправляют нас к чистым водам Первоисточника: «Праздник “посвящения”», «Зриши мою скорбь», «Алтарник Валера», «Заснеженная Палестина» «Тринадцатый ученик», «Келейная жизнь». Святая Русь и Россия у них стоят близко. Очень близко друг к другу. Но «разглядеть» одну в другой можно и должно, конечно же, через человека. Потому и образы священников, и образы мирян в их прозе изображены такими теплыми, такими живыми и яркими красками. Отец Василий, сподобившийся посещения Святой земли Палестины пребывает в победительном состоянии, вдохновленной Евангельской простотой увиденного. И его вольное, свободное дыхание передается и нам, читателям, – и в нашем сердце зажигается радость хождения след в след за отцом Василием, когда он ступает по Святой земле «как бы след в след за Спасителем, развеваясь знаменем на ветру истины».