Текст книги "Русская критика"

Автор книги: Капитолина Кокшенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

Особенные люди

Их «особенность» уже в том, что пространство их размышлений – театр и вера. Православная. Но все же определение «православный театр» на нашей культурной почве не приживается. Тут и страх перед профанацией существенного, расположенного за пределами театра. Тут и нежелание пускаться в пройденное: «соборным театром», «театром как литургическим действом», «театром-богослужением» увлекались и в России («серебряный век»), и в Европе (70-е годы XX века), но все эти «увлечения» оборачивались соблазном или удешевлением Истины. Прав М.Г.Щепенко, много и упорно об этом размышляющий, что тут важна направленность спектакля, система нравственных оценок, отношений человека и мира, исходящих из христианских представлений о них.

Что такое христианская тематика сегодня? Два театра попытались дать свой ответ: Театр-студия «Ковчег» Воскресенской школы Свято-Пафнутьева Боровского монастыря, г. Боровск и театр Просветительского центра «Возрождение» гимназии № 43 г. Самары. Первые показали спектакль «Капитан Бопп» по романтическому произведению В.А.Жуковского (реж. – А.Лагунов), вторые – «Пламенеющая свеча» по мотивам поэмы М.Волошина «Святой Серафим» (реж. – А.Шишкин).

В нашем мире, разделенном и противоречивом, эти театры и дети, играющие в них, пытаются найти те постулаты, те твердые основания, что давали бы человеческому существованию смысл и надежду.

Дети из воскресной школы Боровска разыграли очень простую и незатейливую историю о капитане Боппе. Злой, гордый и грешный, – он раскаивается в своих грехах и делах, прощает тех, кто и его не любит. И принимает кончину, достойную христианина. Все очень просто и ясно. Но есть в спектакле звонкая детская интонация – победительная сила веры, дружбы, прощения. Это, действительно, детский спектакль. Тут все выдержано в нужном тоне, – чуть романтизированном, чуть наивном и очень искреннем. Дети не просто говорят красивые слова о вере и прощении – они знают реальность, стоящую за этими словами. Они и сами каялись, прощали, помогали ближним. Спектакль потому и получился христианским по сути, что он – о любви к ближнему. Не знаю, были ли такие цели или нет у создателя спектакля, но волей-неволей он вступил в большой спор о современном человеке, рассматривая его не как добычу нашей цивилизации потребления, но стараясь «привить» современного человека к христианскому древу культуры и жизни.

Второй спектакль – «Пламенеющая свеча» – по своим задачам сродни «Капитану Боппу», но достичь ему своей цели оказалось труднее. Режиссер так поднял его в «заоблачные выси», столь насытил символическими сценами (горящие свечи, белые одежды девушек, белое полотно, герой в белом, герой-смерть в черном, воздетые к небу руки), что спектакль превращался в сплошной мираж. И эта «миражность», условность только усугублялись путаным и темным текстом Волошина, с его стенанием «об утраченном живом законе жизни», с его бесами «вечерними, полуденными и утренними». Дети явно не справлялись с волошинским текстом (впрочем, можно ли вообще с ним справиться?), все свои силенки бросив на то, чтобы правильно его произнести. Театр пошел «за темой» – ему показалось, что волошинский стихотворный пересказ жития Св. Серафима Саровского уже оправдывает их обращение к этому произведению, «произведенному» в годы религиозной смуты и «поисков», т. е. в «серебряный век». Сценический эквивалент сочинению Волошина найти было трудно, но, очевидно, он и не мог быть иным, чем в этом спектакле. Хотя всегда остается «за кадром» та большая работа, которую руководители студий ведут с детьми обычных школ – детьми, которые вообще, возможно, первый раз слышат слова о Боге, о св. Серафиме, о вере.

Делу венец

Их – коллектив «Хризолиты» из г. Краснокамска Пермской области – единодушно признали лучшим среди двенадцати коллективов. Анна Сергина поставила спектакль «Мальчики» по одноименному рассказу А.П.Чехова в «естественном стиле». Спектакль рожден из глубин человеческого сердца, из семейного предания, из представления, что красота – «это лицо Божие, насколько оно доступно смертным».

Большая семья (де четверо детей – три девочки и мальчик) готовится к Рождеству и ждет сына-гимназиста на каникулы. Сын Володенька приезжает с товарищем, который, начитавшись Рида и вообразив себя благородным вождем индейского племени, готовит их побег в Америку. Неудачливые беглецы найдены, и случившееся семейное волнение благополучно разрешается восстановлением праздничного состояния. Эта главная драматическая коллизия удачно развернута в отменные игровые сцены, где буквально каждому ребенку-герою (даже в эпизодах) режиссер придумала посильные задачи: старшие девочки узнают «тайну» мальчиков, но держат ее до поры до времени в секрете, так как и им кажется страшно-важной благородная цель товарища их брата. Наталья (девочка из прислуги) посвящена в «тайну», но дала слово молчать. Мальчик же из деревенских, которому «вождь индейцев» Чечевицын говорил об Америке, понял так, что «Америка» – это деревенька г-на Чечевицына. Вся эта милая путаница, когда все дети сопереживают «тайне» брата, начинает разматываться как клубок со слов девочки-малышки, которая с непосредственной милотой (ей никто не объяснил, что это «тайна») скажет о намерениях брата.

Анна Сергина не манифестировала, но очень живо воплотила атмосферу семейственности в своем спектакле, и как бы, между прочим, сказала нам, что есть все же разница между домашним воспитанием и публично-школьным, рождающим в юношах романтические (это тогда – а сейчас?!) химеры. В домашнем воспитании родительский авторитет непререкаем – потому и страдает бедный Володечка. Его буквально мучат два чувства – с одной стороны «маму жалко», ведь мамы в Америке не будет, да и «мама» – это все (дом, уют, добро, рождественская елка и церковное пение). А с другой стороны – долг перед товарищем не позволяет его покинуть.

Родителей в этом спектакле играли взрослые актеры – и это тоже очень важный опыт взросло-детского спектакля, их взаимодействия, гармонии, но не вражды. В «Мальчиках» изначально был снят конфликт «отцов и детей». Мать и отец играются актерами мягкими и ласковыми, и даже когда отец строжится – его сердце не покидает любовь.

В спектакле «Мальчики» простая и правдивая атмосфера, в нем много свежего и искреннего чувства. Чеховский рассказ пришелся впору школьному театру, который Анна Сергина – глубокий педагог и талантливый режиссер – ставила на сцене с мыслями созидательными. Ей не нужен был «поиск», прививающий современному человеку «кочевой образ духа» (М.Меньшиков) или делающий человека «культурным туристом» (А.Панарин). Она сосредоточилась на ценности семейного родства, на благоговейном отношении к детям, на радости уравновешенного бытия. И мощным рефреном спектакля звучит ожидание торжественного обряда – освящающего мир Рождества Христова. Тогда дом и семья видятся тем местом на земле, где копится «постоянство жизни вместо кочевой растраты ее» – растраты сначала в мечтах, а потом и в реальности.

Можно ли «жить в искусстве», не разрушая его содержания, не отрицая саму жизнь и не считая, что достижение совершенного начинается с недовольства? В «Мальчиках» дан убедительный ответ: можно!

***

Фестиваль завершился. Он подарил радость и сосредоточенное внимание друг к другу, сопереживание намерениям и огорчениями тех, кто остался чуть в стороне от его магистральной линии. Но, все здесь было всерьез, ведь его направленность неизменна вот уже восемь лет. Михаил Щепенко говорит о ней так: «Сориентировать юные таланты на корневые основы русской культуры». Это был в некотором смысле и «Фестиваль протеста» – протеста против тотальной развлекательности современной культуры, против низкого и низменного понимания человека. Это был и «Фестиваль утверждения» – утверждения человека в достоинстве, утверждения колоссальной ценности звучащего слова, утверждения надежды, что человек веры и человек любви сможет остановиться и «на краю пропасти», чтобы вернуться в созидательное состояние. Мне кажется, что все они уехали домой с надеждой, что нужны они не только себе, но и друг другу. Нужны и тем взрослым, что щедро тратили себя на общение с ними и на поддержку (Фестивалю оказало финансовую помощь Федеральное агентство по образования, Межрегиональная общественная организация «Культура– Образование-Досуг» в лице директора Фестиваля Т.Н.Прусаковой).

Любите ли вы театр? На этот вопрос участники Фестиваля ответили утвердительно, но по-разному, ведь скрепляющей идеей стало уточнение: свободное творчество образов в школьном театре невозможно без ответственности. Ответственности за того еще невзрослого человека, в котором пока еще есть вера в добро…

2006 г.

Искать человека

О некоторых результатах «дружбы» Православия и литературы

Православная литература, православный театр, православная культура – об этом теперь говорят много. Но если введение в школьные программы предмета «Основы православной культуры» сегодня всеми воспринимается как принципиальное дело спасения молодых поколений от беспамятства и бездушности, и сама борьба «за основы» пока еще закрывает многие проблемы, с которыми придется столкнуться, то в литературе, напротив, все предельно обнажено. Тут стихи о «крестообразной Иордани», в которой «излечится душа» соседствуют с предложением канонизировать классиков (Пушкина и Толстого, Достоевского, Розанова и Лермонтова). Тут романы объявляются не просто «православными», но «новыми иконами нашего сопротивления», а то и прямо называются «храмами», укрывающими в себе «отблеск русского рая». Тут спектакли ставятся о «Семерых святых из деревни Брухо» (пьеса Л. Улицкой) как «медитации о русском юродстве». Только, – считает критик, – «посмотрит этот спектакль иностранец и скажет: дикие люди эти русские, пням молятся, воду заговаривают, вместо хлеба камни грызут, своей кровью на смертных приговорах расписываются…». Смесь язычества и христианства, соединение «святой веры одних…с циничным безверием других» – все это выльется в «авангардистский спектакль о деревенских святых» (так определила критика суть сего действа). В общем, строго говоря, есть несколько подходов к «православной культуре». Первый состоит в прямых заимствованиях, то есть, в сущности, является постмодернистским принципом «цитации». Православными образами, символами и смыслами «украшают» литературу, используют как «новые эстетические средства», при этом, совершенно не беспокоясь о степени родства с первоначальными подлинными смыслами, о степени соотнесения эстетического и этического. Представителей «другого подхода» отличает непоколебимая уверенность в «строго небесном происхождении», по словам Н. Калягина, их возвышенных стихов с «православной тематикой». Как правило, такие авторы, получая отказы в редакциях, недоумевают: им никак не понять почему столь правильная и возвышенная тематика (о душе, о благости, о святых, о Церкви, куполах и колоколах, адском огне и «вечном бое с сатаной») упрямым редактором называется «не поэзией». Действительно, почему «Тихая моя родина! // Ивы, река, соловьи…» – поэзия, а «Спаси ж меня, воздай и мне по вере! // Ведь Ты сказал нам: “Верящий в Меня // – спасется этой верою от смерти// и не увидит адского огня» (Н.Переяслов) – не поэзия?!

Наконец, «православную литературу» используют как некое новое оружие – идеологическое – в борьбе с «кремлевскими схемами “управляемой демократии”».

«Адское нашествие на Россию»

«Левый» прорыв к Православию и его результаты еще более плачевны в сравнении с графоманской искренностью любителей сочинять «духовное». Когда-то, в XIX веке, бывшие семинаристы, ставшие нигилистами и социалистами, активно боролись с христианством. Теперь «левая идея» прошла такой путь, что она, напротив, стала нуждаться в христианских ценностях, зачастую приспосабливая их под свое понимание, в том числе и литературы. Но для того, чтобы навязать и оправдать «свое понимание» – необходим протест, необходим «враг», каковой и найден в лицах – носителях «официальной православной религиозности». Ясно, что следовать канону труднее, чем чувствовать свободу от него, объявив попутно сам канон необязательным (типичная сектантская позиция).

Правда, нам рассчитывать на полное и вразумительное объяснение своих взглядов «левыми» патриотами не приходится (кроме самого общего – признания «христианской составляющей» отечественной истории и отечественной культуры). Трудно что-либо существенное понять в таком пассаже, например, Вл. Бондаренко (статья «Новая православная проза», «Завтра», № 3, 2004. С. 6): «Более того, минуя и направления стилистические, и метафизические обличья, современная проза явно стремится к христианскому началу. Не боясь при этом ни бледного стыда, ни изображения страстей, “что так и валят из нутра”». Бедная современная проза – чего стоит только один «бледный стыд» и все такое прочее, что валит из нутра! Но что такое «христианское начало», к которому так ходко движется нынешняя проза? Что такое ее «метафизические обличья», выглядящие в статье как мыслительные лохмотья самого критика? И почему так припозднились вообще с «православной прозой»? (В журнале «Москва», например, дискуссия на эту тему прошла этак лет шесть-семь тому назад.)

Никакая особенная «православная проза», на мой взгляд, современной русской литературе не нужна. Тем более такая, которую предлагает лево-пламенный с элементами нью-реакционной кривизны критик газеты «День литературы». Другой идеолог национальной идеи России в образе Пасхи – Александр Проханов – испробовал все! Осталось только толкнуть в публику мысль о «наибольшей религиозности и подчеркнутой православности» последнего романа «Крейсерова соната», что и делают ряд критиков. Я не буду говорить об этом романе. Сейчас важно другое – все-таки попытаться найти критерии, по которым те или иные произведения оказываются у левых «новой православной прозой».

«Адское нашествие на Россию», отраженное в сочинениях Проханова, Ю. Никитина, М. Елизарова (прежде отчасти – у Ю. Кузнецова) становится для левой критики признаком «православной прозы». Сюда же приписана и повесть Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» – все на том же адском основании: «откровенное изображение отнюдь не приглядной нашей жизни», нашего «национального упырства»… По этому же ведомству «новой православной прозы» приписан Дегтев, Сенчин и Буйда. Названные писатели настолько разные, что вообще-то объединить их в одном литературном обзоре (если бы вдруг Бондаренко хоть раз таковой сделал) чрезвычайно трудно. Но… Бондаренко сумел преодолеть такую «незначительную» по нашим временам вещь как стилевое разнообразие именно потому, что обошелся без разговора о художественных мирах названных писателей. Но что же все-таки их объединяет в глазах критика? Именно «адское нашествие на Россию», преизобильно изображенное писателями, становится таким общим началом. Надо понимать так, что писатель «вскрывает» некие «язвы» действительности, обнаруживая врага и беса в русской жизни всюду: Сенчин в поколении 30-ти летних, Дегтев и Буйда – в тех, что постарше. Представителями «адских сил» выступают самые разные люди – бизнесмены и интеллектуалы, финансовая элита и отдельные сволочные личности. У либералов на заре их уверенного освоения литературного пространства, это называлось «ликвидаторским проектом», когда на смену бодрому советскому герою они привели в литературу жадных и мерзких старушек, жителей коммуналок, идиотов и пр., когда показывали «ужас повседневности» и результаты «нашествия на Россию тоталитарной идеологии». Не кажется ли читателю, что есть нечто общее между «старыми либералами» и «новыми левыми» не только в формулировках, но и в логике отношения к русской жизни? Сходство, несомненно, есть, тем более, что критик В. Бондаренко берет, действительно, писателей, ангажированных разным. Все-таки между В. Дегтевым и Р. Сенчиным есть разница в самом главном – в силе художественных дарований, в самой «тональности» прозы. Скучные и безидейные герои Сенчина рядом с энергичными и активными дегтевскимими выглядят старыми и усталыми («старыми мальчиками»). Тем не менее, все они представляют у критика «православную прозу». А критерием «православной прозы» выступает … «нечто неисправимо сатанинское». Замечательный критерий «православной прозы»! «Земля наша нынешняя, – пишет В. Бондаренко, – у всех авторов изображена как нечто адовое, нечто неисправимо сатанинское, и герои даже не знают, спасать ее надо, или наоборот, снести всю с лица вселенной, “махнуть хвостом кита-Вельзевула” и начинать все с новой попытки?» Никуда не денешься от родовых пятен – перед нами все то же революционерство, все тот же пафос «стирания с лица земли» самой уже земли, все та же тоска «по нулевому циклу» (голый человек на голой земле!). Только почему – то эти абсолютно радикальные намерения приписываются теперь к «православной составляющей» современной культуры, а писатели – к «нашему христианскому ряду»!

Здесь стоит остановиться. Проза, изображающая «нечто адовое», получает одобрение критики (речь идет не только о В. Бондаренко, Сенчина с его «правдой жизни», например, поддерживает критика самых разных поколений, в том числе и имеющих хорошую советскую выучку). Но почему же не продолжить ряд другими явлениями: разве не «нечто адовое» изображается в боевиках, в детективах, в «милицейских сериях» книжек и фильмов, в романах о тюрьмах и «обителях, ставшими застенком» – как у Баяна Ширянова, проводящего некие «параллели» между зеками (уголовниками в том числе) и монахами в романе «Монастырь»? Следовательно, если мы признаем «адово нашествие» главным критерием, то и все вышеозначенное стоит отнести по разряду «православной прозы». И море крови, и мат, и извращения. А уж тем более в «православную прозу» стоит записать всех создателей мистической продукции о ведьмах, вампирах и прочей нечисти, которая, как говорится, прямо указывает по какому она ведомству. Тут уж «адово нашествие» буквально себя являет во всем многообразии красочного исступления. Таким образом, или господин критик врет – или «адово нашествие» все-таки не годится в качестве критерия «православной прозы».

С другой стороны, «левая» критика все время оберегает себя от неких «чистых» (известная болезнь с эпохи Маяковского), которые возьмут, да и будут «выискивать излишнюю черноту в описаниях, излишнюю чувственность, языческий пантеизм», например, у Олега Павлова или Веры Галактионовой, определив этих писателей по ведомству «нечистых»! В общем, хочется и «грешные подробности человеческих страстей» сохранить и приумножить, и извернуться как-то так, чтобы эти самые «грешные подробности» и «человеческие страсти» читались ни много-ни мало как «эсхатологические небесные откровения». А если кто-то смеет не так читать (в частности, Проханова), если кто-то не видит у него «христианских пронзительных откровений», – тот исключается из круга ценителей «христианской темы». Зато в «круг» вводятся писатели, принадлежащие к «христианской гротескной альтернативноисторической литературе» (Мария Семенова, А. Бушков, Е. Чебалин, Ю. Никитин). И даже Дмитрий Емец, написавший Таню Гроттер, «какой-то стороной …входит в нашу новую православную волну литературы», а другой стороной в «сталинскую традицию» переписывания всяких там буржуазных буратин и алис на отечественный лад. Так выглядит еще один критерий «православной прозы», возникающий на пересечении гротеска, альтернативной истории и «сталинской традиции». Широк критерий – и так хочется его сузить.

В общем, «бьется о берег волна за волной», но почему-то последнюю волну решили назвать «православной». Вера Галактионова и Олег Павлов не случайно появились в этом списке – их художественная талантливость позволяет закрыть бреши и прорехи в собственных размышлениях критика о «православной прозе», ведь его «православный менталитет заставляет воспринимать любых героев с разным оттенком». Левая широта не знает нынче границ: даже «Дневники» С. Есина и автобиографическое повествование Л. Бородина «Без выбора» попали в разряд «новой православной прозы» (видно на том основании, что они написаны не стихами). Что ж, если в случае с называемым в этих же «христианских рядах» М. Елизаровым можно еще усомниться не бренд ли «христианский такой появился», то в случае с Есиным – критик был прямо-таки удивлен «детской прямолинейностью и заботливостью» автора «Дневников», десятилетиями вращающегося «в самых престижных кругах, переваривая их цинизм и равнодушие к миру». «Православный менталитет» – это вам не «чужой менталитет» всяких там постмодернистов! Тут ни-ни – муха не пролетит. Тут «русская расхлябанность и русская тяга к справедливости», как Маркс и Энгельс, слиты навсегда в крепчайшем сплаве.

Где начала и что с ними стало?

А начало там, в революционном воодушевлении 20-х годов XX века, когда и в искусстве была объявлена «гражданская война» академическому старью, а ходить в кожанке означало принять стихию революции. «Левые» эстетики и практики тогда громко шумели.

Всем известно, что двадцатые годы были чудовищно антинациональны. Сегодня, правда, ощутимо некоторое влияние национальной идеологии на «левых патриотов». Увы, но при ближайшем рассмотрении закрадываются сомнения: а стоит ли идеология за терминологией? Как можно быть национально-мыслящим писателем и полностью отрицать государство, не видя за современным его состоянием исторической судьбы его? Как можно быть патриотом национальной культуры и защищать кислотные, растлевающие произведения Вик. Ерофеева и Вл. Сорокина – защищать даже ради «профессиональной солидарности» и боязни стеснений свободы писателей?!

Историческая судьба идеи народности (и, естественно, живой народности), которой так много сил отдали славянофилы, почвенники и русские корневые философы, проделавшая социальный путь от «правых» к «левым», сданная, по словам Н.П.Ильина, «силам революции» уже во второй половине XIX столетия, – судьба идеи народности на наших глазах претерпела еще одно изменение. Она была сдана еще один раз: народность у «новых левых», повторим, вытеснилась массовостью. Иваны Африкановичи, Иваны Денисовичи и Павлы Роговы превратились в современном «левом искусстве» в мстителей-одиночек так напоминающих американского супер-героя, который в огне не горит, в воде не тонет, в кислоте не растворяется и от десятков прямых выстрелов из гранатомета уходит невредимым. Собственно таков герой Проханова, Крусанова, Елизарова (роман «Pasternak»), Лимонова и прочих. Итак, идею народности «левые» сдали теперь создателям виртуальных миров, а сами стали демонизаторами народа. Сегодня «левые» гораздо больше связаны с идеологией массовой культуры, – они активно борются за место в ней. Самый яркий пример тому – прохановские романы и пиар-акции, начиная с «Господина Гексогена», о чем уже выше шла речь.

Безусловно, у новых «левых» появились такие качества, что отличают их от «левых» старых. Поскольку «левое» сознание вообще отличается мобильностью, склонно к освоению «разного», то нельзя не отметить их явного использования и некоторых «правых» идей и начал. В сущности, диалог современной культуры с «правой» и консервативной идеологией стал возможен в последние пятнадцать лет. В те самые годы, когда было открыто консервативное наследие для общества. Ясно, что господствующее либеральное направление (постмодернизм) было и остается весьма глухо к право-консервативным идеям (глухота эта органическая, так что, какой с них и спрос). Зато «левое» сознание, освобождающееся от социалистической идеологии все откровеннее, – боящееся маргинальности (что вполне понятно), старым проверенным способом революционного наскока, снимало пенки, подхватывало крошки от тех идей, что открылись как «правые». Сначала это было русское зарубежье, власовцы и белая эмиграция, потом консерватизм и имперскость и, наконец, декларируемая, чудовищной силы «тяга к Православию» и мистицизму. Критическая мысль двигалась тем же маршрутом: то обосновывалась тотальная «имперскость» современной литературы, то бросался ни много, ни мало, а всему миру «консервативный вызов», а теперь дошло дело и до Православия. О качестве же мистицизма «левых» (будь то Проханов или Кургинян) не стоит много и говорить: достаточно услышать такие прохановские слова: «когда мы обустраивали футбольное поле (на территории разоренного Миусского кладбища – К.К.), то выкопали череп». Потом подростки стали играть этим черепом в футбол. А потом писатель Проханов исследовал топографию этого кладбища и решил, что это был череп Николая Федорова – философа «общего дела» и воскресителя всех предков. «И именно из этого попранного черепа…, – продолжает писатель, – впервые донеслись до меня слова Федоровской проповеди “воскресения мертвых”, искупления грехов отцов подвигами сыновей». Не знаю, чего тут больше – эффектных заявлений или литературных приемов («Я пил из черепа отца», – писал Юрий Кузнецов)… Еще более темного качества мистицизм предъявил публике Сергей Кургинян в некой пара-поэме «Ж-изнь», лежащей в основании пара-спектакля, действие которого «происходит в метафизической реальности». Безусловно, это личное дело Кургиняна – его любовь к СССР, но в спектакле вообще нет никакой любви. Есть актерский транс, есть натруженные тела и нервы далеко не молодых актрис, есть символы Христа (рыба) и антихристовой печати (666), дыры в мире и дыры в сознании, советская хроника, вавилонская блудница и советский солдат-памятник, стоящий в Трептов-парке. Есть, наконец, претензия на то, чтобы зрители испытывали не просто эмоции, а «интеллектуальные эмоции» (каково?!). В сущности, пред нами все тот же «черный квадрат» Малевича как принцип искусства, стремящегося стать не собой – не-искусством. Малевич отказывался от образа мира, отказывался от всех законов живописи ради мистики «нездешнего». Кургинян полностью ликвидирует театральность, правда, с поправкой на время, – «христианизирует» и, одновременно, демонизирует свой спектакль. В спектакле Кургиняна происходит совершенно бесцеременное насилие над зрителем: он должен был сам наполнять кургиняновские мистические смыслы – своими эмоциями, своим интеллектом. Ведь публику с самого начала предупредили, что она должна испытывать «интеллектуальные эмоции». Вот и сидит бедный зритель, натужно и многодумно заставляет себя их испытывать, и тихо сердится на себя, что эти странные эмоции никак не испытываются. А потом уходит со спектакля с немой укоризной себе, что не дорос до расшифровки авангардного искусства.

Обращение к Православию и христианству в том качестве и виде как это делают «новые левые» свидетельствует о современном кризисе «левой» идеи. Ни принцип народности, ни принцип национальности им недостаточен – они не знают, что с ними делать вне рамок оппозиционности. Остается (все остальное перепробовано) искать обновления в Православии и провозглашать «Пасху – национальной идеей России», не замечая чудовищной элементарной неграмотности сего лозунга. Право, поп-дива Мадонна, ставшая каббалисткой, выглядит убедительнее, чем «пасхальный проект» Проханова. Христианский универсум адаптируется под свои цели, а Николай Федоров (не имеющий отношения к богословию) провозглашается новым идеологом. Впрочем, на то и внедрен в культуру и умы принцип плюрализма, чтобы разрушить и размыть все границы, и вновь «невозможное сделать возможным». Пример тому, недавнее издание брошюры «100 пророчеств о судьбе русского народа», где наряду с именами святых и праведных преп. Серафима Саровского, св. Игнатия Брянчанинова, преп. Амвросия Оптинского, св. Феофана Затворника, св. прав. о. Иоанна Кронштадского, преп. Оптинских старцев (Варсонофия, Анатолия, Нектария) соседствуют «пророчества» Проханова, Дугина, Бондаренко, Баркашева и прочих. Увы, но имена именно этих наших современников, написавших много «борзостей», делают это издание «для досуга» (на что указывают издатели) чем-то вроде «100 советов как стать красивой» или «100 блюд китайской кухни».

«Левая» идеология принципиально не дает возможности полного понимания целей и задач Христианства. На фоне нынешнего приспособления целей метафизических к целям земным, прежний материализм выглядит старомодно-простым. Прохановская Пасха в виде национальной идеи угнетает страшной телесностью, социальностью и вульгарностью, круто замешанных на экзальтированном восторге. Читая следующее – «Пасха, понимаемая как вселенский прорыв к преодолению смерти, к возрождению, к воскрешению мертвых, к созданию бессметного богоподобного человечества» – читая все это, так и видишь тысячные ряды неких вселенских человеков в одинаковых спецодеждах. Взявшись за руки для «вселенского прорыва» (заменившего еще недавний консервативный вызов миру), они, одновременно, делают некую такую производственно-технологичную работу, что превращаются в вечное богочеловечество (а сама механика мысли в данном случае очень напоминает принцип «делания вещи» в «производственном искусстве» революционных 20-х годов). Кроме того, по Проханову, «вся история человечества связана с тем, что Господь делегирует человечеству все большее количество своих “полномочий”… Чем дальше, тем больше происходит трансляция божественных задач людям». Принцип демократического централизма смело распространяется и на Бога, Который Сам уже выглядит этаким главой парламента, раздающим подчиненным рабочие задания. Христианский универсум превращен в современный глобализм.

Нынешние «левая» литература и критика напоминают господина МЕЖДУ. Располагаясь между либерализмом (как господствующей современной идеологией) и консерватизмом (как идеологией вечных истин), «левые» черпают свои этические и публицистические приемы и идеи двумя руками – по обе стороны от себя. От консерваторов – кусочек «имперскости» и «православности», от либералов – частицу глобализма, плюрализма, модернизма. Христианство в адаптации господина МЕЖДУ не может не быть не вульгарным – ведь оно приобретает у него очертания некой физической силы, как будто не две тысячи лет оно являло нам совершенно иной источник. Левизна искусства, естественно, содержит в себе неполноту. В нем по-прежнему человек остается на нижнем этаже мира, захломленного мировыми заговорами и тайными действиями спецслужб, глупыми и злобными правителями, предателями-чиновниками прочей всякой нелюдью.

Рецепт «православной прозы» от «левых»

Дешево изданный роман Михаила Елизарова «PASTERNAK», отнести по ведомству «православной прозы» позволила, очевидно, и усиленная христианская терминология и поиски героями «истины» в таком духе: «Он (Христос – К.К.) также был лишь частью себя, астральным двойником, воплощенным в человеческие контуры, то есть низшим аспектом своей истинной сущности» (1, 19). Вообще-то, это читать очень скучно: интеллектуальный винегрет и бесцельная a la религиозная болтовня (чуть от буддизма – чуть от христианства) не тянут даже и на всеядный экуменизм. Даже и такая точка зрения – экуменическая – пожалуй, слишком расточительно-высока для оценки романа.