Текст книги "Русская критика"

Автор книги: Капитолина Кокшенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Вера Галактионова печатает «Остров Буян» в 2003 году, когда лежат порушенными стройки социализма, когда все разроровано и растащено, когда человеку деревенскому, хоть наизнанку вывернись, – а не припасть, никогда не припасть ни к каким роскошествам нынешней жизни. Время Буяна – самое что ни на есть ближайшее, вот оно – стоит за окном.

И в это время совершенно открытой (до непристойности обнаженной) трагедии жизни Галактионова пишет победительную и бодрую вещь. Ее «Буян» как и «Матёра», тоже содержит в себе мифологический масштаб времени. Её «Буян» (вспомним о сказочном Острове Буяне!) – словно потаенное русское пространство, тоже очень глубоко-сердечное, которое вот так, странным образом материлизовалось в отдаленную от всех других самостоятельную жизнь: «Места здесь строгие. Мы ведь сроду без никого живем тут, в медвежьем углу… не доедешь… с трех сторон – лёд, с четвертой – тайга». И дело не в том, что Матёру погубили, потому что до нее добраться можно, а к Буяну и дороги нет. Дорогу как раз городской хлюпик Кешка тоже нашел. Деревня не только обогрела непутевый «город», но и почти неживого все та же «деревня» тянула его на своем горбу – тянула к жизни, теплу, спасению от погибели. У Галактионовой не «город» «деревню» рушит (что читалось в распутинской «Матёре» с грустной обреченностью непонимания), но деревня и сама выдюжит, и еще город «вытащит».

У Распутина голосом прежней патриархальной русской жизни «говорили» и герои, и сам бытовой лад-уклад, и «природность» себя предъявляла в древней стати и красе (листвень-великан). У Галактионовой как раз ее остров напрочь лишен этой внешней укрепленности, прорастающей в человека (в «Матерее» тема дома, обряжения избы перед затоплением звучит с такой вольной силой, что лишится ее героям – словно из себя жизнь вынуть). Буян запоминается каким-то почти бедным, но освежающе холодным, бодрым и чистым-чистым. Толи от снега эта чистота, толи это чистота простоты и добродушия, а может потому, что Церковь у них никогда не закрывалась – «везде церкви рушили, а нашу-то небось, пальцем тронуть побоялися! Оно самое чистое место поэтому и осталось – Буян..».

Буян – это русский схрон. Это место силы. Но не только внутренней, которой мы все всегда так справедливо (и не справедливо) гордимся, но самой что ни на есть простой – физической. Что толку гордится внутренней силой, если никогда не иметь возможности ее проявить и материализовать?! Бывают времена, как наше, что и сила физическая, вовремя примененная, очень даже нужна, чтобы внутренняя сила не оказалась совсем уж невидимой да неслышимой. В Буяне уже давно умеют «от власти защищаться», давно знают, как объединиться и самоорганизоваться – даже и от «заграничников, которые город захватили» оборониться… Здесь, в Буяне, «ни анашой, ни Родиной не торгуют». Здесь в Буяне, не воротят нос в сторону от слова «нравственность» – да и не слова они говорят, а живут по-божески.

И все же «Остров Буян» – не сказка, но существующая в свернутом виде возможность каждому из нас строить свою линию обороны – ни анашой, ни Родиной не торговать. Кто мешает? Разве это невозможно? Вот и собрала Вера на свой остров реальных, а не сказочных русских людей – просто в большом мире они все рассеяны и, быть может, не знают друг друга…

Да, правы Анна и Константин – Буян получился погубленной Матёре альтернативой.

Вера Галактионова оставляет надежду: вот вернется Витек из армии, и прибавится на Буяне мужской умной силушки (защитной, оборонительной, надежной); вот опомнится измызганный городом Кешка и вновь спасет его деревенская простота – Бронислава (имя-то какое прочное, что броня у танка, да и вся она у Веры выписана плотной, крепко ходящей по земле, простой, без лишней увертливости и изворотливости в делах и мыслях). Да и детки здесь, и старики хороши. В них не скрыть убедительной несоблазненности ни «заграничными радостями», ни городской культурой, ни деньгами. Да писательница и не скрывает. Ее герои довольны своей ясной жизнью – они знают, зачем живут и зачем умирают.

Вот такая она, самобытность человека, в литературе. И когда недавно я получила приглашение в литературный клуб, где была обозначена тема встречи «Человек без границ» – я просто ахнула, представив этого человека. Нет, для самобытности нужны границы! Границы «острова», личности, народа. Но об этом – речь впереди.

Конечно же, ее можно связать и связывают с культурным консерватизмом, то есть с некоторым постоянством и устойчивостью. Тот самобытный человек, который есть, например у Е.Носова в «Усвятских шлемоносцах» – это, конечно же, человек Божий, Его творение. Но, вместе с тем, совершенно ясно, что Дед Бориса Агеева из повести «Душа населения», проживший свою судьбу в русском XX веке со всей его устойчивостью и постоянством совсем не Микула Селянинович русской былины (хотя и у одного с другим есть родство в том, что «все, что нужно, было найдено», все, что нужно, было решено).

Знает ли самобытный человек развитие? Безусловно, знает. Русский классический роман дал нам роскошные образцы «самостоятельного, самосозидательного» развития человека. И эта внутренняя способность является «даром Божиим». Но, одновременно, этот дар можно растратить даром (об этой отчаянной трате лучше всех и глубже всех сказал Вера Галактионова в романе «5/4 накануне тишины»), и тогда не стоит говорить о развитии. Развитие человека (о чем говорят Страхов и Ильин) обладает особым качеством – сознательности: «человек развивается целесообразно в полном смысле этого слова, то есть сообразно с теми целями, которые он ставит и осуществляет как нравственное, свободно-разумное существо. В человеке развитие становится существенно духовным развитием» (Ильин, С. 261).

Писатели «другой литературы», рассказавшие нам об ужасе повседневности и ужасе быть человеком в ней, выступили своеобразными дарвинистами-нигилистами, поместив человека скорее в «мир природы» и социума, то есть среды, которая заела. Они, как было сказано выше, лишили человека понимания себя и жизни вокруг, а источник всех несчастий и всех возможностей человека разместили вне его самого. Собственно чем такой человек отличается от животного – только умением говорить?!

Русская культура состоялась как русская именно потому, что личная и национальная самобытность человека в ней присутствовали как доминанты. Сегодня, увы, мы видим массовый натиск на человека в литературе – на первый план выдвинут инстинкт. И это тотальное обинстиктновение человека возможно, уже и доказывает, что значительная их часть произошла от обезьяны. Теория XIX века замечательно преобразовалась в культурную практику XXI-го. И что интересно – и там, и тут полный успех! Но теперь мы знаем, почему возможны такие «успехи»…

***

…Рассказывая читателю о последних сочинениях В. Пелевина, А. Дмитриева, В. Маканина, критик Н Иванова делает вывод: «Роднит их то, что они все в разной степени, но чрезвычайно пессимистичны сегодня по отношению к человеку. Кризисно относят этого самого человека скорее всего к цветам зла. Традиционный (либеральный) гуманизм подвергается ими сомнению – и не побеждает» (19, 6). Но может ли стать «либеральный гуманизм» «традиционным», если он никогда «не побеждает»? Да и протяженность жизни этой «традиции» очень невелика. «Родство во зле» – вот итог либеральной, модернистской концепции человека. «Родство в добре» – смысловой стержень почвеннического понимания русского человека.

Библиография

Ерофеев В. Русские цветы зла. М., 2001.

Золотоносов М. Отдыхающий фонтан. Маленькая монография о постсоциалистическом реализме. Октябрь. 1991, № 4. С. 166–179

Немзер А. Замечательное десятилетие. – Новый мир. 2000, № 1. С. 198–219. См. также его книгу «Литературное сегодня. О русской прозе. 90-е.». М., 1998.

Генис А. Вавилонская башня. М., 1997.

Роднянская И. Круглый стол журнала «Вопросы литературы». Вопросы литературы, 1998. № 3-4-. С. 20, 22.

Парамонов Б. Конец стиля. СПб., 1999.

Эпштейн М. Прото – или конец постмодернизма. – Знамя, 1996, № 3. С 198.

Нефагина Г. Л. Русская проза второй половины 80-х – начала 90-х годов XX века. – Минск, 1998.

Мережинская А. Ю. Художественная парадигма переходной культурной эпохи. (Русская проза 80-90-х годов XX века). – Киев, 2001. Цитируется Петрушевская Л. «Кто ответит» // Петрушевская л. Собр. Соч. в 5 кн. – Харьков-Москва, 1996. Т 2. С.31. Исследование автора посвящено исключительно постмодернисткой литературе, где многое названо очень точно и глубоко проанализировано. Однако автор старается соблюдать «научную объективность» и избегает часто личных оценок и интерпретаций. Именно несогласие в оценках побудили меня обратиться отчасти к тем же именам и произведениям, что и в книге А.Ю.Мережинской, но дать им несколько иной комментарий. Исследователь совершенно не включает в свои концепции почвенный пласт литературы.

Толстая Т. Петерс. – Новый мир. 1986, 1986.

Толстая Т. Поэт и муза. // Русские цветы зла (сб. Рассказов современных писателей). М… 2001.

Довлатов С. Зона // Октябрь. 1991, № 2.

Ильин Н.П. «Самый новый шибболет» // Русское самосознание, СПб., 1998, № 5.

Ильин Н. Этика и метафизика национализма в трудах Н.Г.Дебольского (1842–1918). – Русское самосознание. СПб., 1994, № 2, С. 13.

Белая Г. Кризис?! Кризис! В кн.: Взгляд / Критика. Полемика, публицистика. М., 1988.

Золотусский И. «Отчет о пути». – Знамя. 1987, № 1.

Лейдерман Н.Л. Липовецкий М.Н. Современная русская литература. Книга 2. Семидесятые годы (1968–1986). М., 2001.

Цит. по книге: Ильин Н. П. Трагедия русской философии. От личины к лицу. СПб., 2003.

Иванова Н. Сомнительное удовольствие. Знамя. 2004, № 1.

Бородин Л. Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова». – Москва, 1999. № 10.

Ильин Иван. Сущность и своеобразие русской культуры. – Москва, 1996, № 1-12 (номер журнала указывается в тексте).

ВАМПИЛОВ и МЫ

Великий Гете, будучи директором славного Веймарского театра поставил 16 пьес Шиллера, 15 – своих и более 100 сочинений Коцебу! На вопрос же: «Отчего он так часто ставит Коцебу?» – Гете отвечал, что «театру нужны сборы». И это вечная театральная дилемма – без публики театр не мыслим. А публика чаще предпрочитает Коцебу – Гете, Рацера и Константинова – Вампилову. Наверное, собирая Всероссийский театральный фестиваль, директор Иркутского академического драматического театра им. Н.П.Охлопкова А.А.Стрельцов тоже помнил, что «сборы нужны». Но сегодня рядом с этой вечной театральной нуждой появилась другая – нужен «пиар»! Спектаклю, артисту, фестивалю! Ведь, действительно, у театра столько сильных конкурентов, воспитывающих зрителя так, что живое слово, соразмерный человеку ритм уже не воспринимаются – кажутся «устаревшими», а сам актер, с его живым и неповторимым существованием только «здесь» и только «сейчас» кажется излишне сложным рядом с героями виртуального мира. В метаниях между «сборами» и «пиаром» проходят театральные будни многих наших театров. Но все же не они дарят высшую творческую радость. Счастливое стечение театральных обстоятельств было и есть одно – это когда театр поставил серьезный спектакль по талантливой пьесе, а публика – легко и благодарно – приняла высокое и важное, забыв «про Коцебу». Тогда бывает праздник. Тогда случается театральное событие. «Дни Турбинных» во МХАТе, например.

Нет, на иркутском вампиловском таких спектаклей-событий не было, но было нечто важное, что волей-неволей вдруг обнажил фестиваль, собрав театры из Омска и Москвы, Узбекистана и Белоруссии, Кемерово, Томска, Черемхово и Камчатки. Ведь только фестиваль может взять и представить некую картину состояния театральной мысли, некую тенденцию его пристрастий и предпочтений. Вот и попытаемся ее уловить…

На этом фестивале не раздают наград и премий, а потому нет обиженных на жюри и никто не ссылается на «непонимание критиками». Но отсутствие наград совершенно не значит, что не нужны оценки увиденного, что не нужны споры и разговоры о путях современного театра. И они были – и очень жаркими. Стоит отдать должное директору фестиваля и руководителю Иркутского драматического театра – человеку увлеченному, и расчетливо-пылкому, который всегда приглашает на фестиваль вампиловские спектакли (правда, в 2005 году это был только один, но все же был), что сразу же дает разгон театральным дискуссиям. Четыре «круглых стола» последнего фестиваля, с приглашением критиков разных направлений и художественных предпочтений (что случается в театральном мире вообще крайне редко!) – это тоже новая и смелая сторона иркутского фестиваля, где, собственно, и осмысливается увиденное, и прогнозируется возможное будущее.

Фестивальная жизнь сейчас разнообразна – существуют разные типы фестивалей: тут и международный славянский «Золотой Витязь» и региональный «Балтийский Дом», московская «Золотая маска» и международный Чеховский. Каждый из них пытается определить свою «концепцию», или, напротив, заявить, что отсутствие концепции и есть концепция. Всероссийский театральный фестиваль современной драматургии в Иркутске носит имя А.Вампилова. И этим многое сказано: талантливая, яркая, до сих пор имеющая сложную театральную судьбу драматургия Александра Вампилова становится здесь эстетическим и этическим центром. И волей-неволей многое начинает оцениваться его, вампиловской, меркой. Буду придерживаться ее и я, в меру своего опыта и интуиции.

Вроде бы, еще не так далеко отстоит от нас Александр Вампилов – еще помнят его многие иркутяне, еще так невелика сценическая судьба его пьес, но уже отчетливее и отчетливее он мыслится как классик. Трудный классик, драматургия которого, ставшая образцовой, получила право называться «театром Вампилова» наравне с «театром Чехова» или «театром Островского». Что же стоит сказать о «театре Вампилова», чтобы и та самая «вампиловская мерка» была понятна?

Нет никакого сомнения в том, что вампиловские герои выращены им в мощном культурном пространстве, совершенно не ограниченным теми советскими годами, когда писал он свои пьесы: от первой – «Прощание в июне» 1964 года, до последней – «Прошлым летом в Чулимске» 1971-го. Его театр – не социальный и не политический, не соцреалистический и не панический, не жестокий и не критический, но очень человеческий. Именно такой общей доминантой своего творчества Вампилов пребывает соработником классиков: разве у него не звучит вечный мотив о живой душе, борющей рутину жизни? разве он не озабочен нравственным состоянием человека, которое никогда никаким декретом не утвердить «сверху», если нет изнутри его нравственной жизни? Следовательно, вампиловская мерка невозможна без качества слова, без наполненности и обеспеченности самого слова человеческим опытом (никакого «пустого», «полого» слова Вампилов не знал). Его драма никогда не стремилась связать себя с заведомо сниженной сферой человеческого бытия. Да и «нижний мир» его драматургии – это вовсе не сегодняшний эпатаж безудержной эротической силой или «тяжелым чернушным бытом». Да, «тяжелый быт» и у него есть, но этот быт – не главное, и далеко не все определяет. Да, мир низких поступков и низких мыслей («пошлости жизни») Вампилов обойти не мог, но и он, в сущности своей, у драматурга дан снова как область, очерченная нравственной, заповеданной человеку, чертой. Скажем так: ни пошлость жизни, ни социальная характеристика, ни «среда», что может «заесть» не являются пределом для вампиловского человека, даже и при «неразвитости» и «простоте» этого человека.

Вампиловские спектакли, конечно же, всегда будут «визитной карточкой» Иркутского фестиваля. На этот раз «Утиная охота» была показана славным Омским академическим театром драмы в режиссуре В.Кокорина. Спектакль получился обреченно-минорным, достаточно холодным, обманчиво-тихим – как «тиха» бывает зубная боль, выматывающая человека. Наверное, возможен и такой Вампилов, где пустынно и простенько пространство сцены, – ни эпоха, ни время в нем «не говорят», где «символы» (сосна без верхушки) не играют, не отправляют к глубинному смыслу. А, ведь, казалось бы, начало спектакля обещало эту глубину, когда Зилов (арт. М.Окунев) вышел к столбу-стволу: подумалось, что тут есть некий образ засохшей жизни, символ «позорного столба» к которому герой сам себя «привязал». Увы, но перед нами оказалась «просто мизансцена». Впрочем, тоже случилось и с девизом всего фестиваля: перед спектаклем звучали вампиловские слова о том, что так многое в нашей жизни затерто и заболтано, так сильно скомпрометировано слово, что продраться сквозь штампы и шелуху к источнику жизни в нем стало так сложно! Но и эти точные слова-эпиграф как-то стали проходить в дальнейшем мимо спектакля, как только появился на сцене сам Зилов. Одетый в «зэковскую» ли фуфайку и штаны-галифе, или «косящий» под работягу, серый облик его так и будет лишен живой динамики, так и останется однообразен (при том, что актер обладает гораздо большим актерским потенциалом, чем востребован режиссером) на протяжении всего спектакля (только «фуфайка» будет заменена какой-то бабской кофтой). Скучен Зилов, сразу скучен и монотонен – и это именно какая-то скука замысла, а не то что блестяще сыгранное однообразие, блестяще сыгранный вампиловский циник-философ, безнравственно относящийся к людям, при несомненно-высоких требованиях к ним. Конечно же, «Утиная охота» – самая загадочная пьеса Вампилова, как и сам Зилов будет еще не раз сыгран в диапазоне между героем трагическим и исчерпавшим себя ничтожеством. Но, обращаясь к пьесе сегодня, в начале нового века, мы просто обязаны найти в самих себе силы для творческого диалога с Вампиловым. Как всякий классик, он даст нам свои ответы, если мы сами будем способны поставить должным образом вопросы.

Кажется, главным обстоятельством, не давшим спектаклю силу, было то, что он поставлен вообще как-то мимо времени. Все актеры, кроме Зилова, вроде бы и одеты в костюмы, отправляющие к советской эпохе – но кроме поверхности времени они ничего не отражали. А между тем, из того простого факта, что эта странная пьеса писалась в 1968 году, когда на сцене жизни кипели активные, социально-крепкие «шестидесятники», полные оптимизма и воодушевления – из этого простого факта можно было бы извлечь много принципиально-важного смысла. Именно в эти бодрые годы Вампилов пишет свою самую безотрадную и горькую пьесу, словно зная наперед о мелкотемье всякого оптимизма (сегодня, например – рыночного), заглядывая в ту глубь человека, которая никакими социальными «оттепелями» не может быть согрета и очеловечена. И совсем по-новому сегодня слышатся мечтательно-грустные слова Галины о церковном венчании с мужем – звучат они как тоска об утраченном, о сбившейся дороге жизни, когда так хотелось бы найти в ней опору-твердыню.

Нет, театр не исказил и не «испортил» вампиловской пьесы – просто не дотянул до того метафизического ее измерения, где обретает силу и смысл душа человека. Вроде бы и все вампиловские темы, в которых погружены герои, у омичей читаются, но остается ощущение без-опорности в самом спектакле. Будто «фундамент» спектакля остался где-то от него в стороне, а «дом-спектакль» строится без «фундамента». Да, Михаил Окунев сыграл и изжитость, и раннюю старость своего Зилова, да спектакль вытянул зиловскую линию пересматривания себя, своей жизни, но словно и не пришел ни к какому итогу. И Мария Степанова сыграла убедительно Галину – ее неутраченную трезвость души, а сцена, когда Зилов заставляет ее повторить, проиграть историю их любви – одна из лучших в спектакле. Но все же, несмотря отчаянную прямоту Верочки (И.Бродская), на глупейшую и боязливую тягу Кушака (Е.Смирнов) к нарушению рамок дозволенного инструкцией о его служебном положении, – несмотря на искреннюю игру многих актеров, спектаклю явно не хватило всеобъемлющей идеи, той силы образа, когда не просто играется «неспособность любить, неумение понять себя…», но становится ясен источник этой «неспособности любить», потери мужественности и долгого погубления себя Зиловым. И остается после спектакля вопрос: а не утратил ли за последние «свободные времена» современный театр вкус к пониманию человека? к пониманию духовных законов жизни? Или, быть может, он просто не дошел пока до столь сложных вопросов и может повторить, вслед за героем, что «не нажил смысла жизни», изматывая себя в конфликте с человеком и транжиря на наслаждение больным, бессвязным и формальным?

Однако, в любом случае, вампиловский фестиваль нужен и важен – пока именно этот единственный иркутский фестиваль подталкивает театры ставить А.Вампилова. И быть может, та мера человека, то вопрошание о человеке, что сокрыто в его драматургии – это и есть потенциал будущего театра?

Но есть у фестиваля и другая задача: он направлен на современную драматургию. Сегодня так мало существенных имен в драматургии, где под «существенностью» стоит понимать возможности самой драмы воздействовать на театр, обновить и укрепить его театральные поиски. Не случайно в Иркутск везут спектакли, в основание которых положено литературное прозаическое произведение или судьба значительной исторической личности – московский Государственный Театр Наций представил спектакль «Роман без ремарок» по роману В.Слепенчука (сценическая версия С.Коробова), омская «Галерка» инсценировала прозу В. Крупина, московская Театр-группа А.Локтева выстроила спектакль на основе биографии и дневников Ф.М.Достоевского, а сами иркутяне (драматический театр им. Н.П.Охлопкова) «под занавес» показали премьеру – «Встречи с адмиралом Колчаком», расстрелянным в Иркутске 7 февраля 1920 года на берегу речки Ушаковки, где недавно поставлен ему памятник скульптора В.Клыкова. Все это говорит нам о том, что театры явно не могут полагаться только на современную драму и уж совсем нереально строить свой репертуар, как когда-то в благословенные годы становления Художественного театра, с преобладанием в афише имен талантливых современников. Так что положение современного театра в целом достаточно «двусмысленно», что и отразил фестиваль: без современного героя, без узнаваемого залом человека – театру не жизнь, но и опираться на современную драму, если хочешь подлинного – нельзя, так как ее масштаб часто кажется малым, недостаточным для того, чтобы сам театр шел в рост. И тут-то появляется нечто, что вполне можно назвать «модным», «раскрученным», «скандальным». Появляется, например, В. Сигарев. Но об этом – позже. А пока – о тех спектаклях фестиваля, что вызвали дискуссию в критике и публике.

«Роман без ремарок» московского Театра Наций (в режиссуре Г. Шапошникова) можно назвать вполне конкурентноспособным: он выдержан в зрелищной визуальной эстетике, которая все больше и больше заполняет культурное пространство. Весь спектакль зрительское внимание держат клоунадой и эксцентрикой, веселят узнаваемыми социальными штампами (из текста – «мордой лица не вышел», «пироги с коммунистической начинкой», «писатели всех стран кооперируйтесь в клан», «он постмодернистом был – под режим не подпадал» и пр.). На сцене буйствуют, шумят, гремят, поют, бегают, кричат, понарошку страдают и умирают, «бессознательно» любят, проделывают «ритуальное» унижение советских флага и символики, помещают на причинное место героя серп и молот, а на шею ему вешают крест. Конечно же, занимаются пародированием классиков, назначая «из своих» Маяковским, Толстым, Есениным; конечно же, есть в спектакле и чуть-чуть модного флера – инферно в придаток с агрессивной маргинальностью. А еще – удивляют страшной безграмотностью: Муза главного героя, демонстрируя легкомысленный пеньюар, таинственно сообщает, что при крещении, ее – жрицу свободной и вольной любви, оказывается, намерены постричь в монахини! В общем, получился типичный соц-арт, но именно этим-то спектакль и показался весьма устаревшим. Тысячи раз все эти приемы по «опусканию смысла» и веселому травестироованию уже были использованы в изобразительном искусстве, кино и литературе. Соц-арт – это шлак советской эпохи, и нет в нем ничего передового и нового. Впрочем, автор исценировки С.Коробков сделал все точно так, как требовал, очевидно, режиссерский замысел. А в «замысле» оказалось много претензий и мало продуктивного смысла. История любви и падения поэта Мити Слезкина, прошедшего путь из нищеты к богатству и обратно – абсолютна выморочна, и никакой «настоящей любви», «настоящего вдохновения» в спектакле не играют, сколько бы это не манифестировали они в программке. И еще в «замысле» было ни много, ни мало как показать «историю нашего времени и нашего народа». Но как-то признать за народ это маргинальное отребье, что бегало по сцене, ни при каких условиях позволить себе не могу. Скорее попросту случился в Театре Наций пролетарский театр наоборот: в те давние 20-е годы XX века любили поиздеваться над буржуями, а тут – уже сами «товарищи» из общаги даны со всей силой отвратительности. И какое-то неловкое чувство возникает после спектакля: будто нас накормили объедками истории, чем-то недостойным, уворованным лакеями с барского стола, пока господа вышли…

И словно внутренний спор со столичным театром стала вести омская «Галерка». Режиссер В. Витько, показавший на фестивале «Во всю Ивановскую» (инсценировка произведений В.Крупина) предложил нам совсем иной взгляд на народ: вместо грязного и немытого, дикого и безумного он вывел на сцену чистых, в ослепительно белых рубаха, мужиков, дышащих очарованием молодости девушек, серьезно размышляющих о себе и жизни стариков. Красив сельский народ! – тут главная утвердительная идея В.Витько и его «Галерки». И правда, спектакль поставлен с праздничным размахом: тут и синий фон декорации создает ощущение простора и воли, тут и хореография купальских праздничных игр, и обряды, и песни-хороводы (правда не всегда понятно, зачем вдруг поются казачьи песни и городские романсы у вятского Крупина?), и даже оживший мертвец как олицетворение деревенских страшилок. Но…в этой зрелищной праздничности, к этой эстетизированной народности трудно было сосредоточиться на слове: диалоги между героями (речь крупинских героев всегда отмечена отменным юмором) не сцеплялись в драматургию. Спектакль, в сущности, оказался лишен подлинного драматического напряжения, композиционной стройности, а потому и важные мизансцены, например, диалог между дедом Костей и внуком, быстро забывались, захлестнутые игровой и веселой стихией спектакля. Владимир Витько коснулся многих тем, важных для нас, сегодняшних – сказал о красоте отношений девушек и парней, и о том, что между дедами и внуками возможно понимание, а не конфликт, и в споре стариков подчеркнул устойчивость и крепость характеров, но… все же некоторая лубочность и гладенькая эстрадность словно бы снимают серьезность вопроса о русском народе, который так стремительно вымирает. Да простят меня режиссеры, но ни с «черненьким народом» Геннадия Шапошникова, ни с «беленьким народом» Владимира Витько я не могу согласиться. Он, живой-то наш народ – другой. Он – у Федора Абрамова или у Бориса Агеева, нашего современника. Но это уже – литература. И пока театр вспоминает о такой полнокровной литературе крайне редко.

Ни у кого из критиков, участвующих в фестивальной программе, не было возможности посмотреть весь репертуар. На «круглых столах», куда мы все вместе сходились, коллеги отмечали яркий спектакль Узбекского национального драматического театра «О, женщина», выстроенный в стиле национальной этики; хвалили Кемеровский областной театр кукол и Кемеровскую драму, с симпатией отнеслись в Томскому театру юных зрителей, чаще всего подчеркивая в их спектаклях доброту, что так важно, если твой зритель – дети и подростки. Алексей Локтев и Александра Равенских – московские артисты – внесли спектаклем «Последняя любовь Достоевского» важный вклад в фестиваль: ведь их спектакль полностью опирался на качественное и горячее, страдательное и глубокое слово русского национального гения. И нельзя было не удивиться тому, что Геннадий Шапошников, в зачине фестиваля представивший буйный спектакль «Роман без ремарок», в конце фестиваля показал совсем иной в тональности и стиле спектакль. В Иркутском академическом драматическом театре им. Н.П.Охлопкова, куда Шапошников приглашен главным режиссером, он поставил «Встречи с адмиралом Колчаком» (пьеса С.Остроумова). Пристрастие театра к Колчаку совершенно оправдано – ведь его трагическая судьба завершилась в Иркутске, но далеко не все иркутяне знают историю жизни, борьбы и смерти этого незаурядного человека. Спектакль получился, на мой взгляд, взвешенным и достойным: даже матросы в бунте против своего адмирала показаны не карикатурно, но в ту должную меру, когда авторитет Колчака все еще способен превысить любые указы сверху. Возможно, что драматургической чистоты и ясности спектакль в ту, «прогонную», пору еще не достиг – но эти трудности связаны с самой задачей все строить вокруг главной фигуры Колчака. Отсюда неизбежно словно бы параллельное время существует в спектакле: двигаясь вперед, драматург вынужден возвращаться в прошлое своего героя. Колчак Николая Константинова величественен и прям, несколько статуарен и жестко-старомоден. И если старомодность, чин отношений с людьми выглядят ностальгически-милыми, то излишняя сдержанность в отношениях с возлюбленной сушит спектакль. Изящно выполнены женские роли спектакля (Н.Анганзоровой, Я. Александровой и др.). И так актуально звучат в спектакле многое реплики и диалоги: «Вы проболтаете Россию», – говорит Колчак, рыцарь чести, Керенскому. Времена приходят и уходят, а человеческие типы повторяются в истории, которая часто нас «ничему не учит»… Нельзя не отметить и прекрасной сценографии Виктора Герасименко – она действенна, вживлена в плоть спектакля, создает атмосферу то волнения и тревоги, то суетливой многолюдности, то тишины, таящей в себе угрозу и конфликт. Сценография этого спектакля, пожалуй, была лучшей на фестивале и благодаря именно ей некоторая монотонность драмы снимается, оживляется. Геннадий Шапошников, как выяснилось, может быть кардинально-разным. Но что же все-таки по-настоящему его? За что болит его человеческое сердце? Где его личные ценности, которые почему-то стало принято глубоко скрывать?!

Я обещала вернуться к В.Сигареву – одному из представителей нынешней новой драмы, которого сегодня ставят часто, и пьесы которого не раз получали премии. На иркутский фестиваль его «гипнотический сеанс в двух действиях» «Детектор лжи» привез театр драмы и комедии на Камчатке. Некоторые критики, приглашенные на фестиваль, спектакль хвалили в том смысле, что он получился ярким, и даже словно бы лучше и аккуратнее, чем само сочинение драматурга. Другие вели речь больше о драматургии, чем о спектакле. Поскольку Сигарев сегодня стоит на «передовых рубежах» новой драмы, то естественно попытаться понять – что же защищается на этих рубежах, какое «новое слово» говорит нам молодое поколение драматургов? Собственно задача такого понимания – одна из важных для иркутского вампиловского фестиваля. И совсем не случайно разговор о современной драме закончился решительными действиями: в Омской драме открывают вновь лабораторию драматургии, о том же, о собирании и воспитании драматургической русской школы, размышляют и в Иркутской драме. Ведь от того, какой она будет, зависит самым прямым образом и будущее самого вампиловского фестиваля, его качественный уровень.