Текст книги "Среди людей"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Он постоял на Горбатом мосту. С этой речонкой, видимо, за последние годы стали обращаться как с настоящей, серьезной рекой: заточили в гранит, высадили вдоль берегов тополя…

Только постояв минут пять, Сизов заметил, что у самых его ног, на краю мостового быка, сидит парнишка с удочкой.

– Ну как? – спросил Сизов. – Много поймал?

Парнишка посмотрел на него; очевидно, ему не понравилось насмешливое выражение лица Сизова, и поэтому он ничего не ответил.

– Я тебя спрашиваю, много наловил?

– Все мои, – мрачно ответил рыбак.

– Да тут и рыбы-то нет, – сказал Виктор Петрович. – И не было никогда.

– А вы почем знаете?

– Я родился в этом городе.

– Ну и что ж, что родились? Вы старый, а рыба молодая.

– Сколько ж, по-твоему, мне лет?

– Все ваши, – ответил парнишка,

– Ты невежливо мне отвечаешь.

– А вы нашу речку заругали. Вы первый… По ней с будущего лета пароходы будут ходить.

Сизов хотел было спросить у парнишки, жив ли его отец, но, махнув рукой, передумал и пошел по берегу к центру города.

5

В сущности, можно было уехать сегодня же в санаторий. Но тогда пришлось бы сидеть там без комнаты дня два: путевка начиналась с семнадцатого.

Он зашел в университет без всякой определенной цели. Здесь было безлюдно, студенты разъехались на каникулы. Шаги гулко раздавались в длинном коридоре.

Случайно он нашел декана физического факультета, представился ему и сказал, что когда-то закончил курс в этом университете – назывался он в те годы Институтом народного образования, – а нынче здесь проездом и хотел бы осмотреть учебный корпус.

Декан помялся – он торопился на дачу, около его ног лежала на полу большая кошелка, из которой торчали боржомные бутылки и две желтые куриные ноги; но, на счастье, подвернулся вдруг один из аспирантов-физиков, он охотно взялся проводить Сизова. Аспирант был совсем молоденький, румяный от висков до подбородка, с ломающимся голосом. Стоило ему хоть немножко разволноваться, как он тотчас пускал петуха и тут же сердито хмурился. Он был убежден, что приезжего доцента прежде всего заинтересует постановка научной работы на кафедре и в аспирантуре. Ему не терпелось рассказать, какая тема волнует его и что именно он собирается выбрать для своей кандидатской диссертации.

Но приезжий доцент ходил молча по зданию, задерживаясь в совершенно малозначительных местах: в пустой аудитории, около красного уголка, в каком-то коридорном закоулке у окна; в физической лаборатории он остановился подле старенького вольтметра, хотя даже школьнику известно, что вольтметр не представляет собой ничего особенного.

Не выдержав, аспирант наконец спросил:

– Простите, товарищ Сизов, вы интересовались когда-нибудь проблемой обледенения проводов?

Сизов ответил, что не интересовался.

– Понимаете, какая вещь, – тонким голосом начал аспирант и сразу нахмурился, – это обледенение очень часто нарушает связь и прерывает подачу электроэнергии: провода рвутся от нависшего на них льда. Это явление мы называем гололедом. Даже если провод и выдерживает тяжесть льда, то все равно сопротивление возрастает и связь значительно ухудшается. И вот я решил, посоветовавшись с нашим доцентом Еленой Михайловной Ткаченко…

– С кем? – спросил Сизов.

– Ткаченко. Она ведет курс общей физики, а у нас, аспирантов, читает теорию поля.

– Хорошо читает? – спросил Сизов.

– Очень. Она уже пожилой научный работник, опытный, знающий…

– А ее муж, кажется, тоже работает в университете? – осторожно спросил Сизов, отвернувшись в сторону и закуривая.

– Муж? Боюсь вам соврать, но, по-моему, она не замужем. Ну вот. Елена Михайловна тоже интересуется гололедом. Хотя эта проблема и не строго физическая, но мы считаем, что в наше время и не должно быть «чисто научных» проблем, в том смысле, что каждый вопрос следует увязывать с нуждами народного хозяйства.

– Ну, каждый вопрос – это довольно сложно, – сказал Сизов. – Тут иногда допускают некоторую вульгаризацию.

Аспирант обрадовался, что приезжего научного работника наконец-то, кажется, удалось разговорить, и подумал, что сейчас затеется спор, в котором он покажет доценту, насколько крепко поставлена теоретическая подготовка у них в аспирантуре.

– К сожалению, – горячо возразил он, – боязнью вульгаризации многие ученые отгораживаются от решения практических вопросов.

«Вот такой у меня мог быть сын», – подумал Виктор Петрович.

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Двадцать три. Это не имеет значения, – быстро сердито добавил аспирант: он уже начал досадовать, что теряет время попусту. – Мы с Еленой Михайловной собрали вот эту установку, в которой очень портативно демонстрируется гололед.

Сизов осмотрел установку. Несколько метров провода, натянутого между роликами, тяжело обвисли под тяжестью сосулек. Обледенение легко вызывалось тем, что провода помещались в холодильной камере под стеклянным колпаком. Аспирант включил ток высокого напряжения, и Сизов, нагнувшись, с интересом следил за тем, как под влиянием повышенной температуры мгновенно подтаивали и сваливались с проводов сосульки.

– Занятно, – сказал он. – Это ваша диссертация?

– Да. Я хотел бы за полгода закончить ее. Мы поэтому с Еленой Михайловной и задержались в городе. Вы, между прочим, читали ее последнюю статью в нашем университетском сборнике?

– Нет.

– Советую прочесть. Очень дельная статья. Хотите еще раз посмотреть, как действует наша установка? Пожалуйста, включайте сами.

Подождав, пока в холодильной камере влага осела на проводах и превратилась в изморозь, Сизов проделал все, что полагалось. Аспирант, волнуясь, следил за каждым движением его руки: казалось, что, будучи посторонним наблюдателем своего опыта, он еще больше восхищался его простотой и изяществом.

– Занятно, – еще раз повторил Сизов. – Ну, а как следует поступать, если провода служат для высокочастотной связи? В этом случае вы ведь не сможете пропустить по ним ток высокого напряжения.

– Разумеется, – обрадовался аспирант, словно это затруднение приводило его в восторг. – Я хочу найти такое покрытие для телефонных проводов, которое исключало бы возможность обледенения.

Сизов задал еще несколько вопросов, лицо его оживилось. Аспирант подумал, что совершенно зря он начал было относиться к этому неразговорчивому гостю неприязненно: «Вечно я горячусь и пытаюсь делать поспешные умозаключения о людях, сколько раз мне об этом говорила мама…»

Они расстались у ворот университета. Уже попрощавшись, Сизов сказал:

– Душно у вас в городе. Солнце печет неимоверно… Вряд ли руководитель вашей работы так уж довольна, что ей приходится летом жить дома. Тем более что у нее ребенок, – кажется, мальчик лет десяти? И мать – старуха… Мне декан говорил, – поспешно добавил Сизов.

– Федька живет в лагере, – ответил аспирант. – Великолепный парень! Это племянник Елены Михайловны. Она его усыновила. Сирота. А мать – очень крепкая старуха…

Он еще раз сильно пожал руку Сизову и по-мальчишески спросил:

– Значит, вам правда понравилась моя установка?

– Отличная установка, – улыбаясь, сказал Сизов. – Я убежден, что через полгода вы хорошо защитите диссертацию. Только не женитесь рано…

– Ну, вот еще! – засмеялся аспирант.

6

Вечером он снова пошел на Тимирязевскую. Он твердо решил не заходить к Елене Михайловне, а только пройтись под ее окнами. В конце концов это его ни к чему не обязывало. Виктор Петрович не любил необдуманных поступков, он гордился тем, что все его действия были результатом строгого логического мышления. И если нынче ему приходилось поступать не совсем последовательно, то и тут он рассуждал, оправдывая себя: «Я нахожусь в отпуске. Я отдыхаю. В процессе отдыха я имею право делать все то, что доставляет мне удовольствие».

Прогуливаясь под окнами, он обнаружил, что это не доставляет ему удовольствия. На противоположный тротуар из трех знакомых окон падали три широких светлых полосы; они пронизывали ветви акаций насквозь. В ветвях сидел сонный неопрятный воробей, ошалевший от яркого света. В соседнем доме лежала на подоконнике, положив под живот подушку, некрасивая пожилая женщина. Из какого-то другого распахнутого окна доносились звуки патефона негромкий, веселый смех; показался в этом окне голый по пояс мужчина, крепко, со вкусом растирающий мокрую шею полотенцем. К нему подошла рыжая женщина и, громко смеясь, сказала:

– Ну, Петя, ты совсем с ума сошел!

Сизов позавидовал и женщине, лежавшей на подоконнике, и мужчине, который растирался полотенцем, и тому, что рыжая женщина сказала мужчине, что он совсем сошел с ума. Ему вдруг стало нестерпимо любопытно узнать, как живут люди за всеми этими окнами, отчего они огорчаются и чему радуются.

Его потянуло в одну из этих квартир: хорошо бы войти в ярко освещенную комнату, где за столом сидит семья, приветливо сказать: «Здравствуйте, товарищи!» – и в ответ услышать: «Добрый вечер, товарищ! Садитесь, пожалуйста». Обычно он был не расположен отвечать на пустые вопросы: «Ну, как живете? Что у вас новенького?»

А сейчас он, кажется, говорил бы и говорил без конца. Что именно он говорил бы, Виктор Петрович не представлял себе, но ему казалось, что он болтал бы очень интересно и без умолку.

Думая, что в таком необычном для себя настроении ему, безусловно, не следует заходить к Елене Михайловне, он позвонил у ее двери.

Щелкнул замок, дверь приоткрылась, и Сизов вошел в темноватую прихожую, из которой наверх, в квартиру, вела деревянная лестница; дверь, очевидно, открыли не спускаясь вниз, а дергая проволочкой за ручку замка.

На верхней площадке стояла мать Елены Михайловны – Серафима Ивановна; Сизов сразу же узнал ее, И она тотчас же сказала:

– Здравствуйте, Витя!

Словно он только что выбегал на угол и сейчас вернулся.

Из комнаты раздался женский голос:

– Мама, попроси Николая Михайловича подождать меня минутку в столовой.

– Леночка, это не Николай Михайлович. Это Витя. Садитесь, Витя. Ничего, что я вас так называю?

Они уже вошли в столовую, и Серафима Ивановна тотчас включила электрический чайник. Из соседней комнаты быстро вышла Елена Михайловна. Она остановилась на пороге, держа в руках большой гребень.

– Лена, это я, – сказал Сизов. – Я тут в городе по делу. Решил зайти навестить. А ты все такая же…

Трудно представить себе, что человек может остаться неизменным в течение двадцати пяти лет, но тем не менее Сизов говорил правду, потому что в первую секунду он заметил только то, что осталось неизменным: она была такая же тоненькая, чуть-чуть скуластая… Уже в следующее мгновение он увидел, как она постарела.

– Я очень рада, что ты пришел, – сказала Елена Михайловна поразительно знакомым голосом, и снова Сизову показалось, что она совсем не изменилась. – Ты в очках?

– Какая-то чепуха с глазами, – ответил Сизов. – Вообще-то я их ношу только для чтения. Ты никуда не торопишься? Я тебе не помешал?

– Наоборот, я очень рада. Где ты остановился?

– В гостинице.

Елена Михайловна вдруг всплеснула руками и рассмеялась.

– Ох, как мы с тобой давно не виделись! Даже не знаешь, с чего начать… _у

Серафима Ивановна на цыпочках вышла в другую комнату. Елена Михайловна проводила ее ласковым взглядом.

– Мама очень постарела, да?

Сизов чувствовал себя неловко. Он уже жалел, что пришел сюда. В комнате он заметил несколько вещей, которые были когда-то у Лены еще в студенческом общежитии, а затем переехали сюда и стояли сейчас как ни в чем не бывало. Деревянная собака лежала на книжной полке, высокая настольная лампа горела, сменив абажур; диван, кажется, тот же, – впрочем, кто его знает, их много, одинаковых диванов.

– Узнаёшь? – улыбнувшись, спросила Елена Михайловна. – Тут у мамы еще висела твоя фотография, я только после ремонта сняла ее.

– А давно был ремонт? – полюбопытствовал Сизов.

– Три года назад. Я тебя часто вспоминала, Витя, только ты был не такой, как сейчас.

– Вероятно, моложе. Меня, к сожалению, уже много лет никто не называет Витей… Но все-таки ты бы узнала меня на улице?

– Конечно.

– А я совсем лысый.

Он провел рукой по голове и впервые почувствовал, как это неприятно, когда голова голая; словно он лысел не постепенно, а именно сейчас, сию минуту, разом.

– Знаешь что? – засмеялась Елена Михайловна. – Лучше не будем так подробно останавливаться на том, как ты изменился. Это бестактно по отношению ко мне.

Бурно закипел электрический чайник; она подбежала к столу, схватилась за крышку и, обжегшись, потрясла рукой и быстро взялась за мочку уха. Этот жест он тоже вспомнил. И ему захотелось сделать что-нибудь такое, что напомнило бы ей, каким он был раньше. Он взмахнул головой, как делал это когда-то, давным-давно, чтобы откинуть назад длинные, густые волосы

– Что с тобой? – беспокойно спросила Елена Михайловна. – Тебе неудобно сидеть?

– Да нет, ничего, – улыбнулся Сизов. – Странно немножко. Я не видел тебя столько лет, и сейчас мне поначалу трудновато. Ты не обращай внимания, это пройдет.

Когда он поднялся, чтобы перейти к столу, она снова всплеснула руками.

– Какой ты стал солидный, Витя!..

Она видела, что Виктор Петрович чувствует себя неловко, хотела облегчить его состояние, и поэтому, как только наступала пауза, Елена Михайловна говорила что-нибудь, иногда не очень задумываясь над тем, что именно сию минуту скажет.

– Ну, рассказывай, – попросила она. – Я тебе налила покрепче: по-моему, ты любил крепкий.

– Я гулял сейчас у тебя под окнами, – сказал Виктор Петрович, – и мне ужасно хотелось попасть в чью-нибудь квартиру за чайный стол…

– Ну, вот ты и попал.

– В незнакомом доме было бы проще. Там ведь меня никто не знал бы. А у тебя я как-то неопределенно себя чувствую: не то моложе, не то старше. Ты знаешь, Лена, я ведь так и не женился, – неожиданно сказал Сизов и покраснел. – Видишь, как я глупо рассказываю: то с начала, то с конца…

– Это, вероятно, естественно, – ответила Елена Михайловна, и он не понял, что же она считает естественным: то, что он не женился, или то, что беспорядочно рассказывает о себе.

Виктор Петрович посмотрел на Елену Михайловну, увидел внимательные, участливые глаза и почувствовал непреодолимое желание пожаловаться ей на свою бесприютную жизнь, хотя он никогда ранее не предполагал, что жизнь его бесприютна.

– Главное, что меня гложет последнее время, – быстро и непоследовательно продолжал Сизов, досадуя на себя за словоохотливость, – это то, что я старею. Я абсолютно здоров, здоров как черт, даже гриппом не болею, но меня одолевает лень. Пожалуйста, не думай, что это касается работы, – поспешно предупредил он ее. – Мне лень выползать из дому без определенного дела. У меня пропало обыкновенное человеческое любопытство, я раздражаюсь… Зачем, собственно, я все это говорю тебе?

– Вероятно, потому, что тебе некому другому рассказать, – просто ответила Елена Михайловна.

– А у тебя есть кому рассказывать? – спросил Виктор Петрович.

– Разумеется.

– Ты все эти годы жила одна?

– Одна. То есть с мамой и с Федей.

Он выпил залпом остывший чай.

– Как глупо все устроено: когда человек способен по-настоящему чувствовать, он непомерно расточителен, а когда он начинает ценить человеческие отношения, то уже староват для чувств.

– Ты не извиняйся, – улыбнувшись, сказала Елена Михайловна. – Я ведь на тебя не сержусь.

– Лена, тебя любят студенты? – спросил Виктор Петрович.

– По-моему, они ко мне хорошо относятся.

– А ко мне, кажется, не очень… Поверь, я неплохой преподаватель, и успеваемость в моих группах приличная, я люблю свой предмет. Я даже наверняка знаю, как следует снискать расположение студентов. Это делается довольно просто: пошутить на лекции, прийти несколько раз на студенческие вечера, пройтись по коридору, взяв студента под руку…

– Не думаю, – сказала Елена Михайловна. – Это очень дешевый способ завоевать расположение. Долго им не продержишься.

– Вот и я так же предполагаю, поэтому и не пытаюсь. А они, вероятно, считают, что я сухарь. Ведь ты не думаешь, что я сухарь?

– Я очень мало знаю тебя, – ответила Елена Михайловна.

– Но позволь!.. – начал было Виктор Петрович, желая сказать, что она все-таки была его женой. – Хотя, пожалуй, ты права. Может быть, даже если бы я сам встретил нынче того Виктора Сизова, которого ты знала, у нас возникли бы с ним серьезные разногласия. Терпеть не могу пустых молодых людей.

– Нет, – сказала Елена Михайловна. – Он был не пустой. Это все выглядит совершенно иначе. Теперь я поняла… Мы очень небрежно и легко смотрим в молодости на недостатки своих друзей. Мы даже иногда добродушно и подстрекательски посмеиваемся над этими недостатками. Нам кажется, что это с возрастом пройдет. Мы говорим: Петька скуповатый, Коля любит только себя, Миша ленивый, Таня – кокетка и мещанка… И очень часто все это не исчезает, а прорастает в характере…

– Ну и что же, по-твоему, во мне проросло? – с обидой спросил Виктор Петрович.

– Я тебя мало знаю, – еще раз повторила Елена Михайловна. – Я говорю теоретически.

Они помолчали. Потом задали друг другу несколько ничего не значащих вопросов, вежливых и необходимых, а затем Виктор Петрович ярко представил себе, что сейчас ему надо подняться и уйти – уйти в пустой номер гостиницы и через два дня уехать в какой-то незнакомый санаторий, с мертвым часом, волейболом, игрой в домино и звонками на обед, завтрак и ужин. От всех этих мгновенно промелькнувших картин ему захотелось вцепиться руками в кресло и не уходить отсюда, даже если бы его выпроваживали силой.

Он встал и сказал:

– Пожалуй, мне пора.

Потом помолчал и добавил:

– Лена, у меня к тебе большая просьба. Ты бы не могла выйти со мной из дому?

– Зачем? – спросила Елена Михайловна, тоже поднимаясь из-за стола.

– Ну, пройтись немного по улицам… Я тебя провожу потом домой… Ненадолго. Все-таки мы с тобой столько не виделись…

– Хорошо, – сказала Елена Михайловна.

На улице им обоим стало гораздо легче. Можно было говорить о том, что попадалось по дороге. Когда встречалось по пути какое-нибудь место – дом, сквер, скамья, – с которым у них было связано их общее прошлое, они говорили об этом без огорчения.

Проходя мимо городского сада, Сизов вспомнил:

– Если мне не изменяет память, в этом саду, в овраге, мы целовались.

Елена Михайловна ответила:

– Тебе не изменяет память.

Подбежала какая-то девчонка в длинном, цыганского покроя платье, стала совать в руки Елене Михайловне цветы. Елена Михайловна отмахивалась от нее; а Виктор Петрович вынул из корзины у девчонки все цветы, заплатил ей и передал ворох Елене Михайловне. Он так давно не покупал никому цветов, что ему показалось сейчас, что он совершил какой-то значительный поступок. И было приятно, что рядом идет женщина с огромным букетом в руках; Сизов даже поправил на голове шляпу и незаметно потрогал рукой узел галстука – не съехал ли он на сторону.

Они ходили по городу недолго. С той минуты, как он преподнес ей цветы, ему стало почему-то гораздо труднее выбирать темы для разговора, словно их отношения перешли в другую категорию, стали возвышеннее. Она расспрашивала Сизова о его работе в институте, и он был благодарен ей за то, что она задает ему вопросы, на которые приятно и просто отвечать.

У порога ее квартиры, уже попрощавшись, он попросил разрешения позвонить ей завтра.

В соседнем доме на подоконнике по-прежнему лежала на подушке некрасивая женщина, и Сизов пожалел ее: очень скучно, подумал он, весь вечер смотреть из окна на улицу, по которой гуляют люди.

Ночью в гостинице его разбудил телефонный звонок. Тот же голос, что и в первый день приезда, попросил к телефону Аркадия Викентьевича,

– Я же вам объяснял уже, что он выехал, – ответил Виктор Петрович.

– Ах ты господи! – сокрушался дальний голос. – Понимаете, какое дело, товарищ, я из района звоню. А у нас с вами связь только вечером один час и ночью час – никак не позвонить в служебное время… Как ваша фамилия, товарищ?

– Сизов.

– Товарищ Сизов, у меня через три дня горючее кончается, тракторы заправлять нечем. – Дальний голос стал вдохновенным. – Будьте ласковы, товарищ Сизов, зайдите, пожалуйста, в Облсельхозуправление, утречком, к товарищу Нестеренко, скажите: звонили из Карасевской эмтээс – он знает… Какого черта они горючее не отгружают? Вы только с ним не миндальничайте, товарищ Сизов, он вежливого разговора всё равно не понимает. А насчет Аркадия Викентьевича не беспокойтесь: пусть он только приедет, я ему хвоста наверчу, выговор обеспечен, товарищ Сизов. Привет!..

В трубке щелкнуло, Сизов не успел сказать ни одного слова. Он записал на листке бумаги: «Облсельхозуправление, Нестеренко, Карасевская МТС» – и, покурив, заснул.

7

В сельхозуправлении у товарища Нестеренко Сизов узнал, что горючее отгружено в Карасевскую МТС вчера.

– Это точно? – строго спросил Сизов.

Нестеренко, на которого солидная внешность Сизова произвела большое впечатление, показал ему копии накладных и железнодорожных грузовых квитанций. Сизов хотел уже уйти, но Нестеренко попросил его предъявить документы. Виктор Петрович показал свое институтское удостоверение.

– Доцент. Понятно, – сказал Нестеренко. – Значит, связь науки с производством?

Он понимающе улыбнулся, а Виктору Петровичу вдруг стало лень длинно объяснять ему, что вся эта история с горючим не имеет к нему никакого отношения,

Выйдя на улицу, Сизов нашел почтовое отделение и дал телеграмму в Карасевскую МТС: «Горючее отгружено четырнадцатого. Сизов». Из этого же отделения он позвонил по автомату Елене Михайловне и условился встретиться с ней вечером под городскими часами.

Время до вечера тянулось нудно, но настроение у Сизова было хорошее, как в детстве, когда утром знаешь, что вечером предстоит пойти на именины или в цирк.

Большую часть времени он провалялся у себя в номере в постели. Накупив много газет, он читал их сейчас подряд. Перед самым уходом вдруг испугался, что у него мятый, с дороги, костюм; вызвал горничную и попросил ее срочно отгладить. Пока гладили костюм, Сизов, боясь опоздать, нервно ходил в трусах по номеру, стараясь миновать большое стенное зеркало – он стеснялся сейчас своих длинных, худых голых ног.

За пять минут до назначенного времени он был под городскими часами. Он волновался сейчас иначе, чем много лет назад на этом же самом месте. Тогда, давным-давно, волнение было ясным: юноша ждет свидания с девушкой, которую, ему кажется, он любит. А сейчас он сам не мог сформулировать (а он очень любил формулировать) свои ощущения. Над головой висели те же часы, улица так же сбегала вниз, на небе светили те же звезды, и Сизова невольно одолевали мысли, которые казались ему мелкими и пошловатыми. Прошло столько лет, он стал научным работником, постарел – и снова вернулся к тому, с чего начал: он ждал Лену под часами. И оттого, что он вдруг вернулся к тому, с чего начал, а часы, улица и небо остались неизменными, ему совершенно отчетливо представилось, что жизнь сложилась нелепо.

«Вероятно, я не гармоническая личность», – подумал Виктор Петрович и увидел издалека Елену Михайловну, выходящую из автобуса.

Он пошел к ней навстречу, обдумывая первую фразу, которую скажет:

«Видишь, мы опять с тобой под этими старыми часами».

Или иначе:

«Если мне не изменяет память, под этими часами мы с тобой встречались».

В последнюю секунду обе эти фразы показались ему строчками из романса, поэтому он молча поздоровался, а Елена Михайловна сказала:

– Вот и наши знаменитые часы, Виктор.

Был субботний вечер, по тротуару двигалась веселая, шумная толпа, она несла их вдоль ярко освещенных витрин. Чтобы не потерять Елену Михайловну в толпе, Сизов взял ее под руку. Он шел приноравливаясь к ее шагам.

Город был удивительно праздничный, в витринах лежало много красивых товаров, на которые было интересно смотреть, и цены казались Сизову очень доступными. Он жалел, что магазины сейчас закрыты, иначе он накупил бы много всякой всячины.

У подъезда, над которым горела и переливалась надпись «Ресторан», Сизов предложил:

– Давай зайдем, Лена, поужинаем.

В вестибюле он вдруг сообразил, что этот ресторан ему знаком: он был здесь в вечер своего приезда, очевидно он спускался тогда из своего номера по внутренней лестнице.

Вежливый, добродушный гардеробщик взял у Елены Михайловны шляпу и бережно положил ее на вешалку.

Когда они вошли в зал ресторана, грянула музыка. Народу было много. Виктор Петрович с трудом отыскал свободный маленький столик в углу под пальмой.

– Ты бывала когда-нибудь в этом ресторане? – спросил Виктор Петрович.

– Нет, никогда, – ответила Елена Михайловна. – Он сравнительно недавно открылся.

– Очень приличный ресторан. И оркестр здесь недурной.

Елена Михайловна обвела взглядом зал, и Сизов внимательно следил за выражением ее лица, боясь, что ей что-нибудь не понравится. Столика через три от них сидела подвыпившая компания мужчин, из которых один все время порывался встать и запеть «Стеньку Разина». Он уже несколько раз раскрывал пасть и неожиданным для его огромной фигуры тонким голосом начинал:

– Из-за о-о…

Его усаживали на место, а сидя он петь не умел. Вся задача его друзей, очевидно, заключалась в том, чтобы не дать ему подняться со стула.

Сизов почувствовал неловкость, когда Елена Михайловна посмотрела на эту компанию, и объяснил:

– Вероятно, у них какая-нибудь радость на службе. Может быть, кто-то из них получил премию…

Заказывая ужин, Виктор Петрович не очень вчитывался в названия блюд.

– Можно мне выпить вина? – спросил он у Елены Михайловны.

– Конечно, – засмеялась она. – Раз уж мы пришли с тобой в ресторан, давай кутить.

Ему стало жарко от ее слов. Опять загремел оркестр, и Виктор Петрович с благодарностью посмотрел на музыкантов.

«Какие они симпатичные ребята, – подумал он. – Стараются изо всех сил…»

– А я был вчера у тебя в университете, – сказал Виктор Петрович.

– Так это, значит, ты? – воскликнула Елена Михайловна. – А мой аспирант никак не мог вспомнить твою фамилию. Говорит, приходил доцент, не то Синцов, не то Сазонов. Я попросила описать тебя, но он так описал!..

Она засмеялась. Виктор Петрович, слегка обидевшись, спросил:

– Интересно, что же он все-таки сказал?

– Не сердись, Витя. – Она положила свою руку на его локоть и сразу же убрала ее. – Ты стал очень обидчивый. Тебе понравилась работа моего аспиранта?

– Это занятная проблема, – сказал Виктор Петрович. – Мне кажется только, что нужно как можно скорее выбраться из лабораторных условий в естественные. Вся штука в этом. Вы можете в холодильной камере получить положительный результат, а в естественных условиях потерпеть неожиданное поражение.

– Ну, это ты говоришь элементарные вещи! Это дети понимают.

– Вот-вот, – ответил Виктор Петрович, – мы иногда и спотыкаемся на самых элементарных вещах, которые даже дети понимают. Я отчетливо видел, что твой молодой человек чрезмерно увлечен самим экспериментом. Его покоряет остроумие опыта… Ой, Лена, – вдруг, удивительно простодушно улыбнувшись, спохватился Сизов, – ну чего мы будем с тобой разговаривать об этом под музыку?

Подошел официант, принес на подносе бутылку вина, ужин. На столе сразу стало уютно. Им обоим вдруг захотелось есть. Все было необыкновенно вкусно.

Выпив два бокала вина, Виктор Петрович почувствовал, как у него изменились движения: они стали увереннее и изящнее. Он передавал соусник Елене Михайловне и видел, что делает это на редкость красиво. У него было ощущение, что они оба сидят не на стульях, поставленных на пол, а на возвышенном помосте, над всеми людьми, над землей.

– Ох, как вкусно ужинать вдвоем, – сказал Сизов. – Лена, тебе никогда не бывает тоскливо?

– Бывает, – подумав, ответила Елена Михайловна. – Еще как бывает!

– Ах, какой я был дурак! – сказал Виктор Петрович. – Леночка, я был ужасным глупцом, и ты должна была меня остановить!..

Елена Михайловна молчала. Ему понравилось, что она молчит. Она вообще ведет себя поразительно умно. И аспирант у нее очень талантливый человек. В оркестре заиграли «Во поле березонька стояла», и Сизов подумал, что эта песня написана об Елене Михайловне, а когда музыканты начали играть «Каким ты был, таким остался», он подумал, что это о нем поют и играют. Что бы ни играли сейчас в оркестре, это имело к ним отношение.

– Я с тобой плохо обращался? – спросил он.

– По-моему, нет.

– Нет, ты, пожалуйста, вспомни точнее. За последние годы я возвращался к этому тысячу раз. Знаешь, как странно: первое время я не жалел о разлуке с тобой. Это пришло гораздо позднее…

– А у меня наоборот, – ответила Елена Михайловна. – Я очень страдала первые годы, а потом успокоилась.

– Но ведь ты так и не вышла замуж, – сказал Виктор Петрович, мечтая услышать от нее, что она не вышла замуж из-за любви к нему. – Значит, все-таки ты меня любила? – торопливо спросил он.

– Я тебя любила.

– Если б кто-нибудь мог нам тогда объяснить… Если б кто-нибудь рассказал нам, что самый трудный год брака – это первый год… Мне кажется, что теперь, издалека, я все понял: у нас не было серьезных оснований для разлуки. Я не могу вспомнить ни одного серьезного повода… Все какие-то пустяки… Гололед… Налипало, нависало и порвалось…

– Гололед, – улыбнувшись, повторила Елена Михайловна. – С ним можно бороться только двумя способами: ток высокого напряжения или гидрофобное покрытие проводов. Не было у нас ни того, ни другого…

– Черт возьми! – сказал вдруг Виктор Петрович и даже стукнул кулаком по столу. – Ну почему я совершенно точно знаю, как надо вести себя и что следует делать в институте, и абсолютно плутаю в потемках, когда заходит речь о моей домашней жизни?

Елена Михайловна хотела ответить ему: она хотела сказать, что он очень обижал ее в молодости своим чрезмерным педантизмом, сухостью, что она никогда не могла пробиться к нему, что он мало интересовался ее делами, что она очень любила его и все время ждала, что он изменится, ну хотя бы начнет изменяться; потом она ждала, что он позовет ее к себе на Урал, что он приедет к ней на Украину, что он когда-нибудь вдруг, без всякого повода, пришлет ей телеграмму, в которой будут написаны самые простые и самые вечные слова, ну что-нибудь вроде: «Люблю, тоскую»… Она хотела рассказать, что когда она первая написала ему письмо, в котором сообщала, что не хочет больше быть его женой, то она мечтала, чтобы он спорил с ней, возмущался, возражал… И как еще долго догорала у нее надежда и любовь, и как затягивалось все это коркой, и как она сейчас спокойна.

Все это Елена Михайловна хотела рассказать ему, но ее неожиданно окликнули: к их столику, проталкиваясь сквозь толпу танцующих, шел молодой аспирант; он то пропадал, то снова появлялся, словно, барахтаясь, тонул в толпе.

– Здравствуйте, Елена Михайловна, добрый вечер! – крикнул он уже совсем неподалеку, затем в последний раз исчез и вынырнул рядом со столиком.