Текст книги "Среди людей"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Погоди, – сказала Таня. – Я постелю.

– Да ладно, – сказал Алексей. – Потом. Он мешал ей стелить, но она постелила.

В дверях послышался шорох, собака злобно зарычала в коридоре. Таня сказала:

– Кажется, мама пришла.

– Тихо, Буран! – скомандовал Алексей. – Тихо, это свои.

Таня выглянула из комнаты. На пороге квартиры стояла оробевшая Анна Кирилловна.

– Его зовут Буран, – объяснила ей Таня. – Не бойся, мамуля, он не кусается… Ты извини нас, мамочка, мы уже легли.

Анна Кирилловна пробралась к себе в комнату, хотела было пойти на кухню за чайником, но, побоявшись чужой собаки, села в кресло против телевизора и включила его.

У постели горели две свечи. Прикурив от одной из них, Таня спросила:

– А все-таки, какой же у меня, по-твоему, комплекс?

– На фиг тебе это знать? – устало спросил Алексей.

– Мне любопытно.

– Пожалуйста. Комплекс у тебя такой: все мужчины – эгоисты и обманщики.

– А это неверно?

– Как всякое обобщение. Я терпеть не могу рассуждений, начинающихся со слова «все»: все интеллигенты, все рабочие, все зубные врачи…

– Значит, ты особенный? – спросила Таня.

– Особенный. И ты особенная. Кончай курить, Танюха. Это глупо – лежать в постели и заниматься философией. Есть совсем другое, прелестное занятие.

– А война? – спросила Таня. – Ты мне еще не сказал, что все равно когда-нибудь будет война.

– Будет.

Он, не дал ей больше говорить.

Глубокой ночью зазвонил телефон. Свечи, захлебнувшись в стеарине, уже давно погасли. Таня в темноте нащупала трубку и хриплым голосом откликнулась:

– Да.

Кто-то молча дышал на другом конце провода.

– Положи трубку, – шепотом попросил Алексей.

Но аппарат зазвонил еще и еще раз.

– Моя благоверная, – сказал Алексей. – Дай мне, пожалуйста, сигарету.

– А откуда она знает мой телефон?

– Она все знает. Это такой человек, Танюха…

– Мне неинтересно слушать, какой она человек, – сказала Таня.

– У нее очень ранимая психика, – сказал Алексей. – В прошлом году она перенесла тяжелую форму инфекционной желтухи.

– А корь?

– Что корь? – не понял Алексей.

– Корь у нее была?

– Была, вероятно, в детстве. Почему ты об этом спрашиваешь?

– Просто так. Чтобы доставить тебе удовольствие рассказывать о ней.

Она поднялась с постели и накинула халат, лежавший на полу.

В окно, в щели вокруг задернутых штор, пробивался неопрятный осенний рассвет. От его сочащегося, больного света комната казалась холодной и грязной.

– Куда ты? – спросил Алексей.

– Сварю кофе.

Утром, как всегда, Анна Кирилловна поднялась раньше Тани. Вымытая после ужина посуда стояла в кухонном шкафчике. Надо будет попросить этого Алексея сдать бутылки в магазин, решила Анна Кирилловна. И привинтить как следует зеркало в прихожей. Картошки бы хорошо принести с рынка килограммов пять.

Таня вышла из своей комнаты уже одетая и причесанная.

– Доброе утро, мама.

Сложив руки на коленях, она села против матери за стол.

– Разве ты не будешь принимать ванну? – спросила Анна Кирилловна.

– Я уже мылась.

– Хорошо, что вы убрали из коридора этого Урагана, – сказала Анна Кирилловна. – Он ужасно страшный. Я боялась пройти мимо него ночью в уборную.

– Его зовут Буран, а не Ураган, – сказала Таня.

– А чем его кормят?

– Не знаю.

– Таких громадных собак, кажется, кормят овсянкой. Я куплю ее на обратном пути из института.

– Никто тебя не просит, – сказала Таня. – И вообще, не вмешивайся в то, что тебя не касается.

Анна Кирилловна замолчала. Она доела свой завтрак, стараясь не глядеть на дочь.

– Что ты на меня так смотришь? – раздраженно спросила Таня.

– Странно. Разве я уже не имею права взглянуть на тебя?

– Ты только и мечтаешь, чтобы я выскочила замуж за какого-нибудь кретина. Лишь бы на нем были брюки и пиджак, а остальное для тебя не имеет значенья…

– Опомнись, лапонька, – сказала Анна Кирилловна.

– Мама, отчего заболевают инфекционной желтухой? – спросила Таня.

– Кажется, от крыс.

– Господи, как мне все надоело! И сама я себе надоела… Мамуля, давай жить вдвоем. Ведь правда нам никто не нужен?

По лицу Тани текли слезы.

– Я его выгнала в семь утра. Вместе с его дурацкой собакой.

– Куда же он пошел в такую рань? – спросила Анна Кирилловна.

– Домой. У него есть дом. И у меня есть дом. У всех есть дом. Это только тебе кажется, что если в доме нету мужчины, то это уже не настоящий дом.

– Глупости, – сказала Анна Кирилловна. – Твой отец умер, когда тебе было полтора года.

– Он тебя любил?

– Вероятно. Зачем бы он стал жить со мной, если бы не любил?

– А в чем это выражалось? Почему ты была уверена, что он тебя любит?

– Не знаю, – сказала Анна Кирилловна. – Не помню. Может, я и не была уверена. Когда вспоминаешь прошлое, оно всегда представляется лучше, чем было… А сейчас-то мне, вообще, уже кажется, что я всю жизнь прожила одна…

– Ты жила не одна. Ты жила со мной. А. теперь я буду с тобой… Хочешь, я сварю сегодня суп, какой ты любишь, с цветной капустой?

– Свари. Только не реви, глупая. Не стоят они твоих слез, дураки такие.

– Все! – сказала Таня. – Плевала я на них.

Она поднялась из-за стола и вытерла кухонным полотенцем щеки.

– Боже, какая это мерзость – штопать их носки, стирать их белье, подлаживаться к их настроению!

Проводив мать до дверей и целуя ее на прощанье, Таня шепнула ей на ухо:

– Прости меня, мамочка.

В институт Анна Кирилловна приехала совершенно разбитая. Предстоял длинный утомительный день. И, как назло, именно в этот день пришли толстые пакеты с новыми учебниками – ими следовало заменить старые, вышедшие из употребления.

В библиотеке в утренний час было пусто. Бродя вдоль стеллажей и занимаясь своим делом, Анна Кирилловна вдруг услышала:

– Глупое занятие, не правда ли?

Она обернулась. За спиной у нее стоял преподаватель Студенцов. Он дотронулся носком туфли до стопки книг, уже снятых с полок.

– Вам-то что? – сказал Студенцов. – С глаз долой – из сердца вон. А вот нам, историкам… Вы чем расстроены, голубушка Анна Кирилловна?

Он смотрел на нее участливо, наклонив свое большое, гладко выбритое лицо к самому ее плечу.

И внезапно Анне Кирилловне стало нехорошо – у нее закружилась голова. Пошатнувшись и бледнея, она невольно привалилась к Студенцову, он придержал ее сильной рукой и довел до стула.

– Голубушка, что с вами?.. Чем я могу вам помочь? Подобная дурнота случалась с ней уже не однажды, она нисколько не испугалась. Студенцов же, встревоженный не на шутку, сбегал за водой, добыл где-то валидол, валерьянку и не отходил от Анны Кирилловны, покуда она окончательно не пришла в себя.

«Какой он славный! – думала о нем весь день Анна Кирилловна. – Надо бы познакомить его с моей Таней».

А Таня не пошла на службу. Она яростно убирала квартиру, варила обед, отнесла в магазин полную авоську пустых бутылок, но в магазине кончилась тара, прием был прекращен, и, не желая таскаться с бутылками обратно, она выбросила их на помойку.

В АВТОМОБИЛЕ

Когда Леонид Сергеевич подбежал к вокзальной калитке, ее уже запирали, а хвостовой вагон, стоявший совсем рядом, беззвучно уплыл, передвигая за собой по доскам перрона косые клетки света. Следующего поезда надо было ждать до пяти утра.

Обрушив на скамью в привокзальном сквере тяжелый рюкзак, из которого торчали городошные палки, Леонид Сергеевич опустился рядом; свои усталые, избегавшиеся за день по городу ноги он вытянул поперек тропинки, вспугнув ими пыльных, оборванных воробьев. Сперва казалось, что досидеть так, дремля, до утра будет приятно и просто, но задул ветерок, становилось прохладно. Леонид Сергеевич решил выйти на шоссе и поймать какую-нибудь попутную машину: до школьного лагеря было километров сорок.

На шоссе ему повезло. Вечер был субботний, из города вырывались машины одна за другой.

Встав на обочину, он поднял руку; полуспущенный рюкзак висел за спиной. Штук десять машин пронеслось мимо. Стоять с поднятой рукой Леониду Сергеевичу было неловко, и он стал делать вид, что именно в то время, как мимо мчится машина, ему надо пригладить волосы на голове или поправить ремешок рюкзака.

Минут через двадцать подле него затормозила «победа». Дверца открылась, худое женское плечо показалось из машины, затем высунулась коротко стриженная, маленькая, круглая голова.

– Садитесь!

Леонид Сергеевич влез в машину на заднее сиденье. За рулем сидел мужчина в очках, лет сорока пяти, а может, и тридцати пяти, у него было уставшее лицо человека, страдающего головными болями.

– Вам куда? – спросил он, обернувшись.

– Если можно, в Бугры…

– Хорошо, – сказал мужчина. – В Бугры так в Бугры. – И через минуту повторил: – В Бугры так в Бугры…

– Тебе хочется спать? – спросила его женщина.

– Ни капельки.

– Включи дальний свет.

– Дальний так дальний, – сказал мужчина.

– И сигналь, пожалуйста.

– Есть!

Она обернулась к Леониду Сергеевичу, протянув по спинке переднего сиденья свою длинную руку.

– Вы постоянно живете в Буграх?

– Нет, там наш лагерь.

– Вы не похожи на военного. Георгий Александрович, правда, товарищ не похож на офицера?

– Вообще-то, я в войну был офицером, – улыбнулся Леонид Сергеевич. – Но в данный момент еду в школьный лагерь.

– Ах, вы, наверное, педагог? – сказала женщина.

Мужчина, сидевший за рулем, подмигнул Леониду Сергеевичу в водительском зеркале.

– Можете отвечать на ее вопросы через раз.

– Мне нравится ваша профессия, – сказала женщина. Она говорила быстро, громко и веско, может быть даже слишком громко и веско, потому что не всегда ее тон соответствовал содержанию фраз: он был гораздо значительнее их. – А какой предмет вы преподаете?

– Русский язык и литературу.

– Это хорошо, – кивнула она.

– Ничего особенного, – сказал Леонид Сергеевич.

– Человек должен любить ту работу, которую он делает, – строго сказала женщина. – Иначе вообще жизнь немыслима. Георгий Александрович, впереди коровы, выключи сцепление и притормози.

– Не морочь мне голову, – ласково сказал мужчина, притормаживая.

– Он так устает за неделю, что по субботам ему нужно буквально все подсказывать. Иначе он может заснуть за рулем.

– Вполне, – сказал мужчина.

– Когда я вижу, что он совсем засыпает, я прошу его петь. У него ужасный голос, но мне тогда спокойнее. Как ваше имя-отчество?

– Леонид Сергеевич.

– Меня зовут Марина Петровна. Мы всегда стараемся подвозить кого-нибудь по дороге. Георгию Александровичу нравится ездить втроем… Вероятно, у вас в связи с перестройкой школы работа усложнилась?

– Да, – сказал Леонид Сергеевич.

– А говорят, ребята больше любят практические занятия, чем теорию. Я сама в детстве обожала строгать, пилить, завинчивать винты. А теперь моя любимая работа – это красить. Вот Георгий Александрович не даст мне соврать, у нас в доме всю мебель я красила собственноручно. К сожалению, он сам не умеет вбить гвоздя. Доходит до смешного: попросишь его починить штепсель – а ведь он крупный физик, – так прежде всего Георгий Александрович берет папиросу, садится и закуривает.

– Ты думаешь, это интересно? – спросил Георгий Александрович.

– Чем больше я живу на свете, – сказала Марина Петровна, – тем сильнее убеждаюсь, что самое интересное в жизни – это люди. Какая-нибудь неожиданная встреча, разговор по душам открывает вдруг такие глубины даже в тебе самой, что ты внезапно познаешь мир с иной стороны. Есть какие-то вещи, святые для каждого. Ведь верно, Леонид Сергеевич?

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, – сказал Леонид Сергеевич.

– Это нельзя объяснить, это надо чувствовать…

Машина взбиралась в гору, двигателю было трудно, он громко и прерывисто забормотал, заглушив то, что продолжала говорить Марина Петровна. И только когда, выбравшись на равнину, мотор снова ровно задышал, послышались ее слова:

– …Поэтому и страшна всякая недоговоренность. Верно, Леонид Сергеевич?

– Пожалуй, – сказал он, хотя так и не понял, о чем она говорит, но ему уже стало неловко казаться таким бестолковым.

– Вот видишь! – торжествующе обратилась она к мужу,

Муж ничего не ответил. Она велела ему:

– Пожалуйста, пой.

Он тотчас же запел:

 
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах…
 

 Некоторое время они так и ехали. Свет фар покачивался впереди на дороге, то упираясь в темноту, то густо поливая асфальт. Всей песни Георгий Александрович, очевидно, не знал: он заканчивал четыре строчки и снова принимался петь с начала.

«Странные люди, – подумал Леонид Сергеевич. – Что-то у них неблагополучно…»

Он был моложе их, еще не женат и поэтому не понимал, как можно при постороннем человеке, не стыдясь, обнажать свои отношения. И, как всякому постороннему человеку, ему представлялось, что эти дурные отношения удивительно легко исправимы, стоит только захотеть.

В машине было душно. Марина Петровна покрутила ручку на дверце, стекло опустилось, и встречный ночной ветер выдул духоту.

– Чем это пахнет? – спросила Марина Петровна, наклонившись к окну.

– Бензином, – сказал Георгий Александрович.

– По-моему, тополем.

– Или пылью, – сказал Георгий Александрович.

– У тебя странное обоняние, ты совершенно не воспринимаешь запаха природы. Посмотри, какое небо. Не туда посмотрел… Леонид Сергеевич, чем, по-вашему, пахнет?

– Тополем, – помявшись, ответил Леонид Сергеевич и быстро добавил: – Но к этому запаху примешивается и бензин с пылью. Вы не скажете, сколько еще до Бугров?

– По спидометру – восемнадцать, – сказал Георгий Александрович. – Правда, может быть, он немного и врет…

– С каких это пор он стал врать? – спросила Марина Петровна.

– С тех пор как мы купили машину,

– В первый раз слышу. Если он и начал врать, то только с того дня, как ты ездил без меня в Таллин.

– Ты имеешь в виду мою институтскую командировку?

– Хотя бы.

– Что значит это «хотя бы»?

– Не злись, – сказала Марина Петровна. – Я знаю, что я старше тебя.

– Разбиться бы, – вздохнул Георгий Александрович. Он обернулся к своему пассажиру: – Вы ничего не имеете против, если мы немножко разобьемся?

– Откровенно говоря, не хотелось бы, – сказал Леонид Сергеевич. – Я везу ребятам семена, настольный теннис и городки. Они очень ждут меня, и мне не хотелось бы огорчать их.

– У вас есть люди, которых вы могли бы огорчить? – спросила Марина Петровна. – Не всем дано такое счастье.

Георгий Александрович снова затянул:

 
По диким степям Забайкалья…
 

– Мне кажется, – сказала Марина Петровна, – что труднее всего в вашей педагогической работе – привить детям отвращение ко лжи. Воспитать в человеке органическое чувство правдивости с детских лет – благороднейшая задача. Сколько горя приносит человечеству ложь! Бессмысленная, мерзкая, унизительная!

Ей приходилось почти кричать, чтобы слова ее были слышны сквозь громкое пение мужа.

– И даже тогда, когда человек уже уличен, – крикнула она, – он продолжает упорствовать! Вы наблюдали это у детей, Леонид Сергеевич?

– Бывает, – ответил он. – Их лучше тогда временно оставить в покое.

Она не расслышала, дотронулась до плеча мужа и раздраженно попросила его:

– Перестань! Это, наконец, невежливо… Что вы сказали, Леонид Сергеевич?

– Ребята врут по многим причинам, – сказал Леонид Сергеевич. – Иногда из страха наказания, иногда чтобы выручить провинившегося товарища – это самый сложный случай лжи, – иногда из чистой похвальбы. А чаще всего, Марина Петровна, они, вообще, говорят правду, и нам только кажется, что они привирают. Излишние подозрения очень ожесточают их. Я убежден, что если долго и систематически не верить честному человеку, то он непременно станет лжецом. У Толстого есть рассказ…

Георгий Александрович повернул голову вполоборота и сказал:

– Неважный писатель.

– Я говорю о Льве Толстом, – улыбнулся Леонид Сергеевич.

– Я тоже о нем. Тяжелый язык, длинные и не всегда грамотные периоды, скучновато.

– Вы, наверное, шутите, – сказал Леонид Сергеевич.

– Нисколько. Я был бы признателен вам, если бы вы могли доказать мне, чем, собственно, Толстой хорош.

Начиная сердиться, Леонид Сергеевич ответил;

– Доказывать такие вещи нельзя. Это бессмысленно. Это так же бессмысленно, как доказывать слепому, что восход солнца прекрасен.

– Я физик, – сказал Георгий Александрович. – Физика объясняет явления и посложнее. Причем, учтите, именно объясняет. Мы не можем позволить себе роскошь голословно утверждать. А здесь происходит довольно банальная штука: со школьной скамьи мы приучаемся повторять некоторые прописи: «Толстой – классик», «Толстой – гений», «Толстой – бог»… Из этого складывается культ, которому, как известно, свойственно полное отсутствие логики. С этой последней мыслью вы, я полагаю, согласны?

Он обернулся к своему пассажиру. Марина Петровна быстро сказала:

– Не оборачивайся. Смотри вперед, на дорогу.

– Только сегодня утром, – улыбнулся ей Георгий Александрович, – ты объявляла, что тебе абсолютно не хочется жить.

– Терпеть не могу самоубийц, – сказала Марина Петровна.

– Может, мы поговорим на твою любимую оригинальную тему: является ли самоубийство проявлением сильной воли или слабой?

«Уж лучше бы он говорил о Толстом, – подумал Леонид Сергеевич. – Черт с ним, я бы постарался стерпеть».

– Что же касается мемуарной литературы, всяких там воспоминаний, – сказал Георгий Александрович, – то совершенно очевидно, что ваш Лев Толстой был довольно несимпатичным типом.

– Послушайте, – сказал Леонид Сергеевич, расстегивая ворот рубахи, – вы понимаете, о ком вы это говорите?

– Это мое мнение.

– Мне жаль вас, – грубо сказал Леонид Сергеевич.

Почувствовав резкость своего тона, он вдруг сообразил, что сидеть в чужой машине и разговаривать с хозяином этой машины в таком тоне, вероятно, не очень прилично.

«Ну и пусть, – упрямо улыбнулся он в темноте. – Пускай не пристает… А бензина, что без меня, что со мной, машина берет одинаково…»

В крышу ударил дождь, колеса зашипели на мокром асфальте. Слабый свет приборного щитка освещал снизу лицо женщины, – оно было сонное, но через силу бдительное.

По учительской привычке Леонид Сергеевич попытался представить себе их обоих – физика и его жену – детьми. Из этого ничего не получилось. Тогда он передвинул время немного вперед и захотел увидеть их, ну, например, в десятом классе. Он почему-то тут же решил, что физик начал ухаживать за ней в десятом классе. Может, потому решил, что, став студентом, физик уже, вероятно, молол такую чепуху, которая должна была отпугнуть девушку. И вообще, интересно, чем же они обманули друг друга в молодости?..

– Все-таки вы мне не ответили, – настойчиво, но лениво продолжал Георгий Александрович. – Если бы кто-нибудь посмел при мне посягнуть на имя Ньютона или Лейбница, я бы с легкостью, в десять минут, оставил от невежды мокрое место. Свою принципиальную точку зрения человек должен обосновывать. – И, выждав минуту, не ответит ли что-нибудь пассажир, он сказал: – Тем более это странно наблюдать у учителя. Ведь ученикам же вы пытаетесь внушить уважение и любовь к тому писателю, о котором рассказываете по своей учебной программе.

– О господи! – сказал Леонид Сергеевич. – Но ведь это ребята!.. Даже если они сразу не понимают и не могут понять всего величия Толстого, то ведь к нему возвращаются за человеческую жизнь пять, десять раз и каждый раз находят в нем то, чего не понимали ранее. Мы все растем рядом с ним! Он открывает нам целый мир. Мы любим его героев или презираем их, но уже не можем без них обойтись. Они помогают нам жить…

«Как это все выспренно и глупо звучит, то, что я говорю, – досадливо подумал Леонид Сергеевич. – И зачем я это все произношу?..»

Ему вдруг стало ужасно скучно; он посмотрел на самоуверенный затылок Георгия Александровича, на его оттопыренные, как у Каренина, уши и замолчал, словно ткнулся лбом в стену.

– Забавно! Помогают жить? – переспросил с любопытством Георгий Александрович. – Чем же, интересно?

«Ох, как ты мне надоел!» – подумал Леонид Сергеевич.

– Ну хотя бы тем, что объясняют вам и вашу собственную жизнь, – ответил он.

– Мою?.. Нисколько. Сейчас все так усложнилось и в смысле техники, и в смысле…

– Да при чем здесь техника? – воскликнул Леонид Сергеевич.

Он хотел открыть окошко, но, раздражаясь, давил на ручку не в ту сторону, стекло не опускалось.

– Техника при том, – охотно объяснил Георгий Александрович, – что, чем она сложнее, тем сложнее и человеческие отношения. Это элементарно. И затем сама жизнь наша набирает такие темпы, что буквально не хватает терпения и сил читать очень длинные произведения. Хочется посоветовать автору: «Пожалуйста, покороче! Самую суть давайте, не разводите бодягу!» А уж в смысле языка у вашего Толстого…

– У тебя удивительная манера навязывать человеку свою точку зрения, – перебила его Марина Петровна.

– Если бы люди не навязывали друг другу своих точек зрения, то человечество по сей день ходило бы в звериных шкурах и добывало огонь трением.

– Вечно твои парадоксы, – сказала Марина Петровна.

– Игра ума, – сказал он.

– Вот именно – ума, а чувства – ни на грош!

– Ты, конечно, имеешь в виду мое отношение к тебе? – любезно осведомился он.

– Остановите, пожалуйста, машину, – попросил Леонид Сергеевич.

Он сказал это таким беспокойным тоном, что Георгий Александрович тотчас затормозил, а Марина Петровна испуганно обернулась:

– Что случилось?

– Я должен выйти, – сказал Леонид Сергеевич, дергая запертую дверь.

Перегнувшись через спинку переднего сиденья и все еще не понимая, в чем дело, Марина Петровна открыла машину. Сквозь распахнутую дверцу ветром внесло дождь.

Подхватив свой рюкзак, Леонид Сергеевич, неловко согнувшись и почему-то зажмурившись, хотя на шоссе была непроглядная тьма, выкарабкался на землю. Вероятно, машина остановилась слишком близко к обочине: мокрая земля поползла под ногами, и вместе с ней, цепляясь в темноте за траву, сполз куда-то вниз и Леонид Сергеевич. Канава была неглубокой, но в ней стояла вода, – это он почувствовал, хлебнув туфлями холодную жижу.

– Вы скоро? – нетерпеливо спросила из машины Марина Петровна.

– Счастливого пути! – донесся до нее откуда-то снизу веселый голос Леонида Сергеевича.

Она испуганно посмотрела на мужа и невольно – на свои пакеты, уложенные в углу сиденья.

– Странный тип, – сказала Марина Петровна. – Удивительные люди! Даже «спасибо» не сказал…

Георгий Александрович включил скорость и тронул машину с места.

– До Бугров еще семь километров, – сказал он. – Как он будет добираться в такую погоду?

– А я не понимаю, зачем ему понадобилось вылезать?

– Мы ему надоели.

– Ну, знаешь, это довольно нахально! Остановить машину, воспользоваться любезностью… Хотя я привыкла к неблагодарности.

– Начинается, – сказал Георгий Александрович.

– Гораздо горше, когда неблагодарен близкий тебе человек. Единственное, с чем я никогда не смогу примириться, это с ложью.

Георгий Александрович запел:

 
По диким степям Забайкалья,
Где золото ищут в горах…
 

– Роют, – поправила его Марина Петровна.

– Раньше рыли, а теперь ищут.

И он снова завел скучным голосом:

 
По диким степям Забайкалья,
Где золото…
 

Искоса посмотрев на жену, на ее печальное и ожесточенное лицо, он закончил строчку:

 
Где золото роют в горах…
 

А далеко позади, выбравшись из канавы, шел Леонид Сергеевич. Сперва ему были видны задние огни удаляющейся «победы», потом их быстро засосало теменью.

Дождь кончился. Вдоль шоссе стоял черный лес, от него тянуло запахом мокрой сосны. Леонид Сергеевич слышал свои крепкие шаги по асфальту; в ночной тишине они были какие-то особенно значительные.

Он не раскаивался, что вылез из теплой, сухой машины. Ему было невмоготу там.