Текст книги "Среди людей"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

ПОДАРОК

У Сергея Петровича умерла жена. После ее смерти остались у старика два больших страусовых пера, тонкие, длинные, до локтей, перчатки, три пары старинных бальных остроносых туфель и несколько платьев такого удивительного покроя, что соседка по квартире – постовой милиционер Маня, – выпросив как-то у Сергея Петровича примерить их, вернула платья, вся залившись здоровым деревенским румянцем.

Много лет назад жена работала в Театре музыкальной комедии. В те далекие времена актрисы докупали к казенному театральному гардеробу украшения, фальшивые драгоценности, нарядную одежду – все, что им было особенно к лицу. Принеся от портнихи новое платье, жена надевала его сперва дома, чтобы показать Сергею Петровичу и самой досыта насмотреться в зеркало. Он помогал ей застегивать на спине бесчисленные крохотные кнопки и крючки, а затем отходил в сторону и любовался издали. Жена совершала перед зеркалом поклоны, изысканные повороты, подбирала рукой шлейф, загадочно улыбалась, гневно хмурилась, обмахиваясь разноцветными пушистыми веерами, делала оскорбленное лицо, гордо откидывала назад голову – и все это быстро, одно за другим.

Потом, на спектакле, когда Леночка в новом наряде выходила к рампе кланяться, Сергей Петрович считал, сколько раз давали занавес. К сожалению только, у рампы рядом с женой толкалось довольно много актеров.

Оставшись одиноким, Сергей Петрович переменил комнату на меньшую, продал лишнюю мебель, но вещей жены не трогал: платья висели в шкафу на деревянных плечиках, а мелочи лежали в чемодане.

В новой квартире соседи жили дружно и не обижали старика. Жил он на свою пенсию, не капризничал; любил крепкий краснодарский чай, ванильные сухари и грибной суп. Как у всякого старика, у него были окостеневшие привычки, которые теперь уже никого не могли раздражать. Постовой милиционер в свободное время стирала ему белье, штопала носки, она жалела его за одиночество и непрактичность. Раз в месяц Сергей Петрович ходил в коммунальный банк платить по общим квартирным счетам за газ, за электричество, затем делал раскладку по комнатам; на ночь закрывал газовые краны в кухне и гасил повсюду свет.

Память его постепенно ослабевала и становилась причудливой: все отчетливей вспоминались давнишние события и куда-то просеивалось то, что случилось на днях. И отбирала эта память все самое лучшее из далекого прошлого, так, что жизнь получалась удивительно содержательной и трогательной. Перчатки, перья, платья жены были существенной частью этой прожитой жизни, и Сергею Петровичу захотелось, чтобы они не тлели зря в шкафу и чемодане.

Маня посоветовала ему обратиться в какой-нибудь театр.

– Можно выручить хорошие деньги, – сказала она. – Да где вам!.. Если бы фасон подходящий, я б сама взяла.

Сергей Петрович объяснял ей, что получать деньги за вещи жены он вообще не собирается: это было бы оскорбительно для ее памяти.

На другой день, чисто выбрившись и надев стираную рубаху с запонками, он собрался в путь; сперва надумал было взять с собой чемодан, даже выдвинул его из-под кровати и обтер пыль, но ворочать его было тяжело, а таскать и совсем невозможно.

Здание городского театра расположилось на шумной площади. Дверей в нем было много, они все стояли на запоре, кроме одной, маленькой, сбоку которой висела табличка: «Дирекция».

Сразу же за дверью, под огнетушителем, сидел худенький вахтер. Он спросил у Сергея Петровича пропуск.

– Пропуска у меня нету.

– А вы от какой организации?

– Я от себя. Моя фамилия Голубенцев.

У вахтера совсем недавно были крупные неприятности: он не впустил без пропуска какого-то сановитого представителя, тот распалился, вахтер тоже вошел в характер, и ему потом изрядно влетело; даже в месткоме его обругали чиновником. В войну вахтер был контужен и, вероятно, вследствие этого не умел быстро переходить от бдительности к борьбе с бюрократизмом.

Однако личность Сергея Петровича внушала ему доверие. Вздохнув, вахтер сказал:

– Пройдите к главному администратору.

Когда Голубенцев вошел в кабинет, главный администратор заканчивал разговор с толстяком военным. Они уже стояли по разные стороны стола и трясли друг другу руки.

– Значит, договорились? – спросил администратор; на узенький лоб у него свисала вьющаяся седая прядь. – В пятницу, шестого, кобыла будет у нас. И чтоб подобрал смирную, смотри!..

– Ясно, – ответил военный. – Зорьку дам, она бракованная.

Не выпуская его руки, администратор посмотрел на Сергея Петровича.

– Моя фамилия Голубенцев, – начал Сергей Петрович. – Я хотел предложить вам гардероб моей покойной супруги…

Администратор жестом остановил его и снова обратился к военному:

– И прикажи ее выгулять.

– Ясно, – повторил военный. – С полным кишечником она вам даст жизни.

Они наконец распрощались. Военный натянул галоши, стоявшие в углу, и ушел. Администратор откинул седую прядь со лба и взбил ее женским движением пальцев.

– Я слушаю вас.

Сергей Петрович повторил все с начала.

– Минутку, – поморщился администратор. – О каком гардеробе идет речь?

Сергей Петрович начал было перечислять вещи жены, но его остановили:

– Простите. К сожалению, театр никаких закупок у частных лиц не производит.

– Так я и не хочу их продавать, – сияя, прижал руки к груди Голубенцев. – Я их дарю…

– То есть как это дарите? – подозрительно прищурился администратор, но простодушно-взволнованное лицо Сергея Петровича чем-то тронуло его, и, хотя сущность дела оставалась для него не совсем ясной, он крикнул в соседнюю комнату своему помощнику:

– Николай Семеныч! Поди-ка сюда.

В кабинет вошел рыжий красавец. Откинутая назад голова, от которой остро разило одеколоном, зеркально выбритые, тугие щеки, продолговатая ямка, раскалывающая крупный, спелый подбородок, – все это делало его красоту слегка неприличной.

– Насчет кобылы для «Дон-Кихота» я договорился. А ты тут разберись с товарищем. Надо ему помочь…

С этими словами главный ушел. Его помощник плотно уселся в кресло, как в гнездо, и веселыми, наглыми глазами пробежал по Сергею Петровичу. Одобрительно слушая его, красавец кивал, посматривая на себя в толстое стекло, покрывающее стол.

– А вы хотите преподнести это в дар именно нам, нашему театру? – участливо спросил он.

Голубенцев кивнул.

– Кляузная штука, – вздохнул помощник. – Описи у вас нет?

– Какой описи?

– Ну вещей, о которых вы ходатайствуете.

– Нет… Но я могу их просто принести…

– Вот что мы с вами сделаем, – прикрывая глаза ладонью, перебил его помощник. – Вы составьте списочек, а я попытаюсь побеседовать с нашим главным бухгалтером, чтобы он поставил вас на баланс.

Выпростав свой широкий таз из кресла, рыжий красавец поднялся, улыбнулся, бросил прощальный взгляд своему изображению в толстом стекле и протянул Голубен– цеву руку.

– Ну, вот видите, как все ладненько получается!.. Когда Сергей Петрович был уже у двери, администратор окликнул его:

– Да, чуть не забыл. Списочек попрошу заверить в домохозяйстве и на имя директора черкнуть пару строк. Тогда все будет у нас железно.

Хотя Сергей Петрович и не очень хорошо понимал, для чего нужны все эти формальности, однако неожиданно появившееся дело, от которого он по старости отвык, развлекло его. Он купил хорошей бумаги, свежих чернил и вечером уселся за стол. Вещи жены были разложены на постели, на стульях. Сперва он перечислил их начерно, с помарками, а затем переписал набело. Утомившись с непривычки, Сергей Петрович снял пиджак и, сидя в подтяжках, тут же среди бумаг попил чаю.

Ему взгрустнулось. Он открыл форточку и покрошил хлеба голубям; потом снова сел за стол.

Никак ему не давалось заявление на имя директора.

«В связи со смертью моей жены, – выводил он, повторяя шепотом написанные слова, – с которой я прожил в согласии сорок семь лет, а также учитывая мой преклонный возраст…»

Нахмурившись, Сергей Петрович остановился. Жалобный тон раздражал его. Он начал сызнова.

«Моя покойная супруга, будучи при жизни актрисой, – снова скользил он пером по глянцевой бумаге, – ипокупая на свои личные средства…»

– Еще подумают, что я денег прошу, – поморщился Сергей Петрович. – И вообще Леночку сюда не надо…

«Я хочу подарить Вашему театру», – в который раз мучительно сочинял он, и этот последний вариант наконец-то понравился ему.

Назавтра в конторе домохозяйства список вещей заверить не удалось. Управхоза на месте не было: он писал контрольную по арифметике в вечерней школе. А паспортистка сказала:

– Я могу заверить только подпись вашей руки. Распишитесь при мне, чтоб я видела образец.

Хлопоты отняли у СергеяПетровича два дня. На третийон пошел в театр.

Подогнетушителем сидел другой вахтер. Позвонив главному администратору, вахтер долго объяснял, что к нему просится гражданин Голубенцев. Главный никак не мог понять, по какому вопросу – вахтер простуженно сипел и дул в трубку, – а когда понял, велел передать Голубенцеву, что его просьба направлена в бухгалтерию, куда ему и надлежит обратиться.

В бухгалтерии, за множеством столов, между которыми вились узенькие тропки, завтракало человек десять женщин разного возраста. Рядом с арифмометром кипел на электрической плитке большой артельный чайник.

Вежливый Сергей Петрович подождал в коридоре, опершись о косяк окна и глядя во двор; из каменного сарая выносили огромные декорации. Когда их положили лицом вверх, Сергей Петрович увидел осколок голубого неба с белыми простоквашными облаками и яркие паруса бригов. Перекурив, рабочие вынесли полотняное море и, сев на него, снова задымили.

В бухгалтерии затрещала счетная машина. Вошедшего Сергея Петровича направили в дощатый закуток главного бухгалтера.

Приветливый немолодой главбух, в галстуке бабочкой, в старомодном пенсне, терпеливо объяснял какому-то крупному, сытому мужчине, очевидно заслуженному певцу, что вычеты из его зарплаты сделаны правильно. При этом он несколько раз снимал пенсне и брался двумя пальцами за свою переносицу, словно ему хотелось чихнуть, а он таким способом сдерживался. Певец слушал, обиженно выпятив коротенькие толстые губы.

Когда он ушел, Сергей Петрович представился.

– Прошу садиться, – пригласил главбух. – Сейчас мы с вами вместе подумаем, каким образом вам помочь.

Голубенцев вынул из кармана свои бумажки и протянул бухгалтеру. Тот мельком проглядел их и накрыл рукой.

– Это все вздор и формалистика, – сказал он. – Надо вас прямо ставить на баланс.

Увидев непонимающие глаза Голубенцева, бухгалтер рассмеялся.

– От нашего тарабарского языка и вправду с ума можно сойти!.. Вникать вам в него совершенно ни к чему, Сегодня у нас что?.. Четверг? – Он придвинул к себе счеты и звучно щелкнул одной костяшкой вниз. – Стало быть, комиссия соберется в субботу. – Он сбросил вторую костяшку. – А заактируют они вас в понедельник… – Щелкнула третья костяшка.

Сергей Петрович как завороженный следил за пальцами главбуха, и такова была сила убежденности этого человека, что Голубенцеву казалось, будто не деревяшки скользят по проволоке, а четверг, суббота и понедельник.

Комиссия пришла в понедельник днем. Сергей Петрович загодя прибрал в комнате. Маня, сменившись с поста, стояла в кухне в стареньком фланелевом халате и грела в открытой духовке свои большие руки. Увидев, как Сергей Петрович хлопотливо и неумело выметает мусор, она забрала у него веник, намочила под краном, побила об край раковины и стала мести там, где Голубенцев уже водил им по полу.

– Удивляюсь я на вас, – сказала Маня. – Такое добро даром отдаете, да еще кланяетесь в ножки… Чего зря навязываться? Не хотят – и не надо.

– Да они хотят, – уверял ее Голубенцев. – Но только это довольно трудно оформить…

– Воровать – быстро оформляют, – сказала Маня. – Поражаюсь я на вас: семьдесят лет, а как на свете и не живши!..

В комиссию входили три человека: представитель постановочной части, оркестрант и пожилая артистка миманса – член цехкома. Артистка была в туфлях, которые не вынимались из бот, поэтому она, извинившись, вошла в комнату, не снимая пальто. Плотный скуластый работник постановочной части, очевидно, был председателем этой тройки. Сильно и цепко пожав руку Голубенцева, он обратился к своим спутникам:

– Знакомьтесь, товарищи… Голубенцев, Сергей Петрович. – И покуда члены комиссии встряхивали руку Сергея Петровича, председатель добавил: – Вот так незаметно, рядом с нами, живут благородные и бескорыстные маленькие люди.

Голубенцев зарделся, глаза его заслезились.

Председатель начал с платьев. Он подносил их к окну – погода стояла пасмурная. Оркестрант сел за стол, положил возле себя опись и принялся составлять акт.

– Костюм испанский, красный, с воланами, – диктовал от окна председатель, расправляя широкий подол Леночкиного платья, красный подол, которым она когда-то полыхала на сцене. – Вообще-то, вещи ношеные… В акте надо будет это отметить.

– Странное дело, – сказала пожилая артистка. – Ведь человек же дарит их!..

– А я не против, – миролюбиво ответил председатель. – Не пришлось бы только нам отвечать перед райфо… Вы, товарищ Голубенцев, не обижайтесь, – обернулся он к Сергею Петровичу. – Начет на свою зарплату никому получать не охота. Райфо слезам не верит!.. Пиши, Леша. Конфедератка для мазурки, голубая, с пером, мех белый…

Леша старательно записывал.

– Моли у вас! – покачал головой председатель. – Давно без супруги?

– В мае будет десять месяцев.

– А сколько вам, простите, годов?

– Шестьдесят восьмой.

– Ну, это еще жениться можно, – засмеялся председатель. – Сейчас пошла такая мода: молоденьких берут!.. У вас площадь хорошая, обстановка богатая, деньжата, наверное, водятся на сберкнижке…

– Иван Прокофьевич, это бестактно! – сказала артистка.

– А чего? Дело житейское, – успокоил ее председатель.

Покуда писался акт, произошла небольшая заминка с бальными туфлями: в одной из пар обе туфли оказались на правую ногу.

– Как же вы, товарищ Голубенцев, составляли опись и прохлопали? – укоризненно спросил скуластый председатель, вертя в руке маленькие атласные туфельки. – Так у нас ничего не получится… Вымарай, Леша, одну пару.

Наконец все было улажено. Торжественно подписали бумаги. Леша губами изобразил туш. От имени и по поручению постановочной части председатель горячо пожал руку Голубенцева и даже обнял его за плечи, а потом сказал, что для верности хорошо бы пригласить кого-нибудь понятым. Сергей Петрович пошел в кухню за Маней. Она вытерла руки о полу халата и с насупленным лицом вошла в комнату.

– Здесь, тетенька, – указал ей пальцем Леша то место, где она должна была расписаться. – И давайте нам ваш паспорт, я номер должен проставить.

Маня принесла милицейское удостоверение личности. Прочитав его, Леша присвистнул.

– Берегись, братцы! – весело сказал он. – Сейчас тетка нас всех оштрафует!.. А верно, что вы проценты от штрафов получаете? – подмигнул он Мане.

Забрав у него удостоверение, Маня сказала:

– Хромает у вас в театре политическая подготовка, – и вышла вон из комнаты.

Предполагая, что вещи сейчас увезут, Сергей Петрович стал укладывать их в большой чемодан. Но председатель остановил его:

– Значит, гардероб остается у вас на хранении. Теперь вы – лицо материально ответственное. Я дам вам знать, когда вы должны будете доставить его в театр. Транспорт у вас есть?

– Иван Прокофьевич! – всплеснула руками пожилая артистка миманса. – Побойтесь бога!.. Что вы мелете?

Председатель покрутил головой и улыбнулся.

– Насчет транспорта это я хватил лишку. Завертишься тут, ей-богу!

Артистка сердито отмахнулась от него, вынула из петлицы своего пальто коротенький пучок фиалок и приколола к пиджаку Сергея Петровича. Он поцеловал ей руку.

Прошла неделя. Аккуратно уложенный чемодан так и стоял на стуле подле окна. Жить рядом с ним было беспокойно, как на вокзале. Сергей Петрович начал сердиться.

На восьмой день ему позвонил наконец главбух и пригласил в театр.

– С вещами? – спросил Голубенцев.

– К сожалению, без, – торопливо сказал главбух.

В своем дощатом закутке, смущаясь и трогая переносицу двумя пальцами, он объяснил Сергею. Петровичу, что поставить гардероб на баланс не удалось.

– А на преступление я идти не могу, – развел он руками.

– Какой же выход? – сухо спросил Голубенцев.

– А вы не пробовали обращаться в художественную самодеятельность? К ним ревизоры из КРУ не так вяжутся…

– Все-таки это довольно странно, – сказал Голубенцев. – Я ведь, в конце концов, ничего не прошу.

– Ох, душенька! – сокрушенно вздохнул бухгалтер, – По-человечески вас понять можно… Вот что я вам посоветую. Артистка, которая входила в состав нашей комиссии, страшно из-за вас бушевала! Валерьянку пила… – Бухгалтер погладил Голубенцева по руке. – Предложите ей взять гардероб покойной жены частным образом… И вам без хлопот, и нам.

Подумав, Сергей Петрович согласился.

Растроганная артистка долго благодарила его. Забрав чемодан, она прислала ему на другой день большую корзину цветов и билет на премьеру балетного спектакля.

В день премьеры Голубенцев приехал за полчаса до начала. Выходя из автобуса, он увидел, как в переулке, за театральным зданием, вахтер прогуливает рослую белую лошадь.

Публика в театре была празднично одета. Горели яркие гроздья люстр, бойко торговал буфет. Голубенцев походил в фойе по кругу, с удовольствием вдыхая запахи духов и прислушиваясь к радостному гулу ожидания и шарканью ног.

В третьем ярусе он нашел свое место, примерился к биноклю и, чувствуя, как предвкушение праздника постепенно переполняет и его, осмотрелся вокруг. В оркестре он заметил того самого оркестранта, что приходил к нему с комиссией. Сейчас Леша был во фраке и налаживал свою скрипку.

Когда поднялся занавес, Сергей Петрович увидел огромное голубое небо с белыми облаками и яркие паруса бригов. Здесь они были гораздо красивее, чем во дворе, на земле. Потом выехал на знакомой кобыле длинный и никому не нужный Дон-Кихот. Вокруг него танцевали и размахивали руками. Балерина вертелась на одной ноге, вытянув другую параллельно полу. В бинокль были видны ее остановившиеся глаза и полуоткрытый улыбающийся рот.

Голубенцев с возрастающим нетерпением ждал, когда же наконец появится артистка, которой он подарил Леночкины вещи. Водя биноклем вдоль всей сцены, Сергей Петрович наконец-то нашел ее. Она стояла сзади, в углу, и держала поднос с чашками.

На ней было испанское платье и высокий гребень покойной жены.

ВРАЧА ВЫЗЫВАЛИ?
Киноповесть

Оживленная улица вечернего города. Сперва она едва различима в голубоватых сумерках, но вот, разом, вспыхнули фонари, и в фасадах новых домов поочередно, то тут то там, словно перемигиваясь и подавая сигналы друг другу, освещаются окна. От этого внезапного яркого сияния улица становится весело-нарядной: пришел тот час, когда люди торопятся в театры, в кино, в гости.

На перекрестке сгрудилась толпа, нетерпеливо пережидая красный глаз светофора.

Издалека, сперва едва слышно, доносится какой-то длинный неприятный вой. Он нарастает со стремительной скоростью. По осевой линии улицы мчится машина «скорой помощи». Она проносится на красный свет, и тревожный вой сирены еще долго стоит в ушах прохожих.

В кабине шофера рядом с водителем сидит врач. Лицо его хмуро-сосредоточенно.

В пустом кузове – молоденькая санитарка Надя Лузина. Явно нервничая, она поглядывает в окно машины, пересаживается на ходу с места на место, придерживая рукой чемоданчик с медицинскими инструментами; она кладет его к себе на колени, когда машину сильно встряхивает.

Врач, обернувшись, посматривает на нее, затем произносит;

– Только попрошу вас, хоть на этот раз, вести себя как следует.

– Хорошо, – кивает Надя.

Врач бормочет, обращаясь к шоферу:

– А кого-нибудь другого вместо нее мы не могли взять?..

Вой сирены заглушает ответ шофера.

«Скорая помощь» подъезжает к толпе, беспокойно собравшейся в центре проезжей части. Врач быстро вышел из кабины. Надя уже тоже оказалась здесь – она протягивает врачу чемоданчик с инструментами.

Проталкиваясь сквозь толпу, врач спешит к месту происшествия. Надя идет вслед за ним – и внезапно останавливается, услышав возгласы окружающих:

– А живой он?

– Да какое – живой! Кровищи там!..

– Ах ты господи! Чем же это его?

– Грузовиком сшибло…

– Пьяный, что ли?

– Да нет, приличный такой мужчина, шел с авоськой, нес макароны…

Из центра толпы раздаются по цепочке голоса:

– Носилки!

– Врач требует носилки!

Бегом Надя возвращается к машине. Выйдя из кабины, шофер распахивает заднюю дверцу. Надя вскочила внутрь, вытащила носилки, передала их шоферу, а сама засуетилась в кузове, словно именно здесь она сейчас нужнее всего.

Сквозь расступившуюся толпу, как по коридору, идут к машине врач с шофером, поддерживая носилки, на которых лежит человек, покрытый сверху пальто.

Уже с закрытыми дверцами, машина трогается с места, медленно пробираясь сквозь толпу окруживших ее людей.

Рядом с шофером в кабине пусто. В кузове склонился над раненым врач. Не глядя на носилки, Надя держит на своих коленях раскрытый медицинский чемоданчик и подает врачу шприцы, ампулы, вату, бинты.

У раненого мужчины забинтованы голова и нога. Обнажив его руку, врач делает ему инъекцию. Устало откидывается на спинку сиденья и вытирает тыльной стороной ладони пот со своего лба.

Хмуро, исподлобья, посмотрел на Надю. Она съеживается под его взглядом.

– Я же вас, кажется, предупреждал. Опять испугались крови?

Отвернувшись и укладывая инструменты в чемодан, Надя плачет.

Раненый открыл глаза, он видит плачущую Надю и слышит раздраженный голос врача:

– На кой черт вы пошли на медицинский? Из вас никогда не получится врач!

– Зачем вы ее ругаете? – шепчет раненый. – Она же меня жалеет.

Машина «скорой помощи» мчится по вечерней улице города.

Ночь. Сквозь открытые двери больничных палат сочится в коридор притушенный свет.

В дальнем конце коридора Надя Лузина моет пол. Она делает это истово, то сгибаясь в три погибели, то становясь на колени, чтобы обтереть плинтусы. Волосы выбились из-под ее белой косынки. Усталым движением руки она поправляет их.

Блестит наяренный пол. Над дверью одной из палат мигает сигнальная лампочка.

За освещенным столиком дежурной медсестры, стоящим в центре коридора, пусто.

Мигает лампочка вызова. Разогнувшись на мгновение и оглядывая вымытый пол, Надя заметила сигнал. Она быстро вытерла руки о полотенце, заткнутое за пояс халата, и побежала к дверям палаты.

Здесь несколько коек. На ближайшей из них, у самых дверей, лежит девочка, ей лет шесть. Нога ее в гипсе. Девочка не спит.

– А почему же вы пол в коридоре мыли? Разве доктора моют полы? – спрашивает девочка.

Надя не успевает ответить – с отдаленной койки раздается стон. Быстро подложив под загипсованную ногу девочки свернутое одеяло, Надя торопится к другой больной.

Напоив ее из поильника, Надя уже у следующей постели – здесь надо забрать и унести судно. Бесшумно движется санитарка Надя Лузина от койки к койке.

И снова она вернулась к девочке у двери.

– Опять не спишь? – шепотом спрашивает Надя.

– Ноге больно…

– А ты про нее не думай. Забудь про нее. Думай про что-нибудь хорошее.

Она садится к девочке на постель и кладет ее больную ногу себе на колено.

– Давай вместе думать, – говорит Надя. – Например, про собак… У меня была одна знакомая собака, она сама ходила в булочную за хлебом. Возьмет авоську в зубы и идет…

– А деньги? – спрашивает девочка.

– Деньги у нее в карманчике на ошейнике…

Надя очень устала, ей хочется спать, глаза ее слипаются. Привалившись боком к спинке кровати и держа ногу девочки на коленях, она продолжает говорить, постепенно задремывая:

– Возьмет полкруглого, возьмет батон или городскую… Колбаски сто граммов, сыра…

– А разве в булочной продают колбасу? – улыбается девочка.

Но Надя уже не слышит. Она спит.

И девочка, глядя на нее, тоже закрывает глаза.

Ординаторская больницы. Как обычно, это не очень уютная комната. Над столом горит электрическая лампа без абажура. Сквозь светлеющее окно пробивается рассвет.

Сидит за столом утомленный после ночного дежурства немолодой врач. Подле него лежат стопкой папки с историями болезней. Он делает в них записи; кажется, не будет конца этой работе – стопка уменьшается медленно.

Рядом с его локтем появляется стакан чая.

– Попейте горяченького, я крепкого заварила, – раздается женский голос.

– Спасибо, – рассеянно говорит врач.

Он отхлебывает чай, грея о стакан озябшие руки.

– Каши хотите, я могу из столовой принести?

– Благодарю вас, не надо.

Он поднял голову, щуря глаза от света лампочки над столом.

Надя снимает халат санитарки, вешает его на гвоздик. Придерживаясь за стенку, стоя, переобувается – сняла больничные шлепанцы и надела свои стоптанные туфли. Собрала с края стола толстую тетрадь и книги, укладывает их в старенький дерматиновый портфель.

Врач посмотрел на часы.

– Прямо на лекцию? – спрашивает он.

– Ага.

– Заснете небось после бессонной ночи?

– Ой, что вы! Это я на санитарии и гигиене сплю. А сегодня у нас терапия. Да и подремала я немножечко.

Она надевает пальто.

– Еще три годика – и все! Буду свободна, какптица…

Придвинув к себе снова стопку папок, пожилой врач ворчит:

– Врач и птица – это совершенно разные профессии. Кому из санитарок вы сегодня сдали дежурство? – без всякого перехода, все так же не подымая головы, спрашивает он.

– Зинаиде Степановне.

– Внушили бы вы ей, Надя, что больным не следует разбалтывать их диагнозы. Неужели эта дура не понимает, что тяжелобольных это травмирует?

– Хорошо, – говорит Надя. – Я ей скажу… Петр Иванович, можно вас спросить?

Он кивнул.

– Ну, а если человек очень болен? И если он очень просит: доктор, скажите мне правду, я должен успеть сделать распоряжения, я хочу знать, сколько времени у меня осталось…

Пожилой врач отвечает тихим, внезапно осевшим голосом:

– На прошлой неделе умер мой друг. Медик. Он умолял меня не скрывать от него точный диагноз. И я не скрыл, ответил ему – рак печени. Он сказал мне: спасибо за правду, но ты меня убил…

Все это пожилой врач произносит медленно, не отрывая глаз от папок с историями болезней и даже делая в них короткие записи.

Надя стоит с портфелем в руках и не решается уйти,

– Вы сегодня устали, да? – тихо спрашивает она.

– Немного.

Ей жаль его. Она хотела бы сказать ему что-нибудь

приятное.

– А две ваши пациентки из третьей палаты в понедельник идут на выписку…

Врач пишет, возможно он даже не слышит Надю. Тишина.

На столе, подле локтя доктора, появляется тарелка дымящейся каши.

Комната девушек в общежитии студентов-медиков. Три койки, три тумбочки, в центре – большой стол. Надя Лузина гладит на столе мужской пиджак; скоблит ногтем пятна, брызжет на него водой, отпаривает электрическим утюгом.

На другом конце стола, разложив перед собой тетради, занимаются две Надины однокурсницы.

– Обнаружение симптома Пастернацкого, – говорит Тоня ровным ученическим голосом, – позволяет нам диагностировать заболевание почечных лоханок…

– А точнее? Какое заболевание? – слышен нетерпеливый мужской голос. – Как оно называется?

– Называется пиелит.

– Ну, вот и отлично.

Теперь мы видим, что это произнес Сережа Кумысников. Он сидит без пиджака, в рубахе, поверх которой накинута Надина вязаная кофта.

– На троечку, девчонки, вполне потянете. А много ли нашему брату надо!..

– Тебе, Кумысников, хорошо говорить, – ноет Женя. – У тебя стипендию не отнимут. Ты талантливый…

– Я-то? Нисколько. Просто я точно знаю, чего хочу… У Рахманинова как-то спросили: в чем, по-вашему, заключается искусство виртуоза-исполнителя? Рахманинов ответил: в том, чтобы не задевать пальцами соседние клавиши.

Листая тетрадь, Тоня рассеянно спрашивает:

– Рахманинов – татарин?

– Русский, Тонечка, – спокойно отвечает Сергей. – В наше время врач не может быть универсалом. Надо сразу облюбовать свою область и не мазать по соседним клавишам Меня интересует хирургия легкого. А все эти грыжи, аппендициты – это банальные случаи…

Женя спрашивает:

– А если у человека все-таки грыжа?

– Найдутся сотни хирургов, которые преотлично сделают ему операцию.

– Значит, ты делишь врачей на чернорабочих и гениев?

– Нисколько. Я делю людей только по одному принципу: хочешь или не хочешь добиться, умеешь или не умеешь делать.

Тоня, скуластенькая, губастенькая, краснощекая девушка, возившаяся со своими тетрадями, мечтательно потянулась.

– Мало ли чего я хочу… Девчата, я хочу быть принцессой!

– Принцесса, Тонечка, – вежливо говорит Сергей, – знала бы, между прочим, что Рахманинов – великий русский композитор. Следовательно, профессия принцессы тебе противопоказана.

– Слушай, Кумысников, – говорит Тоня, – а что б ты сделал, если б был всемогущим царем?

– В феврале семнадцатого года отрекся бы от престола и в октябре устроил Октябрьскую революцию.

– А потом?

– А потом поступил бы на медицинский и стал работать в области хирургии легкого… Надя, ты скоро? Мы же в кино опоздаем.

– Сейчас, последний рукав остался…

– Десять коров на меня приходилось, – негромко говорит Тоня. – Три раза в сутки доить. Верите, девочки, я и ночью, во сне, пальцами вот так делала. Доила. От этой работы аж до плеча ломит руки… Вот ты. Кумысников, ругаешь меня: того я не знаю, этого… А откуда мне знать? Наша деревня – сто пятьдесят километров от железной дороги. Я в начальную школу пятнадцать километров туда-назад бегала…

– Ломоносов знал, – говорит Кумысников. – А тоже был из деревни. Архангельская область. Село Холмогоры. Пешком, между прочим, пришел в Санкт-Петербург.

– И прописали его? – прищурясь, спрашивает Тоня. – И из колхоза отпустили?..

– Ну, завелась наша Тонька! – Женя обняла ее.

– Ты, Кумысников, в санитарках не служил? За больными не таскал горшки, как мы вот с Надькой? Навоз за скотиной не убирал? Тебе сколько лет?

– Ну, двадцать два.

– А мне двадцать семь. И я баба, а ты мужик.

– Тонечка, – миролюбиво говорит Сергей, – но кто-нибудь же должен у нас доить коров!

– У тебя все – кто-нибудь: грыжу ушить – кто-нибудь, за скотом ходить – кто-нибудь…

Сергей улыбнулся.

– А между прочим, удрала-то из деревни ведь ты, а не я. – Он дружелюбно коснулся ее плеча. – Не сердись, Антонина. Просто у нас по-разному сложились биографии. Кстати, когда наш стройотряд возводил в совхозе коровник, я клал фундамент не хуже других. Ты даже сказала: Кумысников – молоток!

– Да ну тебя! – успокоилась внезапно Тоня. – Бери свою Надьку и уматывай. И лучше ее попытай: знает она, чего хочет?

– Знаю, кажется, – смущенно говорит Надя. – Может, это звучит наивно: я хочу научиться лечить людей. Столько горя я видела у себя в детдоме! – Еще более смешавшись от своей ненужной откровенности, она по-мальчишески тряхнула головой. – Вот только жутко хотелось бы выяснить, есть ли у меня для этого призвание, а то буду зря ишачить, а пользы – шиш…