Текст книги "Среди людей"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Сергей надевает пиджак, поданный ему Надей.

– Обнаружить заранее, есть ли у парня или девчонки призвание, нельзя. Это все болтовня.

– Ну почему же болтовня? Ведь можно же поговорить с ними, задать им вопросы…

– А ты уверена, что человек всегда отвечает то, что думает?

– Уверена. Если он, конечно, честный.

– Ладно. Возьмем только честных. Интересно, с помощью каких вопросов ты бы пыталась выяснить наличие призвания? Это ведь загадочная штука – человеческое призвание!.. Максима Горького, например, юношей приняли в оперный хор, а Федора Шаляпина – нет. Про Вальтера Скотта профессор университета сказал: «Он глуп и останется глупым всегда»… А с нами, будущими медиками, еще сложней. Вот, скажем, я, Сережа Кумысников, подал заявление в институт. А ты, заслуженный профессор Лузина, вызвала меня для собеседования. Спрашивай, задавай вопросы. Я буду отвечать.

Надя молчит. Спрашивает Тоня:

– А правда, Кумысников, почему ты пошел на медфак?

– Видите ли, профессор, я с детства люблю медицину.

Теперь спрашивает Надя:

– А что это значит – любить медицину?

– Это значит, что меня интересует раскрытие тайн природы именно в данной области: борьба с болезнями, продление человеческой жизни…

– Это ты, Сережка, говоришь про науку, а я спрашиваю, почему ты хочешь стать врачом?

– Профессор, – говорит Кумысников, – я, знаю, каких слов вы от меня ждете. Но я их не произнесу, ибо они широко известны. А все то, что широко известно, становится банальным…

До сих пор Женя молчала, уткнувшись в свои тетради. Сейчас она подняла голову и насмешливо посмотрела на Кумысникова.

– Боже ты мой, Сереженька, как тебе трудно живется! Все время надо стараться быть непохожим на других!..

По ночной пустынной улице идут Надя с Сергеем. Он обнял ее за плечи.

– Ты хороший парень, Надька!

Она неприметно вздохнула.

– Ребята мне часто это говорят…

– Понимаешь, с тобой как-то просто. Я еще в школе всегда чувствовал себя неловко с девчонками, вроде я вечно виноват перед ними.

– Ну в чем, например?

– Например, я не замечал, что у них новое платье. Иногда получалось парадоксально: те, у кого я все-таки замечал новое платье, обижались на меня за то, что мне неинтересно разговаривать с ними. А те, с кем мне было интересно разговаривать, сердились, что я не замечаю, как они выглядят… И вечно мне нужно было оправдываться…

– Просто ты еще никого не любил, Сережа.

– Ого! Еще как любил!.. В девятом классе я влюбился в нашу биологичку. И ужасно мучился.

– А она догадывалась об этом?

– Ты с ума сошла! Я выискивал редкие книги в библиотеках, штудировал их и ставил ее в тупик своими вопросами. Однажды она даже разрыдалась на уроке…

– А зачем ты это делал?

– Не знаю… я часто поступаю не так, как хочу.

– И потом жалеешь?

– Иногда… Ты не думай, что я циник, Надька. Тебе я могу сказать: неохота быть сентиментальным слабаком. Помнишь, мы в школе учили про Рахметова. Он спал на гвоздях, нам казалось это смешным и даже глупым. У настоящего человека должна быть одна мечта – огромная, на пределе его возможностей. Такая, к которой он упрямо идет всю свою жизнь.

Любуясь им, Надя спрашивает:

– Но он доходит до нее?

– Непременно. И это не имеет ничего общего с карьеризмом: у карьериста мелкая цель, а не мечта, и средства у него мелкие и мерзкие.

– А у меня, Сережка, нету одной огромной мечты. Уж я думала, думала, ничего не могу придумать. Все какое-то крохотное, как в детском магазине.

Он снова дружески обнял ее.

– Мечту, Наденька, не придумывают. Она должна быть растворена в крови, она должна доставлять человеку и муки и наслаждение. Ты знаешь, что, по-моему, движет гениальным ученым? Вовсе не желание раскрыть тайны природы. Это все бодяга для интервью. На самом-то деле гений испытывает неслыханное наслаждение от своей работы – он без этого не может жить, это форма его существования…

– Сказать тебе? – Надя подымает на него глаза. – Вот сейчас у меня мечта, чтобы мы долго-долго шли по этой улице. Чтобы она нигде не кончалась. Это мелко, Сережа?

– Ну, почему же… Это тоже жизнь, только другая ее область.

– А один человек может жить сразу в двух областях?

– Черт его знает… Наверное, может. Если чем-нибудь жертвует.

– А ты бы мог?

– Не знаю. Не пробовал… Обнявшись, они идут по улице.

Снова комната девушек в студенческом общежитии. Ночь. Слабый свет уличного фонаря в окне. Лежат на своих постелях Тоня и Женя. Надя только что вошла, она медленно раздевается, снимает пальто, туфли, шапочку.

– И приеду я к себе в деревню Федоровку доктором, – говорит Тоня. – Нарочно пять лет не ездила на каникулы. Чтоб потом все удивились. Думаешь, я там у себя не могла выйти замуж? Ко мне крепко сватались! С домом, с хозяйством. Но я очень, девочки, самолюбивая. Деньги мне – тьфу… Главное, чтоб уважали.

Женя не слушает ее. Женя говорит о своем:

– Интересно, почему ночью кажется – все исполнится? А утром проснешься – и понимаешь: дура ты, дура… Надька, ну как? Хорошее кино?

– Ничего. – Голос Нади бесцветен.

– Переживательное? – спрашивает Тоня.

– Тонька! – смеется Женя. – Ты по-русски когда-нибудь научишься говорить?

– А что, опять не так? Ну и ладно. Еще посмотрим, кто из нас раньше станет заврайздравом. У нас в районе знаешь как люди нужны?

Женя внимательно смотрит на Надю.

– Ты что такая?

– Обыкновенная я…

– У нее все в порядочке, – говорит Тоня. – Раз Сережка Кумысников за нее взялся, он ее до ума доведет. Будь спок! В случае, на свадьбе водки не хватит, я брагу сварю…

Из-за занавески у двери, куда скрылась Надя, не слышно ни звука. Женя вскакивает с постели, бежит туда в закуток.

В закутке, прислонившись лицом к шкафу, стоит Надя.

– Он обидел тебя? Обидел? – Женя обнимает ее.

– Нет…

– Ну что, Надюша? Ну что, скажи?..

– Он… говорит… что я… хороший парень… Рыдает.

Двор. Надя рассматривает номера квартир в подъезде. Со своим чемоданчиком побежала вверх по лестнице. В том, как она движется, уже чувствуется некоторая уверенность и сноровка.

Еще по одной лестнице поднимается Надя. И еще по одной.

В следующем доме ей повезло – она оказалась в лифте. Устало прислоняется к стенке кабины. На лице ее блаженная улыбка. Доехав до нужного этажа и уже открыв дверь лифта, Надя вдруг прикрывает ее и нажимает кнопку спуска. Ей захотелось прокатиться. Доехав до первого этажа, она снова нажимает кнопку.

Надя вышла из лифта. Остановившись у шикарной двустворчатой двери (такие двери были в барских старых домах), она поправила привычным жестом прическу и даже посмотрелась в карманное зеркальце. Нахмурившись, попыталась построить солидное выражение лица. Не выдержав, подмигнула своему изображению и показала ему язык.

Надавила кнопку звонка. Еще раз одернула на себе легонькое пальто.

Из-за двери – густой женский голос:

– Кто?

– Я из поликлиники.

Дверь распахивается. В хорошо обставленной, просторной прихожей с огромным зеркалом в раме красного дерева стоит полнотелая седая дама. Она окидывает Надю удивленным взглядом.

– Мы вызывали доктора, – на последнем слове дама делает заметное интонационное ударение. – Врача, – повторяет она.

– Я пришла, – отвечает Надя.

– Попрошу вас снять пальто и вымыть руки.

Надя робко пристраивает свое пальто на шикарной вешалке.

Дама приоткрывает дверь в одну из комнат и произносит тихо, но явственно:

– Алексей, из поликлиники пришла какая-то девочка, утверждает, что она врач.

Затем дама указывает Наде рукой вглубь коридора:

– Ванная – вторая дверь налево. Мыло – на магните. Полотенце для рук – голубенькое. Уборная – рядом. Вода спускается ножной педалью справа от унитаза.

Надя моет руки в роскошной ванной комнате. Не сразу она находит мыло: мыльницы нет, оно висит на магните. Надя дважды открепляет его от магнита и снова прикрепляет: здесь вообще множество удобных мелочей, их интересно рассматривать.

Но вот Надя уже в спальне.

На огромной двуспальной постели, под необъятным пуховым одеялом, лежит маленький щуплый мужчина в пижаме. Он, очевидно, пристраивал марки в альбом, а сейчас отложил его в сторону.

Седая дама удобно устроилась в мягком кресле.

Надя сидит на низком ковровом пуфе. Сидеть ей на этом пружинистом пуфе здорово неудобно – ее покачивает из стороны в сторону. Держа свой старенький портфель на коленях, она простреливается сейчас навылет двумя парами строгих глаз.

Наде хотелось бы поскорей осмотреть больного, но с ней ведут светскую беседу.

– Вы, вероятно, недавно кончали, милочка? – спрашивает дама.

– Я учусь на шестом курсе.

– Колоссально! – произносит мужчина без всякого выражения.

– И вас уже самостоятельно направляют к пациентам? – любезно допытывается дама.

– Если встречается что-нибудь сложное, я консультируюсь со специалистами, – незатейливо отвечает Надя. – У нас в поликлинике очень хорошие специалисты.

Роясь в портфеле, она вынимает карточку больного. На пол падает стетоскоп, рассыпаются учебники. Наклонившись, Надя подбирает все это.

– Не хотите ли, доктор, чашечку кофе с бутербродом? – спрашивает дама.

– Ой, что вы, спасибо, я сыта… Надя обернулась к больному:

– На что мы жалуемся? – Тон ее чрезмерно, по-студенчески профессионален; она придвигается вместе с этим проклятым пуфом к постели.

Однако больной не успевает ответить. Вместо него отвечает жена:

– Видите ли, деточка, Алексея Петровича пользует профессор Любимов. Мы верим ему как богу!.. Я думаю, что вам не стоит тратить свое золотое время на осмотр…

– Значит, вы не вызывали врача из поликлиники? – удивленно спрашивает Надя.

– Вызывали, – дама очаровательно улыбается. – Алексею Петровичу необходим бюллетень. Надеюсь, вам уже доверяют выписку больничных листов?

– Доверяют, – растерянно кивает Надя.

– Вот и чудненько.

Поднявшись, дама подошла к своему туалету, сдвинула с его края флаконы и баночки.

– Здесь вам будет удобно. Три дня нас вполне устроят.

Невольно поднявшись вслед за ней, Надя приблизилась к туалетному столику. Дама придвинула ей кресло. Из большого хрустального бокала дама вынула авторучку.

– Прошу вас. Это перо я привезла из Парижа. Боже ты мой, какая это была сказочная поездка!..

Ошеломленная стремительным, напористым щебетаньем дамы, Надя опустилась в кресло; не в силах оторвать взгляда от нее – как кролик от удава, – Надя на ощупь вынимает из своего портфеля бланк бюллетеня.

– Да, забыла вам сказать диагноз профессора Любимова – колит. Кажется, деточка, это следует писать по-латыни… Вероятно, вы уже проходили колит?

Парижским пером Надя заполняет бюллетень. Дама нависла над ее плечом.

Выйдя из квартиры и уже спустившись на несколько ступенек по этой шикарной лестнице, Надя вдруг взбежала обратно к запертым двустворчатым дверям – лицо у нее раздосадованно-решительное, – она протянула было руку к звонку и все-таки не позвонила. Ударив кулаком по дверному плинтусу, в злости на себя прикусив губу, она медленно пошла вниз.

Мчится по улице бойкий «москвичок» неотложки. За баранкой – грузный, сонный шофер. Рядом с ним Надя Лузина. На коленях ее докторский чемоданчик. Надя раскладывает на чемоданчике карточки вызовов.

Шофер покосился на нее.

– Сколько осталось?

– Пять.

– Обедать пора.

– Семен Петрович, миленький, хотите, я вам дам бублик? Очень вкусный бублик. С маком.

Сует ему надкусанный бублик.

Мчится дальше «москвичок».

И вот уже у постели больного сидит Надя; докторский чемоданчик подле ее ног. Больной неподвижен, на его бледном лице пот. Он лежит в пиджаке, башмаки торопливо сняты, они брошены как попало. Галстук на шее сдвинут, воротник расстегнут. Глаза больного закрыты. Ему лет за шестьдесят, а может, это только сейчас кажется так.

Высокая худая женщина растерянно стоит в ногах больного мужа: через ее плечо перекинуто кухонное полотенце, концом которого она трет и трет уже давно сухую тарелку.

Женщина смотрит на Надю с такой надеждой и верой, что Наде даже как-то не по себе. Вид больного ей не нравится. К осмотру она еще не приступила, только вынула из кармана халата стетоскоп.

– Когда это случилось? – спрашивает Надя. Взволнованная женщина отвечает подробно:

– Я стояла на кухне, мыла посуду, и вдруг – звонок… У Кости, конечно, есть свои ключи, а по вторникам у них в школе педсовет, значит, раньше пяти я его и не ждала домой…

– Варя, это доктору неинтересно, – раздается тихий голос больного.

– Открываю дверь – представляете себе! – Костю вносят двое незнакомых молодых людей!..

– Не вносят, Варя… Они меня только поддерживали. Я бы и сам дошел…

Надя наклоняется к нему:

– Что вы почувствовали, когда вам стало плохо?

– Замутило. Закружилась голова. И в глазах задвоилось… Мне и один-то наш завуч осточертел до смерти, а тут смотрю на него – двое…

– А сейчас? – Она вынула из чемодана прибор для измерения давления.

– Немножко получше.

Нажимая грушу прибора, Надя следит за шкалой, и по ее лицу видно, что давление высокое.

– Вероятно, понервничали на уроке? Он отрицательно качает головой.

– На уроках я спокоен…

– С детьми трудно, – говорит Надя, особо не задумываясь, лишь бы отвлечь больного от его тягостного состояния.

– С детьми легко. Со взрослыми трудно… Особенно если они кретины… Варя, положи тарелку, она уже сухая…

– В больницу я его не отдам, – выпаливает она. Надя вынула из кармана карточку больного, заглянула в нее.

– Все будет хорошо, Константин Иванович. У вас немножко подскочило давление. Главное сейчас – покой. Абсолютный покой.

– Покой и воля… – прошептал больной.

– Что? – наклонилась к его губам Надя.

– На свете счастья нет, но есть покой и воля, – ясно произнес он.

Надя растерянно смотрит на него: может, он бредит?

– Это стихи Пушкина, – неожиданно громким голосом говорит больной учитель; сознание его, действительно, то и дело смещается. – Прошу выучить их к следующему уроку.

– Хорошо, – кивает Надя. – Я выучу.

По улицам шныряет «москвичок» неотложки. Кажется, что даже он изнемог. Рядом с шофером – Надя. На ее докторском чемоданчике всего одна карточка.

Шофер покосился на эту карточку.

– Глафира? – спрашивает он.

– Глафира Васильевна, – кивает Надя.

– От баба! – кряхтит шофер. – Дня не проходит, чтоб не трезвонила в неотложку…

«Москвичок» въезжает во двор старого дома. Когда Надя вышла из машины, шофер высунулся в дверцу и крикнул вслед:

– Вколите ей два кубика, и все!..

Оплывшая старуха открывает Наде дверь. Поверх ночной рубахи накинут на плечи старухи мятый ситцевый халат. Она дышит астматически, со свистом. Вслед за ней идет Надя по длинному коридору коммунальной квартиры.

Комната метров десять. Неприбранное постельное белье на железной кровати. По стенам приколоты репродукции из «Огонька». Есть шкаф, есть даже телевизор, но все это такое же осевшее и разваливающееся, как и сама Глафира Васильевна. В углу на тряпках лежит толстый, неповоротливый фокстерьер. Он тоже похож на свою хозяйку.

Войдя в комнату, старуха тотчас опускается на стул у стола и, скинув с левого плеча халат, обнажает исколотую инъекциями руку.

Тем временем Надя вынимает из чемоданчика шприц, ампулу, вату. Старуха бдительно следит за всеми этими приготовлениями.

– Эфедринчику, золотце, не жалей. Сделай два кубика, – и без всякого перехода добавляет: – Забегал вчера Федька, посидел пять минут, развернулся и пошел. Сунул в коридоре десятку и просит: только не сказывайте, мама, моей Люське. Я ему говорю: Федя, а Федя…

Надя делает ей укол.

– И то удивляюсь, с чего это он забежал спроведать меня? Не ты ли, золотце, звонила ему?

Комната студенческого общежития. Вечер.

Женя накрывает на стол, доставая из шкафа самую разнообразную посуду.

Надя чистит картошку.

Женя. Жрать хочется сумасшедше!.. Между прочим, если тебе понадобится после ужина остаться с Сережей вдвоем, то я тактичненько исчезну. А Тонька дежурит в ночь…

Надя. Никому это не нужно.

Женя. Дура.

Надя (не желая продолжать этот разговор).А наверное, старые врачи были талантливей, чем мы.

Женя. Здрасьте.

Надя. Сейчас приходит ко мне больной, я его отправляю на рентген, на электрокардиограмму, требую анализы, измеряю ему давление… А раньше? Приложит доктор свое ухо к груди, к спине, пощупает живот…

Женя. Кустарщина.

Надя. Уж лучше кустарщина, чем ремесленничество.

Женя (смеется).Ох, у меня сегодня был случай! Является на прием дядечка, крепонький такой, румянец от уха до уха. Закрывать бюллетень, выписываться на работу. Не с моего участка, с соседнего, а там врач в отпуске. Ну, мне как-то неудобно только расписаться, и все. Дай, думаю, я его для солидности послушаю. Слушаю легкие, и кажется мне, что у него пневмония. Чем больше слушаю, тем больше кажется. А он стоит, улыбается. Ему смешно, что я молоденькая и слишком над ним, здоровяком, хлопочу. Отправляю его на рентген. Приходит через полчаса, приносит заключение рентгенолога: пневмония правого легкого. Я чуть не бросилась целовать этого дядечку! Пневмония, говорю ему радостно, у вас пневмония!.. (Смеется.)Такая счастливая, что поставила правильный диагноз!.. Надька, довольно чистить, я помираю с голоду, беги варить на кухню.

Надя (подымается, берет кастрюлю).И совершенно мы слепые котята, Женечка!.. А ведь через неделю получаем диплом.

Женя. Подумаешь! И так работаем врачами… Стой. Я тебя причешу.

Она подбегает к Наде и пытается причесать ее.

Надя (покорно подставив свою голову).Знаешь, какое мое самое большое желание? Выспаться! За все шесть лет выспаться. Я вчера на ночном дежурстве подсчитала: у меня недосыпу пять тысяч двести тридцать два часа…

Женя. А еще говорят, что ты добрая. Патлы у тебя жесткие.

Надя. Я не добрая. Я растерянная.

Женя. И туфли мои надень. Быстренько.

Скинув свои туфли на высоких каблуках, она заставляет Надю тут же переобуться.

Женя. Жить надо так: придумывать себе праздники. Не общественные, а личные. Решаю с утра – сегодня у меня праздник. Знаешь, как это заразительно действует на окружающих?

Надя (улыбнувшись).Фантазерка ты.

Женя. И врунья. Врать, Наденька, интересно. Как будто два раза живешь: один раз по-настоящему, а второй – по-выдуманному. Имей в виду: сегодня день твоего рождения.

Надя. С ума сошла.

Женя. Ну, беги. Не забудь посолить.

Комната общежития уже окончательно прибрана. Стол накрыт.

Стук в дверь. Торопливо что-то жуя и надевая на ходу пальто, Женя впускает Сережу Кумысникова.

Кумысников. По какому случаю банкет?

Женя. У Нади день рождения.

Кумысников (удивленно).А мы ведь праздновали его зимой.

Женя. Значит, сегодня именины. Святая Надежда. Была такая.

Она подходит к Кумысникову, вынимает из верхнего карманчика его пиджака гребенку.

– Подаришь Наде. Садись. И веди себя соответственно дате.

– То есть?

– Мне обрыдли ваши разговоры о науке. И вообще, дай себе сегодня отпуск от своей образованности. – Повертевшись и охорашиваясь, останавливается перед ним. – Сережка, тебе когда-нибудь делали анализ крови?

– Делали.

– Ну и как?

– Нормально.

– Странно. По-моему, там у тебя вместо плазмы – бульон. Из кубиков. Шесть литров тощего бульона в системе кровеносных сосудов. Брр, какая скука!

Он смеется.

– Ты куда уходишь?

– Скоро приду. Надя на кухне, сейчас принесет картошку. Оставьте штучки три.

Ушла.

Кумысников прошелся по комнате, повертел в руках книжку, оставленную Надей на столе.

– А Женя где? – раздался голос за его спиной.

С кастрюлей дымящейся картошки вошла Надя.

– Поздравляю тебя, Надюша. И прими этот символический подарок.

– Успела все-таки наврать, – смеется Надя. Они садятся за стол, едят.

– Тебе нравится, как я причесана?

– Отлично.

– А ты заметил, что я в новых туфлях?

– Конечно заметил. Отличные туфли.

– Женькины. И прическа Женькина.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Чтоб ты не воображал.

Они едят. Сережа Кумысников – человек уверенный, но сейчас он несколько смущен Надиной прямотой.

– Хочешь вина? – спрашивает Надя и, не дождавшись ответа, вскакивает и достает из шкафа бутылку. – Портвейн. Женя велела, чтоб я устроила нам праздник. Выпьем. Ты догадался, что она нарочно оставила нас вдвоем?

– Я об этом не думал, – он улыбнулся. – Ты уж слишком старательно повторяешь все, чему тебя научила Женя.

Надя спросила:

– Сережа, тебе жалко больных, которых ты оперируешь?

– Я пока еще не оперировал, а только ассистировал на операциях.

– Ну, все равно, жалко?

– В общем, конечно. Но я думаю, что настоящий, талантливый хирург руководствуется не столько жалостью, сколько желанием сделать грамотную, удачную операцию.

– Когда я впервые попала в анатомичку, – говорит Надя, она уже немножко опьянела, – я не спала потом всю ночь… Я думала: лежит передо мной на холодном мраморном столе труп неизвестного человека. Никому не известного. И никому не нужного, прожившего настолько одинокую жизнь, что его даже некому похоронить.

– А на ком, по-твоему, надо учиться анатомии? – спрашивает Сергей.

– Не знаю. Ничегошеньки я не знаю… Расскажи мне что-нибудь.

– Из какой области?

– Почему люди боятся быть добрыми? Я никогда не слышала, чтобы, говоря о ком-нибудь, сказали просто: он добрый человек… Говорят – умный, говорят – мужественный, талантливый, энергичный…

Кумысников пожал плечами.

– Доброта – абстрактное понятие. Важно ведь, на кого она распространяется.

– Боже мой, какой ты правильный человек, Сереженька! И все мне в тебе ужасно не нравится…

– Надька, ты пьяна, – серьезно говорит Кумысников. – Плетешь какую-то ерундовину.

Надя поднялась.

– Иди домой, Сережа. Спасибо, что навестил. Жене я скажу, что мы целовались, иначе она рассердится.

Кумысников делает шаг к ней.

– А я и вправду могу поцеловать тебя…

– Неохота, Сережа. Иди. Он вышел.

Надя сперва начала убирать со стола, потом подошла к зеркалу, посмотрелась в него и сказала:

– До чего ж ты некрасивая, Надька!..

Огромная аудитория, раскинувшаяся высоким амфитеатром. Она так велика и так округлена, что ее не охватить одним взглядом. Где-то внизу, в центре аудитории, – кафедра, кажущаяся игрушечно-маленькой, если смотреть на нее сверху, из последних рядов, расположенных под потолком.

На этой кафедре едва различима тоненькая фигурка в белом докторском халате и белой шапочке.

Сотни юношей и девушек, празднично одетых и насвежо причесанных, до краев заполнили чашу аудитории. Сперва здесь стелется нестройный гул голосов – молодые люди еще только уселись на свои места.

Откуда-то снизу раздается в микрофон голос ректора:

– Вынести знамена!

И тотчас – тишина.

По ступенькам проходов аудитории, снизу вверх, со знаменами в руках поднимаются девушки и юноши, одетые в форму строительных студенческих отрядов. И тот же голос произносит:

– К принятию присяги приготовиться!

По всему гигантскому полукружию амфитеатра застучали откидные сиденья стульев – молодые люди встают. Они делают это не по-солдатски слитно, а неумело, вразнобой. Все взгляды устремлены вниз, к центру.

Очевидно, именно поэтому никто не замечает, что в дальнем ряду под потолком, у самой стены, так и не поднявшись, прикорнула Надя Лузина. Одетая в свою лучшую кофточку и юбку, непривычно завитая, она привалилась плечом к стене и сладко спит – сон сморил ее после очередного суточного дежурства.

А на кафедре, с побледневшим от волнения лицом, стоит в докторском халате и шапочке Сережа Кумысников. Он напряжен, скулы плотно сжаты, и, хотя глаза его направлены на застывших в молчании однокурсников, вряд ли он различает сейчас их лица. Голос его негромок, но в аудитории так пронзительно тихо, что его слышат все:

– Получая высокое звание врача и приступая к врачебной деятельности, я торжественно клянусь… – медленно произносит он.

– Клянусь! – это уже голос Тони, она стоит в том самом дальнем ряду под потолком, где за несколько стульев от нее спит Надя.

– Клянусь! – истово произносит Женя, вцепившись пальцами в кончики нового шарфика.

Держа руки по швам, как и положено мужчине во время присяги, Сережа Кумысников продолжает:

– Клянусь относиться к больному с любовью, вниманьем и заботой. Стремиться по первому зову оказать ему необходимую помощь. Хранить врачебную тайну…

На стене, позади кафедры, два полотнища. На них написано:

«Где есть любовь к людям, там будет и любовь к врачебному искусству». Гиппократ.

«Спешите делать добро». Доктор Ф. Гааз.

Все так же, привалившись плечом к стене, спит Надя. Краем глаза Тоня уже заметила это и пытается хоть как-нибудь, через соседей по стульям, разбудить подругу.

– С ума сошла, Надька! – шепчет она.

Однако, взволнованные происходящим торжеством, соседи не слышат и не понимают Тониных знаков.

Голос Сергея. Все знания и силы посвятить охране здоровья человека, добросовестно трудиться там, где этого требуют интересы общества…

И наконец звучат заключительные слова – теперь уже гремит вся аудитория:

– Верность этой присяге клянусь пронести через всю свою жизнь!

Пожалуй, лишь мертвый не очнулся бы от подобного мощного хора, – Надя проснулась. Она вскочила на ноги, в ужасе от того, как это могло с ней произойти; торопливо озираясь, заметили ли окружающие ее позор, она успевает выпалить только одно слово:

– Клянусь!

Неподалеку от кафедры сидят в первом ряду два старика профессора: маленький тщедушный терапевт и могучий, с седой львиной гривой, анатом.

Могучий анатом склонился к тщедушному терапевту и кричит ему в ухо, перекрывая шум:

– Черт возьми, Витя! С каждым выпуском я становлюсь все сентиментальней: это зрелище волнует меня, словно не они, а я заканчиваю курс!..

Терапевт озабоченно посмотрел на него, вынул из верхнего кармана своего пиджака столбик таблеток валидола и протягивает ему одну.

– Положи под язык, – велит он. – И не глотай, по своему глупому обыкновению, а соси.

Снова тихо в аудитории. Стоит на кафедре маленький старик профессор, его голова едва возвышается над краем кафедры. Обведя взглядом замерший безбрежный амфитеатр, он начинает:

– Глубокоуважаемые коллеги!

Впервые знаменитый медик обращается к ним как равный к равным. И едва заметное шевеление пробежало по рядам.

Сережа Кумысников подправил поаккуратней и повыше галстук.

Тоня незаметным движением натянула на колени слишком короткую юбку.

Женя огладила рукой свою чрезмерно пышную прическу, приминая ее.

Надя Лузина сконфуженно сунула ногу обратно в туфлю – вероятно, новая обувь тесновата ей.

– Сегодня вы все стали дипломированными врачами, – говорит профессор. – Однако я хотел бы предостеречь вас: стать врачом легче, чем быть врачом. Нынешняя медицинская наука вооружила начинающего молодого доктора средствами, с помощью которых он может спасти жизнь человека даже тогда, когда был бы совершенно бессилен сам великий Боткин. Вместе с тем появляются врачи, так напряженно следящие за показаниями новейших медицинских приборов, что забывают лицо больного. Для них не существует личность, характер страдающего пациента, а вместо него на третьей койке слева лежит «митральный порок» или «острый гастрит». И больной начинает тосковать о добром докторе, который, ничего не говоря, просто посидит минуточку вечером у его койки. Со времен Гиппократа между врачом и больным складывались доверительные отношения – духовное уединение вдвоем, охраняемое врачебной тайной. Я глубоко убежден, что каждому больному необходимо исповедаться врачу – ведь, сознательно или бессознательно, больной ждет от него не только совета, но и утешения. Бехтерев говорил, что если пациенту после беседы с доктором не становится легче, то медик этот должен оставить свою профессию…

Из аудитории шумно расходятся молодые врачи. На лестнице Сережа Кумысников поравнялся со стариком терапевтом. Вежливо остановил его:

– Извините, профессор… Вы сказали нам, что врач должен в клинике следить даже за подбором художественной литературы для больных.

– Говорил, – кивает профессор.

– Ну, а что бы вы порекомендовали для чтения самому молодому врачу?

Профессор задумчиво посмотрел на Кумысникова.

– Читайте, мой друг, «Дон-Кихота».

За наспех накрытым столом пируют трое.

Хозяина пиршества можно тотчас же угадать: он одет совсем по-домашнему – в пижамной куртке, на ногах шлепанцы. Это молодой человек вполне цивилизованной наружности. Воротник его белой рубахи под пижамной курткой повязан галстуком-бабочкой.

Молодого человека зовут Геной. Он – оркестрант, в просторечии именуемый лабухом. Друзья его, собравшиеся тут, тоже лабухи. Это ясно потому, что в углу подле стола сложены музыкальные инструменты в футлярах.

Все, что стоит на столе, уже выпито. Гости не сильно пьяны, но возбуждены в достаточной степени.

– Выпьем, братцы, за хорошую халтуру! – кричит один из них, беря в руки бутылку. Она пуста, но сгоряча гость не замечает этого и пробует налить из нее в рюмку. – Подумать только, что бы делали люди, если б на свете не существовало халтуры! Жаль, нет у нас такой статистики, а то установили бы: половина России живет на халтуру… Генка, сообрази у деда еще на килограмм!..

Молодой человек подымается и идет в дальний угол комнаты. Здесь, за ширмой, лежит на диване старик.

Геннадий появился за ширмой.

– Дед, будь человеком, дай десятку. Честное слово, отдам… Вчера зажмурился работник райпита, нас пригласили играть на похоронах… Дед, ты слышишь меня? Я же знаю, тебе утром пенсию принесли.

– На водку не дам, – тихо произносит старик.

Геннадий присел к нему на диван.

– Ребята ко мне пришли, дед…

– Каждый день ходят.

– Ну и что? Крепкий коллектив… Дед, а дед, вспомни, как ты сам был молодым. Нам охота погулять… Хочешь, я тебе за лекарством сбегаю?

– Пожалел бы ты меня, Геннадий, – говорит старик.

– Это можно, – радостно соглашается внук. Он наклоняется и целует старика. – Хочешь, мы тебе сыграем? – вскакивает. – Знаменитое трио из ресторана «Дунай» исполнит по твоему персональному заказу популярное попурри!..

Он выбежал из-за ширмы.

Громко играет трио. Подвыпившие музыканты стараются вовсю.

Старик лежит на своем диване.

Открылась дверь, вошла Надя Лузина в белом халате с сумкой в руках. По тому, как она взглянула на музыкантов – на Геннадия в особенности, – видно, что эта картина знакома ей и опротивела до предела.

Не говоря ни слова, Надя прошла к больному старику.

Музыка смолкла. Один из оркестрантов шепчет Геннадию:

– Теперь не даст. Чувиха все испортила.

– Вы не знаете моего деда, ребята! – подмигивает Геннадий.

Он заглядывает за ширму.

– Пардон, доктор… Дедушка, ты хотел дать мне десять рублей на расходы по хозяйству.

Секундная пауза. Старик вынимает из-под подушки кошелек и протягивает внуку деньги.

Внук исчез.

Подле старика хлопочет Надя. Она поит его чаем. Кормит, вынув какой-то пакетик с едой из своей сумки.

Шум в комнате усилился. Голоса пьяных оркестрантов стали громче. Очевидно, кто-то из них уже смотался за водкой.

На Надином лице смущение: вроде бы она чувствует себя виноватой за то, что здесь происходит.