Текст книги "Среди людей"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

В вечер прихода к сестре Гусько познакомился у нее с санитаркой Клавой Сериковой, сослуживицей сестры по больнице. Втроем они пили чай, а Гусько потом сбегал за маленькой белого для себя и пол-литром красного для девушек. Принес еще полтораста граммов печенья «Мария» и двести граммов конфет «Счастливое детство». Посидели недолго, часа два. Потом Гусько взял чемодан и вышел вместе с санитаркой Клавой. Сестре сказал, что, может, еще на днях зайдет, а может уедет так.

Санитарку Гусько проводил до дому, постоял с ней у ограды. Санитарка с ним попрощалась и спросила куда же он на ночь глядя пойдет. Он ответил: «Добрые люди найдутся». Она сказала: «А может, добрые люди около вас». Он ее обнял, но она вырвалась и сказала что если он этих глупостей не будет себе позволять, то она пустит его переночевать на пол. Они пришли к ней в комнату, она постелила ему на полу, а потом они лег ли в ее кровать. В половине шестого утра она ушла надежурство. Гусько еще спал. В обеденный перерыв санитарка принесла из столовой щи и биточки, накормила Гусько и поела сама. Сестре его она ничего не стала говорить, чтобы та не подумала, что Клава хочет выйти за него замуж.

Так прожили они с неделю. Клава отдала ему второй ключ от комнаты. Уходил он из дому редко, и всегда вечером. Клава его ждала; один только раз со скуки пошла в кино, был культпоход для младшего персонала. О себе он ей ничего такого не рассказывал; на спине у него есть татуировка, написано там: «Рожден без счастья в жизни». Клава прочитала и спросила: «Это правда?» Он ответил: «Правда».

– А вам не приходило в голову, что он преступник? – спросил у нее Белкин.

– Приходило. Только я жалела его.

– Как же можно жалеть преступника? – спросил Белкин.

– Если любишь, обязательно жалеешь, – ответила санитарка.

– Но ведь вы же теперь будете нести ответственность.

– Ну и пусть. Я за ним куда угодно поеду.

– Куда он поедет, вам туда, слава богу, не добраться – сказал Белкин.

Клава заплакала.

Взяли Гусько у нее на квартире. Пришли вчетвером: Белкин и трое работников челябинского розыска. В шестом часу утра они подошли к деревянному одноэтажному дому и постучали в двери. Двое стали у окон со двора, занавески на окнах были задернуты.

Гусько лежал в постели. Услышав стук, он сказал Клаве:

– Не отпирай.

Она накинула крючок и на внутреннюю дверь, ведущую из комнаты в сени.

– Закрой ставни, – сказал Гусько, продолжая курить в постели.

Клава захлопнула ставни, они закрывались изнутри.

Белкин рванул дверь с улицы, скоба держалась не на шурупах, а на гвоздях и отлетела. Войдя в сени, Белкин уже не стал стучаться, а прямо налег плечом на вторую дверь, ему помог младший лейтенант, крючок вырвали.

– А ну вставай, Гусько. Ты арестован, – сказал Белкин.

Босая Клава, в нижней юбке, накинув на плечи рваную кофточку, обхватила руками свою голую шею и притулилась с испуга спиной к углу. Гусько неторопливо поднялся, взял со стула темно-серые хлопчатобумажные штаны, натянул их поверх кальсон. Белкин следил за его руками: в карманы Гусько не полез. Все так же медленно он надел резиновые сапоги. В штанах не оказалось ремня.

– Кланя, – спросил Гусько, – ремня не видела? Она не ответила, только покачала головой.

Он откинул одеяло, поискал, затем сунул руку под матрац и, выхватив оттуда топор, швырнул его в Белкина. Белкин успел отстраниться, топор со свистом пролетел мимо его головы и вонзился в дверной наличник. Гусько скрутили.

– Шляпа! – сказал Городулин, выслушав Белкина. – Ты же говорил, что следил за его руками?

Так я думал, он ремень ищет, у него же портки валились.

– И наплевать. Скрутить его надо было прямо в подштанниках. Где у тебя пистолет был?

– В руке.

– Почему не стрелял, когда он схватил топор?

– Народу в комнате было много, Алексей Иваныч…

– Много, – проворчал Городулин. – Вот он угодил бы тебе по башке, сразу стало бы меньше народу…

Ознакомившись во всех этих подробностях с делом, Городулин взял с собой Белкина и поехал в тюрьму.

По своей должности Алексей Иваныч в тюрьмах бывал часто. Но тем не менее всякий раз, проходя сквозь толстую решетку в подворотне, а затем снова несколько раз предъявляя пропуск у таких же толстых высоких решеток уже в коридорах самого тюремного корпуса и наконец добираясь до того этажа, где помещались следственные камеры, о чем бы он ни думал и чем бы ни был озабочен, всегда на дне его сознания мерцала крохотная мысль: «Как хорошо, что я не здесь!»

В следственной камере стоял привинченный к полу стол, против него, в углу, – привинченный к полу табурет и два стула, тоже привинченные к полу; они были поближе к дверям. Стены и полы всюду были вылизаны до лоска, окно с решетками, довольно большое, в две шибки, пропускало много света.

Женщина-конвойная, в военной гимнастерке, темной юбке и белых баретках, ввела Гусько, когда Городулин уже сидел за столом, а Белкин – подле дверей. Оба были в гражданском.

Конвойная подвела Гусько к табурету и вышла.

Покуда арестованный шел от двери к углу – это было шагов пять-шесть, – Городулин быстрым, безразличным, но очень точным взглядом оценил его. Высокого роста, крепкий, голова стриженая, правильной круглой формы, кожа на лице чистая, рот небольшой и тоже приятной формы, маленькие упругие уши, глаза серые блестящие, с длинными ресницами, чуть-чуть курносоватый нос, – вот каков был Гусько.

Опустившись на табурет, он застенчиво-блудливо улыбнулся, положил ногу на ногу, но не нахально, а скромно, как человек, приготовившийся к длинной беседе, и, обхватив своими лапами верхнее колено, переплел на нем длинные пальцы.

– Гусько Владимир Карпович? – спросил Городулин, но не его, а Белкина.

Белкин кивнул, а Гусько сказал:

– Он самый.

Все еще не глядя на него, Городулин снова мерным, равнодушным голосом обратился к оперуполномоченному:

– Имел срок десять лет за бандитизм в одна тысяча девятьсот сорок шестом году, двадцать пять лет за убийство с целью грабежа в девятьсот пятьдесят третьем году, восемь лет за внутрилагерный разбой в девятьсот пятьдесят седьмом году… Прикиньте, пожалуйста, товарищ оперуполномоченный, сколько это получается всего?

– Сорок три года, – ответил Белкин.

– А от роду ему?

– Двадцать девять лет, – сказал Белкин.

На столе перед Городулиным не лежало никаких бумаг. Краем глаза он видел, что во время его разговора с Белкиным Гусько сбивал щелчками с колена какие-то невидимые соринки.

«Нервничает, сволочь», – подумал Городулин.

– Вам предъявляется обвинение, – повернулся к нему Городулин, – по статьям пятьдесят девятой, пункт четырнадцатый, и сто тридцать шестой. Содержание статей вам известно?

– Рассказывали, – кивнул Гусько в сторону Белкина.

– Почему же вы не подписываете предъявленного вам обвинения?

– А зачем меня на девять грамм тянут? – усмехнулся Гусько.

– Тянут на то, что заслужили! – резко сказал Городулин. – А девять там граммов в пуле или восемь, я не взвешивал, не в аптеке.

– Твое счастье, – сказал Белкин, – что у постового заело патрон. Имел бы положенный вес как миленький!..

– Что мне судьбой отпущено, то я беру, – сказал Гусько, подтягивая голенища сапог. – А лишнего мне не клейте.

– Из колонии бежал? – спросил Городулин.

– Ну, предположим.

– Три буфета в Усть-Нарве ограбил?

– Это вопрос. Доказать надо.

– Милиционера ножом пырнул?

– А если у меня было безвыходное положение? – сказал Гусько. – Ясно, посчитал нужным ударить. Я легонечко полоснул, по шее, для острастки.

– И в спину – для острастки?

Гусько улыбнулся широко и беззаботно.

– Это вопрос. Надо доказать.

– Что ж тут доказывать, – сдерживаясь, спросил Городулин, – если ты нож по рукоятку оставил в ране?

– Не я, – ответил Гусько. – Он сам. Мы когда упали, боровшись, он и напоролся на мой нож.

– А топор в Челябинске тоже я сам швырнул? – спросил Белкин.

– Насчет топора разговору нет, – ответил Гусько. – Это дело чистое, я на суде объясню. Двери ломаете, когда человек отдыхает, конечно, он не соображает спросонку…

Теперь глаза у Гусько были уже совершенно наглые и даже насмешливые.

Эту породу преступников Городулин знал хорошо. Они врут бессмысленно, отлично понимая, что ложь их очевидна, и рассчитывая только на одно, как это ни странно, – на закон. По закону положено с совершенной точностью опровергать всю их брехню, и если этот отпетый мерзавец утверждает, что милиционер сам напоролся на нож, то, несмотря на всю нелепость утверждения, надо найти научные или какие угодно доказательства, что именно он, Гусько, бандит с юности, покалечил хорошего, честного Клюева. Иначе будут цепляться прокуратура, адвокаты – все, кому не лень, лишь бы хоть как-нибудь облегчить участь преступника.

Бывало, допрашивая такого типа, Городулин чувствовал настолько сильный прилив отвращения и злобы и одновременно такую беспомощность перед законом, что быстро вставал под любым предлогом и выходил покурить в коридор. И сейчас, глядя в нахальное, бесстыжее лицо убийцы и понимая, что никакими силами его не довести даже до уровня животного, Алексей Иваныч только привычным усилием разума и воли подавил в себе желание сунуть руку в карман за пистолетом, которого все равно там и не было, ибо входить в тюрьму с оружием не полагалось. Он никогда не позволил бы себе расправиться без суда с преступником, но мысль о том, что расправиться с ним нужно сейчас, немедленно, сию секунду, у Городулина возникала. Именно поэтому Алексей Иваныч терпеть не мог адвокатов, хотя понимал, что они необходимы.

Скользнув холодным взглядом по Гусько, Городулин обернулся к Белкину и лениво сказал:

– Кончаем, Белкин. Чего, в самом деле, чикаться?.. Комар сознался, распорядитесь привести его сюда.

Оперуполномоченный тотчас вышел в коридор. Он был в некотором смятении. Ни Городулин, ни он сам понятия не имели о Комаре. А уж о том, что он сознался, и говорить не приходилось. Очевидно, Алексей Иваныч решил рискнуть. Белкин успел заметить, как на одно мгновение застыл на своем табурете Гусько, когда Городулин велел привести Комара.

Через десять минут в камеру ввели плотника Орлова. Это единственное, что мог придумать Белкин.

Городулин стоял спиной к табурету, заслоняя его, и лицом к дверям. Как только Орлов показался на пороге, Городулин презрительно, через плечо, сказал Гусько:

– Ну вот твой кореш. Целуйся с ним. Оба сгорели! И, быстро отстранившись, пристально посмотрел на обоих, матерно выругался и, не давая им опомниться, ткнув в сторону Гусько пальцем, резко спросил Орлова:

– С ним грабил?

Орлов пошевелил губами и сипло ответил:

– С ним.

– Прокашляйся! – приказал Городулин.

Орлов покорно откашлялся.

– Сука! – просвистел с табурета Гусько.

– А ну не выражаться! – оборвал его Городулин. – Садитесь, Белкин, за стол, пишите…

В этот день выяснить все до конца еще не удалось, но клин между сообщниками был вбит крепко и воля Орлова окончательно подорвана. Гусько же временами продолжал тупо цепляться за каждую травинку, даже потребовал бумагу для жалобы, часто просился в отхожее место, однако с этого дня утреннюю зарядку делать перестал и в камере поговаривал, что, кажется, дырка ему обеспечена.

6

Каждый раз, выходя из ворот тюрьмы, Алексей Иваныч чувствовал безмерную усталость. Допросы изматывали Городулина больше, чем бандита.

Жалости никакой Алексей Иваныч к нему не ощущал, да и злобы, пожалуй, тоже, а скорее всего изумление, что вот сидит на табурете человек, у которого все на месте – руки, ноги, крепко сколоченное тело, объясняется он теми же звуками, что и все остальные люди, и тем не менее это не человек, и нет у Городулина никакой возможности изменить его.

В тот день, когда дело наконец было окончательно подготовлено для передачи в прокуратуру, Алексей Иваныч вышел из тюрьмы часу в седьмом. С наслаждением втянул он в себя сырой невский воздух. Внизу, у самой пасмурной воды, стояло несколько рыболовов с донками. Задержавшись подле них, Городулин с завистью подумал:

«Эх, рыбаки, рыбаки!.. И ничего-то вы не знаете!..»

Вслух он спросил:

– На выползка?

Парень, у которого от ветра подтекало из носу, облизнул верхнюю губу и ответил:

– На макароны, дедушка.

Городулин пошел дальше. Зажигались огни в окнах, вспыхнули разом уличные фонари. Народу на улице стало много, люди шли с работы. И чем больше их попадалось навстречу, тем проще становилось на душе. В битком набитом трамвае, стиснутый со всех сторон, Алексей Иваныч только поворачивал голову в разные стороны, всматриваясь в лица людей и слушая обрывки разговоров. Ему вдруг горестно захотелось тоже возвращаться домой с такой работы, где не надо общаться с утра до ночи с подонками, ловить их, матерно ругаться, сажать в тюрьму.

«А ведь я ничего другого не умею», – подумал Городулин.

Пожалуй, ему одному сейчас в этом переполненном громыхающем вагоне было приятно, что так много разных людей рядом: пусть шумно, пусть тесно, лишь бы честно. И когда до него донеслось, как молодая женщина, в закапанной мелом косынке, обратилась к кому-то, кого Городулин не видел: «Сейчас, первым делом, горячего борща!..» – Алексей Иваныч громко и серьезно сказал:

– Приятного аппетита.

В трамвае засмеялись, а Городулин даже не улыбнулся. Ему действительно хотелось, чтобы у всех у них был всегда на обед хороший горячий борщ.

По дороге домой он зашел в Управление позвонить на Всеволожскую. Отдавая Городулину ключ от кабинета, дежурный сказал:

– Вас, товарищ подполковник, разыскивал начальник Управления.

Пока Городулин дозванивался и разговаривал со Всеволожской, из соседней комнаты привычно проникали два голоса: Агапова и секретарши Вали. Переговорив по телефону, Городулин постучал кулаком в стену.

– Агапов, зайди ко мне.

Агапов вошел вместе с Валей. Валя села в сторонке на диван.

– Ты на опознании сегодня был? – спросил Городулин.

– Был, Алексей Иваныч. Все в порядке.

– Сделал по правилам, как положено?

Молоденький румяный Агапов радостно закивал:

– Чуть не завалил, Алексей Иваныч!.. Преступник, как вы знаете, рыжий, значит, положено выставить перед свидетельницей пять рыжаков, чтоб она выбирала. А местечко-то маленькое, где мне столько рыжаков достать? Хорошо, со мной сержант был в масть. Одел я его в гражданское, посадил на стул рядом с преступником, а еще троих собирали по всему поселку… Ох я и волновался, Алексей Иваныч! Старуха смотрит на нашего сержанта, а я думаю: ну как она его сейчас опознает!..

– Когда у тебя, экзамены? – перебил его Городулин, тоже невольно улыбаясь.

– Через восемь дней.

– Как он? – обернулся Городулин к Вале и увидел, что Агапов подает ей отчаянные знаки.

– Н-ничего, – хмуро протянула она; глаза у нее были красные, вроде заплаканные.

Городулин потемнел:

– Ты зачем ее обижаешь?

– Я не обижаю, товарищ подполковник, – удивленно вытянулся Агапов; было видно, что он не врет.

– Имей в виду, – сказал Городулин, – ты там этих чисел не усвоил…

– Иррациональных, – быстро подсказал Агапов.

– Вот-вот. А без них в нашем деле как без рук. Понял? Иди. А вы останьтесь, пожалуйста, Валя.

Агапов вышел строевым шагом. Он был еще совсем молод.

Городулин пересел на диван.

– Ну, быстренько, Валя. Что стряслось? Кто обидел?..

Она шмыгнула носом и промолчала.

– Я же устал, Валюша. Пожалейте старика. Мне домой пора.

– Учите их на свою голову! – со злостью вдруг вскинулась Валя.

– Кого «их»? – спросил Городулин.

– Всех… Лыткова, Агапова… Всех…

– Не понимаю.

– А то, что Лыткова назначают к нам в отдел. Вот что! – выпалила Валя, снова со злостью, словно Городулин был в этом виноват.

– Ну, назначают, – спокойно сказал Городулин. – Он и так за нашим отделом. Подумаешь, делов палата…

– Вы, честное слово, Алексей Иваныч, как маленький! – Она повернула к нему зареванное лицо. – Его же на ваше место назначают. На ваше, понимаете?..

– А меня куда? – наивно спросил Городулин.

– К нему заместителем.

Он вынул папиросу, закурил, потом поплевал на нее, притушил и аккуратно положил в пепельницу. Валя с испугом смотрела на него, она уже жалела, что проболталась.

– Вот что, Валя, – сказал Городулин, подымаясь. – Я вас убедительно прошу никогда мне больше никаких служебных сплетен не пересказывать.

– Простите, Алексей Иваныч… Я думала…

– Ладно, ладно, – улыбнулся Городулин. – Я ведь на вас не сержусь. Идите.

Она вышла.

Городулин открыл сейф, что-то ему нужно было там, но он забыл; постоял, глядя на папки, погладил их, пытаясь все-таки вспомнить; вынул штуки три необычно тяжелые самопишущие ручки, развинтил одну из них – это был узенький финский нож, сделанный хулиганом-ремесленником.

«Так вот, значит, зачем меня разыскивал начальник», – подумал Городулин.

Идти домой не захотелось. Он вспомнил, что ему нужно было в сейфе. Надо переделать статейку для комсомольской газеты. Чертовы охотники в области оставляют дома заряженные ружья без присмотра, а их дети палят потом по ком попало. Пять смертельных случаев и штук пятнадцать ранений. Он написал по этому поводу статью; в редакции очень хвалили, но попросили убрать цифры.

– Понимаете, товарищ Городулин, уж слишком это мрачно выглядит. Вы возьмите один факт полегче и оттолкнитесь от него.

Он перечитал сейчас, не присаживаясь, свою заметку. Нет, не станет переделывать. Ну их к лешему… Написано коряво, а факты правильные.

Заперев сейф, Городулин хотел было позвонить начальнику – тот иногда задерживался допоздна в Управлении, – но передумал. «Обойдется, – решил Городулин, – не он мне, я ему нужен».

Вызвав машину, поехал домой. По дороге казалось, что шофер уже тоже все знает.

Антонине Гавриловне Городулин ничего рассказывать не стал. Перед сном они, как всегда, по-стариковски погуляли в тихую сторону – к Александро-Невской лавре. Когда проходили мимо лавры, к воротам подъехал ЗИМ, из него вышел священник.

– Поп на автомобиле – зрелище антирелигиозное, – сказал Городулин.

– Да почему? – улыбнулась Антонина Гавриловна.

– Илья-пророк ездит на колеснице, а у этого хлюста – ЗИМ…

Среди ночи Алексею Иванычу показалось, что жена не спит. Он тихо сказал:

– Тоня, а Тоня… Может, мне на пенсию выйти? Но Антонина Гавриловна, очевидно, спала, она только спросонок пробормотала:

– Боржом на тумбочке…

На другой день с утра часов до трех Городулин занимался несовершеннолетними. Этим отделением ведал капитан Зундич. Городулин ценил его больше других работников, хотя многие в Управлении и называли капитана «талмудистом».

Зундич окончил пединститут, служил во время войны в контрразведке, оттуда пришел в уголовный розыск. Очень некрасивый, в очках, с большим, словно заспанным ртом и длинным выпуклым подбородком, с удивительно умными, добрыми и грустными глазами, Зундич не отличался какими-нибудь особенными качествами сыщика: раскрываемость преступлений по его отделению была невысока. Но никто не умел так предупреждать преступления, заниматься так называемой профилактикой, как капитан Зундич.

Работа эта, к сожалению, не броская, не очевидная, да в нее и не очень верят. А Зундич верил. Он редко сидел на Мойке и вечно шнырял по школам, ремесленным училищам и заводским молодежным общежитиям. У него постоянно возникали какие-то идеи, которыми он одолевал то обком комсомола, то Управление трудовых резервов и всегда прежде всего – Городулина.

Нынче Зундич нашел под Гатчиной старого коммуниста, пенсионера-учителя, с которым они вместе придумали организовать для неработающей молодежи комсомольский трудовой лагерь. Соседний председатель колхоза отнесся к этому скептически, но согласился выделить под общежитие сарай, бачок для воды и кое-какой инвентарь. Пока это было все. Если не считать, что Зундич уже раз пять собирал в Гатчине довольно пеструю молодежь и сумел убедить ее записываться в лагерь, которого еще не существовало.

Сейчас он принес Городулину подробный план работ лагеря и даже рацион питания.

– Надо достать кровати, – сказал Зундич, не дожидаясь, пока Городулин дочитает план до конца.

– А где я тебе их возьму?

– Я считаю, Алексей Иваныч, что лучше сейчас позаботиться о кроватях, чем потом о тюремных койках.

Городулин ничего не ответил и продолжал читать дальше.

– Персонал – три человека, – сказал Зундич. – Начальник лагеря, воспитатель и повар. Райком партии уже утвердил начальника и воспитателя. Повара я подыскиваю. Есть пять кандидатур, но все пьют, как лошади… Тумбочки дала гатчинская промартель…

– Нажимал? – спросил Городулин.

– Немножко, – тактично сказал Зундич. – Председателя артели вызывал первый секретарь…

– А что это у тебя за бумажка с граммофонной фабрики?

– Это шефы лагеря. Они дали постельное белье и патефон с набором пластинок.

– Сколько же у тебя всего шефов?

– Я еще окончательно не подсчитывал, – уклонился Зундич.

– А ты не думаешь, Зундич, что вся эта затея – не совсем наше милицейское дело?

– Не думаю. И вы тоже не думаете.

Дочитав до конца, Городулин попросил оставить папку. В следующий раз они поедут в Гатчину вдвоем. Он хочет познакомиться с пенсионером. А какао из рациона надо вымарать.

– Так это ж только по воскресеньям, – сказал Зундич.

– Пусть заслужат. Я в детстве какао не пил.

– Видите ли, Алексей Иваныч, ваше детство протекало в другую эпоху…

– А твое – в эту. Ты – пил?

– У нас в детдоме по воскресеньям давали морковный чай с постным сахаром. Это довольно вкусно. Если выпить сначала чай, а потом отдельно медленно съесть постный сахар.

В кабинет заглянул Лытков. С Городулиным они уже виделись, а Зундичу он шутливо помахал рукой:

– Привет талмудисту!

– Привет карьеристу, – серьезно ответил Зундич.

– Ты с ним так не шути, – хмуро сказал Городулин.

Капитан и подполковник посмотрели друг на друга, оба хотели что-то сказать, но порядочность не позволила им этого.

После ухода Зундича Городулин повозился еще с полчаса, все время посматривая на телефон. Потом решительно сел за стол, написал рапорт о переводе на пенсию, снял с вешалки фуражку, запер кабинет и отдал ключ Вале.

– Я у начальника, – сказал он, не глядя ей в глаза.

День был для посторонних неприемный, но перед дверью кабинета комиссара сидело человек пять. Механически, наметанным глазом Городулин определил, что все они, вероятно, по поводу прописки. Глядя на их лица, даже здесь, в приемной, Городулин подумал, что не хотел бы он сейчас быть на месте комиссара. Паршивое это дело – отказывать людям.

– Отыскался след Тарасов! – насупившись, сказал комиссар, когда Городулин вошел в кабинет. – Прошу садиться, товарищ подполковник… Володя, много еще там народу? – спросил он своего адъютанта.

– Трое, Сергей Архипыч.

– Ты им объясни, пожалуйста, что я ведь сегодня не принимаю… Помягче как-нибудь, но твердо. А заявления у них возьми…

Адъютант вышел.

– И никого ко мне не пускай! – крикнул вслед комиссар.

«Приготовился проявлять чуткость, – с горечью подумал Городулин. – Даром мне ее не надо».

– Я полагаю, – сказал комиссар, – вам докладывали вчера, что я приказал зайти?

– Так точно. Допрос Гусько задержал меня в тюрьме до девятнадцати часов.

– И вы после этого не заезжали в Управление?

«Знает или не знает? – быстро подумал Городулин. – А ну его… Еще врать».

– Заезжал, товарищ комиссар.

– Для вашего возраста и милицейского стажа выглядит это довольно странно. И затем сегодня утром вам надлежало тотчас же по приходе доложиться мне. Я ведь приглашал вас не к теще на блины, а по служебному делу, товарищ подполковник…

Одутловатое, обычно бледное лицо Городулина покрылось розовыми пятнами. Ожесточение и обида, с которыми он явился к начальнику, сперва подернулись стыдом, а затем еще более растравились.

«Теперь-то в самый раз цепляться…»

– Виноват, товарищ комиссар, – сказал Городулин.

– Что с Гусько? – сухо спросил комиссар. Городулин коротко доложил. Надо думать, прокуратура будет вести следствие не более недель двух, а затем – народный суд в Усть-Нарве.

– Вышку получит? – спросил комиссар.

– Вряд ли.

– Жаль. А может, по совокупности?

– Не думаю.

Комиссар был одного возраста с Городулиным. Начинали они когда-то в угрозыске вместе, затем пути их разошлись. Сергей Архипыч ушел сперва в комвуз, потом на рабфак и в институт, а Городулин продолжал трубить и трубить в милиции. В войну, начав старшим лейтенантом разведроты, Сергей Архипыч дослужился до генеральского чина и году в сорок шестом снова вернулся в милицию. Встретились они ни горячо, ни холодно: уж очень много повидали отдельно друг от друга; рассказывать было долго, а не рассказывать – вроде глупо. Навязываться Городулин не стал. Генерал же сделал две-три необязательные попытки, как всегда в таких случаях чувствуя себя словно бы виноватым, но Городулин, именно потому, что попытки были необязательные, встретил их холодно. В общем, обоим им было от этого легче.

Относился Городулин к комиссару с уважением не за чины и ордена, а за то, что Сергей Архипыч терпеть не мог всякой лжи и показухи и умел в любой высокой инстанции не ронять своего достоинства. Упрямства, когда чувствовал себя правым, он был бешеного и даже иногда своевольничал, за что ему изрядно влетало.

Сейчас всего этого Городулин не помнил, а сидел сбычившись и односложно отвечал на вопросы комиссара. В кармане у себя Городулин все время чувствовал листок с рапортом о пенсии; незаметно дотрагиваясь до него пальцами, он словно набирался от этого решительности и сил. И еще хотелось ему на прощание сказать что-нибудь горькое и язвительное, но пока ничего не придумывалось и не вставлялось в разговор.

Вспылив вначале и уже отойдя, комиссар заметил глупую скованность Городулина и начал было накаляться сызнова, но сдержался. Продолжал сухо расспрашивать о работе отдела.

К осени, как обычно, преступлений немножко поубавилось, но еще с прошлого года висело на отделе несколько нераскрытых дел, и Городулин считал, что сейчас ими можно заняться.

– Насчет прошлогоднего Всеволожского разбоя я уже зондировал, – сказал Городулин. – Там есть один вариант. Если его разработать, может красиво получиться…

– Ох, Алексей Иваныч! – вздохнул вдруг комиссар. – Ты мне скажи, кончатся когда-нибудь эти жулики?

Вопрос был риторический, и Городулин не посчитал нужным отвечать. Он переждал секунду, как докладчик, которого перебили неуместным восклицанием, и продолжал дальше. По лицу комиссара он видел, что тот слушает не очень внимательно.

– В общем, по всем этим старым делам понадобятся новые санкции прокурора, – закончил Городулин.

«Пусть Федька Лытков разматывает, – подумал он. – Жулье страсть как боится диплома!»

– Ведь что получается, Алексей Иваныч, – сказал комиссар. – Профессиональный преступный мир мы разгромили еще в тридцатых годах…

«Ты-то больно много громил», – исподлобья посмотрел на начальника Городулин.

– А нынче нас мучают главным образом любители. И оказывается, справиться с ними не легче, а иногда даже сложнее…

– Образование мешает, – буркнул, усмехнувшись, Городулин.

– То есть? – не понял комиссар.

– Мы-то ведь тогда дипломов не имели… Ловили как бог на душу положит.

Скользнув взглядом по ожесточенному лицу Городулина, комиссар поморщился и продолжал уже более вяло, словно теряя интерес к собеседнику:

– Все дело, я думаю, в том, что часть молодежи нашей развращена пустословием. Не верит она ни в бога ни в черта… А претензий!.. Беседую я тут иногда с хулиганьем, так от их цинизма глаза на лоб лезут!..

Комиссар говорил то же, о чем думал порой Городулин, но сейчас общность их мыслей раздражала его. Глупея от обиды, словно она произвела в нем короткое замыкание, Городулин упрямо повторил:

– Мы без дипломов ловили…

– Это нисколько не остроумно, Алексей Иваныч! – резко оборвал его комиссар. – Когда в двадцатом году матрос, рабочий или солдат произносил: «Мы университетов не кончали!» – это была горькая фраза. И талдычить ее сейчас, в пятьдесят седьмом году, глупо и стыдно. – С грохотом он отодвинул кресло от стола, но не встал. – Нашел чем хвастать! И очень жаль, что нет диплома.

– А вы мне скажите, товарищ комиссар, где его можно купить?.. Я, что ли, виноват, что у меня его нету?.. Три раза рапорт подавал, – отпускали меня учиться?

В кабинет заглянул адъютант, но комиссар заорал:

– Занят!

– А теперь ходят вокруг меня, – со злостью продолжал Городулин, – и уговаривают: «Давай, Городулин. Посещай, Городулин. Изучай, Городулин…» Сидишь вечером дома как попка – башка не варит!..

Этого Алексей Иваныч говорить не собирался, но его занесло. Рванув из кармана листок с рапортом, Городулин доложил его на стол.

Не беря листок в руки, комиссар прочитал то, что там было написано.

Помолчав, спросил:

– Сам придумал или кто-нибудь помогал?

– А чего, – усмехнулся Городулин. – Тебе же проще….

Впервые за все время совместной службы он сказал комиссару «ты», но Сергей Архипыч и не заметил этого.

– Понятно, – сказал комиссар. – Уже настучал кто-то про Лыткова?

– При чем тут Лытков, – сварливо повел плечами Городулин. – Устал, и все. Имею полное право на законный отдых.

Комиссар посмотрел на него, отвел глаза и постучал костяшками своих кулаков друг о друга.

– Вот что, Алексей Иваныч. Есть у нас три варианта. Можем разговаривать, как начальник с подчиненным. Как коммунист с коммунистом. Или как двое пожилых мужчин. А вот как две бабы – это уволь меня.

– Мне выбирать? – быстро спросил Городулин.

– Тебе.

– Ладно. Как коммунисты. Про Лыткова я знаю. Служить под его начальством не хочу.

– Обиделся на советскую власть?

– Ты мне, Сергей Архипыч, пятьдесят восьмую не шей. Для меня ни Федька Лытков, ни даже ты – это еще не советская власть.

– Чего ж ты на ней-то вымещаешь?.. Ну, я – плохой начальник, ну, Лытков – дерьмо, а уходить собрался не от нас ведь?.. Что ж я, по-твоему, частной шарашкой тут управляю?!

В сердцах комиссар хватил кулаком по стеклу на столе, промахнулся и попал по каменному пресс-папье. Мотая от боли рукой в воздухе, он рассвирепел:

– Не нравится ему, видите ли, что приходят люди с высшим образованием! А ты за что воевал три раза? За что дуранду в блокаду жрал?..

Вошел на цыпочках адъютант и прикрыл вторую дверь.

– Там что, слышно? – спросил комиссар.

– Немножко.

Теперь уже понизив голос почти до шепота, он наклонился к Городулину через стол:

– Думаешь, я не понимаю, кто таков Лытков? Распрекрасно я его вижу. Лежит у меня месяц в столе проект приказа. Потому и не подписываю. Не из-за того мариную, что ты уж больно хорош, а потому, что Лытков дрянь человек. А приведи мне завтра хорошего работника, да с дипломом, – не задумываясь посажу на твое место. И ты учить его будешь. Еще как будешь!.. Головой не мотай.

Городулин встал.

– Я пойду, товарищ комиссар. Рапорт оставляю у вас.

– Не читал я его, – сказал комиссар. – И не видел. Заберите, подполковник.