Текст книги "Среди людей"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Николай Иванович пожал руку старика, тот задержал ее в своей и покачал головой.

– Ну, предположим, у вас были некоторые основания – я не желаю знать их, – так ведь разве это метод? Ну, оскорбил он вас, обратились бы в его местком… – Старик вдруг смешался оттого, что начал городить явную чепуху, и подтолкнул Коташева к дверям. – Идите, идите, я попытаюсь убедить его не подымать большого скандала. Переночуете сегодня во втором павильоне, в изоляторе…

Когда Коташев шел через приемную, старик вдруг неестественно визгливым голосом прокричал ему вслед, стоя в распахнутых дверях кабинета:

– Стыд! Срам!.. Сообщу по месту службы обоих! Дома узнают. Позор! Пройдите, товарищ отдыхающий, ко мне в кабинет, – брюзгливо обратился он к Пичугину.

Не оглядываясь, Коташев вышел.

Идти спать не хотелось. Заглянув через окошко в свою комнату и увидев, что она пуста, он быстро и беспорядочно побросал свои вещи в чемодан и спрятал его в кустах. Он знал, что у калитки его ждет Сергей Михайлович, но не было никакого желания рассказывать подробности постыдного разговора с главврачом. Лучше всего тотчас же уехать на станцию, но до нее было около тридцати километров, а поздним вечером никакого транспорта не добудешь. Он стал прохаживаться вдоль ограды санатория, в том месте, где рос высокий бурьян. Здесь было почти совсем темно. Сквозь металлическую решетку ограды виднелась освещенная луной дорога, ползущая в гору.

На дороге показались Аня и Сергей Михайлович. До Коташева донеслись голоса:

– Ушел и пропал… В конторе его уже нет, а куда он девался, бог его знает…

– Но так же нельзя, – беспокойно сказала Аня. – Человек в таком состоянии!

«А в каком я таком состоянии? – неожиданно улыбнувшись, подумал Коташев. – Ни в каком я не в состоянии».

Но ему стало приятно, что она с таким неподдельным беспокойством спрашивает о нем. Луна освещала ее тоненькую фигуру, и, когда Аня вскочила на большой камень, чтобы лучше осмотреться, Коташев залюбовался ею, стоя по плечи в бурьяне. Все, что случилось с ним сегодня, всего два-три часа назад, и что было для него позорным и неприятным, „обернулось вдруг иначе: может быть, дело вовсе не в двух стаканах вина, которые он выпил («пьяная драка», как сказал этот болван завхоз); быть может, дело даже не в том, что он благородно вступился за женщину против этого пошляка Пичугина; может быть, он защищал именно эту тоненькую девушку, которая так красиво стоит под луной на камне?

– Анна Петровна! – тихо окликнул ее Коташев. Он увидел, что оркестрант ушел далеко вперед по дороге и исчез за поворотом.

Она, вероятно, не расслышала. Он повторил чуть громче:

– Аня!

– Кто там? – спросила Аня, словно стучались к ней в комнату.

– Это я… Николай Иванович…

Она еще не поняла, откуда он зовет ее, и не увидела его в темных кустах бурьяна, но радостно бросилась на голос, а Коташев стал перелезать ей навстречу через ограду. Он зацепился пиджаком за колышек, порвал карман и, немножко пыхтя, спрыгнул по ту сторону ограды.

– А я вас так искала! – воскликнула Аня. – Все ужасно беспокоились…

– Кто «все»? – спросил Коташев,

– Сергей Михайлович и я. Этот Пичугин – довольно противный тип. Я на него теперь смотреть не могу,

– Ну почему? Это вы уж зря, – мягко возразил Коташев, чувствуя, что своим возражением он проявляет то благородство, которое приятно и ему и ей. – Я погорячился: этого безусловно не следовало делать.

Разговаривая, они медленно шли в сторону от санатория. Дорога суживалась и превратилась в тропинку; она вилась между огромными, блестящими под луной валунами.

– А камни эти постарше нас с вами, – пошутил Коташев. – Давайте посидим.

– Какие они теплые! – сказала Аня.

– Вам хочется домой, в город? – спросил Коташев.

– Мне всегда хорошо там, где я нахожусь, – тряхнув головой, ответила Аня. – Если б только здесь было немножко повеселей.

– А я завтра уезжаю, – сказал Коташев.

– Разве?

Он пожалел, что она спросила об этом таким спокойным тоном.

– Видите ли, Аня, я мог бы прожить тут еще дней пять, но после того, что произошло сегодня, мне неудобно оставаться…

– Глупости! – сказала Аня и тотчас же спохватилась: – Ой, простите, пожалуйста, что я так грубо говорю. Никуда вам не надо уезжать. Из-за таких типов еще портить себе отпуск!..

– От меня не так уж много веселья, – улыбнулся Коташев.

– Все равно, это несправедливо, чтобы вы уезжали. Я завтра поговорю с директором. И никуда вы не уедете…

Уже давно никто не разговаривал с Коташевым таким повелительным тоном; оттого, что молоденькая девушка обращалась с ним именно так, он и сам почувствовал себя равным ей, молодым и вздорным мальчишкой, которому надо указывать, как поступать. А тут еще разбросаны были кругом эти доисторические валуны…

– Давайте дождемся здесь восхода солнца, – предложила вдруг Аня. – Только есть захочется: я ужасная обжора! Папа говорит, это потому, что я еще расту…

– Вряд ли. По-моему, вы достаточно взрослая, – сказал Коташев. Упоминание об ее отце было ему неприятно. – А насчет еды – жаль, что я не знал: у меня в тумбочке стоит мой ужин.

– Господи, ведь вы же с обеда ничего не ели! Конец этой фразы она уже договаривала издалека, на бегу. Он попробовал остановить ее, но не смог. Минут десять Коташев пробыл один. Его снова охватило волнение, как тогда, после выпитого вина. Волнение это не вязалось с окружающим покоем в природе. Со всех сторон, справа и слева, верещали сверчки, которые называются в Крыму цикадами. Пахло теплой полынью. Луна была такой спокойно-незначительной, что казалось, не она излучает этот ровный сильный свет, а он растворен в воздухе. И гладкое море, словно замерзнув, вымерло. Под лунным светом выцвели все яркие крымские краски. В детстве у Коташева была Библия в картинках; то, что он сейчас видел с горы, напоминало ему библейское изображение земли до появления на ней человека. И когда внизу, между валунами, показалась приближающаяся Аня, она не нарушила этой картины.

– Быстро я? – радостно спросила Аня. – Вот ваша рыба и хлеб. А масло я уронила у забора.

Она заставила его поесть, как он ни отказывался. В конце концов ему было приятно подчиниться и исполнить ее желание.

– А для того чтобы вам было веселей, я съем один кусок, а вы – второй, – предложила Аня. – Вы только посмотрите, как чудесно кругом! – говорила она с полным ртом. – Мне ужасно хочется много ездить и все видеть. Наверное, вы много видели?

Коташев пожал плечами: он не умел отвечать на такие общие вопросы.

– Человеку трудно ответить, много он видел или мало. Вы где были, Аня, во время войны?

– В детском саду, в Краснокамске.

– Да, – сказал Коташев. – Странно… Детский сад – это правильно…

– Что правильно? – не поняла Аня и даже наклонилась к нему, чтобы яснее разобрать выражение его лица.

– Вы были, конечно, там в качестве ребенка?.. Фу, какую чепуху я спрашиваю!..

Они оба рассмеялись. Он поднял плоский камешек и, прицелившись, швырнул его в кривое дерево, стоявшее неподалеку.

– Не попали, – сказала Аня.

Он пошел к дереву по узкой, горбатой тропинке, круто обрывавшейся вниз, к морю.

– Осторожнее! – испуганно крикнула Аня. – Я вам верю: попали, попали!..

Идти было совсем не страшно. Подойдя к дереву и внимательно осмотрев гладкую нежную кору, Коташев нашел свежую царапину.

– Хотите, перенесу вас сюда и покажу? – шутя спросил он. Она замахала руками и закричала, чтобы он немедленно шел обратно. И снова ему стало приятно, что она повелевает им и беспокоится о нем.

– Вы какой-то отчаянный, – сказала Аня, когда он вернулся и сел рядом на камень.

– Да нет, это, знаете, такой день сегодня выдался, – улыбнулся Коташев. – Дрался, по горам лазаю… Черт знает что! – Помолчав и прислушавшись к звону цикад, он сказал вдруг: – Вам не приходило в голову, Аня, что когда-то, до революции, когда встречались люди разных поколений – ну, как мы с вами, – разница в их жизненном опыте была гораздо меньше, чем нынче у нас?

– А я думаю – чем человек старше, тем он, конечно, всегда гораздо больше знает и видел.

– Это-то ясно, – сказал Коташев. – Да уж больно мое поколение потрепанное… Вы ведь совсем девчонка, Аня. Это не обидно, это я из зависти говорю. У вас и душа, наверное, еще без единого рубца. А у нас их хватает. И они иногда ноют, как суставы у ревматиков…

Аня наморщила лоб и подперла кулачками голову: ей нравилось, что пожилой человек разговаривает с ней на такие серьезные темы.

– В старое время, Аня, наш с вами жизненный опыт был бы примерно одинаковый… Ну что видел человек моих лет в те медленные времена? Да ничего особенного! Ходил в департамент, приходил домой, надевал домашние туфли… Нацепит пенсне, прочитает в газете про какую-нибудь Турцию. А Турция его и не касалась. А моего поколения все коснулось. И все касается…

От треска цикад и спокойного лунного света у Ани немного слипались глаза, и, чтобы они не закрылись совсем, она широко раскрывала их и пристально смотрела на Коташева.

«Ах, какие у нее внимательные, красивые глаза!» – подумал Коташев.

– Все не так просто, Аня, – сказал он. – Есть на свете такие вещи, которые вам трудно понять.

– Ну так объясните, – сонным голосом попросила она.

«Вот всегда так, – с досадой подумала Аня, – стоит мне лишний раз поесть, как непременно хочется спать в самое неподходящее время. Как раз такой интересный разговор!..»

Она еще шире раскрыла глаза и, обхватив ладонями лицо, незаметно пальцами придерживала отяжелевшие веки.

– Если бы все можно было объяснить, – сказал Коташев, – то дети выходили бы из школы мудрецами… А может, и лучше, что вы ничего не понимаете… Бог его знает!.. Вы только, пожалуйста, не подумайте, что я устал от жизни, – торопливо сказал он. – Нисколько! Просто есть законы возраста. И даже с родной дочерью мне бывает трудно договориться… Погрузнел я, что ли? Мне часто кажется, что молодые люди нынче какие-то легковесные. Это, собственно, и есть первый признак старости – нетерпимость… А ведь ужасно хочется, Аня, быть добрее. Хочется, чтобы было как можно лучше. Нам есть с чем сравнивать – и дурное и хорошее…

Он говорил горячо, немножко рисуясь своими мыслями, и, когда сказал, что хочется быть добрее, почувствовал себя таким умилительно добрым и великодушным, что даже слезы навернулись на его глаза. И чем больше и откровеннее он говорил, тем интереснее казалась ему собеседница, хотя она и не промолвила ни слова. То обстоятельство, что здесь, на голой горе, под луной, когда все люди уже спят, он произносит свои сокровенные мысли перед этой девушкой, превращало ее в давно знакомого и близкого человека. Она была такой трогательно маленькой и худенькой на этом большом лысом и древнем камне, что он невольно бережно погладил ее по голове и тихо сказал:

– Вам не холодно? До восхода еще далеко… Коташев снял с себя пиджак и накинул на ее плечи.

Они дождались восхода солнца. Аня дремала, положив голову на его плечо, а он с наслаждением сторожил ее сон. Он знал, что по утрам, после плохо проведенной ночи, у него помятое лицо, знал, что, проснувшись, долго и противно кашляет, и, стесняясь этого заранее, старался поменьше курить. А курить хотелось нестерпимо всю эту ночь, и Коташев срывал былинки, торчащие из сухой, растрескавшейся земли, и жевал их. Во рту было горько.

Когда из-за моря показалось солнце, он бережно разбудил Аню. Она проснулась посвежевшая, розовая от сна и первых солнечных лучей. Глядя на восход, Коташев восторженно молчал – он боялся вспугнуть солнце избитыми фразами, а Аня, по молодости, ничего еще не боялась и восхищалась этим всегда новым зрелищем, не выбирая никаких особенных слов.

Она прочитала с выражением стихи Пушкина «Прощай, свободная стихия!», и Коташев подумал, какое счастье быть гениальным поэтом.

– И представить себе только, – сказала Аня, – зачем мы всегда в это время суток спим!..

Они спустились к санаторию; он поддерживал ее сильной рукой на крутых тропинках. Незнакомыми ему голосами запевали коротко птицы. Пахло уже не мятой, остывшей за ночь, а цветами, влажной от росы травой. Бурьян подле ограды оказался не таким высоким и густым. Было легко не только дышать, но и смотреть вдаль – такой простор открывался глазам.

У своего павильона она сказала на прощанье: «Спокойной ночи» – и тотчас же рассмеялась, потому что ночь, собственно, уже давно прошла. Он не напомнил ей, что собирается через час уехать на станцию.

Когда Аня ушла, Николай Иванович вынул из кустов свой чемодан. Поставив его на скамью, он аккуратно уложил беспорядочно набросанные вещи. Солнце по-утреннему медленно припекало спину. Коташев сел на скамью, раскинул руки в стороны и, зажмурившись от света, просидел так минут пять. В кухне хлопнула несколько раз дверь, зазвякала посуда. Чей-то голос позвал:

– Максим, иди завтракать!

С крыши шлепнулся тяжелый санаторный кот и помчался на зов.

Около скамьи кто-то тихо кашлянул. Николай Иванович открыл глаза. С чемоданом в руках стоял Пичугин.

– Вы на станцию? – спросил он, кивнув на чемодан Коташева. Тот помедлил с ответом, и Пичугин быстро добавил: – Я трезво все обдумал. Глупая история!.. На кой, собственно, леший нужно, чтобы отсюда приходили к нам на службу какие-то жалобы! Знаете, начнется – местком, партком, собрания, заседания… жена узнает… Чепуха какая-то!

Он говорил быстро, боясь остановиться, чтобы неожиданно не выяснилось, что Коташев не желает ему отвечать.

– Конечно, это распущенность – хлестать людей по физиономии! – с напряженным лицом продолжал он. – По правилам вы должны были извиниться…

– Извините, – сказал Коташев.

Лицо инженера просияло, он весь как-то захлопотал: поставил чемодан на землю, протер пальцами очки, снова поднял чемодан.

– Ну, вот и все. Точка… Утро какое прелестное!., А все остальное – нервы. Насколько я знаю, современная медицина вообще нынче объясняет многое состоянием коры головного мозга? Ведь так же?

Коташев кивнул. Ему было жаль сейчас Пичугина, но недоставало сил преодолеть отвращение.

– Значит, вы тоже на станцию? – снова спросил инженер.

– Нет, – подумав, ответил Николай Иванович. Увидев пристальный взгляд Пичугина, устремленный на чемодан, Коташев лениво, не задумываясь, объяснил: —Вынес проветрить… Да и документ один надо было найти.

Для правдоподобия он начал рыться в чемодане. Инженер, очевидно, не поверил. Он потоптался обиженно и сказал:

– Ну а я поехал. Надоел мне этот санаторий до чертиков. Руки стосковались по работе…

Отойдя на несколько шагов, уже совсем другим голосом Пичугин крикнул:

– Передайте, пожалуйста, привет Анечке. Я, к сожалению, не успел с ней попрощаться…

– Спасибо, – спокойно ответил Коташев. – Непременно передам…

«Мелкий человек, – улыбнувшись, подумал Николай Иванович. – Если бы он знал, как у меня сейчас хорошо на душе… А подойти близко все-таки боялся: думал – опять ударю…»

И вдруг по-мальчишески стало приятно, что крепкий на вид инженер его, Коташева, испугался.

Он вошел на цыпочках в свою комнату – пустовала только кровать Пичугина – и положил чемодан в стенной шкаф. Затем вышел на пляж. Здесь еще никого не было. Неподалеку стояла вышка с площадками для прыжков с разной высоты. Он разделся, взобрался на вышку, осторожно заглянул с площадки в воду и, не давая себе опомниться, бросился в море ногами вниз.

Появившись в санатории только после завтрака, Коташев нашел Аню и оркестранта и сказал им, что получил телеграфный вызов из клиники. Они обменялись городскими телефонами; Коташев тотчас же уехал с санаторным грузовиком на станцию к вечернему поезду.

2

Лето в городе стояло дождливое, пришлось сразу же влезать в калоши. Серая, мокрая погода словно перенесла Коташева в другой мир; все, что было с ним несколько дней назад, стало уже нереальным.

Ему было приятно очутиться в своей обжитой квартире, где каждая вещь находилась на привычном, насиженном месте. В настольном календаре почти месяц назад он записал на листке первого июня: «Купить пасту и мыло для бритья. Поезд в 18.30».

Сейчас грустно было читать эту запись; пустяковые слова, занесенные в календарь в предотъездной спешке, с равнодушной непреложностью обозначали, что прошел месяц жизни.

Но эта мысль мелькнула, как всегда после отпуска, и исчезла. Он чувствовал себя поздоровевшим, окрепшим; легче всего было заметить изменения в своей внешности, посмотрев в старое, знакомое зеркало: оно вроде бы хранило давнее изображение, с которым нынче можно было легко себя сравнить.

В клинике встретили Коташева радостно. Дежурные сестры восхищались его загаром, а старик шеф нашел, что Николай Иванович очень возмужал. Белоснежная тишина палат и коридоров, хронометрический порядок утренних конференций и обходов – все это с первого же дня вернуло Коташеву привычную уверенность и ощущение собственной необходимости.

Приятно было вечерами, после трудного операционного дня, сидеть дома за письменным столом. Над столом висела фотография покойной жены. Жена умерла двенадцать лет назад в Ленинграде, в блокаду. Тогда казалось, что никогда не забыть и этого времени, и смерти жены. Он и действительно не забыл ничего, но воспоминания эти стали спокойными. Он помнил, как отвратительно стучал по радио метроном, как жалко выглядели на пустом столе его сто двадцать пять граммов землистого мокрого хлеба; помнил страшную походку ленинградцев – подошвы шаркали по тротуару; помнил какое-то единое лицо человека перед смертью от голода – обуглившиеся скулы, острые, большие уши и безучастные глаза; помнил, как вез на детских, дочкиных салазках гроб с телом жены. Длинное это было путешествие! Потом он долго стоял на кладбище, покуда двое могильщиков отогревали костром железную ленинградскую землю. Нынче, когда вспоминалось все это, сердце его не билось учащенней. Не было и равнодушия. Пожалуй, он только удивлялся – и не верил, что все это происходило именно с ним. Эти воспоминания были гораздо более далекими и чужими, чем, скажем, воспоминания детства…

Дочь сейчас жила в Ленинграде. Год назад она окончила театральный институт и вышла замуж за молодого инженера-радиста. Она поступила в драматический театр на выходные роли, во вспомогательный состав труппы. Коташев с самого начала не одобрял пути, по которому дочь пошла, он убеждал ее поступить в медицинский, – но сейчас уже поздно было сожалеть об этом.

Молодые супруги приходили к нему в гости по понедельникам, в Варин выходной. В тот день, когда Николай Иванович приехал из Крыма, Варя с мужем пришли поздно, после спектакля.

– Папка, как ты загорел! – всплеснула руками Варя. – Ну просто молодец! Посмотри, Петя, отец стал похож на нашего Чистякова…

Петя внимательно посмотрел на Николая Ивановича и сказал, что сходство действительно поразительное. Он очень любил Варю, гордился тем, что она служит в те-атре актрисой, но ему было трудно поздно ложиться спать и рано подыматься на работу. А Варя каждый день возвращалась из театра за полночь. Петя ходил ее встречать, она была обычно взволнована прошедшим спектаклем, и они еще долго разговаривали, наедались перед сном, а вставать ему надо было в восьмом часу утра.

Когда он стоял у театрального подъезда, ожидая Варю, ему было приятно, что из дверей выходит публика, которая видела только что на сцене его жену. Он внимательно прислушивался к разговорам зрителей, не теряя надежды, что когда-нибудь кто-нибудь скажет: «А эта Варвара Коташева была сегодня очень мила».

Те три-четыре фразы, которые Варя должна была произнести в спектакле, знал задолго до премьеры наизусть и Петя. Он сидел в театре, вцепившись в ручки кресла, и, вытянув тоненькую шею, смотрел на сцену, где должна была вот-вот появиться его жена.

Петю очень ценили в исследовательском институте, где он работал, но Варя об этом не догадывалась. Она только видела и знала, что он может «все, все сделать собственными руками!». В их маленькой комнате жизнь была усовершенствована до предела. От ходиков, висящих на стене, электрическая проводка вела в кухню к газовой плите: когда стрелки доходили до четверти восьмого, включался газ. Чайник, закипая, сопел в свистульку, вставленную Петей в носик.

Иногда Варя приносила из театра часы какого-нибудь артиста – их не брались чинить в мастерской. Петя чинил часы после работы. К окну в их комнате были прилажены маленькие тисочки, а в картонном ящике за печкой лежали Петины инструменты. С получки он всегда заходил в магазин хозяйственных товаров и покупал то какой-нибудь особенный молоточек, то плоскогубцы, то столярный клей. Зарплата у него была небольшая, и он всегда извинялся перед Варей, принося домой покупки:

– Ты не представляешь себе, Варюша, как нам нужен этот паяльник!

При ней он редко рисковал говорить о театре, но на службе, если заходил разговор, Петя произносил с горечью:

– В современных пьесах совершенно нет интересных и глубоких женских образов.

И сослуживцы считали его большим ценителем искусства. Его расспрашивали о жизни артистов, и один немолодой конструктор, подмигивая и грозя пальцем, утверждал:

– А все-таки, Петр Степанович, признайтесь, в театре у вас богема!

Петя горячился, краснел – ему казалось, что конструктор оскорбляет Варю, – и говорил, что это старорежимный взгляд на артистов.

– Вы газет не читаете, мой юный друг, – ухмылялся снисходительно конструктор. – Вот вчера была статейка про одного режиссера: ну, и что ж получается?.. Бытовое разложение и формализм в искусстве!

И на газеты Петя тоже сердился. У него была добрая, возвышенная душа; он благоговел перед искусством.

Коташев любил своего зятя. Пожалуй, даже в глубине души он считал, что Петя мог бы быть женатым более удачно.

В день приезда они сидели и пили чай. Варя забралась в кресло, сняв туфли и подобрав под себя ноги.

– Я тебя, папа, очень уважаю как врача, – говорила она. – Но нельзя жить так замкнуто. Ты мало ходишь в театр, мало читаешь художественную литературу… Это никуда не годится, отец… Между прочим, у нас скоро пойдет новая пьеса. И знаешь, какое интересное совпадение? Я должна играть дочь врача. Там, правда, физиолог, а ты хирург, но я считаю, что образ советского врача не зависит от его узкой специальности. Верно ведь?

– По-разному бывает, – уклончиво ответил Коташев.

Но Варя продолжала, не обращая внимания на его слова:

– Главного героя играет Чистяков. Петя меня немножко ревнует к нему. Но это глупости. Кстати, я сказала Чистякову, что если ему нужна будет какая-нибудь медицинская консультация, то ты, отец, с удовольствием поможешь ему.

– Напрасно, – поморщился Коташев. – Я не понимаю, чем могу быть ему полезен.

– Господи, это так понятно! Походка, голос, привычки… Что касается меня, то я хотела бы найти такое зерно в своей роли, которое позволило бы мне создать острый, интересный рисунок…

Петя смотрел на жену влюбленными глазами. Он так любил ее в эти минуты вдохновенного подъема, так восторгался ею! И то, что она сидела забравшись с ногами в мягкое кресло, даже то, что он ревновал ее к заслуженному артисту республики, умиляло и трогало его сейчас.

– Вообще говоря, папка, ты не похож на того героя пьесы. К сожалению, не похож. Ты на меня не обижайся; понимаешь, он живет как-то крупнее… Я ведь и Петру иногда говорю: почему инженеры в пьесах так далеки от него? Вот он сидит сейчас и любуется мной. А мне порой хочется, чтобы он взорвался, чтобы у нас возник какой-то серьезный, большой разговор, принципиальный конфликт. Понимаешь, отец, я по духу – бунтарь, я не могу жить спокойно, как ты…

– Это ты сейчас говоришь из своей роли? – улыбаясь, спросил Коташев.

– Почему из роли? – обиделась Варя. – По-твоему, у меня не может быть собственных мыслей?

– Николай Иванович, – простодушно вступился Петя, – там только одна фраза из роли похожа, насчет бунтаря, а все остальное Варюша сама придумала…

– Ну, хорошо, – сказал вдруг Коташев. – Значит, я не способен на неожиданные поступки? А представь себе, что я взял бы сейчас да и женился?..

– Что ж! – пожала плечами Варя. – Ты знаешь, как я любила маму, но это вполне естественно… Если бы эта твоя женщина оказалась настоящим человечком, – Варя любила говорить вместо «человек» «человечек», – то мы бы с Петей принимали ее в своем доме.

– Ой, Варюша, – засмеялся Петя, – какой такой у нас «дом»? Что мы – аристократы, что ли?

– Дело же не в количестве метров площади, – объяснила Варя. – Дом – это понятие морально-этическое. Правда, папа?

– Бог его знает, – ответил Коташев. – Я согласен с Петей, что терминология эта: «принимать в доме», «не принимать в доме» – слишком уж пышная и устаревшая.

Его одолевали порой приступы раздражения против дочери. Он стыдился их. Безапелляционность ее суждений, уверенный тон и чувство превосходства претили ему. Как ни странно, если бы она была чужим человеком, Николай Иванович непременно сказал бы ей это, но то, что в кресле сидела родная дочь, обезоруживало его. От внутреннего протеста он сидел с набрякшим лицом, чувствуя, как пульсирует в висках кровь. Ему казалось, что даже в кресле она устроилась неестественно: увидела в каком-то спектакле, как сидит героиня – подобрав ноги и зябко поеживаясь, – и сама тоже подобрала ноги, которые у нее, вероятно, давно затекли, и поеживается, хотя в комнате совершенно тепло.

– Зачем ты куришь, Варя? – тихо спросил Коташев.

– Вот-вот, проберите ее, Николай Иванович, – попросил Петя. – Она меня совершенно не слушается…

– Папиросы доставляют мне удовольствие. Я не вижу необходимости отказываться от них.

– Но у тебя ведь был процесс в легких.

– Ах, отец, какое это имеет значение! В конце концов, человек живет столько, сколько ему суждено.

«Господи, какой глупый у нее голос!» – огорчаясь, подумал Коташев.

Он вспомнил Аню. Эта чужая девушка отнеслась к нему удивительно внимательно. Она даже сообразила в тот вечер, что он не ужинал, и принесла ему рыбу. Он говорил ей в ту ночь все, что приходило в голову, и Ане было интересно его слушать…

– Ты знаешь наизусть стихотворение Пушкина «Прощай, свободная стихия!»? – спросил Коташев у дочери.

– Знаю.

– Прочитай, пожалуйста.

Варя прочитала. Петя слушал ее, покраснев от удовольствия. Каким-то сверхъестественным чутьем она поняла, что эти стихи имеют для отца особый смысл.

– Ты читал их в Крыму? – спросила она.

– Я читал их в детстве, – улыбнулся Коташев.

Они посидели еще с полчаса, а затем дочь с мужем ушли домой. Уже в прихожей, когда Петя застегивал ей боты, Варя сказала отцу:

– А ты мне совсем ничего не рассказывал о санатории.

– Ты и не спрашивала.

– Ох, папочка, я так устаю!

Он обнял ее и поцеловал в лоб. Здесь, в прихожей, вероятно, оттого, что лампочка была недостаточно светлой, лицо дочери выглядело осунувшимся; он вспомнил разговор пожилого оркестранта о таланте и подумал, что Варе, вероятно, очень трудно в театре.

3

Аня позвонила ему домой и пригласила на свои именины. Она приехала несколько дней назад. Поговорив с ней по телефону, Николай Иванович долго ходил по комнате, непроизвольно улыбаясь. Это было в двенадцатом часу ночи. Минут через десять после телефонного звонка в дверь его комнаты постучались. Вошла соседка и извиняющимся тоном попросила:

– Я уложила Борьку спать. Пожалуйста, не свистите, Николай Иванович…

Двое суток, что прошли с этого вечера до дня именин, были заполнены обычными делами. Не утомляясь, с каким-то радостным гулом в душе, Коташев подолгу задерживался в клинике, подолгу писал дома, и то, что совсем недавно представлялось ему трудным и неразрешимым, нынче преодолевалось с необыкновенной легкостью.

Когда-то давно он любил торопить время, оставшееся до праздника или радостного события. Последние годы он научился сдерживать себя: время промчится, пройдет и праздник. В молодости он всегда думал: хоть бы скорее все мимо, мимо – главное ведь в моей жизни происходит не сейчас, главное придет потом, позже…

Уже гораздо позднее он наконец понял, что человеку никак не определить, когда именно приходит к нему это главное в жизни.

Пришел день именин. Сперва Коташев хотел послать Ане корзину цветов. Потом подумал, что цветы, вероятно, посылают более пожилым женщинам. Он купил в книжном магазине дорогое, иллюстрированное издание «Евгения Онегина». Но и это, решил он, выглядит детским подарком – книжка с картинками. Поэтому Коташев купил в гастрономе еще корзину с фруктами, в которой косо, как пьяная, лежала бутылка шампанского.

Все это было отправлено с рассыльным из магазина. Когда Николай Иванович вошел к Ане, в квартире уже было много гостей. Через комнату, из угла в угол, стоял накрытый стол. На тарелках лежали квадратные бумажки с именами гостей. Какой-то юноша, одетый в форму горняка, стоял у окна и открывал бутылки. Аня была в светло-голубом платье, на высоких каблуках, такая красивая, что у Коташева перехватило дыхание. Она бросилась ему навстречу, когда он остановился на пороге столовой, и закричала:

– Товарищи! Познакомьтесь. Это Николай Иванович Коташев.

Он пожимал руки, протянутые ему, не замечая лиц, а только с удивлением слыша, как каждый из гостей говорил при этом почему-то коротко:

– Лида.

– Катя.

– Тоня.

– Федя.

И только горняк, открывавший бутылки, сказал басом свою фамилию:

– Севастьянов.

Николай Иванович ждал, что сейчас его познакомят с родителями Ани, но оказалось, что они ушли в гости, чтобы не мешать молодым людям веселиться. Тотчас же была найдена работа для Коташева: он держал блюдо, в которое Анина подруга накладывала из кастрюли салат.

За столом Коташев оказался между Аней и очень серьезной девушкой в очках,

– Она тоже медичка, – шепнула Аня Коташеву. – Мы с ней вместе в школе учились… Вам будет интересно.

От шума, мгновенно возникшего за ужином, от какого-то ритма, к которому Николай Иванович не привык, ему стало весело и захотелось тоже громко, перебивая всех, разговаривать, размахивать руками и смеяться. Здесь сидели люди с установившимися с детства отношениями, знающие друг о друге много милых подробностей, и Коташев старался попасть в тон этих отношений. Немножко мешала соседка справа – девушка в очках, – она уже несколько раз заговаривала с ним об антибиотиках, а ему было неинтересно говорить сейчас об антибиотиках.

Слева мелькали Анины голые руки: она угощала гостей и тянулась то за ветчиной, то за салатом. Каждый раз, когда она наклонялась в сторону Коташева, он видел ее круглую, гладкую шею золотистого цвета и чувствовал своим плечом, как Аня приподымается на стуле и снова садится. Он чокался с ней, трепетно всматриваясь в ее счастливые глаза, в которых что-то переливалось и сверкало.

Она сказала ему уже два раза подряд!

– Я ужасно рада, что вы пришли!

Произносились тосты: за школу, в которой все эти молодые люди недавно учились, за какую-то учительницу Марию Львовну, за пионерский отряд; горняк Севастьянов постучал вилкой по тарелке, встал и, перекрывая шум, басом сказал, что хочет поднять бокал за то, что он в шестом классе был по уши влюблен в Аню. Аня весело захлопала в ладоши и, смеясь, закричала: