Текст книги "Среди людей"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

НА КОММУТАТОРЕ

Телефонистка Даша Полякова влюбилась в солдата. Солдат был щупленький, как куренок, востроносенький, некрасивый. Он приезжал в поселок на грузовике вместе со своими однополчанами по субботам на танцы. Грузовик подваливал к поселковому Дому культуры, солдаты, словно по тревоге, прыгали через борта машины на пыльную землю, отряхивались и гурьбой шли в зал.

Дашин солдат был самый смирный. Он робел в зале, обтирая спиной стенку и поводя своим вострым носом вслед танцующим. Лицо у него становилось восторженным, когда он выискивал в колышущейся, плотной и потной толпе кого-нибудь из своих бойких товарищей по стройбату.

Девушек в поселке было много, судьба их нередко складывалась и решалась именно по субботам, поэтому к танцам они относились серьезно, ожидая их и готовясь к ним всю долгую и трудную неделю.

Работала Даша на коммутаторе в поселковом отделении связи. График у телефонисток был сменный – то в ночь, то в день, то в утро. Семейные часто просили Дашу подменить их – она никому не отказывала. Так уж считалось среди поселковых связисток, что Дашина жизнь не задалась. Девушка она была в годах, собой непривлекательная, про нее говорили, что «на ней никто не ошибется».

Ее жалела даже толстая телеграфистка Нина, которой достался загульный муж-печник, она жила с ним нерасписанная, с него вычитали алименты куда-то в Вологду. Когда печник приходил домой сильно выпивши, Нина боялась оставлять с ним ребенка и брала его с собой в ночное дежурство. Расстелив ему пальтишко на стульях, она укладывала его спать неподалеку от своего рабочего места. Он просыпался иногда среди ночи, скучал, лез под руки. Тогда Нина отводила его в соседнюю комнату, сажала на стол рядом с телефоном и, возвратившись к себе на телеграф, звонила ему. Он снимал трубку.

– Привет, Славик. Это я, мама.

Славик сперва длинно сопел в трубку, а потом спрашивал:

– Чего тебе?

Рано утром, по дороге на работу, печник приходил мириться. Он топтался у маленького окошка телеграфа – по утрам здесь было пусто.

– Пришел? – спрашивала Нина, не глядя на него, чтобы поглубже остервениться.

– Пришел.

– Ну и катись. Не отсвечивай тут.

– Выслушай человека, – просил печник. – Может, он сам переживает.

– А чего ему переживать? Залил себе глаза винищем.

Он просовывал в окошко свою лохматую веселую голову.

– Давай по-хорошему, Нинок. А? Я же тебя, дуреху, люблю. Создадим семью, оттоманку возьмем в кредит…

– А пить бросишь? – спрашивала Нина.

– Как дважды два, – отвечал печник.

Пить он не бросал, Нина так и маялась с ним, но все-таки она была семейная, а Даша – одинокая. Одиноких девушек в поселке жалели.

Приехала Даша сюда из дальней деревни Кировской области. Оставшись сиротой и продав за бесценок родительскую избу, Даша отпросилась у председателя колхоза в город, к крестной. Крестная продержала ее у себя на квартире недели две, вместе они ходили в милицию выплакивать прописку, но милиция, притерпевшаяся к слезам, отказала, и крестная свезла Дашу в этот поселок, где у нее жил свояк. Свояк работал монтером в отделении связи, он и выучил Дашу на телефонистку.

Работа на коммутаторе была чистая, зарплата хоть и небольшая, но постоянная, не так, как в колхозе. В один из выходных дней Даша съездила в город, сделала себе в привокзальной парикмахерской шестимесячную, там же подбрили ее белесые брови, подчернили их, они стали будто с чужого лица, – и с того дня Даша превратилась в городскую, как и все девушки в поселке.

С солдатом она познакомилась еще по телефону.

Неподалеку от поселка, километрах в десяти, стояла воинская часть. Воины строили какой-то спецгородок, собраны они были со всех сторон света – каменщики, плотники, штукатуры – и проходили срок действительной службы в стройбате. У них водились деньги, за работу платили неплохо – хватало на что выпить и погулять воякам.

Случалось, по ночам из воинской части звонили на коммутатор. Солдатам было скучно у своих полевых телефонов, и они болтали ночами с поселковыми связистками. Вот так и познакомились Даша с Петей.

Не видя той, с кем он говорит, Петя не испытывал привычной своей робости. Рядом с ним сидел рослый, нахальный сверхсрочник, губастый мужик, покоритель девок во всей округе. Петру хотелось отличиться перед ним, поэтому он лихим движением поправил наушники и сказал в микрофон:

– Разрешите завести с вами знакомство?

Даша тоже не раз слышала, как разговаривали в таких случаях телефонистки. Она ответила:

– Если не секрет, как вас зовут?

– С утра был Петром, – ответил Петя. – А вы, наверное, Людмила?

– Обознались, – сказала Даша, хихикнув.

– Возможно, маленько ошибся, – сказал солдат, подмигнув сверхсрочнику. – Но если не Людмила, то около того.

– Вероника, – сказала Даша. – Прошу поиметь в виду, у меня жутко ревнивый супруг.

И она вынула штепсель из гнезда воинской части, нарочно обрывая первый разговор на самом интересном месте.

Солдат Петя тотчас же позвонил снова:

– Алё. Нескромный вопрос: у вас когда выходной?

– А почему вам интересно? – спросила Даша, у которой уже иссякал в памяти весь ее нехитрый девичий опыт.

И они условились встретиться в субботу в Доме культуры.

На это первое свидание Дашу собирало все отделение связи. Почтальонша Тая дала ей свой синий выходной берет.

– Ходишь в платке, как колхозница, – ворчала Тая, надвигая берет на Дашины брови. – Между прочим, воли его рукам не давай. Солдату – только бы полапаться. Он взял увольнительную, ему надо во время уложиться.

Толстая телеграфистка Нина надела на Дашу свои бусы и предупредила:

– Главное смотри, чтоб не выпивши был.

Клава, с поселкового радиоузла, дала свой желтенький жакет.

– Не слушай ты их, – сказала Клава. – Солдат такой же человек, как и все. Среди них тоже попадаются самостоятельные. Может, и найдешь свое счастье.

Клава была старше и добрее других женщин-связисток. Она считала, что есть где-то на свете счастье, оно лежит неподобранное, как клад, важно только найти его и отломить свою долю.

В субботу Даша пошла на танцы вместе с почтальоншей Таей. Они пришли, когда зал Дома культуры был уже сильно заполнен. Пустой военный грузовик стоял неподалеку от подъезда. Оглушительно играла радиола. Таю тотчас же, прямо от дверей подхватил кто-то из местных ребят и повел в колышущуюся толпу. Даша остановилась у стены, не прислоняясь к ней, чтобы не запачкать мелом чужую кофточку.

Только сейчас она сообразила, что ведь они с Петей не договорились, как узнают и найдут друг друга в этой толпе. Потихоньку, вроде бы скучая, она стала выискивать глазами парней в солдатских гимнастерках.

«А может, он офицер?» – подумала Даша, и она стала прикидывать, мог ли офицер произносить все те слова, что говорились ей по телефону. Получалось – мог.

Потом она стала думать, брюнет он или блондин. Она уже видела, как он улыбается, как кладет свою твердую большую руку ей на спину и вертит под музыку по всему залу, – у нее захлестнуло сердце.

Танцующие пары топтались подле Даши, она стояла у стены в ряд с пожилыми людьми, пришедшими поглазеть на молодежь. Пожилым людям казалось, что веселье в зале какое-то ненастоящее, не такое, как было когда-то. Лысый счетовод сельпо стал пробираться в центр зала, желая показать присутствующим свои особенные коленца. Но толпа выдавила его обратно к стене рядом с Дашей.

Радиола на минуту умолкла. К Даше протолкалась румяная, задыхающаяся Тая. Указывая на кого-то глазами, она шепнула:

– Чего стоишь? Твой-то дожидается тебя.

И, взяв Дашу за руку, повела через весь зал.

У противоположной стены, привалившись плечом к ней, стоял рослый губастый сверхсрочник. Он обводил своим победительным взглядом всю эту гражданскую мелочь, набившуюся сюда в Дом культуры.

Подтягивая за собой упирающуюся Дашу, Тая подошла к нему.

– Товарищ военный, – сказала Тая, – у нас к вам имеется один вопросик. Вы, случайно, никого не дожидаетесь из лиц женского пола?

– Наше дело такое, – сказал сверхсрочник, лениво приосаниваясь. – Мы их всегда дожидаемся.

– Шутки тут неуместны, – отрезала Тая. – Одной гражданочке был даден звонок. Желательно выяснить, не являетесь ли вы тот человек, которому была обещана встреча?

– Почему же не встретиться, – сказал сверхсрочник, делая шаг к Тае. – Встреча зависит лично от нас.

Снова заиграла радиола. Хозяйским жестом сверхсрочник взял Таю за спину, сдвинул свою руку пониже и толкнул Таю впереди себя под первые такты музыки.

Даша осталась одна. И когда она осталась совсем одна, к ней робко шагнул щуплый востроносенький солдат – до той поры он стоял в тени сверхсрочника.

– Я Петя, – сказал солдат. – Будем знакомы.

В этот первый вечер они мало разговаривали. Только стояли друг подле друга. Раза два солдат брался танцевать с Дашей, но сапоги его быстро запутывались в ее туфлях. Остановившись посреди зала, Петя пережидал музыку, не выпуская из своей намокшей ладони Дашину руку.

Даша не могла вспомнить потом, о чем же они все-таки разговаривали в этот вечер. Ей только сразу стало жалко солдата. Жалко, что он наголо остриженный, что у него мятая, выцветшая гимнастерка с грязным подворотничком на тоненькой, ломкой шее. И себя она тоже пожалела. И так ей стало хорошо оттого, что она жалеет и его и себя, потому что тогда сразу оказывалось, что они чем-то связаны.

А солдат Петя уже год трубил действительную и за этот год впервые обнимал женщину, потому что стройбатские ребята, куда бы они ни приезжали, всегда поспевали раньше его, а потом в казарме, разуваясь и раздеваясь перед сном, выхвалялись друг перед другом своими скорыми, легкими атаками.

Обнимая Дашу, солдат думал, что, может, сегодня и ему что-нибудь посветит. Думал он об этом без особой страсти, робея от собственных нахальных мыслей. В толпе танцующих Петя различал своих стройбатских – чаще других попадался на глаза сверхсрочник. Пете казалось, что сверхсрочник подмигивает ему, бодря и обнадеживая его.

После танцев он пошел провожать Дашу домой. На улицах поселка было темно, два фонаря горело только у входа в Дом культуры. Даша жила неподалеку, но, чтобы подольше побыть с солдатом, сказала ему, что дом ее стоит в конце поселка.

Они шли в темноте.

– Давно здесь живешь? – спросил Петя. – Ты сама откуда?

– Из-под Тамбова.

– Далёко, – сказал Петя. – Незнакомые места. У тебя там кто-нибудь оставшись?

– Нету никого.

Переждав, Петя спросил:

– А здесь с кем дружишь?

– Тут больше семейные. Нина есть, у нее муж сильно пьет, а трезвый он хороший.

– Это которая с нашим сверхсрочником пошла?

– То Тая. Она в разводе. Еще Клава есть, вдова.

– Подобрались у вас. А тебя, правда, Вероникой звать?

– Неправда.

– Я слышал, – сказал солдат. – Нормально зовут, Дарьей. Зачем наврала?

– Не знаю, – сказала Даша. – От скуки, наверно.

– Значит, ни с кем не дружишь? – снова спросил солдат.

Он все хотел задать какой-нибудь вопрос, после которого можно было бы обнять девушку, – времени у него оставалось в обрез. Они стояли уже у крайнего дома на шоссе. За оградой носилась собачонка и тявкала на них.

– Твой песик? – спросил солдат.

– Ага.

– Пройдемся еще маленько.

Отойдя шагов на двадцать в темноту, они остановились под сосной. Протянув руку, Петя нащупал Дашино плечо, хотел притянуть ее к себе, но вместо этого погладил.

– Если желаешь, – сказал он, – я буду к тебе приезжать. Ты чего дрожишь? Холодно?

– Нет, – сказала Даша. – Просто так.

– Надоело мне служить, – сказал солдат. – Помереть можно с тоски на этой службе.

– Приезжай, – сказала Даша. – Я в ту субботу возьму отгул.

Он ушел вскорости, а она переждала еще немного у чужой калитки, прислушиваясь к тому, как все глуше и глуше грохотали его сапоги по асфальту. Потом Даша пошла по этому шоссе к своему дому, и мимо нее, на полдороге, пронесся грузовик с поющими солдатами. Она подумала, что и Петя, наверное, поет вместе со всеми.

Идти домой ей сейчас не хотелось, она заглянула к себе на телеграф. Дежурила на телеграфе толстая Нина. Даша отдала ей бусы, посидела немножко у коммутатора, покуда Нина принимала с аппарата ночную сводку погоды. Лицо у нее было заплаканное, в углу, на стульях, спал Славик.

– Давай подменю, – сказала Даша. – Спать все равно неохота.

Нина стала собираться домой, разбудила Славика, одела его, он долго, со сна, не попадал ногами в ботинки.

– Теперь уж окончательно, – всхлипнула Нина, завязывая ему шнурки. – Пойду на принцип, и все. Сегодняшний год ни разу цельной получки домой не принес, с аванса – пять рублей, а в окончательный расчет – восемь.

Уже от двери она спросила Дашу:

– Твой-то приходил?

– Пришел, – сказала Даша.

– Ну как, ничего? Потанцевали?

– Потанцевали.

– Если б не Славик, я б давно от него ушла. Больно он мне нужен, алкоголик несчастный…

После ухода Нины застучал аппарат, поползли телеграммы: Даша обрывала ленту, наклеивала ее на бланки. Изредка мигали лампочки вызовов на щите коммутатора. Звонили в милицию, в больницу, на междугородную.

Работалось Даше легко.

Часам к двум ночи все утихло.

Она включила электрическую плитку, погрела в чайнике утрешний кипяток, попила его, закусив сайкой, валявшейся в шкафчике. Коммутатор молчал. Даша подумала, что, может, и Пете сейчас не спится и он тоже сидит около ихнего воинского коммутатора. Все кругом спят, и только они двое думают друг про друга. И она стала думать, о чем может сейчас думать Петя. Наверное, он считает, сколько еще времени осталось ему до конца службы и куда они поедут, когда он демобилизуется. Наверное, у него нет гражданского костюма, а сейчас в универмаге дают на выплату, если, конечно, постоянная прописка. И еще у них в отделении все связистки два раза в месяц закладывают в общую кубышку по рублю в получку, а потом к концу года тянут из шапки жребий, кому выпадет очередь на все деньги. Ей захотелось немедленно рассказать обо всем этом Пете, чтобы он не расстраивался и ему было легче дослуживать свою службу до конца.

Даша воткнула штепсель в гнездо воинской части и длинно, настойчиво позвонила. Что-то не сработало в коммутаторе напрямую, и она решила соединиться через районный центр.

– Дежурненькая, – попросила Даша, – дай мне, пожалуйста, номерок.

А солдат Петя давно спал на своей койке в казарме. Спал он, скорбно сведя редкие брови и воткнув голову в подушку. По дороге в часть, и еще перед сном, над ним долго потешался сверхсрочник, расспрашивая его, откололось ли ему сегодня. И солдат говорил, что полный порядочек, но никто ему не верил и все требовали подробностей.

СУХАРЬ

Памяти капитана милиции

Павла Михайловича Егорова

1

Солдат срочной службы Федор Кравченко сфотографировался без головного убора, вложил две фотокарточки в конверт и ночью, во время дневальства, описав свою горестную историю на листке, вырванном из тетради, отправил письмо в Ленинград. Адрес на конверте был неточный – солдат не знал, куда именно надо обращаться с подобными просьбами, – и письмо, проплутав недели три, отяжеленное множеством резолюций, попало к начальнику оперативного отдела милиции подполковнику Парашину.

Увидев, что среди резолюций ничего устрашающего нет, Парашин не стал читать весь листок, а бегло просмотрел его, привычно подчеркивая красным карандашом адреса, даты, имена, отчества и фамилии. Затем письмо было зарегистрировано по всей форме и передано старшему оперуполномоченному майору Сазонову,

– Дело, конечно, мертвое, – сказал Парашин майору. – Давность – шестнадцать лет. Ты на него очень не распыляйся. Тебе надо жать сто пятьдесят восьмую.

И, повертев в руках фотокарточки солдата, Парашин добавил:

– Этот хлопец проживет и сам, а для малышей надо ловить сбежавших кормильцев.

Сазонов кивнул.

Парашин посмотрел на него и тихо закряхтел.

– Слушай, Николай Васильевич, ведь сколько я тебя прошу: погладь ты, пожалуйста, костюм!.. Ходите, товарищ майор, как баба рязанская. Неудобно все-таки!..

Сазонов провел рукой по согнутым отворотам своего гражданского пиджака, пытаясь поставить их торчком, но они снова поникли. У него был при этом такой страдальческий вид, что Парашин улыбнулся и покачал головой.

– Женить бы тебя, Николай Васильевич!

Сазонов не смог улыбнуться на шутку начальника, она слишком часто пускалась в ход и не доставляла Сазонову никакого удовольствия. Он спросил:

– Разрешите идти? Парашин отпустил его.

В соседней комнате стояло шесть столов оперуполномоченных. Они редко сидели на месте, чаще всего Сазонов работал здесь один. Ни у кого не было столько канцелярщины, сколько у него. А с недавних пор ее стало еще больше: сложные уголовные дела ушли от него в другие отделения, и он ведал только поимкой алиментщиков, находящихся в бегах – это и была сто пятьдесят восьмая статья, – и розыском пропавших родственников.

Николаю Васильевичу и раньше по роду своей работы доводилось заниматься подобными делами, но они в оперативном отделе ценились не очень высоко, громкую славу приносили редко, и поэтому время на них приходилось выкраивать из кусочков. Разве что в газете изредка появлялись статьи или фельетон, в которых приводился какой-нибудь конкретный случай, и тогда на всех столах оперуполномоченных начинали верещать телефоны, Парашин созывал по многу раз оперативки, на злополучное дело наваливались всем скопом и либо находили человека, либо доказывали, что его за давностью найти нельзя.

Нынче все случаи такого рода перешли к Сазонову, ничем другим ему не положено было заниматься.

Придя от Парашина, Николай Васильевич сел за свой стол.

Постороннему человеку могло показаться, что па столе царит чудовищный беспорядок. Однако, когда требовалось получить какие-нибудь срочные и точные сведения, похороненные в бесконечных справках, запросах и заявлениях, то проще всего это было сделать через Сазонова. Память у него была цепкая, и некоторые сослуживцы объясняли это по-своему:

– Майор Сазонов – человек сухой, у него никаких интересов, кроме служебных, нету.

Стол Николая Васильевича стоял в углу огромной комнаты, у печки. В пасмурные дни здесь было темновато.

Засветив настольную лампу, Сазонов дважды прочитал солдатское письмо. В некоторых местах он расставил карандашом бледные вопросительные знаки. Затем положил под лампу фотокарточки и посмотрел в напряженное лицо солдата.

На обороте каждого снимка Сазонов написал:

«Федор Петрович Кравченко. Год рождения – 1938. Размножить в 12-ти экз.»

Вопросительные знаки стояли подле отчества «Петрович» и подле даты рождения.

Письмо он вложил в пустую новую папку и тотчас же сел писать запросы. Все они мало чем разнились друг от друга и начинались одинаковыми словами: «Прошу произвести проверку и установить по архивам, а также путем опроса имеющихся налицо живых свидетелей…»

Этих бумажек было составлено Сазоновым в тот день восемнадцать. Девятнадцатое письмо он направил в воинскую часть Федору Кравченко с просьбой прислать метрическую выписку о его рождении.

Когда Николай Васильевич принес все это машинистке, она суетливо заныла:

– Ой, товарищ Сазонов, до чего ж вы надоели с вашей писаниной!.. У меня буквально нет ни минутки.

Прострочив на машинке несколько фраз и с грохотом двигая каретку, она почувствовала, что Сазонов все еще стоит за ее спиной.

– Кажется, не маленький, товарищ майор. Есть порядок. А сами нарушаете.

Он не стал с ней спорить, а только посмотрел на потолок. В этой комнате когда-то помещалась спальня царского министра. На потолке плавали хвостатые русалки, они охранялись городским архитектурным управлением. Машинистка была похожа на пожилую русалку, у нее был такой же заросший волосами лоб, выпуклые глаза и грудь навыкате. Сходство это Сазонов заметил давно и, когда сердился на машинистку, смотрел на потолок. Спорить с ней было бессмысленно: она всегда могла доказать, что у нее есть срочный оперативный материал, гораздо более важный, нежели у Сазонова. Да и Парашин к ней благоволил за то, что она печатала как пулемет.

– Порядки мне известны, – сказал Сазонов и, вернувшись к своему столу, переписал начисто, от руки, все запросы.

Почерк у него был крупный, ровный, круглый, как на пригласительных билетах.

Мимо него пробегали сотрудники; кто-то весело сказал:

– Дела идут, контора пишет!.. Раскрываемость нуль целых нуль десятых…

Не подымая головы, Сазонов узнал по голосу капитана Серебровского: футболист, правый край городского «Динамо», он со всеми в отделе разговаривал снисходительно. Если же его грубо ставили на место, Серебровский зычно хохотал, ни капельки не обижаясь. Работник он был ленивый, хвастун и враль к тому же. Когда в комнате оперуполномоченных отсутствовало начальство, Серебровский любил показывать новичкам-дружинникам приемы самбо. Охорашиваясь перед пареньком, он совал ему в руки перочинный нож и приказывал:

– Кидайся на меня!.. Коли!..

Польщенный вниманием капитана, парень застенчиво и осторожно протягивал вперед руку с ножом. Серебровский проворно заламывал ее, от боли парень ронял нож на пол.

Однажды, правда, получилась неловкость. Невзрачный с виду новичок, озабоченно собрав брови над своим кирпатым носом, ткнул ножом в сторону Серебровского. Тот лихо поймал его за локоть и запястье, надавил, новичок крякнул, выронил нож и с левой руки въехал капитану в ухо. Дружинник ужасно смутился и долго, извиняясь, ходил за разгневанным Серебровским.

– Понимаете, какое дело, товарищ капитан… Я же левша… И у нас в школе кружок бокса был… А тут еще мой батька всегда учил: «Стукнут – давай сдачи!» Я не то чтобы нарочно. Вы не думайте… Это инстинкт, товарищ капитан!..

– Предупреждать надо, раз левша, – ворчал Серебровский. – Бьешь, как дуролом!.. И что боксер, надо было говорить…

– Это, конечно, само собой, – переминался несчастный парнишка, прижимая руки к сердцу. – Нехорошо получилось… Только ведь я так полагал: преступники тоже навряд что предупреждают…

На этом дело с новичками не кончилось.

Вскоре Серебровского вызвал начальник Управления. В минувшее воскресенье состоялся матч «Динамо» – «Трудовые резервы», и Серебровский думал, что комиссар хочет выразить ему благодарность за пробитые им лично голы.

Бойко отрапортовав, Серебровский остановился перед столом начальника. Роясь в каких-то бумагах, комиссар негромко попросил:

– Напомните-ка, товарищ Серебровский, кто брал бандита Гаврилова на Пороховых?

– Не могу знать, товарищ комиссар.

– Правильно. Не можете. Потому что в тридцать шестом году его поймал ныне вышедший на пенсию Аркадий Михайлович Вельский. Запомнили?

– Так точно.

– Ну а поскольку запомнили, – комиссар поднял глаза, – то перестаньте, как говорится, звонить в лапоть, что вы арестовали Гаврилова в январе месяце сего года!.. Стыдно, капитан! Мальчишкам врете, а они сходят в наш музей и потом над вами же смеются.

Серебровский уже добрался до выхода из кабинета, когда комиссар снова остановил его:

– Вот что, капитан. Забыл предупредить. Давеча, в воскресенье, вы забили головой один гол, а другой – ногами. Так я рекомендую употреблять эти инструменты и по будням – в Управлении, на работе. А то ведь, между прочим, вы у нас числитесь не футболистом, а оперуполномоченным…

После беседы с комиссаром Серебровский присмирел, стал притворно сосредоточенным и позволял себе упражнять свое громоздкое острословие только над Сазоновым. Серебровский считал его чудаком, что доставляло ему сладкое чувство превосходства хотя бы над одним сослуживцем.

Сазонов же пропускал все эти гарнизонные шутки мимо ушей.

К концу того дня, когда в оперотдел пришло письмо солдата, Сазонов заглянул в адресное бюро.

– Лида, – попросил он молоденькую краснощекую девушку, – приготовьте мне, пожалуйста, всех питерских Кравченко.

– Всех, Николай Васильевич, сейчас не поспеть. Уж больно ходовая фамилия.

Сазонов сказал:

– Убедительно прошу.

Ему приходилось вести такую обильную казенную переписку, что он привык даже самые сложные и крупные чувства укладывать в краткие служебные слова. Вероятно, другой человек на его месте сказал бы сейчас: «Милая Лида! Мне очень хочется помочь одному обездоленному войной парню. Я знаю, что у вас в груди бьется доброе сердце…» Но вместо всего этого Сазонов повторил:

– Убедительно попрошу.

В адресном столе ему доводилось бывать часто, почти каждый день, и эту краснощекую девушку с толстой, не модной нынче косой он приметил. Иногда около Лиды, картинно опершись о барьер, стоял Серебровский. Он что-то бесконечно рассказывал ей, красиво жестикулируя и бодаясь своим литым черепом, стриженным под полубокс. Лида слушала его, приоткрыв рот и часто-часто мигая короткими светлыми ресницами.

Однажды Николай Васильевич слышал, как Серебровский, передавая девушке билеты на стадион, галантно сказал:

– Сегодняшний гол, Лидочка, я посвящаю вам.

А минут через двадцать в оперотделе тот же Серебровский вручал билеты Парашину и говорил:

– Я, товарищ подполковник, беру на себя обязательство забить сегодня два мяча в честь наступающего праздника Дня молодежи.

– Ну-ну, – ответил Парашин. – Не хвались, едучи на рать.

По дороге из Управления домой Сазонов заглянул в два домохозяйства: в Демидовом переулке и на улице Декабристов.

Демидов он посещал раза два в месяц, обычно после пятого и двадцатого. Сюда его приводило старое дело.

Взобравшись на крутой четвертый этаж, Сазонов отдышался и позвонил. Дверь открыл узкоплечий мужчина маленького роста, в роговых очках и пижамной куртке.

– А-а, вы! – протянул он хмурым, недовольным тоном, неохотно впуская Сазонова в кухню.

– По пути принял решение заглянуть, – сказал Сазонов, хорошо понимая, что тот не верит ему.

Оглядываясь назад, в коридор, мужчина тихо произнес:

– Перевел, товарищ майор. Сегодня в обед сбегал… Он все еще держал дверь на лестницу приоткрытой, но Сазонов начал вынимать из своего кармана сигареты. Тогда мужчина раздраженно сказал:

– Сейчас покажу квитанцию…

Он пробежал в комнату – оттуда донеслось какое-то злое шушуканье – и принес в кухню квитанцию о денежном переводе. Сазонов посмотрел дату на почтовом штампе, вернул квитанцию и приложил руку к своей шляпе:

– Прошу извинить.

– Все-таки это в высшей степени странно! – Мужчина передернул узкими плечами и широко распахнул перед гостем дверь. – Ваши посещения меня нервируют!

– Обстоятельства вынуждают, – сказал Сазонов. – Вы два раза бегали от семьи. Еще раз прошу прощения.

На улице Декабристов он зашел в контору домохозяйства. Взяв у управляющего старые домовые книги, Сазонов сел в сторонке за отдельный стол. Листая замусоленные в нижних углах страницы, он приметил обычную картину: довоенные книги велись одним и тем же аккуратным почерком, а с конца сорок первого года почерк стал часто меняться, страницы делались все грязнее – попадались и рваные, – их перелистывали немытыми руками, корявыми от холода, в блокадной полутьме.

«Выбыл за смертью», «Мобилизован в РККА», «Отмечена за смертью», «Эвакуирована», «Эвакуирован», «Эвакуирована», – листал Сазонов, привычно, в который раз удивляясь, как же люди все это вынесли.

Фамилии Кравченко в домовых книгах не оказалось. Да, в общем, Сазонов и не рассчитывал на это. Еще ни разу не случалось, чтобы нужный ему человек нашелся с первого же захода. Солдат указал довоенный адрес своей семьи, но что мог запомнить трехлетний парнишка, оглушенный войной! Сазонов всегда знал это по опыту заранее и все-таки в первый же день отправлялся по указанному адресу, в глубине души надеясь: а вдруг ему повезет?

Придя домой, он вскипятил себе холостяцкого кипятку в кастрюльке – у чайника с неделю назад отвалился носик, – попил на краю стола чаю.

В комнате было неуютно. Сазонов уходил на работу всегда второпях, не успевая как следует убрать за собой, а возвращался уставший, поздно, и ему казалось, что прибираться на ночь глядя бессмысленно. Раз в неделю соседка мыла у него пол и вытирала пыль; она переставляла все вещи по-своему, это сердило Сазонова, и наконец, решившись, он смущенно и хмуро попросил ее порядков в комнате не менять. Соседка намекнула, что это называется не порядок, а беспорядок, но Сазонов вдаваться в рассуждения и споры не стал, он только произнес:

– Мне так удобнее.

Попив чаю, Сазонов поставил посуду на подоконник.

Предвкушая удовольствие, которое ему сейчас предстоит, он, не торопясь, задернул плотно шторы, приколол поверх них байковое одеяло, затем расставил на столе фотопринадлежности, развел в ванночках химикалии и обернул лампочку плотной красной бумагой.

В комнате стало совсем темно, но он безошибочно угадывал нужные ему предметы, а постепенно стал и различать их.

Сазонову казалось при этом, что он насвистывает какой-то длинный веселый мотив, а на самом деле он только дул беззвучно своими сухими губами, и со стороны это было похоже на тихое пыхтение уставшего человека.

2

Ответы на запросы по делу Кравченко стали приходить дней через десять. Все они были стандартно неутешительные и начинались словами: «Сообщаем, что разыскиваемый вами Кравченко Петр Алексеевич, предполагаемого года рождения 1917-го, по нашим проверочным данным не числится», «…не имеется», «…не значится».

Ответы поступали из загсов, из вербовочных пунктов рабочей силы, из горздравотделов, из архивов Октябрьской революции и партстроительства, из Бюро потерь Советской Армии, из Общества Красного Креста и Красного Полумесяца.

Просматривая эти письма, Сазонов ставил птички в своем исходящем журнале против названий тех учреждений, которые откликнулись на его запросы.

В остальные места он написал вторично: «Прошу ускорить исполнением наше отдельное требование от 5/9-58 года за № 1/85-1240 о розыске Кравченко Петра Алексеевича…»

Как всегда в подобных случаях, у него было такое ощущение, будто он забросил в мир огромную сеть и вытаскивает ее постепенно пустой.

Его охватывало ожесточенное упрямство. Сбычив свою лохматую голову, он писал до ломоты в пальцах. Люди, которые не отвечали на его запросы, вызывали в нем глухую ненависть. Он представлял себе их даже зрительно. Не обладая причудливой фантазией, Сазонов вырастил в своей душе два ненавистных образа, он произвольно передвигал их из одного учреждения в другое: женщину с густо намазанными губами и кровавым маникюром и мордатого мужчину с глазами круглыми и мертвыми, как канцелярские кнопки. Двух этих людей Сазонов так люто презирал, что, когда думал о них, у него колотилось сердце.

Сведения, полученные из ЦАБа,(Центральное адресное бюро) – адреса тридцати восьми Кравченко – постепенно таяли. Зная дотошный характер Сазонова, Лида вытаскивала из барабанов адресного бюро все карточки, хоть сколько-нибудь напоминавшие то, что было нужно Николаю Васильевичу, Не совпадали годы рождения, имена, отчества; были в этих карточках мужчины, были женщины. Вызывать их в Управление не следовало: это могло напугать и обидеть.