Текст книги "Среди людей"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

– Это ты что, вроде мне замечание сделал?

– Да нет, просто так…

– Ну-ну… А то я уж хотел тебя по матери послать… Дверь за Лытковым закрылась. Белкин сказал:

– Вы собирались связаться с Челябинском и с министерством. Проверить насчет Гусько…

4

К концу дня из Москвы сообщили, что Гусько Владимир Карпович, имевший срок двадцать пять лет за убийство, бежал из колонии полтора месяца назад. Одновременно челябинская милиция подтвердила проживание Гусько Елены Карповны, очевидно сестры его, по Пушкинской улице, дом четырнадцать. Значит, Орлов говорил на допросах брехню вперемежку с правдой.

– Завтра вылетишь в Челябинск, – сказал Белкину Городулин. – Если Гусько там, возьмешь его. Только поосторожней… У тебя имеется такая дурацкая привычка – лезть на рожон. Предупреди тамошних ребят из розыска, что это сволочь отпетая. Деньги есть?

– Есть.

– Покажи.

Белкин долго, с беззаботным лицом, шарил по карманам. Городулин писал, не подымая головы.

В это время позвонил начальник Управления. Поинтересовавшись состоянием усть-нарвского дела, начальник поворчал, что уж больно долго Городулин ничего о нем не докладывает.

– Между прочим, товарищ Городулин, к начальству, вообще, заходить изредка следует. Оно ведь тоже может что-нибудь присоветовать… Или сомневаетесь?

– Никак нет, – ответил Городулин. – Нам сомневаться не положено.

– Больно вы, Алексей Иваныч, придерживаетесь – что положено, что не положено… Так зайдешь?

– Прикажите.

– Дело твое, – сказал начальник. – А надо будет, и прикажу.

Думая, что Городулин уже забыл про деньги, Белкин поднялся. У Алексея Иваныча лицо было красное и раздраженное. Потоптавшись, Белкин тихо сказал:

– Значит, я пошел, Алексей Иваныч…

– Вам что велено было? – спросил Городулин. Белкин вынул из кармана скомканную десятку.

– Ого!.. Много тебе жена отвалила… Возьмешь сейчас под отчет командировочные, дома не оставляй: ей зарплаты хватит, а тебе в дорогу нужнее. Бери вот еще пятьдесят рублей, в получку отдашь.

Сопротивляться было бессмысленно, Белкин взял деньги и вышел. Ему было неприятно, что в Управлении известен характер его жены. Все откуда-то знали, что она выдает ему каждый день по два двадцать на «Беломор» и рублей пять на обед и, когда он в милицейской форме, стесняется ходить с ним по улице. Понять они все равно этого не поймут, а он ее любит.

Торопясь из Управления домой, Белкин забежал па дороге в ДЛТ и купил на городулинские деньги жене духи, а себе десяток коробков спичек – они у него вечно пропадали.

Вскоре после ухода оперуполномоченного Городулин запер бумаги в стол и собрался было домой. Затылок разламывало вовсю, глаза и щеки горели. Из-за стены кабинета, из той комнаты, где обычно вели допросы, сейчас доносились голоса – женский и мужской. Мужской что-то бубнил, а высокий женский строго оборвал его:

– Никуда не годится. С начала.

И мужчина снова загудел, теперь уже громче:

– Для того чтобы уничтожить иррациональность в знаменателе…

Очевидно, секретарша Валя помогала делать уроки кому-нибудь из сотрудников.

«Выучится, черт, а потом нос задерет», – с горечью подумал Городулин.

Когда он был уже в пальто, в дверь постучали.

– Да! – крикнул Городулин. – Можно.

Вошел Колесников. Увидев Алексея Иваныча в пальто, он смущенно спросил:

– Не ко времени подгадал?

– Здорово. Садись. Это меня знобит…

Бывший «клюквенник», крупнейший специалист по ограблению церквей, за которым во времена нэпа охотились угрозыски всей России, сел на клеенчатый диван рядом с подполковником милиции Городулиным. Оба посмотрели друг на друга с нескрываемой нежностью.

Колесников был не простым вором. Он выезжал на работу не более двух-трех раз в год. У него была карта Российской империи, где все города, в которых находились старинные соборы и церкви, были отмечены крестиками. Подле многих из них стояли чернильные птички; это значило, что Колесников побывал там и сделал все, что было в его возможностях. Работал он вдвоем или втроем, часто меняя напарников, ибо его не удовлетворяли их моральные качества.

Водки Колесников не пил, матерно не ругался, ценил вежливое обращение. Дело свое он знал преотлично. В полной темноте, лизнув языком оклад иконостаса, Колесников безошибочно определял, золото это, серебро или медь. Компаньоны его пользовались в таких случаях кислотами, а для этого надо было, забравшись под алтарь, засвечивать фонарь, что было небезопасно.

Дело шло прибыльно. Церковный жемчуг делили между собой стаканами, бриллианты – спичечными коробками. Золотые оклады сгибали, закатывали в ковры и увозили на извозчике на вокзал к ночному поезду. У барыг, скупщиков краденого, Колесников пользовался неограниченным кредитом. Они же его изредка предавали. Деньги, водившиеся у Колесникова мешками, он проигрывал в карты. Посиживал в тюрьмах и колониях. Году в двадцать восьмом вся эта волынка надоела как-то Колесникову. Отбыв очередной срок, он пришел в Ростове-на-Дону на биржу труда и попросил работы. Заведующая биржей, просмотрев его документы, грубо ответила:

– Я честных людей не могу обеспечить работой, не то что вас…

– Понимаю, – сказал Колесников. – Тогда дайте червонец.

– Это, собственно, почему?

– На инструмент. Я думал бросать профессию, а теперь надо снова обзаводиться.

Обидевшись на Ростов-Дон, Колесников стал чистить, его так, что город затрещал. Временно сменив свою редкую специальность на довольно рядовую профессию «скокаря», он в одиночку грабил квартиры нэпманов. Поднакопив денег, выезжал в Ленинград играть в карты. Тут-то и познакомились Колесников с Городулиным.

Городулин ловил его долго и упорно. Еще ни разу не встретившись, они знали друг друга самым подробнейшим образом. Иногда даже они снились друг другу: Городулину мерещилось, что Колесников удрал у него из-под самого носа, Колесникову – что Городулин его схватил.

Однажды примерно так и случилось. Выследив Колесникова в один из его приездов в Ленинград, Городулин ждал с нетерпением только сигнала брать его. Сигнал поступил не вовремя: Алексей Иваныч лежал в гриппу. Именно в это время ему лихорадочно сообщили, что Колесников на Московском вокзале покупает билет на поезд, который отходит через пятнадцать минут. Сунув ноги в валенки, стоявшие у кровати, Городулин накинул в прихожей шубу, бросился вон из квартиры. На улице была весна, полно луж, затянутых к вечеру листочками льда. Проваливаясь в воду, не разбирая дороги, Городулин мчался к вокзалу по торцовой мостовой. За ним бежала Антонина Гавриловна с сапогами в руках.

– Леша, надень сапоги! – кричала она.

На ходу, в скверике, Городулин переобулся. Когда он прибежал на перрон, невдалеке, подрагивая на повороте, светился фонарь хвостового вагона. А Колесников, почуяв недоброе, на всякий случай ушел в Любани из поезда.

И все-таки Городулин наконец-то взял его. К этому времени Алексей Иваныч изучил все его повадки и привычки. Даже только читая протокол осмотра какой-нибудь ограбленной церкви, Городулин мог с точностью сказать, колесниковских ли рук это дело. Формулу отпечатков его пальцев Городулин знал наизусть. Цвет глаз, рост, конфигурация ушей и носа – все это было вызубрено до такой степени, что мелькни Колесников мимо даже на бегу – Городулин схватил бы его.

Но вот случилось так, что вор женился. Влюбившись в немолодую добропорядочную вдову, Колесников на первых порах постеснялся объявить ей свою профессию. Поскольку в ту пору многие не ходили на службу, пожилой молодожен не вызывал никаких подозрений у своей супруги. Они прожили так месяца три. Подходил Новый год. Встречать его решили дома. Вечером, накрывая на стол, жена сказала, что, пожалуй, маловато вина и хорошо бы еще чего-нибудь солененького. Колесников тоже осмотрел стол, посвистел, потом взял из кладовки маленький потрепанный чемоданишко, давно валявшийся там запертым на замок, и, сказав жене, что сбегает в магазин, ушел. Наняв на последний червонец дородного лихача с жеребцом под сеткой, Колесников мигом домчался до Волкова кладбища. Лихач был оставлен шагах в двухстах от ворот. Минут за двадцать Колесников перепилил отличными инструментами из своего докторского чемодана оконный переплет кладбищенской церкви, спрыгнул внутрь, забрал драгоценные камни у божьей матери и через полчаса снова сидел на извозчике. Знакомый скупщик на Разъезжей дал за один из камней приличную сумму. Все на том же лихаче, груженном вином и харчами, Колесников, часу в двенадцатом, подъехал к своему дому. Когда он позвонил, придерживая грудью и подбородком покупки, дверь открыл Городулин.

– С Новым годом! – сказал он. – Не стесняйся, заходи.

В квартире шел обыск. С досады Колесников лег на диван и закрыл глаза. Городулин участия в обыске не принимал. Покуда его ребята работали, он сидел за накрытым столом и украдкой посматривал на хозяина.

– Ты подумай: встретились все-таки! – радостно болтал Алексей Иваныч. – Правильно люди говорят: гора с горой не встречаются…

Он поднялся, подошел к окну, взял горшок с фикусом.

– Игрушек у меня в детстве не было, – вздохнул Городулин, быстро и незаметно взглянув на Колесниква; у того дернулось левое закрытое веко. – И играем мы с пацанами так: запрячет кто-нибудь из нас камешек или тряпку, а остальные ищут. Известная тебе игра? – дружелюбно спросил он Колесникова.

Колесников всхрапнул, словно со сна.

– Ну вот, – продолжал Городулин. – Значит, ищут они, ищут, а тот, который спрятал, по правилам игры приговаривает: «Холодно, холодно… Теплее… Горячо!..»

Произнеся это, Городулин дернул ствол фикуса из горшка: в земле, между корнями, лежали две маленькие металлические коробочки из-под мятных лепешек.

– Смотри пожалуйста! – изумился Городулин. – Не разучился играть…

В коробочках лежали бриллианты, припрятанные на черный день.

– Михаил, в чем дело? – спросила у Колесникова жена.

– Прикидывается, стерва, что не знала! – разозлился один из сотрудников.

– Погоди, – досадливо сказал Городулин. – Раньше времени не обзывай.

Забрали Колесникова, забрали и его жену. До передачи дела в прокуратуру Алексей Иваныч вел его сам. Вызывая Колесникова на допросы, Городулин приносил из буфета чайник чаю, дешевого печенья и разговаривал с подследственным до поздней ночи.

Как ни странно, Городулин очень верил своему первому впечатлению. Он приучил себя слушать не только то, что говорит арестованный, но и то, каким тоном он это произносит, как ведет себя при этом, как сидит, какое у него выражение лица. Бывало за долгую жизнь в розыске и так, что задержанный быстро берет на себя тягчайшее преступление, признается в нем, рассказывает подробности, а Городулина не оставляет при всем этом ощущение, что человек невиновен. С ощущениями, конечно, к прокурору не сунешься, значит, надо было разматывать, почему же для человека оказалось выгодным, а может и необходимым, брать дело на себя. Но даже в тех случаях, когда все было ясно, Алексей Иваныч не любил торопиться. Он стремился к тому, чтобы ему стало понятным не только само дело, но и человек, совершивший его. До тех пор, покуда не было исчерпано его любопытство к преступнику, покуда тот не превращался для Городулина в определенный тип, известный до этого или неведомый Городулину, он следствия не заканчивал.

Но, пожалуй, самое удивительное, что вне сферы своей деятельности Алексей Иваныч довольно скверно разбирался в людях. Он думал о них гораздо лучше, чем подчас они этого заслуживали. Вероятно, объяснялось это тем, что, утомляясь от общения со всяким отребьем, он всей душой хотел верить в хорошее.

В Колесникове он прежде всего почувствовал усталость. Равнодушно признавшись во всех грехах, старый вор мечтал только об одном: чтобы выпустили его жену, которая ни в чем не виновата. Доказать ее невиновность он ничем не мог, но Алексей Иваныч поверил в это тотчас. А поверив, сделал все, для того чтобы это обосновать. Жену освободили. Колесников же получил срок. После суда Городулин пришел к нему в тюрьму и сказал:

– Вернешься – приходи ко мне.

– Не дай бог, – ответил Колесников.

Придешь, – обнадежил его Городулин. – Вора из тебя больше не получится: пружинка сломалась… Да и жена будет ждать.

– Обещала, – сказал Колесников.

Он вернулся из колонии года через четыре. Жена ждала его. Городулин устроил его слесарем на завод. Руки у Колесникова были золотые. Первое время Алексей Иваныч вызывал его изредка в Управление. Это никогда не носило характера проверки или наблюдения, во всяком случае внешне, для самого Колесникова. Иногда даже Городулин с ним советовался по тем уголовным делам, в которых Колесников слыл когда-то мастаком.

Застав как-то бывшего вора в кабинете Городулина, Федя Лытков повертелся и после ухода Колесникова спросил:

– Он что, у нас агентом работает?

– Да нет, просто так заходит…

– А польза от него какая-нибудь есть?

– Есть, – удивленно ответил Городулин. – Человеком стал.

– Ах, вы в таком масштабе! – разочарованно протянул Лытков.

– А ты в каком?

– Вы не сердитесь, Алексей Иваныч, – улыбнулся Лытков. – Я ведь у вас учусь, вы мой старший товарищ, правда?

– Ну? – спросил Городулин.

– Если со стороны послушать, как вы разговариваете с этим типом, то создается впечатление, что вы закадычные друзья, ей-богу… А между тем ну что у вас может быть с ним общего?.. Ведь не можете же вы в самом деле его уважать?..

– Почему, собственно, не могу?

– Коммунист, подполковник…

И стало вдруг Алексею Иванычу так скучно и тошно объяснять Лыткову, как он, Городулин, горд и рад, когда ему удается хотя бы одного из сотни ворья поставить на ноги, какое это нечеловечески трудное дело и как он в самом деле уважительно относится к людям, умеющим переломить себя, уйти навсегда, после стольких лет, из преступного мира, – стало ему так скучно и тошно, что он только вяло буркнул в ответ:

– Сейчас некогда, Лытков. Другим разом поговорим…

Лытков обиженно ухмыльнулся.

– Странно получается, Алексей Иваныч: на разную босоту У вас всегда есть время. А на своих молодых сотрудников – поделиться с ними опытом, оказать им творческую помощь – вы почему-то от этого уклоняетесь.

– Ой ты господи! Ну садись, объясню. Только ты ведь все равно не поймешь…

– Да нет, я не навязываюсь.

– Садись, говорят! – уже тоном приказа произносил Городулин.

Лытков сел. Не глядя ему в лицо, чтобы не видеть неприятных иронических глаз и не выдавать своей враждебности, с которой он не в силах был совладать, Городулин начал что-то говорить, подбирая круглые, гладкие слова, так как считал, что именно они более всего понятны Лыткову; затем незаметно увлекся, уже забывая, кто перед ним сидит, и со всей силой своих мыслей и убежденности пытался рассказать о том, что его трогает и во что он верит. Он перескакивал с предмета на предмет, оставив уже Колесникова и забираясь так высоко, что только неожиданно трезвый голос Лыткова возвратил его на грешную землю Мойки.

– Спасибо за беседу. Теперь все понятно, товарищ подполковник. Разрешите быть свободным?

И после его ухода Городулин возбужденно думал, что, в общем, Лытков – парень ничего, молод еще, пооботрется, слетит с него эта проклятая юная самоуверенность, станет он помягче к людям и посуровее к подлецам и бросит судить обо всем с налету, с маху и, главное, поймет, что огромные масштабы любой работы составляются из судеб отдельных людей…

Когда нынче в кабинет вошел Колесников, Алексей Иваныч обрадовался ему. Болел затылок, хотелось отвлечься от этой боли; Антонина Гавриловна сразу бы заметила по его красному лицу и воспаленным глазам, что у него повысилось давление, а тревожить ее ни к чему.

– Исповедаться пришел, Алексей Иваныч, – сказал Колесников, осторожно усаживаясь на диван.

– Это к попу надо, в церковь.

– Отлучили вы меня, Алексей Иваныч, от церквей, – сказал Колесников. – Я теперь туда не ходок…

– Кстати, мне ведь с тобой посоветоваться надо, – спохватился Городулин и, подойдя к своему письменному столу, достал из ящика коротенький ломик; протянув его Колесникову, спросил: – Как считаешь, ничего фомич?

Колесников повертел ломик, осмотрел расплющенный конец и копьевидный, подбросил в руке, взвешивая металл.

– В наше время лучше делали. Халтурная работа.

– По-твоему, можно им открыть маленький переносный сейф?

– Да вы что, смеетесь, Алексей Иваныч? Какому же дураку вскочит в голову открывать сейф фомичом!..

– Вот я им то же самое и говорю, – сказал Городулин, – а они уперлись…

Колесников тактично не стал расспрашивать, кому это «им» и кто это «они»: ответа бы он все равно не получил. Городулин прислонил ломик к стене.

– Да, так перебил. Рассказывай.

– Похоронил я, Алексей Иваныч, жену…

– Давно?

– Третий месяц пошел. Поминала она вас, велела зайти, а я, как только ее похоронивши, слег в больницу. До того мне плохо было, Алексей Иваныч, думал, не вытяну. Другой раз уж, видно, не оклематься…

– Здоровый мужик, – сказал Городулин. – Еще меня переживешь.

– А мне и не надо, – спокойно сказал Колесников. – Вспоминать особо хорошего нечего, разве что вразбивку…

– Слушай, ты что пришел-то? – возмутился Городулин. – Я ведь все эти сопли не перевариваю…

– Дело у меня к вам, – сказал Колесников.

Он помолчал. В это время из-за стены донесся высокий обиженный женский голос:

– Опять не выучили! Это ж интереснейшая тема – иррациональные числа!..

В ответ забубнил мужской голос, но его снова перебили:

– Меня к вам прикрепил Алексей Иваныч. Я, может, сейчас смотрела бы телевизор… Завтра же попрошу, чтобы он меня открепил!

Городулин постучал кулаком в стену и крикнул:

– Агапов, не филонь, я слышу!..

Голоса стихли, – очевидно, перешли на шепот.

– Учатся? – тоже почему-то шепотом спросил Колесников.

– Ага.

– Не довелось нам с вами, – вздохнул Колесников.

– Ну, ты меня все-таки с собой не равняй! – сказал Городулин. – Я тебя ловил, у меня времени не было. А ты-то вполне мог…

– Мог, – сказал Колесников.

– Ну, а дело какое у тебя? – нетерпеливо спросил Городулин. – Что-то ты сегодня все с подходом.

– Я написал завещание, – бухнул Колесников. – По всей форме. Третьего дня был у нотариуса, оплатил гербовый сбор… Дайте досказать, Алексей Иваныч!

Он волновался, и только сейчас Городулин увидел, как он плох: серое, словно немытое, лицо и бледные, бесформенные губы.

«Ах ты господи, – подумал Городулин. – Как же его скрутило, беднягу!..»

– Биография моей жизни вам известна. Родичей у меня нету. Детей я не наплодил, – говорил Колесников. – Придут чужие люди, составят акт, а это мне неинтересно. И написал я завещание на вас…

– А ну тебя к лешему, – рассердился Городулин. – Ей-богу, нет у меня времени, Колесников, слушать разную муру!

– Имейте уважение, – попросил Колесников. – Если вы, Алексей Иваныч, думаете, что деньги у меня божьи, с тех годов…

– Да ничего я не думаю. Слушать не хочу…

– Заработал я их своим хребтом. Откладывали с покойницей по сто целковых в получку. Хоть капитал и невелик – десять тысяч, – однако помирать, не зная, в чьи руки попадет, боязно…

– Не волнуйся, государство распорядится, – поднялся Городулин. – Мне домой пора.

– Государство – вещь большая, мне бы чего-нибудь поменьше. – Колесников поднялся вслед за ним. – Если на всех делить, это и по копейке на нос не выйдет…

Они вышли в коридор. У Городулина стучало в висках. Закрывая кабинет, он пошатнулся от головокружения. В полутьме сводчатого коридора Колесников не заметил этого.

– Так как, Алексей Иваныч, возьмете?

– Отвяжись, – поморщился Городулин, привалившись плечом к стене. – Мне самому впору… – Он не договорил. – Проводи-ка меня лучше домой…

Можно было, отдавая ключ дежурному, вызвать машину, но хотелось глотнуть свежего воздуха.

На улице полегчало. На всякий случай взяв Колесникова под руку и стараясь дышать равномерно, поглубже, Городулин ворчал:

– В карты проигрывал мешками – не боялся…

– А я не свои, Алексей Иваныч, проигрывал.

– Уж если так приспичило, завтра пойди к нотариусу, перепиши на детскую колонию в Пушкине… Ей-богу, Колесников, – обрадовался вдруг Городулин, – хорошая мысль! А?..

Они медленно шли по Невскому: мимо яслей, где тридцать лет назад был бильярдный зал, в котором при задержании Ванька Чугун ранил Городулина; мимо сберегательной кассы, где помещался когда-то ресторан «Ша нуар», – сюда любил ходить с проститутками Колесников; мимо Гостиного двора, где в маленьких частных лавчонках торговали живые миллионеры, – Городулин забирал у них из-под половиц, из печных вьюшек, из набалдашников металлических кроватей длинные столбики золотых десяток; мимо «Ювелирторга», в котором Колесников сбывал драгоценности из Углича; мимо Екатерининского садика, где Городулин в перестрелке убил кулака-дезертира; мимо Московского вокзале куда приехал в последний раз из колонии Колесников и с тех пор перестал воровать; они свернули на Лиговку, – здесь в пятой подворотне, в день бомбежки Бадаевских складов Городулин поймал двух ракетчиков. Миновали угол Разъезжей, – сюда, в этот двор, завтра должен приехать к своей сожительнице парень, взломавший склад на Всеволожской, его задержит по приказанию Городулина молодой уполномоченный Агапов, который сегодня, чертов лентяй, не выучил математику…

Когда они дошли до городулинского дома, Алексею Иванычу снова стало плохо.

5

Он пролежал дней десять. Антонина Гавриловна делала все, что предписывали врачи, и еще кое-что от себя. Последние годы гипертония мучила Городулина уже не раз.

Звонил начальник Управления, справлялся, как здоровье Алексея Иваныча, предлагал путевку в санаторий. Разговаривала с ним Антонина Гавриловна громким оживленным голосом, и это Городулину не понравилось.

– Обрадовалась, – проворчал он;– Любишь чуткость… Невелико дело – звонок.

– Ладно, ладно, не капризничай. Тебе все плохо: не позвонил – худо, позвонил – тоже худо. Не знаешь уж, к чему и прицепиться.

– В санаторий не поеду, – сказал Городулин.

– Это почему?

– А чтоб не привыкали, что я болен.

Из Челябинска вернулся Белкин. Когда он пришел проведать Городулина, Антонина Гавриловна успела предупредить его в прихожей, что врачи категорически запретили Алексею Иванычу разговаривать о делах.

Белкин загорел на Южном Урале, приехал счастливый: Гусько Владимира удалось схватить, его везли в Ленинград по этапу. Подробности распирали Белкина, но в комнате сидела Антонина Гавриловна и бдительно штопала носки. Да и лицо Городулина было непривычно небритое, запухшее, нездоровое. От всего этого Белкин стал разговаривать каким-то жалким, больничным голосом.

– Ты что, простужен? – недовольно спросил Городулин.

Белкин откашлялся и уже более громко соврал, что его прохватило в вагоне. Они пили чай тут же у постели Алексея Иваныча, на тумбочке. Антонина Гавриловна спросила, как в Челябинске с продуктами.

– Исключительно все есть, – сказал Белкин, у которого не было времени, да и нужды бегать по магазинам: он питался в столовках.

– А промтовары?

Навалом. Я даже купил себе два носовых платка: забыл дома положить в чемодан…

– Что нашел во время шмона? – спросил вдруг Городулин, мрачно до той поры молчавший.

У Белкина сделалось растерянное лицо, он выпучил глаза и покосился в сторону Антонины Гавриловны.

– Сейчас же прекрати, Алексей! – оборвала она мужа. – Никаких шмонов. Я знаю, что это – обыск.

– Ты у кого служишь, у нее или у меня? – спросил Белкина Городулин.

Поговорить так и не удалось. Чтобы не выглядеть совсем уж глупо, Белкин стал длинно рассказывать содержание кинофильма, который он видел в Челябинске. Не сказал он только, что пошел в кино потому, что следил за одной санитаркой, у нее ночевал Гусько. Картину он смотрел урывками, и теперь, в пересказе, Антонина Гавриловна никак не могла понять, кто кого бросил и от кого был ребенок.

– Какой-то он у тебя бестолковый, – сказала она мужу, когда Белкин ушел.

– Да он и картины-то не видел, – досадливо отмахнулся Городулин. – Пас, наверное, кого-нибудь в кино.

На другой день в Управлении к Белкину подошел Лытков и спросил, как самочувствие подполковника.

– Замечательно! – ответил Белкин. – Уже поправился.

Лытков покачал головой:

– Такими вещами, как гипертония, в его возрасте не шутят.

С назначением Феди Лыткова, хотя его и не отпустили на курорт, дело затягивалось. Кадровики совсем уж было подобрали ему место, но начальник Управления все еще не подписывал приказа. Пока Лытков числился за городулинским отделением, поскольку оттуда он и уехал в Москву на учебу.

В отдел кадров он теперь зачастил. Отношения у него здесь сложились хорошие. Его даже доверительно посвящали в некоторые подробности кадровой кухни.

Высокий, подтянутый блондин, с очками без оправ на тонком нервном носу, заместитель начальника отдела кадров, походил на молодого профессора; в наружности его, в лице, был только один недостаток: когда он разговаривал, в углах его рта закипала пена, и на это было неприятно смотреть. Он всегда приветливо встречал Лыткова и разводил руками.

– Не подписал еще. Лежит в папке у него на столе. Может, ты сам попытаешься пройти к нему?

– Да нет, я погожу, – обиженно говорил Федя.—

Зачем я буду подменять тебя…

– Картина по нашему Управлению, вообще, довольно странная, – улыбался блондин-кадровик. – Я тут прикинул процент работников с высшим образованием; знаешь, на каком мы месте по РСФСР?.. – Он сделал паузу, как перед выстрелом. – На третьем!.. Ну не смешно ли?

– Смешного мало, – сухо сказал Лытков. – Есть указание министра.

– В том-то и дело! Я тебе больше скажу: твое назначение повысило бы наш процент на одну десятую, а если б еще сменить руководящий состав в Луге и в Подпорожье, то мы сразу выходим на второе место…

– Я уж говорил Агапову, – сказал Лытков, – получается, что нет никакого расчета учиться при таком равнодушном отношении.

– Ну это ты зря! – пожурил его кадровик, вытирая цветным платком пузырьки пены в углах рта. – Надо уметь отличать временные явления от закономерных.

– Да по мне, назначайте меня хоть постовым… Я ведь не о себе. Разговор идет о политике партии в расстановке кадров.

Так беседовали они, умело пугая друг друга знакомыми сочетаниями слов, и всякий раз расставались с тем неизменным дружелюбием, при котором каждый из них думал потом: «А не сделает ли он мне какой-нибудь пакости?» Думали они так вполне мирно и дружелюбно, ибо, по их понятиям, эти опасения никак не нарушали законов товарищества.

А пока на письменном столе начальника Управления, в папке «К подписи», продолжал лежать проект приказа о новом назначении Лыткова. Раза два блондин-кадровик пытался мимоходом напомнить начальнику, что приказ следовало бы утвердить и подписать, но начальник рассеянно кивал, говорил: «Да-да» – и бумажки не подписывал. Когда же блондин напомнил в третий раз, начальник расстегнул верхний крючок на вороте своего генеральского кителя и спросил:

– Вы полагаете, что до выздоровления подполковника Городулина имеет смысл назначить, на его место майора Лыткова?

Кадровик тактично пояснил:

– Я имел в виду не только на время болезни подполковника, товарищ комиссар. Я имел в виду вообще…

– А Городулина куда?

– С Городулиным все остается в порядке: он становится заместителем Лыткова. На будущей пенсии это совершенно не отразится.

– А на самолюбии? – спросил комиссар.

Кадровик тонко улыбнулся:

– С этим, к сожалению, мы с вами не всегда имеем возможность считаться. Да и подполковник – старый работник наших органов. Я уверен, он поймет целесооб– разность… Лытков его ученик, начинал под его руководством. Преемственность поколений, товарищ комиссар в наших социальных условиях вещь закономерная…

У кадровика, оттого что он торопился, говорил быстро и убедительно, напузырилось много пены, но он стеснялся вынуть из кармана носовой платок и обтереться.

А комиссару было неловко смотреть в его лицо. О отвернулся, подумав: «Зубы у него режутся, что ли?

– И положение наше резко улучшилось бы, ибо мы выйдем тогда на второе место по республике, – услышал он голос кадровика.

– А вы считаете удобным, – спросил комиссар, – подписывать этот приказ в то время, когда Городулин болен?

– Он уже поправляется, – радостно сообщил блондин. – И вероятно, тотчас же отбудет в санаторий. А наша кадровая практика показывает, что лучше всего делать всяческие передвижения по службе в то врем когда человек отдыхает.

Он снова, теперь уже доверительно, улыбнулся:

– Шуму меньше, товарищ комиссар.

– Шуму меньше, – сказал комиссар, подымаясь, – подлости больше.

Он положил приказ в папку.

– Поговорю с ним, когда он вернется. А до этого не подпишу.

В санаторий Городулин не поехал. Выздоровев, он тотчас же взялся за усть-нарвекое дело.

К этому времени папка Гусько весила килограмма три. Сам Гусько сидел в тюрьме. На всех допросах виновность свою отрицал. В камере вел себя спокойно и уверенно. Каждое утро он делал зарядку: вытянув левую ногу параллельно полу, восемнадцать раз присаживался на правую, затем наоборот. Белкин попробовал проделать это, у него получилось всего семь раз.

В первый же день перевода в тюрьму Гусько крикнул в окошко камеры в часы прогулки:

– Комар, беру все на себя!..

Очевидно, он предполагал, что арестован кто-нибудь из его сообщников, и хотел предупредить его, как вести себя на допросах. Было ли у плотника Орлова, тоже сидевшего в этой тюрьме, прозвище Комар, установить пока не удалось.

Прежде всего Городулин внимательно прочитал протоколы допросов. Многочисленных свидетелей допрашивали и челябинские работники розыска, и усть-нарвские. Находились тут и совсем пустые показания, по-видимому не имеющие никакого значения.

В Челябинске Гусько зашел к своей сестре всего один раз. Сестра утверждала, что о преступлениях брата не имела понятия. Писал он ей редко, одно письмо в два-три года, и из различных городов Советского Союза. В этот приезд сказал, что завербовался на какие-то торфоразработки и ему для этого нужна справка из челябинского загса. Одет был в ватник, тельняшку и хлопчатобумажные штаны темно-серого цвета. В руках был старый коричневый чемодан, размера примерно сантиметров сорок на двадцать. На ногах, кажется, резиновые сапоги. Кепки не было. Видела Гусько и соседка по квартире, старуха пенсионерка; он произвел на нее хорошее впечатление, вежливый такой, открыл перед ней дверь, когда она несла вязанку дров. Внешность у него упитанная, роста высокого, одет в пиджак, полосатую рубаху и сатиновые штаны темно-стального цвета. Чемодана она никакого не видела. На ногах были или полуботинки желтые, или сапоги яловые с калошами, в точности она не помнит. А головной убор определенно был. Скорее всего, серая шляпа или кепка синего цвета. Дальше Белкин допрашивать ее не стал, хотя пенсионерка очень этого хотела.