Текст книги "Среди людей"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

НОЧЬЮ

– Перестань!

– А потом ты поехала с ним…

– Перестань! Перестань.

– А потом ты поехала с ним на Клязьму, и вы взяли в гостинице два отдельных номера. Представляю себе, какое у тебя было счастливое лицо, когда вы ехали вместе на Клязьму.

– Я заткнула уши, можешь говорить все, что угодно.

– И это продолжалось два года. Хочешь, я повторю то, что ты сказала ему по телефону?

– Не смей. Ведь ты же обещал мне.

– Ты сказала, что любишь его и что гордишься им. Мне ты никогда не говорила, что гордишься мной. Ты позвонила ему с утра, с самого раннего утра…

– Господи, какое это имеет значенье – утром или вечером!

– Если ты звонила с утра, значит, ты с этим проснулась, значит, ты думала об этом круглые сутки. Думала всегда. Все эти два омерзительных года. Ты радовалась, когда я уезжал в командировки, в Рязань, в Баку, в Ростов, в Свердловск, в Ташкент. Ты укладывала мой чемодан, провожала меня на вокзал, тебе надо было лично убедиться, что поезд действительно ушел. Ты говорила мне на прощанье, когда я уже стоял в тамбуре вагона: «Береги себя». Я еще тогда замечал, каким невыразительным голосом ты это говорила. Тебе надо было поскорей вернуться с вокзала, скорее звонить ему, что я уехал, что вы свободны…

– Опять начинается с самого начала. Это невыносимо. Ведь ты же обещал мне.

– И теперь я хожу по нашей квартире, где все заслежено им. За что бы я ни взялся рукой, куда бы я ни ступил, всюду был он. Он ел из наших тарелок, пил из наших рюмок, я спал с ним на одних и тех же простынях. Ты предавала меня все эти два года…

– Я никогда не предавала тебя.

– Ты предавала меня самым пошлейшим образом.

– Я говорила ему, что я люблю тебя. Его корежило от моих слов. Перестань, ради бога, перестань. Ведь так ничего не получится. Я же все сделала, как ты хотел. Я же рассталась с ним. Мы не видимся полгода. Я не думаю о нем, не вспоминаю его.

– Не лги.

– Все эти полгода ты каждый день, по многу раз в день, спрашиваешь меня внезапно: о чем ты думаешь? И я каждый раз тотчас же отвечаю тебе, о чем я думаю. И всегда оказывается, что это не о нем.

– Боже, каким я был идиотом все эти два года!

– Ну, пожалуйста, ну, я тебя прошу. Ну, хватит.

– Ты сказала, что в нем сто восемьдесят пять сантиметров роста. Значит, он не помещался в нашем зеркале.

– Не знаю. Откуда я могу это знать.

– Я знаю. Я мерил. Он помещался в нашей постели, потому что она на двенадцать сантиметров длиннее зеркала. Постель я тоже мерил. Тебе понятно, до чего я дошел?

– Если ты сейчас же не прекратишь, я заткну уши.

– Он на двадцать пять лет моложе меня. Значит, в сорок первом году ему было восемь лет. А в тридцать седьмом – четыре года. Ужасно трудно представить себе, что ты любила человека, который не знает, что такое война.

– Я же тебе говорила, я всегда сравнивала его с тобой, и всегда не в его пользу. Он даже обиженно спрашивал меня: «Тебе не о чем со мной разговаривать?»

– Ты открывала ему дверь со счастливым лицом. Ты накрывала для него на стол со счастливым лицом. Ты ходила при нем красивая от счастья. Если б он не был моложе тебя на десять лет, все повернулось бы иначе. Ты рассталась, с ним, потому что у тебя не было другого выхода.

– Он не знал, сколько мне лет.

– Но ты знала, сколько тебе лет.

– Он говорил, что я для него моложе всех на свете.

– Молодой женщине не говорят, что она моложе всех на свете. Ты осталась со мной, потому что у тебя не было другого выхода.

– Был.

– Не было.

– Я могла остаться одна. Не обязательно от одного мужа переходить к другому.

– Ты боялась остаться одна.

– Я ничего не боюсь. Можешь оскорблять меня сколько угодно. Скажи еще, что я осталась с тобой ради денег. Если ты это скажешь, я от тебя немедленно уйду.

– Когда я позвонил тебе ночью из Свердловска, то сразу догадался по твоему голосу, что ты пьяна. Я трижды подряд звонил тебе в ту ночь и слышал, что ты пьяна, но ты говорила, что у тебя такой голос спросонья. Как будто я не знаю за двадцать лет жизни с тобой, какой у тебя голос спросонья. Сколько вы выпили тогда?

– Я тебе уже говорила. Это невыносимо.

– Сколько?

– Мы пили не поровну.

– Я тебя спрашиваю, сколько?

– Бутылку на двоих.

– Ты извинялась перед ним за то, что я трижды звонил в ту ночь?

– Выпей, пожалуйста, валидола. Вот я накапала в рюмку. И пожалуйста, я тебя прошу, я тебя очень прошу, ну пожалуйста, ну хочешь, я стану перед тобой на колени…

– На этих коленях ты уже стояла.

– Ведь мы же с тобой условились. Ведь мы договорились. Ты опять не будешь спать всю ночь.

– Если тебе было скучно с ним, то на чем же это держалось два года? Ты не думай, я совсем не боюсь, что ты уйдешь от меня. Я боюсь, что эти два года ты жила со мной. Я боюсь назад, а не вперед.

– Не надо было все время оставлять меня одну. Ты не должен был этого делать. Двадцать лет я была верна тебе.

– А потом?

– А потом это случилось. И сейчас – прошло. Я не вспоминаю о нем. Ведь самое главное то, как я к этому сейчас отношусь.

– А я не знаю, как ты к этому сейчас относишься. Стоит мне сказать хоть одно дурное слово о нем…

– Ты не должен говорить о нем плохо, это унижает тебя.

– Какие подарки ты ему делала?

– Я не стану отвечать тебе.

– За два года у него было два дня рождения… Ты помнишь, когда у него день рождения?

– Помню.

– Что ты ему дарила?

– Какие-то пустяки. Ты же меня сто раз об этом спрашивал. Я тебя умоляю, не унижай себя.

– А что он тебе дарил? Может быть, в нашей квартире и сейчас существуют его подарки? Я должен это знать. Я их не трону, даю тебе честное слово. Но я хочу знать.

– Я тебе рассказывала. Он приносил мне конфеты. Большую коробку.

– Одну?

– Две.

– И все?

– Все.

– Маловато за такой срок. А цветы?

– Цветы не дарил.

– А ведь я дарил тебе когда-то много цветов. Разве неправда?

– Правда. Прими снотворное, вот две таблетки. Проглоти их, пожалуйста, так, – у меня нет сил идти в кухню за водой.

– Странный молодой человек. Жить с женщиной и не присылать ей цветы. Тебя это не удивляет?

– Я больше не могу разговаривать. У меня нет сил. Ты как будто нарочно раздираешь себя в клочья.

– Я тебя люблю.

– И я тоже. Сейчас начнет действовать снотворное. Полежи. Старайся ни о чем не думать.

– А это возможно?

– Конечно, возможно. Надо только постараться.

– Совсем ни о чем?

– Ну конечно, родненький. Все будет хорошо. Вот увидишь. Я тебе обещаю. Будет даже лучше, чем было когда-то.

– Ужасно долго – два года.

– Лежи тихонечко. Молчи. Не мешай снотворному. Это очень хорошее снотворное, то самое, которое ты любишь. Ты чувствуешь, оно начало действовать? У меня уже заплетается язык.

– Как у пьяной?

– Немножко похоже. Спи, милый.

– Со мной ты никогда не допивалась до такого состояния. Со мной ты вообще не любила пить. А куда ты девала пустые бутылки перед моим приездом?

– Я сплю.

– Представляю себе, как вы были бы счастливы, если бы я умер.

– Прекрати сию минуту!

– Эта сволочь ходила бы по твоей квартире, стреляла бы у тебя деньги на папиросы, ты бы его ждала с замирающим сердцем, рыдала бы оттого, что он обижает тебя…

– Он никогда меня не обижал. Ни разу за два года. Я никогда не плакала от него столько, сколько от тебя.

– Еще поплачешь. Когда он бросит тебя, потому что ты старше его на десять лет. Ты была для него хорошо обеспеченной шлюхой. И не более того. Какое счастье, что в нем сто восемьдесят пять сантиметров роста. Значит, ему не подойдут мои пиджаки. Вы отнесете все это в скупку. Может быть, ты даже поставишь памятник на моей могиле и напишешь на граните что-нибудь трогательное. Представляю себе, какую пошлость вы сочините вдвоем…

– Если ты сейчас же не замолчишь…

– Ну что ты можешь мне сделать, если я сейчас же не замолчу? Ну что? Что еще? Что еще, хуже того, что ты сделала? Ты знаешь, как я сейчас живу? Все, что случилось в мире, случилось для меня либо до того, как ты с ним сошлась, либо – после. До рождества Христова или после рождества Христова. Можно с этим жить? Я тебя спрашиваю?..

– Ну, пожалуйста, не плачь. Не плачь, миленький. Ведь ты же знаешь, что я тебя люблю и любила всю жизнь. Случилась беда. Она прошла. Ведь это случалось не только у нас. Ведь это бывало у людей. Проходит время… Смотри, сколько времени прошло с тех пор. Иногда ты по три ночи подряд не напоминаешь мне об этом. Это все для меня как прошлогодний снег. Поверь мне, я тебя очень прошу, поверь.

– На чем же это все-таки держалось два года?

– Это уже не держалось. Я все время хотела это кончить. Еще бы немножечко, и это кончилось бы само собой.

– Дай мне, пожалуйста, еще снотворного.

– Сходить за водой?

– Не надо, я проглочу так.

– Если бы ты не разговаривал, мы бы давно заснули. Уже светает. Через два часа тебе идти в институт. Поспи хоть немножечко. Положи голову ко мне на плечо.

– Я знаю, что веду себя унизительно. Я тебе обещаю – больше это не повторится.

– К сожалению, ты мне уже много раз обещал. Но это неважно. Я тебе верю. Поспим немножко.

– Теперь я возьму себя в руки. Увидишь.

– Спасибо, родненький. Давай поспим. У всех людей когда-нибудь что-нибудь случается. А потом проходит. И у нас пройдет. Спи, пожалуйста. Спи.

ВЫСТРЕЛ

В ту ночь дежурил по райотделу капитан Крупилин. Он заступил на дежурство с утра, и к тому времени, когда я заглянул в райотдел, его мясистое лицо уже оплывало от сонливости. Впрочем, со сном у Крупилина был какой-то непорядок: он придремывал внезапно, по многу раз в сутки, при самых неподходящих обстоятельствах. Еще до знакомства с ним мне рассказывали, был случай – Крупилин заснул, допрашивая преступника в следственной камере; заметив, что капитан прикрыл глаза и ровно, покойно дышит, преступник вытащил из папки протоколы допросов, сжевал их и съел.

Возможно, сонливость Крупилина объяснялась какой-нибудь болезнью, хотя – не думаю. По-моему, он просто был фантастически ленив и изрядно ограничен, несмотря на свои четыре курса заочного юридического факультета. Бесчисленно в году его отпускали из нашего поселкового райотдела в город на консультации, на зачетные сессии, однако мало что изменилось в нем за пять лет, кроме того, что в его матрикуле появились подписи профессоров, доцентов и ассистентов. Постепенно он становился тем полуобразованным человеком, которых немало в различных областях жизни. Именно о них кто-то верно заметил, что у них есть высшее образование, но нет среднего…

А зашел я в тот вечер в дежурку райотдела без всякой цели. Прогуливаясь перед сном, я частенько заглядывал сюда – тут порой фокусировалась невидимая жизнь поселка; она была здесь густой, неразбавленной и зачастую горькой. Иногда мне даже казалось, что в дежурной комнате милиции я вижу людей как бы в микроскоп. При этом, естественно, терялась панорамность наблюдения, однако приближались к моим глазам отдельные подробности людских характеров и страстей, словно бы размазанные на предметном стекле и ярко окрашенные для лучшей видимости.

– Добрый вечер, товарищ капитан, – сказал я.

– Привет, – ответил Крупилин.

Он писал что-то, сидя за столом, и, здороваясь, приподнял лишь до половины свои пухлые веки Вия. Лицо его обычно ничего не выражало, кроме скучной служебной озабоченности, но сегодня я отметил, что движения его были не столь уж замедленными.

– Что-нибудь случилось? – спросил я.

Кивнув мне, он снял телефонную трубку и набрал номер.

– Больница? Крупилин. Вторично беспокою вас, Вера Ивановна. Как там пострадавший? Ясно. Думаете, выживет? Мне бы к утру иметь возможность допросить его… Я понимаю, Вера Ивановна. А дробь крупная? Сколько штук? Случайно не знаете, какой номер?..

Покуда капитан разговаривал с главврачом поселковой больницы, старшина Буданов успел рассказать мне, что час назад выстрелом из охотничьего ружья ранен в живот каменщик Зябликовского совхоза, расположенного в пяти километрах от нашего поселка. Личность стрелявшего установлена – совхозный плотник Дунаев. Еще не задержан. На место происшествия выехал лейтенант Головко.

Старшина сообщил мне все это кратко и степенно; пожилой, мешковатый, он был больше похож на деревенского мужика, нежели на милиционера. Однако отсутствие выправки восполнялось у Буданова крестьянской рассудительностью и нелегким жизненным опытом.

Крупилин положил трубку, пописал что-то в тетрадке, затем стронул со стула свое плотное тело и сказал старшине:

– Пропал куда-то Головко, будь он неладен… Давай, Буданов, выводи машину, поедем в Зябликово.

Я попросился с ними.

В милицейском газике Крупилин сел в кабину рядом со старшиной, а я полез в зарешеченный кузов. От них меня отделяла металлическая сетка. Пол в кузове был выстлан железным листом.

Мне уже не однажды приходилось ездить в подобных милицейских машинах, и всегда меня одолевало при этом двойственное чувство: острая жалость к людям, попадающим сюда бесповоротно, и трусливое счастье оттого, что лично я могу в любую секунду выйти отсюда.

Сквозь маленькое зарешеченное оконце в боковой стенке кузова я видел осколок луны – она шла на убыль, – решетка дробила ее на еще более мелкие кусочки. Мир сузился вокруг меня до таких ничтожных размеров, что сам я казался себе в эти краткие минуты пути бесполезно огромным.

По зловонию, проникшему в машину, я понял, что мы приближаемся к месту назначения – Зябликовский совхоз был звероводческим, здесь разводили норок, черно-бурых лисиц и песцов, зверей смрадных до невозможности. Нынче же была у них особо пахучая пора весеннего гона, самцов подсаживали в клетки к нервным от желания самкам, и женщины-звероводы, волнуясь, ожидали, «схватится ли коитус», – от этого зависела их сдельная зарплата.

Машина резко затормозила. На дороге, в свете фар, возник с поднятой рукой лейтенант Головко. Доложив что-то высунувшемуся в окошко Крупилину, он полез в кузов. Мы проехали еще с минуту, затем втроем – Буданов остался в машине за рулем – сошли на дорогу.

Головко повел нас в сторону от дороги, к длинному одноэтажному бараку, темневшему на пригорке.

Я старался делать то, что делали мои спутники: они шагали осторожно, без лишнего шума, и переговаривались короткими тихими словами. Из этих слов я понял, что в бараке на пригорке живет плотник Дунаев. Сюда он и прибежал час назад, после того как выстрелил в каменщика. Лейтенант Головко следил все это время за дверью – потому и не мог позвонить в райотдел, – Дунаев из барака не выходил.

– С ружьем прибежал? – шепотом спросил Крупилин.

– С ружьем, – ответил Головко.

До барака оставалось шагов тридцать. Мы поравнялись с кучей строительного хлама. Крупилин наклонился, подобрал длинный, метра с два, обрезок доски и тихо скомандовал нам:

– Запаситесь и вы: вскинет ружье – выбьем из рук.

Я нащупал круглый тяжелый дрын, вероятно прожилину для забора. Волоча ее по земле, я шел позади Головко, а возглавлял нашу группу Крупилин. Ломоть луны висел над самым бараком, скудно освещая входную дверь, она была чуть приоткрыта внутрь. Мы ступали все тише и осторожней. Когда до двери оставалось шагов пять, из барака раздался грохот. Головко уронил обрезок доски и испуганно метнулся назад, я рванулся за ним, почему-то не выпуская свой дрын из рук. Крупилин же в два прыжка оказался у двери, шибанул ее ногой и вломился во мглу барака.

Мы с Головко замерли, смущенно поглядывая друг на друга и пытаясь определить, очевиден ли был наш испуг. Все это продолжалось мгновенье. Уже в следующую секунду мы тоже были в бараке. Первое, что я увидел, – ружье, прислоненное у самых дверей к изножию нар, и рассыпанные по полу патроны. Сюда еще достигал рахитичный свет луны. Дальше, в полумраке, я различил лежащего на полу человека, над ним наклонился Крупилин, стараясь приподнять его с пола. Человек этот был пьян, он добродушно бормотал:

– Да брось… Чего там… Спать охота…

С нар свешивалась голова мальчишки лет семи. Он быстро, тихо молил:

– Папка! Ну, папка же… Тебе говорят – папка! Я засветил карманный фонарик и мазнул лучом по стенам. Барак, вероятно, был временным жилищем строителей, его поделили дощатыми перегородками на комнаты для семейных, – в такую вот комнату плотника Дунаева мы и ворвались сейчас. Пьяный, упав во сне с нар, Дунаев зацепил ногой ведро, кастрюлю, все загрохотало, и грохот этот почудился нам давеча выстрелом.

Сейчас Дунаев лежал на полу, как жук, перевернутый на спину, и, дурашливо барахтаясь, не давался в руки Крупилину. Пыхтя над ним, Крупилин обернулся к Головко:

– Этот стрелял?

– Этот, – сказал Головко, пытаясь ухватить мотающиеся руки плотника.

– Встать, Дунаев! – закричал Крупилин. – Ты арестован, мы – из милиции!

Только теперь, видимо, до плотника дошел смысл происходящего. Добродушие его мгновенно сменилось бешенством. Он рванул на себя Крупилина и Головко – все трое оказались сплетенными в злобный клубок на полу. Я стоял, загородив спиной ружье и растерянно светя на них фонариком. Мальчишка кинулся с нар поверх дерущихся, завертелся на них вьюном, царапаясь, кусаясь и стараясь повиснуть на руках врагов его отца. С трудом оторвав от себя мальчишку, Крупилин толкнул его обратно на нары. Вероятно, мальчик сильно ушибся – он затих.

Плотника все не удавалось скрутить, его ноги, обутые в кирзовые сапоги, действовали особенно ловко, ими он отчаянно отбивался, юля по полу на спине. И тогда я прижал его ноги к полу.

– Врешь! Не возьмешь разведчика! – хрипел Дунаев.

Втроем мы одолели его наконец. Я-то лишь прижимал ноги Дунаева к полу, все время твердя про себя: он убил человека, он убил человека, а ослепленный яростью, полузадохшийся Крупилин вряд ли искал для себя каких-нибудь оправданий – они ему были не нужны сейчас. И хотя мне было неприятно видеть его искаженное злобой, потное лицо, я старался оправдать и его.

На руках Дунаева щелкнули наручники. Крупилин потащил его к дверям, ухватившись за майку плотника, исполосованную в драке и скатанную к шее. На самом капитане одежда тоже была изодрана: шелковая рубаха и пиджак обвисли в клочьях. Головко нес плотника за ноги, выходной костюм лейтенанта был в порядке, он берег его в драке.

Мы шли к машине, я светил, луч дрожал в моей руке. Позади нас бежал мальчик, он не плакал, а только быстро, подряд повторял:

– Дяденьки, отпустите, дяденьки, отпустите, он больше не будет!

Буданов, завидев нас, подал машину задом, двери кузова болтались на ходу настежь, они были загодя распахнуты. Дунаева ввалили на железный пол. Теперь я понял, почему он молчал и только всхрипывал, покуда его несли из барака к машине: майка, скатанная жгутом, сдавливала его шею.

Он убил человека, снова сказал я себе.

Головко остался в совхозе допросить свидетелей, а мы с Крупилиным забрались в кузов. Буданов повел машину.

Толчки на щебенке привели Дунаева в себя, он заметался по железу, пытаясь подняться на ноги, однако сцепленные наручниками запястья мешали ему. Он грохотал ими по полу, не чувствуя боли, и кричал, что воевал за Родину, что у него награды и что его лично знает маршал Ворошилов. Крупилин встал со скамьи и сел на Дунаева. Распластанный под этим грузом, тот завопил еще яростней, понося Крупилина и стараясь достать до него скованными кулаками.

– Замолчи, гад, – велел Крупилин и, не глядя, наугад, лягнул его ногой.

Под потолком шатающегося на ходу кузова мутно горел грязный тюремный свет, арестованная лампочка маялась за решеткой из прутьев.

По приезде в райотдел Дунаева тотчас увели в камеру. Капитан Крупилин обмыл во дворе над ведром свое разгоряченное лицо, заправил в брюки рваную рубаху – воротник и галстук уцелели, а рукав пиджака болтался в плече на нитках.

Оставив старшину Буданова дежурить, капитан пошел домой переодеться.

– Выясните в больнице состояние раненого, – велел он перед уходом.

Я продолжал сидеть в дежурке. Мне было никак не уйти. Что-то сместилось для меня вокруг – это уже случалось со мной не раз, когда я слишком тесно соприкасался с работой милиции. Я знал, что не засну в эту ночь, и тупо сидел в углу на скамье, словно и меня привели сюда за нарушение правопорядка.

Буданов позвонил в больницу: каменщик Орлов все еще находился в состоянии послеоперационного шока.

– Давайте попьем чайку, – сказал мне Буданов.

Чайник уже давно кипел на электрической плитке. Старшина расстелил подле меня на скамье чистую газетку, принес два граненых стакана, засыпал в них заварку и залил крутым кипятком; дымящиеся стаканы накрыл блюдцем.

– Пусть поднарвет покрепче, – сказал он.

Я спросил у него:

– А у Орлова есть дети?

– Трое. Двое пацанов и дочь. Сегодня отдавал ее замуж, погулял вот на свадьбе. То-то и худо, что дробь угодила на полный желудок. Натощак бы лучше.

– А Дунаева вы знаете? – спросил я.

– Я почти что всех здесь знаю, – сказал Буданов. – С конца войны живу в этих краях. Еще и кладбища тут не было, потому, между прочим, и преступности здесь побольше.

– При чем же тут кладбище? – удивился я.

– А при том, что, пока родных могил нету, пока отца с матерью не захоронил, и земля не родная. Корней в ней нету. И живут тут переселенцы, а им что – они на все облокотились.

– Он что, судимый, этот Дунаев?

– Да нет, не слышно было, чтоб судимый.

Я спросил:

– Выпивал сильно?

– Навряд, – сказал Буданов. – В вытрезвитель его не доставляли. И жена не бегала жаловаться в райотдел. А так-то кто у нас не пьет? Если с головой выпить, то можно. С вами разве не бывает?

– Бывает, – сказал я. – А Дунаев правда воевал разведчиком?

– Разведчиком – не знаю. А так-то все у нас воевали…

Я понимал, что в голову мне приходят вопросы один наивнее и глупее другого: мне хотелось выстроить трагическое происшествие в определенном, понятном для меня порядке, а оно не выстраивалось. Оно запутывалось все более, словно понятия добра и зла, которые я пытался, нащупав, отделить друг от друга, тотчас обрывались и перемешивались, как нитки в мотке.

– Но все-таки, Буданов, из-за чего же они поссорились?

– Кто поссорился? – не понял старшина.

– Дунаев с Орловым.

– Да и вовсе они не ссорились. Чего им было делить? Один – в одной бригаде, второй – в другой. Обое – работяги, получали неплохо.

– Но ведь выстрелил же этот Дунаев в Орлова!

– Стрелял. Шагов, говорят, с десяти… Он и не видел, в кого стреляет, – темно уже было на дворе.

– Значит, по ошибке, случайное ранение? – спросил я.

– Зачем случайное, – сказал Буданов. – Он на голос стрелял, да и фигура видна была, вполне можно метиться, только что лица не различишь. Ребенок из ружья попадет, а не то что бывший солдат.

Сообразив по моему виду, что я окончательно запутался, старшина терпеливо пояснил:

– Видите, как у них получилось. Давали сегодня в совхозе аванс. А бригаде Дунаева еще и премия набежала. Ну, решили отметить это дело. Сперва взяли два пол-литра на четверых, потом еще два, да бормотухи прихватили трехлитровую бутыль, чтоб запивать. А закуска была съедена еще в обед – это уже вечером они отмечали, после работы. Вообще-то мужики они крепкие, с бутылки на брата ничего с ними не подеется, другой раз и жена не заметит, что он выпивши пришел. Дунаев из них самый слабый был, у него печенка больная. Ну, посидели, отметили и пошли по домам. А проходивши мимо клеток с молодняком, Дунаеву вскочило в башку, что кто-то идет с мешком за плечами. Он и сделал вывод – лисят воруют! Закричал – стой! А тот вроде матюгнулся и побежал. Дунаев заскочил к себе в барак, прихватил ружье – и по тропке наперерез. А тропка эта шла на дорогу, аккурат против того дома, где Орлов играл свадьбу дочери. Тут у них и получилось. Орлов, значит, выходит со свадьбы к кустам помочиться – тоже он крепко хвативши был, – а Дунаев орет ему: стой, стрелять буду! Ну, Орлову, конечно, не понравилось, с чего это ему грозятся в такой день. Он и послал Дунаева куда подальше. А тот совсем озверевши: дважды за десять минут его матерят в одинаковых словах. Ружье у него уже было вскинувши. Он опять закричал: стой, буду стрелять! А Орлов идет. Ну, Дунаев и дал по нему…

Буданов убрал стаканы, пополоскал их за дверью из чайника и поставил в шкафчик. Я спросил:

– Но все-таки он выстрелил, думая, что это вор?

– А кто ж его теперь знает, чего он тогда думал, – сказал Буданов. – Адвокат ему подскажет, чего он должен был думать.

– Странно, – сказал я. – Выстрелить в упор в человека, а потом пойти домой и лечь спать. Как можно заснуть после этого?

– Если сильно психанешь, – сказал Буданов, – то, бывает, еще и крепче спишь. Зависит от нервов, какая у кого натура…

Вернувшись поздней ночью домой, я наглотался снотворных, и под утро меня тяжело, намертво сморило. Разбудил меня гром, происхождение которого я не сразу понял: кто-то колотился в мою дверь, вероятно, уже давно.

На пороге стоял Буданов.

– Извините, – сказал старшина. – Прокурор просит вас срочно зайти в райотдел.

Очумевший от невыспанного снотворного, я пошел в милицию.

Прокурора я знал. Он ждал меня в пустом кабинете следователя.

– Прошу извинить за беспокойство, – быстро и небрежно сказал он. – От арестованного Дунаева поступила жалоба. Вы принимали участие в его задержании?

Я кивнул.

– Дунаев утверждает, что в процессе задержания и затем в пути следования в машине он был избит. Медицинское освидетельствование установило легкие телесные повреждения. Я вызвал вас в качестве свидетеля.

Он надавил кнопку на столе. В дверь тотчас заглянул Буданов.

– Приведите Дунаева, – велел прокурор. – И вызовите капитана Крупилина.

Я спросил:

– Орлов жив?

– Пока жив, – сказал прокурор. – Похоже, что выживет… На Вуоксе давно были?

– Третьего дня, – сказал я.

– Много поймали?

– Килограммов пять.

– Все лещи?

– Лещи.

– А у меня вчера вот такущий язь сошел с крючка. Вы на какой номер ловите?

– На седьмой.

– Жилка небось французская, ноль четыре?

– Ноль три, – сказал я.

– Уделили бы мне метра два на поводки, – сказал прокурор. – А я вам рачницу дам. Сам плел из капроновой нитки.

Сперва вошел Крупилин; тотчас же вслед за ним старшина впустил в комнату Дунаева. Крупилин отодвинулся в сторону, к окну, загородив спиной свет. Неподалеку от порога остановился Дунаев. Его распухшее правое ухо было рассечено, скула и правый глаз заплыли. Вероятно, ему успели с утра передать из дому свежую одежду, ночного рванья на нем уже не было. Он стоял чистый и аккуратный, вот только ухо, скула и глаз – на них трудно было смотреть. И дышал он громче, чем мы. Когда затихала в соседнем кабинете пишущая машинка, было слышно, как он дышит.

– Я прочитал вашу жалобу, Дунаев, – сказал прокурор. – В ней не указаны конкретные фамилии лиц, которых вы обвиняете в вашем избиении.

Ближе всех стоял к Дунаеву я. Он посмотрел на меня одним здоровым глазом и хрипло произнес:

– Вот этот меня не трогал…

Потом он вынул из кармана скомканный, грязный носовой платок, приложил его к распухшему уху и, не глядя на Крупилина, а лишь качнув в его сторону головой, сказал:

– А вот этот – бил.

Прокурор обернулся ко мне. Я сказал Дунаеву:

– Вы сопротивлялись, когда мы пришли за вами.

– Он на мне порвал новый костюм, – сказал Крупилин от окна. – И шелковую рубаху. Пришлось применить наручники, товарищ прокурор.

– Дунаев, – сказал прокурор, – вы подтверждаете факт оказания сопротивления работникам органов милиции при вашем задержании?

– Он меня в машине бил. Ногами, – сказал Дунаев. – Сел на меня своей жирной задницей и лягался.

– Врешь, – сказал Крупилин. – Ты в машине буянил и разбил себе лицо об железный пол.

– Капитан Крупилин, – сказал прокурор, – к арестованному следует обращаться на «вы».

– Извините, Борис Васильевич, с такими типами нервы не выдерживают.

А Дунаев повторил:

– Он лягался ногами… Пускай вот гражданин подтвердит, гражданин видел.

Я молчал. И ждал, что Дунаев все-таки спросит про Орлова, – ведь стрелял же он в Орлова. Прокурор обратился ко мне:

– Этот факт в машине имел место?

– Машина была очень плохо освещена, – сказал я. – В лампочке там не более пятнадцати свечей. И вообще, все это было для меня очень непривычно…

Замолчав, я стал чиркать зажигалкой – на мое счастье, бензин иссяк, чиркать можно было долго, а погасшая, размякшая сигарета во рту мешала мне продолжать. Дунаев шагнул и протянул мне спички.

– Понимаете, Дунаев, я знал, что вы стреляли в человека, что вы, может быть, убили человека…

– За это мне будет суд, – сказал Дунаев.

– Но ведь помимо суда, – начал я, – вам должно быть…

– Попрошу вас не отвлекаться и придерживаться фактов, изложенных в жалобе, – нетерпеливо напомнил прокурор.

– Хорошо, – сказал я. – Дунаев вел себя в машине беспокойно. И капитан действительно сел на него, чтобы не дать ему возможности метаться в кузове. Однако, повторяю, в машине был полумрак и дальнейших действий Крупилина я не видел.

– Ясно, – сказал прокурор. – Вам ясно, Дунаев?

– Мне все ясно, – сказал Дунаев. И Буданов увел его.

А я ушел домой, презирая себя за лжесвидетельство, и вот уже сколько лет так и не могу разобраться в его мотивах.

По-всякому пытался я судить себя, и обвиняя и оправдывая. За время, прошедшее с этой длинной, страшной ночи, выжил и встал на ноги каменщик Орлов, воротился из колонии Дунаев – оба они работают в том же зверосовхозе; ушел на пенсию прокурор, отчислили из милиции капитана Крупилина. А я понял, пожалуй, лишь одно: всему виной были тогда пол-литра водки и два стакана бормотухи, которые выпил на голодный желудок плотник Дунаев.